Быстро бежало время. Ушла весна с запоздалыми снегопадами и тёплыми ветрами. Отгромыхал первыми грозами, омыл землю прямыми крупными дождями весёлый, прозрачный май. Пришло лето.

"Быстро бежало время. Ушла весна с запоздалыми снегопадами и тёплыми ветрами. Отгромыхал первыми грозами, омыл землю прямыми крупными дождями весёлый, прозрачный май. Пришло лето.

Отшумели пьяным половодьем реки, слегли в каменные берега. Но мутны и глубоки в них воды. Ещё бродит в них весенний хмель. Поднимаются они, как на опаре, и вот-вот вновь выплеснутся через край от июньских дождей.

Наконец "обрезались" горные речки и реки, вынырнули из глубины валуны, закурчавились, заплясали на шиверах всплески струй. "Пролегли" броды, сомкнулись разорванные половодьем тропы. Близился покос — горячая, страдная пора.

На правом берегу реки, на широкой излучине, раскинулись заливные луга. Мягкие и густые вырастают на них травы. На шивере — "покосный брод".

Утрами с лугов вместе с медвяными запахами цветущих трав доносится кряканье уток. После ночных дождей молочная пелена тумана надолго закутывает соседние с лугами сопки, лесную чернь и речное ущелье. В знойный полдень дрожит и плавится над лугами марево, рябит в глазах…

Как я уже говорил, на заставе имелось своё подсобное хозяйство с бычками, коровками и свинками. Имелась и одна лошадиная сила — заставский конь по кличке "Дон". В середине июня начиналась тяжёлая для всего личного состава пора — сенокос — заготовка кормов для домашнего скота. "Старики" говорили: "Покос — каторга"…

Когда личный состав уходил на покос, Золотарёв инструктировал своих солдатиков ровно столько, чтоб успеть изречь:

— Я прошёл сложный путь от сперматозоида до начальника пограничной заставы и посему буду краток. Помните: чуть чего — за пицунду и на кукан! — Размножалки оборву!

Стояли жаркие, безветренные июньские дни. Лист в лесу сочен, густ и зелен, только кое-где скрываются пожелтевшие берёзовые и липовые листы. Кусты шиповника осыпаны душистыми цветами, в лесных лугах сплошной медовой клевер. По дорогам лежит неподвижно на палец сухая пыль и поднимается густым облаком, уносимым то вправо, то влево случайным слабым дуновением.

Есть прелестный набор цветов этого времени года: красные, белые, розовые душистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-жёлтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; жёлтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; с чуть розовым пухом и чуть слышным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и красные вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилихи.

Тихими ночами из близкой тайги тянуло свежестью, мерцали в остывающем небе звёзды. А утрами выпадали обильные росы, предвестники скорых туманов, и высокие сочные травы густо серебрились на солнце.

…Первый день покоса. Погожее летнее утро занималось над миром. За рекой, на пойме, мелодично протрубил журавль. И, словно разбуженные крылатым горнистом, взметнулись жаворонки. Звёзды гасли, как догорающие свечи в храме. С лугов наносило росным запахом цветущих трав.

В сладкой истоме нежилась, как розовый ясноглазый ребёнок, просыпающаяся земля.

Ветерок колыхал пелену тумана, и она, как сказочная молочная река, потекла вдоль луга. С удивлением наблюдаю, как обнажилась от тумана луговина, оставляя на кошенине дымчатые капли росы, как выступали кустарники, тёмно-зелёная осока и луговые озерки. Точно невидимая река медленно совлекала полог с большой, ярко выписанной картины.

Солнце выкатилось из-за синего хребта далёких гор. Роса из дымчато-серебряной стала огненно-золотой. Как хорошо!..

…Вечером с хозяйственных работ прибыл весь личный состав заставы. Сходили в душ, ополоснулись и привели себя в порядок. Поужинали. Наступило время боевого расчёта, на котором Золотарёв обнаружил, что все "бесы" были "выпимши", хотя старослужащие тоже немного "усугубили" и находились "под мухой".

Личный состав немедленно превращается в шалунов, затянувших на все лады своё пацанистое "дяденька, мы так больше не будем".

Юра Пельмегов заметно волнуется, то есть находится в том состоянии, которое называют "не наложить бы". (Чует кошка, чьё мясо съела!) Во рту лошади ночевали, в глазах — слизь и страх в сочетании с готовностью умереть за Отечество, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадёжно болен. Это не замаскировать. Он виноват, виноват, осознал...

— Рядовой Пельмегов!!!

— И-я-я!

— Вы пили?

Вопрос кажется Пельмегову до того нелепым — по роже же видно, — что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: "Не пил".

От этого дикого ответа он ещё раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.

— Нехорошо, Пельмегов!

Начальник заставы, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль строя.

— Ну-у, голуби мои сизокрылые, когда же мы будем любить друг друга? Когда? Когда в наших отношениях наступит взаимность. Не могу же я любить только в одну сторону. Должна же быть хоть какая-то отдача. Я иду к вам навстречу днём и ночью, стирая ноги до отростка, а вы всё удаляетесь и удаляетесь. Когда это прекратится?

У начальника заставы вопросы любви к личному составу имели временные ограничители.

— Вы что ж думаете, если я здесь вот так хожу, то, значит, я ничего не вижу, а?! Ошибаетесь! Я вам задницы-то развальцую!..

На траверсе Пельмегова капитан останавливается и буравит его двумя кинжалами.

Вы бы видели, как Алексей Николаевич к нему подходил. Примерно так подходит белый медведь к дохлому тюленю — вразвалочку и со скукой — всё равно ведь никуда не денется.

— И не делайте, так ножкой, будто у вас сифилис и поэтому вам всё простится!

Пельмегов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развёрнуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжено и слегка вперёд. Пятки вместе — носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки... замереть!

— Рядовой Пельмегов!

Истошно, по уставу:

— И-я-я!!!

Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес тёмный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и всё затопит. Не будем рассказывать, как начальник заставы, держа рукой своего подчинённого за пуговицу "хэбэшки", докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.

Далее капитан в порыве гнева проверил на прочность состояние "фанеры" рядового Пельмегова, кулаком ударив ему в грудную клетку. Как сказал бы Остап Бендер, потирая ушибленное место: "Удар состоялся!"

Голова у Юры тут же перестала болеть, а душа больше не наполнялась радостным, светлым детством, всё было отравлено и чесалось; глаза стали, как два рубля, челюсть отвисла до нижней пуговицы "хэбэшки", слюна непрерывно потекла. Он смотрел на начальника заставы, как эскимос на чемодан, замерев в немом крике.

Золотарёв проводит индивидуальную беседу со всем строем одновременно:

— Я где нормальный, а где и беспощаден! И хоть академиев не кончал, но высшее образование вам даду! Понятно! Я уже задрался идти вам навстречу!!! Облупился… весь! Ноги отстёгиваются! Куда ни поцелуй солдата — везде жопа! Салаги! (Волосатый кулак под нос.) Вот вам, суки, и вся воспитательная работа! Всем понюхать!

Все понюхали. Пожалуй, всё… а теперь на горшок и спать. Такая армия непобедима…

— Значить, так! — объявлял Золотарёв. — Всё! Завтра начинается новая жизнь! Будем заниматься с личным составом любовью.

Вот именно — завтра. Армейское завтра. Как много оно может с собой принести, это наше "завтра". Его караулит сомнительный друг воина-пограничника — случай, этот верный пёс лентяйки Фортуны.

Новая жизнь, слава богу, всегда начинается завтра, а не просто сейчас. Есть ещё время решиться и застрелиться или, наоборот, возликовать и, обливаясь слюнями, воскликнуть: "Прав ты был, Господи!"

— Если завтра кто-нибудь… какая-нибудь… слышите? Независимо от ранга. Если завтра хоть кто-нибудь… невзирая на лица… тогда…

Что тогда? Все напряглись. Всем хотелось знать, "тады что?"

— Тогда узнаете, что я сделаю… узнаете… увидите… — Вы у меня пострадаете… за Отечество. Я вам сделаю соответствующее лицо… Я вас научу Родину-мать любить! Не понимаете по-человечески. Будем наводить "драконовские" методы.

О-о-о, этот сказочный персонаж в армии не любят. Всех остальных любят, а этот — нет.

Кстати о маме-Родине.

Мама-Родина представляется мне в виде огромной, растрёпанной, меланхолически настроенной, совершенно голой бабы, которая, разбросав свои рубенсовские ноги, сидит на весеннем чернозёме, а вокруг неё бегают её бесчисленные дети, которых она только-только нарожала в несметных количествах. А она пустой кастрюлей — хлоп! — по башке пробегающему ребятёнку; он — брык! — и она сейчас же наготовила из него свежего холодца с квасом, чтоб накормить остальных.

— Сергей Александрович, — обращается Золотарёв к Асташкову, — немедленно отбивайте личный состав.

Батя, видимо, побоялся, что пьяных солдатиков может увидеть Лысый, что было бы нежелательно для всех. Зам по борьбе с личным составом — старший лейтенант Уваров — недавно прибыл из Находки, где находился на учебном пункте.

При взгляде на Золотарёва из глубин памяти всегда всплывал огромный фанерный чемодан с надписью: "Привет из Фрунзе". И ещё он говорил:

— Инструкция — это дополнение к Конституции, — а потом добавлял перед строем: — Кос-ми-чес-кие ко-раб-ли вовсю… (секундочка, приличный аналог подберу) вовсю сношаются на орбите, а у нас до сих пор личный состав водку пьянствует и беспорядки нарушает!

Начальник заставы выходит на улицу и идёт к себе домой: "…С этими можно — в окопы, в штыки, врукопашную… к чёрту на рога… эти не будут в спину… Мои солдатики… Хоть и драть их надо… Всех надо драть…".

После команды "Разойдись!" солдатики потопали к своим койкам.

Я кладу на плечо Юрки Пельмегова свою руку и, скорчив жалостливую рожу, с сожалением изрекаю: — Бедняга! — и, уже обращаясь ко всей толпе, произношу бессмертную фразу никулинского Семён Семёныча Горбункова из "Бриллиантовой руки": — Ребята, на его месте должен был быть я!

— Напьёшься — тогда и будешь! — смеётся Женя Чепрасов. — Готовьтесь к войне. И нечего тут трястись! Поздно! В детстве надо было сказать маме, что хотите быть художником-визажистом!

Мне на ум приходят слова песни и я, расправляя свою кровать, напеваю её вслух:

— Давайте, Батя, выпьем водки, у нас ещё чуть-чуть осталось…

Спальное помещение взрывается откровенным солдатским хохотом.

"Блин! Попались, влипли, как пламенные испанские пидарасы, — подумал про себя я. — Короче, фэйсом об тэйбол теперь будет эври дэй! — Готовьтесь, крови будет целое ведро, яйцекладку вывернет наизнанку".

В 20-00 часов по местному времени на службу отправилась первая смена бойцов. Остальные солдатики, уставшие от праведных дел, уснули мертвецким сном, не догадываясь о том, что час расплаты уже был близок — наступало утро 22 июня…

И вот оно "утро туманное, утро седое…". Подъём. Завтрак.

В книгах пишут обычно: "пробуждение было ужасным".

Похмелье — оно всегда и везде одинаковое. Все "бесы" с опухшими рожами, с большого бодуна сидели в столовой и смотрели осоловелыми глазами друг на друга. Еле-еле открываешь свои мутные глаза. Хоть спички вставляй. Всех мучил похмельный синдром. В таком состоянии воин не готов к бою: в глазах — песок, во рту — конюшня, в душе — осадок и "зачем меня мать родила?" Жить воин в такие минуты не хочет. Попроси у него жизнь — и он её тут же отдаст всю без остатка.

Каждый мечтал о кружечке холодного огуречного или капустного рассольчика.

Ууууу!!! Твою мать! У Чейза и других крупных мастеров детективного жанра сплошь и рядом утро какого-нибудь сыщика или иного главного героя начинается с ужасной головной боли, тошноты и нежелания открывать глаза после недурственно проведённой ночи.

Я обычно пропускал эти описания, мимо ушей, вернее, оставлял их без внимания. Ну зачем это! Встал себе и встал. Подумаешь головка бо-бо.

В данный момент я был солидарен с этими авторами и думал, что они лично глубоко прочувствовали это состояние, раз так много внимания уделяют его описанию.

Я чувствовал себя вовсе не скверно, а просто ужасно. Казалось, что глаза налились кровью. Очень болела голова — наверно, так она болит при менингите в последней стадии. Совершенно не хотелось двигаться, и в мозгу пульсировала красным шрифтом на чёрном фоне, тяжело бухая в такт ударам сердца, надпись "кормить Ихтиандра".

Это наследие прошлого. Так всегда выражался мой дяденька, когда я настойчиво интересовался, что это за странные звуки он издаёт в туалете после состоявшегося накануне обильного приёма "на грудь" определенного количества "старого доброго эля". Дескать, в унитазе, племянничек, живёт человек-амфибия, Ихтиандр то бишь, и его, ничего не поделаешь, надо кормить время от времени, чтобы бедолага не завернул ласты...

Так и осталась у меня устойчивая ассоциативная связь между чудесным человеком-рыбой и неприятным актом возврата содержимого желудка.

Желание кормить Ихтиандра было столь велико, что на некоторое время полностью исключило все другие позывы, и я как человек околоинтеллигентный, который не ощущает поблизости пригодного для отправления внезапно возникшей надобности места, мобилизовал все имеющиеся в наличии внутренние резервы, чтобы справиться с этой напастью.

Подышав ритмично носом, как советуют некоторые близкие к медицине субъекты, я кое-как одолел приступ подступающей тошноты.

О!!! Но через некоторое время желание кормить Ихтиандра вновь со страшной силой навалилось на мой ослабленный организм, метнулось из глубины подсознания в тёмные недра желудка, окрепло там и с неудержимой энергией рвануло наружу — еле успел выскочить из-за стола, и, закупорив наглухо губы, побежал в бытовую комнату, где скоро, захлёбываясь, упал в раковину и начал страстно ей всё объяснять.

Выдалось чудесное утро, когда нежно-зелёная окраска травы и листьев переходит в более яркие и сочные тона и вся природа похожа на красавицу девушку, охваченную смутным трепетом пробуждающейся женственности.

Прекрасное летнее утро — солнечное, тёплое, тихое. С моря дул слабый ветерок. Но в воздухе ощущается трепет надвигающихся событий.

После чрезвычайного происшествия — "залёта" с пьянкой — ритм существования личного состава действительно изменился. Я бы сказал, что изменилась наша жизнь, но это будет неверно, поскольку, как учит старик Конфуций, жизнь человека — это движение от одной точки, начальной, до другой, конечной. И каждый, так или иначе, этот путь проходит: один ускоренным шагом от привала к привалу, с привкусом крови во рту и потом в ложбинке между лопаток, может быть, с вещмешком товарища, получившего тепловой удар; другой — позади общей колонны в санитарной машине, с любопытством наблюдая за страданиями других, поскольку он умудрился до старта превратить потёртость на ноге в инфицированную рану... Во как!!!

Мы подозревали, что Золотарёв в самое ближайшее время должен приступить к осуществлению своего плана под кодовым названием "Марлезонский балет", но когда точно это произойдёт, никто не знал. "Марлезонский балет"... Странное нелепое название золотарёвского плана. Что кроется за ним? — никто из бойцов не ломал над этим голову. Все точно знали — командирская вздрючка.

Принялись за завтрак. Старослужащие, прошедшие "огонь, воду и медные трубы" знали, что наедаться не следует. Час расплаты был близок.

— Мужики, особо не налегайте на жрачку! — советует молодым "дед" Женя Чепрасов.

Поэтому молодые воины вняли совету "дедушки" и позавтракали скромно, "без излишеств": съели по куску белого хлеба и выпили по кружке молока — натощак лучше бегать, после чего мы были полны решимости начать длинный трудовой день.

Писец подкрался незаметно! Но команда "Застава, в ружьё!" оказалась для личного состава не такой уж неожиданной. Все бойцы уже давно морально и физически настроились к командирской вздрючке.

"Началось", — размышлял на ходу я. Военная машина приведена в действие, её уже нельзя остановить.

Так что изменился только ритм нашего существования. Как мы и поняли, начинался сеанс лечения похмельного синдрома по методике "доктора Золотарёва" — кроссы и марш-броски.

Построились на передней линейке перед зданием заставы. Появился Золотарёв. Выступив с короткой, но лаконичной речью, начальник заставы потребовал выйти из строя военнослужащих второго года службы. Все "деды" сделали шаг вперёд. Сержант Мишка Суслин и младший сержант Вася Саламатов, решив задедовать, так как отслужили уже год, также сделали шаг вперёд. Но на счёт их дедовства у Золотарёва было своё — особое мнение. Суслина и Саламатова вернули в строй, тем самым присоединив их к нашей "шнурковской" команде.

"Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Лёд тронулся!"

"От, блин, и что мы всё время крайними-то оказываемся! — От появившейся в голове мысли по спине прошёл озноб. — Сидели бы сейчас где-нибудь на попе ровно. А то теперь бежать хрен знает куда. Послал бог начальника! Но ничего, ничего, нормально всё будет!" Попытка уговорить своё подсознание закончилась ничем, подспудное чувство тревоги не уходило.

— Блин, что-то сегодня стрёмно! Аж колотит. Бляха-муха…

Таким образом, "старики" остались на заставе, а весь молодняк подвергся так называемой экзекуции, предусмотренной таинственным планом "Марлезонский балет".

Меня вновь посетили нехорошие мысли.

"И что это меня так сегодня колотит-то, а? Никогда так не было, ну разве… А, неважно — рассуждал я, тревожно озираясь по сторонам. Бляха-муха…"

Фу, сука…

Следует отвлечься.

Проветрить, знаете ли, ум, восстановить равновесие души.

После этого нужно пропеть частушку:

Как на Курском на вокзале

Три ***ды в узел связали,

Положили на весы,

Во все стороны усы.

И всё! Равновесие восстановлено.

Выбежали за ворота, побросали в придорожные кусты противогазные сумки, и налегке, неспешной рысью поскакали по дороге, ведущей в сторону стрельбища, впереди своего визга, вприпрыжку километрами, радостно жопы задрав.

— Понеслась манда по кочкам! — скалится беззубым ртом Юра Пельмегов.

— Не богохульствуй, сын мой! — густым дьяконским басом протягиваю нараспев я. — Суета сует и всяческая суета, томление духа, силен в нас ещё князь тьмы — вельзевул.

Золотарёв на своём "железном коне" — мотоцикле — оторвался от нас и ждал своих солдатиков в районе стрельбища. "Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…".

Вздрючивались мы до обеда: бегали, как трипперные зайчики. Пыль, жара, на заставу прибежали все "в мыле". Подбегая к воротам военного городка, обратили внимание: навстречу топала супружеская чета Уваровых. Впереди, сверкая старлейскими эполетами, шёл Лысый, стройный и красивый, как болт, величественный, как утренний минарет, и держал на руках своего киндера-спиногрыза. Зам по борьбе шёл навстречу серебристым лучам восходящей военной славы. Рядом празднично фланировала его дама сердца — красавица-супруга — худая как жердь, с кривыми ногами и длинными, почти до самых колен, руками, худосочная грымза лет двадцати двух или около того, с лошадиной мордой, одетая в яркое, как светофор платье и обутая в какие-то мокасины китайского производства (Блин! Красавица и Чудовище), худая и страшная, как моя жизнь, отыметь которую можно было, наверное, только после принудительного введения тройной дозы "КВ 4КНВ" — и то с повязкой из драпа на глазах ("КВ 4КНВ" — это конский возбудитель, четыре капли на ведро — слышали, наверное, такой анекдот?).

— У ней такая маленькая грудь, а губы, губы алые как маки…, — пропел я, пробегая мимо четы Уваровых. Бойцы громко захохотали.

— Знойная женщина! Мечта поэта! — и опять хохот.

Жена зама получила своё имя — Надежда — Надежда Юрьевна — с большим авансом. Ростом она чуть выше веника или травы полуденной, выражаясь эзотерическим образом, приземиста, как хижина Дяди Тома, горбата и устрашающе худа: своей костлявой фигурой похожа на стиральную доску. Остатки передних зубов поразительно огромны.

Надежда Юрьевна была глупа. Её возраст не позволял надеяться, что она когда-нибудь поумнеет.

— "Она была страшна, как долото в тумане!"

— Страшилище!

— Надо говорить: наша красавица, — смеётся Мишка Суслин.

Это меняет дело. В следующий раз при виде "нашей красавицы" нет-нет да и вскрикиваем: "Наше страшилище! Надька-смерть!"

Мы так и не поняли, где у неё жопа, а где грудь. В общем — первая краля на деревне. О её "красоте" на заставе слагались легенды. Всякий раз, когда Валера прибывал домой, жена встречала его в полном ажуре, как у нас говорят, по стойке "смирно", закусив подол. И он никогда не находил свои в беспорядке брошенные рога. Всегда всё было в полном порядке.

Зимой она "выпишет" на заставу своего братца — мальчишку лет двенадцати — такого же урода, как и его сестра. Короче, два сапога — пара. Говорят, природа отдыхает на детях. Малец сразу же будет определён в "бесы".

Когда Валера Уваров получил своего "старлея", он лазил по кустам пьяненький и орал, весь в розовом закате, нижним слоям атмосферы:

— Звезда! Нашла! Своего! Героя!

Валера орал с многочисленными тональными вариациями.

Так орать может только самаркандский ишак или стадо саванных павианов при выборе вождя.

...Ночь. Встаю и иду в "ближний" туалет. Решаю подышать отрицательными ионами.

На крыльцо выходит дежурный по заставе сержант Миша Суслин — Мишель де Бледуа. Достав из замусоленного кармана робы коробок спичек, с красным петушком на этикетке, закурил "Беломорину". Стоим вдвоём и наслаждаемся тихой летней ночью.

Господи, какой воздух! Вот так бы и простоял всю жизнь. Если б вы знали, как хорошо дышится после того, как пописаешь! Совсем по-другому жизнь кушается.

— Мишель, як життя? Як служба?

— Отлично!..

— Ах, ночь, ночь…

— Ва-а-а!!! Господи, что это?!

— Миша, что это?

— А чёрт его знает…

— Ва-а-а!!!

Крик. Потрясающий крик. И даже не крик, а вой какой-то!

Воют в лесу, где-то за заставой. Это точно. Звук сначала печальный, грудной, но заканчивается он таким звериным рёвом, что просто мороз по коже.

— Может это сирену включили где-нибудь? — спросил я у Суслина шёпотом.

— Нет, — говорит мне Мишка, и я чувствую, что дрожь его промежность пробирает, потому что вибрируют волоса, — нет. Так воет только живое существо. Я знаю, кто это.

— Кто?..

— Так воет собака Баскервилей, когда идёт по следу своей жертвы…

— Иди ты.

В эту ночь я спал плохо. Вой повторялся ещё раз десять, и с каждым разом он становился всё ужасней. Шёл он от леса, пробирал до костей, и часовой в эту ночь неоднократно терял сознание.

Утром всё выяснилось. Выл заместитель, нажравшись до чёртиков.

Однако я немного отвлёкся. Как говорили великие ораторы древности, "вернёмся к нашим баранам"…

До принятия пищи ещё оставалось немного блаженного безделья, и мы по-шустрому, всей толпой потопали в летний душ. Сверкая на солнце своими обнажёнными белыми задницами, показали "бобу" на вышке сеанс группового мужского стриптиза. Затем ополоснув свои тела, потные гениталии и попы под прохладными струями дождя, одевшись, пошли строиться на обед.

Зная, что антракт будет недолгим, и что нас впереди ждут великие дела и свершения — второй акт "Марлезонского балета", мы отобедали только русским хлебом и выпили по кружке компота. "Да какая там еда! Бать лютует — прям беда! Нет на энтого злодея ни управы, ни суда!"

После обеда, перекуривая в курилке, травили анекдоты и ожидали, когда наступит время "Ч" — продолжение "пьесы".

Что такое время "Ч", многие знают. А для тех, кто не знает, я, чтобы особо не распространяться, процитирую бывшего своего преподавателя тактической подготовки полковника Федина. Он учил: "Время "Ч" — это тот момент, когда яйца вашего солдата, идущего в атаку, зависнут над траншеей противника..." Доходчиво, правда?

Увы, всё хорошее когда-нибудь заканчивается.

Вновь прозвучал сигнал с минарета, и мы опять лошадиным галопом выбежав за ворота заставы, взяли хорошо знакомый нам курс — в сторону стрельбища. "Гандон" на вышке в лице одного из "дедушек" наблюдал в ТЗК, как наша небольшая ватага в клубах дорожной пыли скрылась за ближайшим поворотом. "Итак, заседание продолжается! Нервных просят не смотреть!"

За семь месяцев своей службы я настолько привык бегать, что начинаю получать удовольствие от пробежек. Ноги лёгкие, сапоги как кроссовки, удобные и привычные. Бегу и напеваю песенку известного мультяшного персонажа: — Хорошо живёт на свете Винни-Пух…

На следующий день с утра дрочиво продолжилось; заставская жизнь снова оживилась. "Энтот Бать лютей врага — снова шлёт он нас в бега…". Репрессивная машина, запущенная начальником заставы, набирала обороты. Лечение похмельного синдрома по методу "доктора Золотарёва" продолжалось. Прекрасная методика лечения алкоголизма: бег на длинные дистанции (километров 15-20, а то и более) с полной выкладкой, по пересечённой местности, с преодолением естественных природных преград (сопки, овраги, крутые холмы, неглубокие ручьи и реки, болотца) различными способами — ползком, бегом, в противогазах, можно и в ОЗК. Результаты такого лечения давали ошеломляющий положительный эффект и, я думаю, что, несомненно, удивили бы самых известных профессоров-наркологов.

В обед на второй день "курса лечения" алкоголизма по методу "доктора Золотарёва", мы, прибежав на заставу, построились около здания заставы, мысленно настроившись на продолжение "Марлезонского балета ".

— Шо, дони? Умаялись? — съязвил Асташков.

— Да, папо! — ответил я.

В этот роковой момент появился Золотарёв, который внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, рассказывает нам повесть о вреде алкоголизма для молодого растущего организма. Капитан, слишком восторженный для своей профессии, пристегнул к безобиднейшей теме такую область человеческой мысли, где однажды потерявшись, можно брести годами. Говорит долго, ярко, красочно, сочно. Начальники порой такие забавники.

Он говорит, а подчинённые корчатся от смеха: "Что вы тут водку пьянствуете!"

То есть армия в строю — это иногда очень весело. Военное говорение — это жанр.

Стоим молча, слушаем, делаем суровые и умные морды лица…

Речи начальника заставы были бесподобны, как речи германского канцлера Вильгельма II: — Мы — соль земли! Бог возлагает надежды только на нас, на немцев… с прусским лейтенантом никто не сравнится.

С солдатами он разговаривал языком фельдфебеля.

— Эй, ребята! — орал кайзер на параде. — Никак, вы насрали полные штаны и теперь боитесь пошевелиться, чтобы не слишком воняло. Смелее вперёд — весь мир лежит перед вами…

Картины, истинные картины встают перед Пельмеговым. Он смотрит удивлённо, а затем и влюблённо.

Души. Души начальника заставы и подчинённого взлетают и парят, парят... воедино... И звучат, звучат... вместе...

Они готовы слиться — сливаются. Как два желтка. Оба растроганы.

— Пельмегов... Пельмегов... — звучит капитан. Слёзы... Они готовы пролиться (и затечь в хромовые сапоги). Проливаются...

— Пельмегов... Пельмегов... Горло... его перехватывает. Да. Кончилось. Необычно, непривычно. М-да. Пельмегов чувствует себя обновлённым. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.

Прости, природа: когда ты создавала некоторых командиров и начальников, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, — и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.

Я посмотрел с тоской в небеса. Господи, я мысленно обратился к нему, ну почему Ты никогда не даёшь мне возможности отдохнуть от приключений?

Мне показалось, что небеса довольно ехидно улыбнулись. Ну и правильно, согласился я. Чего от них отдыхать? Армейская жизнь должна бить ключом. Как на американских горках...

Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.

И в этот момент Батя в очередной раз выкинул свой новый фортель — достал из кармана форменных брюк "пятихатку" — 500 рублей и, протягивая Юрке Пельмегову, спокойным голосом сказал:

— Возьми, Юра, похмели своих товарищей, понимаешь ли!

Солдат видел многое, привык ко всему, но чтоб такое!..

У Юры поменялось лицо, чуть не сказал "на жопу'", то есть я хотел заметить, изменилось его выражение — вихреватое добродушие сменила сторожевая бдительность и общая полканистостъ. Пельмегов окобурел и опешил от такого поворота событий, растерялся и впал в ступор. Нижняя челюсть его отвисла, а небритая рожа приобрела глуповатый вид деревенского Иванушки-дурачка.

Быстро отойдя от такой психологической атаки, Пельмень ощерился своим беззубым ртом. Но деньги у начальника заставы не взял.

Я озабоченно вскидываю брови: — Пельмегов! Что вы как маленький, опять не брились! А ведь с этого начинается Родина, понимаешь ли! — Пьянствование водки ведёт к гибели человеческих жертв, — выдал я перл из философских джунглей русского языка. — Здесь вам не тут! Тут вас швидко видвикнуть горилку пиячити и заворушення порушувати! Толпа хохочет.

После, в курилке мы долго ржали, вспоминая этот момент.

— Я, эс ист со зольдат шон зу цайн! — потягиваясь, вслух произношу я.

Все присутствующие поворачивают головы в мою сторону.

— Валька, ты чё там балáкаешь? — интересуется у меня Саша Барков.

— Да я говорю, как прекрасно быть солдатом!

— Ты чё, "шнурок", глумишься над "дедушками"? — спрашивает Женя Чепрасов.

— Да нет, "старый", просто философствую!

— Блин! Философ нашёлся! — бухтит Гурвинек. — У нас уже есть один философ, второго на **й не надо…

Снова вспомнил слова Бори Татаринова о том, что с Золотарёвым нескучно будет нам служить. Батя не изменял своим принципам, и скучать нам не давал."

"Пограничная юность моя" Валентин Иванов

Дата добавления: 2015-10-21