Тут подвернулся прекрасный повод уйти — появился управитель с какими-то бумагами и неотложными делами, весь в хлопотах по обеспечению столь серьезного предприятия, каким, безусловно, была поездка в Петербург. Ольга этим и воспользовалась. Суета в доме достигла уже всех мыслимых пределов, и она в поисках тихого местечка для серьезных размышлений забрела в липовую аллею, в тень, присела на скамейку, опять-таки историческую: как гласила фамильная молва, именно на ней светлейший князь Потемкин пылко объяснялся в любви предмету своей очередной страсти (учитывая успехи князя на этом поприще, имени предмета молва не сохранила ввиду множества кандидатур).
Стоявшая перед Ольгой задача пугала грандиозностью и сложностью: следовало во что бы то ни стало предотвратить заговор против императора — который, скорее всего, из-за невозможности военного мятежа свелся к подготовке вульгарного цареубийства. Во-первых, она считала себя обязанной это сделать — потому что знала то, чего не знал никто, только она одна из посторонних, быть может, видела руку с кинжалом, поднимавшуюся за спиной монарха. Во-вторых, что греха таить, это был бы уж безусловно добрый поступок…
Она так и не поняла в точности, что представляли собой камергер и его приятели, но кое-какие подробности все же от Джафара выведала. Сам он в сем вопросе не был знатоком, поскольку речь шла о временах невероятно отдаленных, — но кое-что все же знал.
В незапамятные времена, до Великого Потопа (который, как уверял Джафар, не выдумка попов, а чистейшая правда, даже, пожалуй, приуменьшенная) существовали свои, совершенно нынче забытые державы, великие города, континенты, от которых не осталось и следа. Едва ли не всё и не все были сметены Потопом — но остатки человечества уцелели… а заодно и остатки невероятного древнего черного колдовства. Примерно так это выглядело в общих чертах. Зло, надо полагать, возрождалось и отвоевывало позиции даже быстрее добра — потому что, к сожалению, давно известно: зло всегда было проворнее, беззастенчивее и решительнее добра…
Джафар приводил какие-то названия, сохранившиеся в памяти подобных ему имена, пересказы каких-то событий — но такие подробности Ольгу сейчас не интересовали, так как ничем не могли помочь в достижении цели.
Самое скверное — это то, что и ее, и ее противников сковывали одни и те же ограничения.
Люди, которых и далее для простоты следует именовать вслед за Джафаром Ночным Племенем, отнюдь не всемогущи. Могущественны — да. Но не всемогущи. Чтобы устранить императора, к примеру, приходится пользоваться сугубо принадлежащими этой стороне средствами: подбивать военных на мятеж, подсылать убийцу. У колдовства, куда ни ткнись, есть пределы. Ничего не стоит с помощью магических штучек поджечь ночью с четырех концов императорский дворец — но никакой магией нельзя заставить императора сложить руки на груди и остаться лежать в своей спальне, пока ее не охватит пламя. Далеко не всякого можно принудить магией и далеко не ко всему — иначе и не стоило бы огород городить, достаточно одурманить полдюжины генералов, и они выведут солдат, как болванчиков…
Одним словом, в сути своей любое колдовство, любая магия все же мелки, а кроме того, потаенны. Всякое их применение сопровождается немалым числом ограничений, запретов и строгих правил.
Так вот, Ольги это касалось точно так же. То, что у нее помыслы были благородными, а у камергера с компанией — низкими, никакой роли не играло.
Предположим, ей удалось бы совершить невероятное и добиться аудиенции у императора — но отсюда вовсе не следует, что он ей поверит, услышав о заговоре. Человека можно одурманить колдовством, усыпить, превратить ненадолго в свинью или шелудивую собачонку — но нельзя заставить поверить в то, чему он верить не хочет.
Тогда? Ей по силам, пожалуй, было на краткое время прикинуться самым что ни на есть взаправдашним начальником III отделения князем Волконским, явиться к императору и убедительно, с фамилиями, датами и подробностями рассказать о том, что уже было совершено злодеями, и о том, что они пока только замышляют. Вот ему император безусловно поверит…
Ну а дальше? Что предпримет император, поверив? Развернет некие действия, предпримет некие шаги… и вот тут очень скоро объявится настоящий Волконский, ни о чем подобном не ведающий, начнутся недоуменные вопросы, нестыковки, сомнения — и пиши пропало.
Точно так же нет никакого смысла, прикинувшись уже государем императором, отдать соответствующим лицам приказ о незамедлительном аресте всей шайки. Их, конечно, арестуют, но очень быстро возникнут те же самые проблемы… Снова все пойдет прахом…
И наконец, самое существенное. Чтобы заниматься всерьез камергером и его друзьями, придется много и долго перемещаться по Петербургу, пользуясь совершеннейшей свободой… что для проживающей в столице барышни из знатного семейства попросту невозможно. Это здесь, в глуши, в забытой всеми провинции Ольга могла, не спрашиваясь и никого не предупреждая, часами пропадать неведомо где, отлучаться из усадьбы, когда захочет, носиться по окрестностям на коне в мужском наряде. В Петербурге у нее не будет и сотой доли той свободы. Ну, предположим, ночью никто и знать не будет, что она покинула дом через окно, и, чтобы ее найти, следует очень постараться, причем исключительно колдовским манером… но ведь могут возникнуть какие-то дела, которые следует решать средь бела дня?
Препятствия казались непреодолимыми. Где-то в глубинах сознания маячила некая идея, но Ольга пока что не могла ее осознать, возможно…
— Отдыхаете после трудов праведных, прелесть моя? — раздался рядом звучный, ироничный, бархатный голос.
Она спокойно подняла глаза, придав себе вид величайшего хладнокровия. Улыбнулась с вызовом:
— Вполне вероятно, прелесть. Но уж никак не ваша.
— Нам не дано предугадать будущее… — сказал камергер небрежным светским тоном.
— Я бы на вашем месте не питала особенных иллюзий касательно будущего.
— Дурочка, — сказал он мягко, без малейшей попытки оскорбить. — Девчонка. Дуреха из дикого леса. Ты, разумеется, не знаешь, откуда тебе знать… но поверь на слово, что в данном случае я проявил величайшее терпение.
— Только не говорите «ангельское», — усмехнулась она. — Вы же прекрасно знаете, что вам это определение не подходит.
— Ну разумеется, — сказал он спокойно. — Величайшее терпение… Потому что я постоянно делал скидку на твою неопытность, заносчивость и все прочие недостатки, присущие неопытной юности… начинающей колдунье. Но терпение у меня небезграничное, а доброты и благородства, признаюсь, во мне маловато… да что уж там, нет вовсе. К тому же я сплошь и рядом нахожусь в положении, когда вынужден прислушиваться к мнениям других лиц. И кое в чем от них зависеть. Планы, которым ты со щенячьим азартом пытаешься помешать, — не только мои планы. И мне становится все труднее тебя оберегать от… нетерпеливых и недоброжелательных, скажем так.
— Что вам нужно?
— Ты сама все прекрасно понимаешь. Тебя. По доброму согласию, по доброй воле…
— Не дождетесь. Еще и оттого, что я, как вы совершенно справедливо подметили, взрослая женщина и прекрасно знаю, чего хочу, и могу сказать с уверенностью, кто мне нравится, а кто нет.
— Ты и не представляешь, какой силе пытаешься…
— А какое это имеет значение? — спросила Ольга, щуря глаза. — Если я заранее знаю, что от ваших рук на моем теле меня, простите, вытошнит?
— Ты играешь с огнем…
— Ах, как грозно сузились у вас глаза… — сказала она, не переставая улыбаться, пусть и не безмятежно. — Оставьте. Вы полным ходом приближаетесь к тому рубежу, когда станете смешным. Вот именно, смешным, несмотря на все ваши возможности… К чему они, если по доброй воле вы никогда меня не получите? Простите за банальную фразу, прямиком происходящую из какого-то английского романа ужасов… но не убраться ли вам обратно в ту преисподнюю, которая вас породила?
Ах, как он был невозмутим! Лицо не дрогнуло, голос не изменился, глаза не посуровели… Ольге даже стало чуточку завидно, сама она таким самообладанием похвастать не могла.
— Я могу принять это за объявление войны…
— Ваше право.
Безупречно раскланявшись в стиле английских денди, камергер приподнял цилиндр, повернулся и направился прочь непринужденной, легкой походкой. Ольга смотрела ему вслед хоть и с тревогой, но без особенного страха. Как-никак не в ее натуре было пугаться угроз.
А главное, она только что сообразила, что даст ей в Петербурге полную свободу действий.
Якобы непреодолимое препятствие на деле состояло только в том, что в городах вроде Петербурга (да и вообще в городах) свободы поступков совершенно лишены девушки из благородных домов.
Но кто сказал, что в Петербурге ей непременно следует быть девушкой все время?
Глава тринадцатая Блеск каменного города
Для нее это был далеко не первый бал, а потому Ольга успела свыкнуться со здешним особым воздухом — ежесекундно пронизанным сотнями откровенных мужских взглядов, скользивших по обнаженным плечам, рукам, всему телу. И она с затаенной насмешкой поглядывала на дебютанток, которым все это было в новинку, и краска нет-нет, да и расцветала у них на щеках, как они ни пытались казаться невозмутимыми. С другой же стороны, все последующие балы уже не несут в себе того неописуемого словами, полного сладкого ужаса и греховного очарования, какими наполнен для девушки первый бал…
Все шло, в общем, как обычно — а как иначе? Сияние тысяч свечей, безукоризненная музыка, уверенные в себе царицы балов и робкие юные девушки, изо всех сил старавшиеся быть, как надлежит, непринужденными и спокойными; пустейшая, но гладкая светская болтовня (было в ней что-то сродни деревенскому щелканью семечек, пришло Ольге в голову), разнообразнейшие мундиры, искусные танцоры и танцоры посредственные, свежие сплетни, свежие интриги, давным-давно увядшие живые цветы, приколотые к бальным туалетам дам; внезапно вспыхивавшие увлечения и недоразумения, грозившие скорой дуэлью… Все, в общем, как обычно.
На Ольге было платье из белого тюля, по особому шику этого сезона украшенное гирляндой из бархатных дубовых листьев — ну, а что касалось драгоценностей, то Ольга и здесь не утерпела, чтобы не использовать свои новые возможности: в дополнение к тем, что у нее имелись от щедрот приемного отца, добавила кое-какие украшения, из заржавевшего котла, в последнюю перед отъездом ночь извлеченного одинаковыми с лица по ее приказу из-под корней векового дуба в Курапинском лесу. Один из доброй дюжины кладов, который она обнаружила в окрестностях — и решила превратить в свою казну, необходимую для успеха задуманного плана. Осмотрев другим зрением все клады, она выбрала именно этот — потому что там хватало и золотых монет, и старинных драгоценностей (а вот другие оказались победнее). Конечно, увлекаться не стоило: согласно строгому бальному этикету девушки, в отличие от замужних и немолодых дам, могли позволить себе лишь небольшие серьги, скромные браслеты и легкие медальоны. Но и в рамках этих правил можно было проявить изобретательность. А потому Ольга, надев подаренный князем медальон, дополнила туалет украшениями из клада: серьги и в самом деле были небольшие, но работы изящнейшей, да к тому же с великолепными рубинами величиной поболее вишневой косточки — а пара браслетов, опять же с рубинами, явно была выполнена тем же мастером, что и серьги, в тон им. И приличия не нарушены, и душу потешить удалось. Судя по перехваченным дамским взглядам, завистниц у нее после сегодняшнего бала должно было прибавиться — что ее нисколечко не волновало.
Увы, случилось не досадное недоразумение, но нечто вроде — когда оркестр грянул мазурку, выяснилось, что она осталась без кавалера. Снова те же самые строгие правила хорошего тона: кадриль, вальс и польку девушка из хорошего дома могла танцевать с любым, даже только что, минуту назад представленным ей мужчиной, а вот мазурка и котильон, танцы, в некотором роде, интимные, дозволялись лишь с кавалерами, вхожими в дом родителей девушки (или, понятно, лиц, их заменяющих).
А меж тем тот, с кем она с превеликой охотой протанцевала бы мазурку (и, сугубо между нами, не ограничилась бы только этим), в доме Вязинского не бывал никогда. И потому он танцевал сейчас с какой-то белокурой незнакомкой, по пристрастному мнению Ольги, чересчур жеманной и неуклюжей. Все три дозволенных танца Ольга протанцевала с ним, но потом непреодолимым барьером встали те самые строгие правила — и тут уж не могло помочь и колдовское умение, потому что решительно непонятно, как его в таких условиях применить…
Алексей Сергеевич, молодой человек со смешной короткой фамилией, невольно связывавшейся в сознании с артиллерией, ей приглянулся, прямо скажем, моментально. Нельзя сказать, чтобы он был особенно красив, черты его лица даже вызывали на ум нечто африканское, но Ольга сразу разглядела в нем некую бившую через край внутреннюю энергию и обаяние, нешуточное обаяние, то есть те свойства, что порой пленяют девушку совершенно, хотя она и не в состоянии выразить ясными словами, что же ее так привлекло. Было в нем нечто залихватски притягательное, и все тут. Ну а поскольку иные стороны жизни были ей прекрасно знакомы, то ее мысли, что греха таить, простирались гораздо дальше девичьей восторженности и романтического обожания. Вот только… Она вновь напомнила себе, что здесь не Вязино, и в городе, чего ни коснись, есть свои дурацкие правила, порой превращающиеся в сущие оковы на ногах. Вслух об этом не говорят, конечно, но всем прекрасно известно, что порой мужчины поддерживают серьезные отношения с замужними или вдовыми дамами — но вот что касается незамужних девиц, то подобные отношения с ними светской моралью настрого запрещены. Тут вам не затерявшееся в глухих лесах Вязино. Слишком уж сильны моральные запреты, вколоченные в сознание представителей мужского пола. И даже если она сама сделала бы первый шаг навстречу, предмет ее симпатии, никаких сомнений, в ужасе отшатнулся бы и постарался сбежать под любым предлогом. Несмотря на то, что сам, очень возможно, отчаянно того же, что и она, жаждал. Запрет накрепко вбит в… как это именует ученым термином доктор Гааке? Ах да, подсознание. Короче говоря, перед ней во всей грозной несокрушимости встало очередное серьезное препятствие: ей чертовски нравился этот молодой человек, некрасивый, но обаятельный до ужаса, и Ольга без малейших колебаний довела бы их отношения, завяжись таковые, до логического и приятного конца — вот только объект интереса (да чего уж там — вожделений) никогда на это не пойдет, как бы сам ни пылал страстью. Но ведь не бывает непреодолимых препятствий? Что-то такое забрезжило у нее в голове, некий призрак великолепной идеи…
— Рад видеть вас во всем очаровании и блеске юности…
Она узнала голос — и повернула голову без малейшего страха или неуверенности. Протянула:
— Вашими молитвами, господин граф…
Граф Биллевич безмятежно ей улыбался — безукоризненный светский щеголь, чья подлинная сущность, конечно же, была для всех окружающих тайной за семью печатями. Ольга попыталась представить, что произошло бы, возьмись она разоблачать перед здешним обществом черного мага и колдуна, живущего, как теперь ясно, гораздо дольше, чем положено нормальному человеку. Да ничего бы и не произошло, общество посчитало бы, что юная воспитанница князя Вязинского то ли взялась шутить неудачно и плоско, то ли сошла с ума у себя в лесной глуши…
Показалось ей, или при слове «молитвы» его лицо чуть заметно исказилось в непроизвольной гримасе?
— За вами, мадемуазель Ольга, числится должок, — сказал граф непринужденно.
— Простите?
— Прошло достаточно много времени, и я могу спросить, каков же будет ответ на мое предложение, сделанное в Вязино…
— Отрицательным будет ответ, — сказала она небрежно, улыбаясь мило и непринужденно, так что окружающие ничего и не заподозрили бы, решив, что наблюдают обычную светскую беседу.
— Можно узнать, почему? Неужели я вам настолько противен?
— Ну, не претендуйте на столь уж серьезные эмоции, — сказала Ольга без улыбки.
Сказано это было таким тоном, какой, пожалуй, мог быть приравнен к полновесной пощечине. И граф это, несомненно, понял. Но остался невозмутимым.
— Вы настолько уверены в себе?
— Простите?
— Бросьте, — сказал граф. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Восхитительная ситуация, когда нет надобности притворяться и лицедействовать. Я хорошо знаю, кто вы теперь, ну, а вы… вы тоже кое-что знаете обо мне. Самую чуточку, конечно… Не правда ли?
— Мне и этой чуточки достаточно, знаете ли.
— Другими словами, вы уже составили обо мне самое скверное впечатление? Но почему? Вы меня не знаете, понятия не имеете, каков я, какова моя душа. Если вас отвращает моя ночная сущность, то позвольте вам напомнить, что и вы, красавица моя, если откровенно, имеете теперь кое-какое отношение к тем самым силам, про которые принято выражаться «не к ночи будь помянуты»… Не так ли?
Ольга прикусила губу — он был совершенно прав…
— Между нами не столь уж большая разница, — мягко сказал граф. — Примерно та же, что меж мелкопоместным дворянином и владельцем богатейших имений. Или меж поручиком и генералом. Оба первых — дворяне и помещики, оба вторых — офицеры, так что различия касаются исключительно ступенек, на которых они в данный момент находятся, и не более того…
— Вы полагаете?
— Уверен.
— Ах, вот как? — с самой ядовитой иронией, на какую только оказалась способна, улыбнулась Ольга. — Я видела кое-какие ваши забавы…
— Вот вы о чем… — Граф, честное слово, улыбался не смущенно, а словно бы насмешливо. — Но ведь это забавы и есть, милая моя. Есть обычные люди, и есть другие, такие, как мы с вами. И другие вправе поступать со стадом обычных, как заблагорассудится. Вам еще не стала проникать в сознание эта истина? Ну, это вопрос времени. Когда вы освоитесь, сами поймете, что мы вправе поступать с обычными по своему хотению…
— Очень надеюсь, что никогда не превращусь в нечто вам подобное…
— Не зарекайтесь, — сказал граф с очаровательной улыбкой. — В этом есть своя прелесть, сами потом убедитесь, когда распробуете свои возможности…
— Послушайте, — сказала Ольга. — Можете вы мне откровенно ответить на несложный вопрос?
— К вашим услугам.
— Зачем я вам? Зачем вся эта комедия с предложением?
— Это вовсе не комедия, — серьезно сказал граф. — Это осмысленное, серьезное намерение.
— Зачем?
— Извольте, будем откровенны… Во-первых, милая Ольга, вы мне нужны затем же, зачем любому нестарому мужчине очаровательная девушка…
— Судя по некоторым рассказам, «нестарым» вас именовать не вполне уместно…
— Ах, вот оно что, — сказал Биллевич весело. — Старушка меня все же узнала? То-то взгляд у нее стал таким заполошным, даже расхворалась, бедная… Все верно. Мне и в самом деле чуточку побольше лет, чем можно подумать… но могу вас заверить, что я самый настоящий человек из плоти и крови и мой облик — не маска. Не думайте, будто достаточно меня перекрестить или, скажем, ударить осиновым колом, как я моментально превращусь в дряхлого старика, а то и вовсе в скелет. Не тот случай, честное слово.
— Как интересно…
— Отсюда как раз и вытекает «во-вторых», — сказал он без улыбки. — Вы меня интересуете не только как женщина. Я одинок. Мне нужна спутница. Такая же, как я, из тех же, что и я. Я готов учить вас и развивать, как ученый профессор учит и развивает студента. Вместо жалкого набора примитивных трюков, который вам нежданно достался от деревенского ремесленника, вы сможете овладеть такими силами и возможностями, о каких и представления сейчас не имеете. Перед вами распахнутся такие горизонты, откроются такие миры…
— Заманчиво.
— И совершенно реально. Вам достаточно только подать мне руку… Успокойтесь, я в переносном смысле, — рассмеялся он, увидев, что Ольга непроизвольно отпрянула. — Вам стоит лишь пойти со мной… Поверьте, вы меня всерьез заинтересовали. Не годится себя хвалить, но скажу без ложной скромности: я стремлюсь жить интересно, не размениваясь исключительно на те самые пошлые забавы, свидетельницей которых вы, надо полагать, оказались. А вот мой друг, камергер Вязинский, между нами — как раз ужасающий примитив, если можно так выразиться. В нем нет ни жажды поиска, ни страсти к дальнейшему познанию, он всецело ушел в извлечение выгоды из своего положения. Вы его интересуете исключительно как очередная красивая игрушка, которую он потом выбросит. И не более того. Уж я-то его знаю… Меж тем мне нужна именно спутница. В каком-то смысле мои побуждения можно и назвать любовью, стремлением создать семью. Не иронизируйте.
— И не собираюсь, — серьезно сказала Ольга.
— Как все ограниченные люди, Вязинский прямолинеен до глупости. И это меня беспокоит. Коли уж он решил вас заполучить, он приложит все силы… перед которыми у вас нет должной защиты. Защитить вас могу только я. Так что решайтесь. Выбор у вас небогат — или стать моей ученицей, спутницей, возлюбленной, или будете жалкой игрушкой в руках Вязинского.
— Ну, это мы еще посмотрим…
— Не глупите. Вы не представляете, с кем имеете дело. Очень уж не равны силы. Соглашайтесь, Ольга. Вы и не представляете, что перед вами откроется, какие глубины, какие миры, дьявольски интересные, ничем не похожие на этот плоский кукольный ящик, что вы видите вокруг. Я хочу вам исключительно добра.
Вполне могло оказаться, что он был искренен. Но это ничего не меняло…
— Вы говорили, что я не знаю, какова ваша душа… — задумчиво произнесла Ольга. — Вы так полагаете? А если я примерно догадываюсь, как с вашими душами обстоит дело? — Она смотрела графу в глаза, не отрываясь. — Есть у меня сильные подозрения, что ваша душа — и души ваших друзей — давным-давно проданы, заложены, и это не тот случай, когда можно выкупить у ростовщика заклад. И когда-нибудь ростовщик за своим закладом явится… Я права?
В глазах у него что-то мелькнуло — некая тень, мрачная и неописуемая, словно на миг распахнулось окошко с видом на черную бездну, вызывавшую исключительно омерзение. И Ольга окончательно уверилась, что оказалась права.
— С моей душой, знаете ли, еще ничего толком не ясно, — сказала она так, словно рассуждала вслух. — Во всяком случае, у меня, как позволяют судить некие житейские наблюдения, есть еще шанс. А вот касаемо вас — крепко сомневаюсь. Ваша душа уже не вам принадлежит. И вы меня за собой тянете в первую очередь для того, чтобы не было так жутко и одиноко там, где вы все оказались…
Лицо графа на миг исказилось злобной гримасой, которую он оказался не в состоянии сдержать.
— Вот и выходит, что нам с вами не по дороге, — продолжала Ольга уверенно. — С любым из вас. Давайте откровенно, что уж теперь играть в прятки… Я попытаюсь все же делать добро — то, чего от вас наверняка не дождаться.
— Этим? — Он пренебрежительным жестом обвел зал. — Вот этим? Да поймите вы, что это не более чем тупое стадо, над которым мы все возвышаемся, господствуем, превосходим, которое годится лишь на то…
— Вот тут мы с вами решительно не сходимся, — сказала Ольга. — И потому-то нам не по пути.
Биллевич говорил еще что-то, убедительно, с неподдельным пылом. Она не слушала, глядя на танцующих. Бравурно гремела одна из мазурок Шопена, пристукивали каблуки в благородной удали, пары неслись в сложных антраша…
Неподалеку, у колонны, Ольга заметила ротмистра Топоркова, вхожего в дом Вязинского — настоящего гусара, считавшего, что день бесцельно прожит, если он обошелся без корзины шампанского, дуэли и романтической влюбленности. В последнем состоянии ротмистр находился постоянно, но, поскольку его нынешняя платоническая симпатия Варенька Олесова отсутствовала, бравый гусар явился на бал при шпаге, давая тем самым сразу понять, что танцевать он сегодня не будет — и стоял сейчас у колонны в крайне живописной позе, наглядно свидетельствовавшей о раздирающей его душу грусти: руки сложены на груди, голова понуро склонена, кудри поникли, лихие бакенбарды выглядят неухоженными, а усы меланхолично обвисли.
У Ольги промелькнуло в голове, что имеется великолепная возможность избавиться от Биллевича раз и навсегда: достаточно лишь намекнуть ротмистру, что граф ей чем-то досадил или вел себя неподобающе — и бравый павлоградец незамедлительно пришлет секундантов, а учитывая, что и саблей, и пистолетом он владеет одинаково хорошо…
Нет, здесь это не годилось. Она подозревала, что граф преспокойно может пустить в ход кое-какие свои способности, а значит, нельзя подвергать ротмистра опасности, которой он не может противостоять…
— Достаточно, — сказала она, прервав очередной монолог графа. — Мне кажется, не осталось неясностей?
Он явно намерен был продолжать, но что-то отвлекло его внимание.
— Мы еще поговорим об этом, — сказал он невозмутимо. — Времени у вас, правда, мало, так что подумайте…
Изящно раскланялся и отошел. Гремела мазурка, мимо мчались пары в искусных фигурах, движениях и переходах. Ольга помаленьку продвигалась вдоль зала, пока не оказалась там, где в углу, на креслах, чинно восседали дамы, чей возраст уже не позволял участвовать в подобном веселье. Остановилась рядом с Бригадиршей, невероятно величественной в бальном платье, ничуть не похожей на домашнюю, залитой сверканием фамильных брильянтов. Спросила с хорошо рассчитанной небрежностью:
— Ма тант, вы ведь знаете решительно всех… Кто этот молодой человек? — И легким движением веера указала на Алексея Сергеевича, как раз миновавшего их.
Бригадирша, ничуть не удивившись, ответила просто:
— Прекрасная партия, милая моя. Не особенно богат, но отмечен государем, да к тому же, как уверяют, прекрасный поэт. В юности был вольнодумцем и проказником, но потом остепенился, служит в Третьем отделении, где на хорошем счету…
Последнее обстоятельство Ольгу заинтересовало не на шутку — помимо того интереса, что у нее уже имелся…
Она хотела продолжать разговор, но заметила справа людей, которых после известных событий и не чаяла увидеть вместе: камергера Вязинского и генерала Друбецкого. Они, как ни в чем не бывало, шли куда-то с видом целеустремленным и решительным.
Как ни в чем не бывало? Некоторые странности моментально бросились ей в глаза: если присмотреться внимательнее, не вызывало сомнения, что камергер как раз невозмутим и даже, пожалуй, весел, а вот у генерала вид человека, которого препровождают помимо воли куда-то, куда он, безусловно, не хотел бы идти по собственному побуждению. И улыбка не безмятежная, а напряженная, и лицо застыло в понурой безучастности…
Не раздумывая, Ольга двинулась вслед за ними на некотором отдалении, благо это ни у кого не могло вызвать подозрений здесь, среди многолюдства и постоянных перемещений.
Странноватая пара достигла широкой лестницы, спустилась по ней и свернула налево, к дверям знаменитого зимнего сада, которому хозяин дома уделял невероятно много времени и денег, стремясь сделать его достопримечательностью Петербурга. Не в кадках, а в земле, заполнявшей глубокий котлован с проложенными в нем трубами парового отопления росли всевозможные экзотические деревья и кусты, большей частью представлявшие собою единственные в Российской империи экземпляры. Здесь было жарко, почти душно, волнами накатывали непривычные запахи листьев и травы, кое-где яркими пятнами выделялись невиданные цветы, а в клетках, укрытых в зеленых кронах, шумно возились, испуская странные крики, заморские птицы.
Атласные белоснежные туфельки изрядно запачкались землей, но Ольга упрямо шла вперед. Далеко впереди, едва заметные в переплетении ветвей, двигались камергер с генералом.
Она остановилась как раз вовремя: оба подошли к невысокой стеклянной двери, которую тут же предупредительно распахнул перед ними ливрейный лакей — и моментально захлопнул, едва они скрылись внутри, а сам остался стоять, точно на страже, лицо у него сделалось напряженное и злое, ничуть не похожее на физиономию вышколенного слуги.
Дверь была из матового синего стекла, так что рассмотреть что-либо внутри не представлялось возможным. Заморочить неприятного стража соответствующим заклинанием, внушив ему, что он не видел, как Ольга прошла внутрь, и вообще все забыл? А если он… какой-нибудь такой? Не из простых свиней свинья, как мужики выражаются?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |