Затем, после небольшого молчания, он спросил, как ни в чём не бывало:
– Могу ли я засвидетельствовать своё почтение мадемуазель Данглар?
– Нет, подождите, умоляю вас, – сказал банкир, останавливая его, послушайте, эта каватина прелестна – та, та, та, ти, та, ти, та, та; это восхитительно, сейчас конец… ещё секунда; прекрасно! Браво, браво, браво!
И банкир принялся неистово аплодировать.
– В самом деле, – сказал Альбер, – это превосходно, нельзя лучше понимать музыку своей родной страны, чем понимает князь Кавальканти. Ведь вы сказали «князь», если не ошибаюсь? Впрочем, если он и не князь, его сделают князем, в Италии это не трудно. Но вернёмся к нашим восхитительным певцам. Вам следовало бы доставить нам всем удовольствие, господин Данглар: не предупреждая о том, что здесь есть посторонний, попросите мадемуазель Данглар и господина Кавальканти спеть что-нибудь ещё. Так приятно наслаждаться музыкой немного издали, в тени, когда тебя никто не видит и ты сам ничего не видишь, не стесняешь исполнителя; тогда он может свободно отдаться влечению своего таланта и порывам своего сердца.
На этот раз Данглар был сбит с толку хладнокровием Альбера.
Он отвёл Монте-Кристо в сторону.
– Ну, что вы скажете о нашем влюблённом? – спросил он.
– По-моему, он довольно холоден, это бесспорно. Но что поделаешь? Вы дали слово!
– Да, конечно, я дал слово; но в чём? Отдать свою дочь человеку, который её любит, а не человеку, который её не любит. Посмотрите на него: холоден, как мрамор, надменен, как его отец; будь он хоть богат, будь у него состояние Кавальканти, можно было бы не обращать на это внимания. Говоря откровенно, я ещё не спросил мнения дочери; но если бы у неё был хороший вкус…
– Не знаю, – сказал Монте-Кристо, – быть может, симпатия к нему ослепляет меня, но уверяю вас, что виконт до Морсер очень милый молодой человек, который сделает вашу дочь счастливой и который рано или поздно чего-нибудь достигнет; ведь отец его занимает прекрасное положение.
– Гм! – промычал Данглар.
– Вы сомневаетесь?
– Да вот, прошлое… тёмное прошлое.
– Но прошлое отца не касается сына.
– Совсем напротив!
– Послушайте, не убеждайте себя в этом. Ещё месяц назад вы считали Морсера превосходной партией. Поймите, я в отчаянии: ведь это у меня вы познакомились с этим молодым Кавальканти, я его совершенно не знаю, повторяю вам.
– Но я его знаю, – сказал Данглар, – этого вполне достаточно.
– Вы его знаете? Разве вы наводили о нём справки? – спросил Монте-Кристо.
– А разве это так необходимо? Разве с первого взгляда не видно, с кем имеешь дело? Прежде всего он богат.
– Я в этом не уверен.
– Но ведь вы отвечаете за него?
– Это пустяки, пятьдесят тысяч франков.
– Он прекрасно образован.
– Гм! – в свою очередь промычал Монте-Кристо.
– Он музыкант.
– Все итальянцы музыканты.
– Знаете, граф, вы несправедливы к нему.
– Да, признаюсь, меня огорчает, что, зная ваши обязательства по отношению к Морсерам, он становится поперёк дороги, пользуясь тем, что богат.
Данглар засмеялся.
– Вы слишком строги, – сказал он. – На свете всегда так бывает.
– Однако ведь вы не можете идти на такой разрыв, дорогой господин Данглар; Морсеры рассчитывают на этот брак.
– Разве?
– Безусловно.
– Тогда пусть они объяснятся. Вам бы следовало намекнуть об этом отцу, дорогой граф, ведь вы у них так хорошо приняты.
– Я? Где вы это видели?
– Да хотя бы у них на балу. Помилуйте, графиня, гордая Мерседес, надменная испанка, которая едва удостаивает разговором самых старых знакомых, берёт вас под руку, выходит с вами в сад, выбирает самые тёмные закоулки и возвращается только через полчаса.
– Ах, барон, барон, – сказал Альбер, – вы мешаете нам слушать; со стороны такого меломана это просто варварство!
– Ничего, ничего, господин насмешник, – сказал Данглар.
Потом он снова обернулся к Монте-Кристо.
– Вы берётесь сказать это отцу?
– Извольте, если вам так хочется.
– Но на этот раз всё должно быть ясно и определённо. Прежде всего он должен у меня просить руки моей дочери, назначить срок, объявить свои денежные условия; словом, либо мы окончательно сговоримся, либо разойдёмся совсем; но, понимаете, никаких отсрочек!
– Ну что ж! Он вступит в переговоры.
– Я бы не сказал, что жду этого с особым удовольствием, но всё-таки жду; банкир, знаете, должен быть рабом своего слова.
И Данглар вздохнул так же тяжко, как за полчаса перед тем вздыхал Кавальканти-сын.
– Браво, браво, браво! – крикнул Альбер, подражая банкиру и аплодируя только что кончившемуся романсу.
Данглар начал косо посматривать на Альбера, когда ему что-то тихо доложили.
– Я сейчас вернусь, – сказал банкир, обращаясь к Монте-Кристо, – подождите меня; быть может, мне ещё придётся вам кое-что сообщить.
И он вышел.
Баронесса воспользовалась отсутствием мужа, чтобы открыть дверь в гостиную дочери, и Андреа, сидевший у рояля вместе с мадемуазель Эжени, вскочил, как на пружинах.
Альбер с улыбкой поклонился мадемуазель Данглар, которая, ничуть, видимо, не смутившись, ответила ему обычным холодным поклоном.
Кавальканти явно чувствовал себя неловко; он поклонился Морсеру, и тот ответил на его поклон с самым дерзким видом.
Затем Альбер рассыпался в похвалах голосу мадемуазель Данглар и выразил сожаление, что ему не удалось присутствовать на вчерашнем вечере, по всеобщему мнению столь удачном…
Кавальканти, предоставленный самому себе, отвёл в сторону Монте-Кристо.
– Вот что, – сказала г-жа Данглар, – хватит с нас музыки и комплиментов, пойдёмте пить чай.
– Идём, Луиза, – сказала мадемуазель Данглар своей подруге.
Все перешли в соседнюю гостиную, где был приготовлен чай.
В ту минуту, когда, следуя английской моде, гости уже оставляли ложки в своих чашках, дверь снова отворилась, и вошёл Данглар, видимо очень взволнованный. Монте-Кристо прежде всех заметил это волнение и вопросительно посмотрел на банкира.
– Я сейчас получил письмо из Греции, – сказал Данглар.
– Поэтому вас и вызывали? – спросил граф.
– Да.
– Как поживает король Оттон? – спросил самым весёлым тоном Альбер.
Данглар косо взглянул на него и ничего не ответил, а Монте-Кристо отвернулся, чтобы скрыть мелькнувшее на его лице и тотчас же исчезнувшее выражение жалости.
– Мы выйдем вместе, хорошо? – сказал Альбер графу.
– Да, если хотите, – ответил тот.
Альбер не мог понять, чем был вызван взгляд банкира, поэтому он спросил Монте-Кристо, который это отлично понял:
– Вы заметили, как он на меня посмотрел?
– Да, – отвечал граф, – но разве в его взгляде было что-нибудь необычное?
– Ещё бы, но что он хотел сказать, упомянув это письмо из Греции?
– Откуда же я могу знать?
– Да мне казалось, что вы имеете некоторое отношение к этой стране.
Монте-Кристо улыбнулся, как улыбаются, когда хотят уклониться от ответа.
– Смотрите, – сказал Альбер, – он направляется к вам; я пойду к мадемуазель Данглар, похвалю её камею; за это время папаша успеет поговорить с вами.
– Уж если вы хотите хвалить, так по крайней мере похвалите её голос, – сказал Монте-Кристо.
– Ну нет, это бы всякий сделал.
– Дорогой виконт, – сказал Монте-Кристо, – вы щеголяете своей дерзостью.
Альбер с улыбкой на устах направился к Эжени.
Тем временем Данглар наклонился к уху графа.
– Вы дали мне превосходный совет, – сказал он, – в этих двух словах: «Фернан» и «Янина» заключена ужасная история.
– Да что вы! – сказал Монте-Кристо.
– Да, я вам всё расскажу. Но уведите отсюда этого юношу; его общество очень стеснительно для меня сейчас.
– Я так и собирался сделать, мы выйдем вместе; вы по-прежнему хотите, чтобы я направил к вам его отца?
– Более, чем когда-либо.
– Хорошо.
Граф кивнул Альберу.
Они оба откланялись дамам и вышли: Альбер с видом полнейшего равнодушия к высокомерию мадемуазель Данглар, а Монте-Кристо повторив г-же Данглар свой совет, что жене банкира следует быть предусмотрительной и обеспечить своё будущее.
Поле битвы осталось за господином Кавальканти.
Глава 20.
Гайде
Едва лошади графа завернули за угол бульвара, Альбер разразился таким громким смехом, что его нельзя было не заподозрить в искусственности.
– Ну, вот, – сказал он графу, – теперь я хочу спросить вас, как спросил король Карл Девятый Екатерину Медичи после Варфоломеевской ночи: хорошо ли я, по-вашему, сыграл свою маленькую роль?
– В каком смысле? – спросил Монте-Кристо.
– Да в смысле водворения моего соперника в доме господина Данглара…
– Какого соперника?
– Как какого? Да Андреа Кавальканти, которому вы покровительствуете!
– Оставьте глупые шутки, виконт; я нисколько не покровительствую Андреа, во всяком случае не у господина Данглара.
– И я упрекнул бы вас за это, если бы молодой человек нуждался в покровительстве. Но, к счастью для меня, он в этом не нуждается.
– Как, вам разве кажется, что он ухаживает?
– Ручаюсь вам: он закатывает глаза, как воздыхатель, и распевает, как влюблённый; он грезит о руке надменной Эжени. Смотрите, я заговорил стихами! Честное слово, я в этом неповинен. Но всё равно, я повторяю: он грезит о руке надменной Эжени.
– Не всё ли это равно, если думают только о вас?
– Не скажите, дорогой граф; обе были со мной суровы.
– Как так обе?
– Очень просто: мадемуазель Эжени едва удостаивала меня ответом, а мадемуазель д'Армильи, её наперсница, мне вовсе не отвечала.
– Да, но отец обожает вас, – сказал Монте-Кристо.
– Он? Наоборот, он всадил мне в сердце тысячу кинжалов; правда, кинжалов с лезвием, уходящим в рукоятку, какие употребляют на сцене, но сам он их считает настоящими.
– Ревность – признак любви.
– Да, но я не ревную.
– Зато он ревнует.
– К кому? К Дебрэ?
– Нет, к вам.
– Ко мне? Держу пари, что не пройдёт недели, как он велит меня не принимать.
– Ошибаетесь, дорогой виконт.
– Чем вы докажете?
– Вам нужны доказательства?
– Да.
– Я уполномочен просить графа де Морсер явиться с окончательным предложением к барону.
– Кем уполномочены?
– Самим бароном.
– Но, дорогой граф, – сказал Альбер так вкрадчиво, как только мог, ведь вы этого не сделаете, правда?
– Ошибаетесь, Альбер, я это сделаю, я обещал.
– Ну вот, – со вздохом сказал Альбер, – похоже, что вы непременно хотите меня женить.
– Я хочу быть со всеми в хороших отношениях. Но, кстати о Дебрэ; я его больше не встречаю у баронессы.
– Они поссорились.
– С баронессой?
– Нет, с бароном.
– Так он что-нибудь заметил?
– Вот это мило!
– А вы думаете, он подозревал? – спросил Монте-Кристо с очаровательной наивностью.
– Ну и ну! Да откуда вы явились, дорогой граф?
– Из Конго, скажем.
– Это ещё не так далеко.
– Откуда мне знать нравы парижских мужей?
– Ах, дорогой граф, мужья везде одинаковы; раз вы изучили эту человеческую разновидность в какой-нибудь одной стране, вы знаете всю их породу.
– Но тогда из-за чего Данглар и Дебрэ могли рассориться? Они как будто так хорошо ладили, – сказал Монте-Кристо, снова изображая наивность.
– В том-то и дело, здесь уже начинаются тайны Изиды, а в них я не посвящён. Когда Кавальканти-сын станет членом их семьи, вы его спросите.
Экипаж остановился.
– Вот мы и приехали, – сказал Монте-Кристо, – сейчас только половина одиннадцатого, зайдите ко мне.
– С большим удовольствием.
– Мой экипаж отвезёт вас потом домой.
– Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом.
– Да, вот она, – сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа.
Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда.
– Подайте нам чаю, Батистен, – приказал Монте-Кристо.
Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся, неся уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных сказках, словно явился из-под земли.
– Знаете, – сказал Альбер, – меня восхищает не ваше богатство, – быть может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, – если Бомарше был и не умнее вас, то во всяком случае столь же умен; но меня восхищает ваше умение заставить служить себе – безмолвно, в ту же минуту, в ту же секунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто то, чего вы захотите, всегда наготове.
– В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо изучены. Вот сейчас увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем?
– Признаться, я не прочь покурить.
Монте-Кристо подошёл к звонку и ударил один раз.
Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длинные трубки, набитые превосходным латакиэ.
– Это прямо чудо, – сказал Альбер.
– Вовсе нет, это очень просто, – возразил Монте-Кристо. – Али знает, что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю, знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывается – зачем, и так как на его родине трубка – первый знак гостеприимства, то он вместо одного чубука и приносит два.
– Да, конечно, всему можно дать объяснение, и всё же только вы один… Но что это?
И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминающие звуки гитары.
– Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не успели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на лютню Гайде.
– Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона есть женщины, которых зовут Гайде?
– Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в Албании и Эпире оно довольно обычно; оно означает целомудрие, стыдливость, невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении.
– Что за прелесть! – сказал Альбер. – Хотел бы я, чтобы наши француженки назывались мадемуазель Доброта, мадемуазель Тишина, мадемуазель Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель Данглар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невинность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения!
– Сумасшедший! – сказал граф. – Не говорите такие вещи так громко, Гайде может услышать.
– Она рассердилась бы на это?
– Нет, конечно, – сказал граф надменным тоном.
– Она добрая? – спросил Альбер.
– Это не доброта, а долг; невольница не может сердиться на своего господина.
– Ну, теперь вы сами шутите! Разве ещё существуют невольницы?
– Конечно, раз Гайде моя невольница.
– Нет, правда, вы всё делаете не так, как другие люди, и всё, что у вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во Франции – это положение. При том, как вы сорите золотом, такое место должно приносить сто тысяч экю в год.
– Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сокровищ, перед которыми сокровища «Тысячи и одной ночи» – просто пустяки.
– Так она в самом деле княжна?
– Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране.
– Я так и думал. Но как же случилось, что знатная княжна стала невольницей?
– А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Жребий войны, дорогой виконт, прихоть судьбы.
– А её происхождение – тайна?
– Для всех – да; но не для вас, дорогой виконт, потому что вы мой друг и будете молчать, если пообещаете, правда?
– Даю вам честное слово!
– Вы слыхали историю янинского паши?
– Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрёл своё состояние у него на службе.
– Да, правда, я забыл.
– А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину?
– Она всего-навсего его дочь.
– Как, она дочь Али-паши?
– И прекрасной Василики.
– И она ваша невольница?
– Да.
– Как же так?
– Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару и купил её.
– Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живёшь, а грезишь. Скажите, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно…
– Я слушаю вас.
– Но раз вы показываетесь с ней, вывозите её в Оперу…
– Что же дальше?
– Так я могу попросить вас об этом?
– Можете просить меня о чём угодно.
– Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне.
– Охотно. Но только при двух условиях.
– Заранее принимаю их.
– Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве.
– Отлично. (Альбер поднял руку.) Клянусь в этом!
– Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что ваш отец был на службе у её отца.
– Клянусь и в этом.
– Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы, не правда ли?
– О граф! – воскликнул Альбер.
– Отлично. Я знаю, что вы человек чести.
Граф снова ударил по звонку; вошёл Али.
– Предупреди Гайде, – сказал ему граф, – что я приду к ней пить кофе, и дай ей понять, что я прошу у неё разрешения представить ей одного из моих друзей.
Али поклонился и вышел.
– Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у неё.
– Условились.
Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти.
– Идёмте, – сказал Монте-Кристо.
Альбер провёл рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошёл с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французских горничных под командой Мирто.
Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза: в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сидела на диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнёздышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шёлков.
Около неё лежал инструмент, звуки которого выдали её присутствие. Она была прелестна.
Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой – с улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошёл и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами.
Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого представления.
– Кого ты привёл ко мне? – по-гречески спросила девушка у Монте-Кристо. – Брата, друга, просто знакомого или врага?
– Друга, – ответил на том же языке Монте-Кристо.
– Как его зовут?
– Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук разбойников.
– На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?
Монте-Кристо обернулся к Альберу.
– Вы знаете современный греческий язык? – спросил он его.
– Увы, даже и древнегреческого не знаю, дорогой граф, – сказал Альбер. – Никогда ещё у Гомера и Платона не было такого неудачного и, осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.
– В таком случае, – заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, – я буду говорить по-французски или по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.
Монте-Кристо секунду подумал.
– Ты будешь говорить по-итальянски, – сказал он.
Затем обратился к Альберу:
– Досадно, что вы по знаете ни новогреческого, ни древнегреческого языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придётся говорить с вами по-итальянски, из-за этого вы, быть может, получите ложное представление о ней.
Он сделал знак Гайде.
– Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и повелителем, – сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем нежным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как язык Гомера. – Али, кофе и трубки!
И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али удалился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низкому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и музыкальные альбомы.
Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещён вход в эту часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.
– Берите, берите, – сказал Монте-Кристо, – Гайде почти так же цивилизованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не выносит дурного запаха; но восточный табак – это благовоние, вы же знаете.
Али удалился.
Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была всё же поставлена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла её к губам с простодушным удовольствием ребёнка, который пьёт или ест что-нибудь, что очень любит.
В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и поставили их на два предназначенных для этого маленьких столика.
– Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, – сказал по-итальянски Альбер, простите мне моё изумление. Я совершенно ошеломлён, и есть отчего; передо мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, никогда не видал, по о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа! Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики торговцев лимонадом… Ах, синьора, почему я не умею говорить по-гречески! Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой, – это был бы такой вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.
– Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговаривать, – спокойно отвечала Гайде. – И я постараюсь, чтобы вы чувствовали себя на Востоке, раз он вам нравится.
– О чём мне можно говорить? – шёпотом спросил Альбер графа.
– Да о чём угодно: о её родине, о её юности, о её воспоминаниях; или, если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.
– Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с ней о том, о чём можно говорить с парижанкой, – сказал Альбер. – Разрешите мне поговорить с ней о Востоке.
– Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.
Альбер обратился к Гайде:
– В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?
– Мне было тогда пять лет, – ответила Гайде.
– И вы помните свою родину?
– Когда я закрываю глаза, передо мной встаёт всё, что я когда-то видела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда.
– А с какого времени вы себя помните?
– Я едва умела ходить; моя мать Василики – имя Василики означает царственная, – прибавила девушка, подымая голову, – моя мать брала меня за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелёк все золотые монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключённых; мы говорили: «Благотворящий бедному даёт взаймы Господу…» [59] Когда кошелёк наполнялся доверху, мы возвращались во дворец и, не говоря отцу, все эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали монастырскому игумену, а он распределял их между заключёнными.
– А сколько вам было тогда лет?
– Три года, – сказала Гайде.
– И вы помните всё, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего возраста?
– Всё.
– Граф, – сказал шёпотом Альбер, – разрешите синьоре рассказать нам что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моём отце, но, может быть, она сама что-нибудь о нём расскажет, а вы не можете себе представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрасных уст.
Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв бровь, чтобы обратить её особое внимание на то, что он ей скажет, произнёс по-гречески:
– Отца судьбу, но не имя предателя и не предательство, поведай нам.
Гайде тяжело вздохнула, и тёмное облако легло на её ясное чело.
– Что вы ей сказали? – шёпотом спросил Морсер.
– Я снова предупредил её, что вы наш друг и что ей незачем таиться от вас.
– Итак, – сказал Альбер, – ваше первое воспоминание – о том, как вы собирали милостыню для заключённых; какое же следующее?
– Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дрожащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к самому старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать лежит у его ног, а я, маленькая, играю белой бородой, спадающей ему на грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана алмазами.
Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя голоса: «Убейте его» или «Я его прощаю!»
– Как странно, – сказал Альбер, – слышать такие вещи из уст молодой девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но как же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей нравится Франция?
– Я нахожу, что это прекрасная страна, – сказала Гайде, – но я вижу Францию такой, как она есть, потому что смотрю на неё глазами взрослой женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребёнка, кажется мне всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от того, видят ли её мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.
– Вы так молоды, синьора, – сказал Альбер, невольно отдавая дань пошлости, – когда же вы успели страдать?
Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуловимый знак, шепнул по-гречески:
– Расскажи.
– Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспоминания, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все остальные воспоминания моей юности полны печали.
– Говорите, говорите, синьора! – сказал Альбер. – Поверьте, для меня невыразимое счастье слушать вас.
Гайде печально улыбнулась.
– Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? – спросила она.
– Умоляю вас об этом.
– Что ж, хорошо. Мне было четыре года, когда однажды вечером меня разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с подушек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что она плачет.
Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.
Видя её слёзы, я тоже хотела заплакать.
«Молчи, дитя», – сказала она.
Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я, капризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в голосе моей бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.
Она быстро несла меня.
Тут я увидела, что мы спускаемся по широкой лестнице; впереди нас шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украшения, драгоценности, кошельки с золотом.
Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными ружьями и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете с тех пор, как Греция снова стала независимой страной.
– Поверьте мне, – продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном воспоминании, – было что-то зловещее в этой длинной веренице рабов и служанок, которые ещё не вполне очнулись от сна, – по крайней мере мне они казались сонными, быть может, потому, что я сама не совсем проснулась.
По лестнице пробегали гигантские тени, их отбрасывало колтыхающееся пламя смоляных факелов.
«Поспешите!» – сказал чей-то голос из глубины галереи.
Все склонились перед этим голосом, как клонятся колосья, когда над полями проносится ветер.
Я вздрогнула, услышав этот голос.
Это был голос моего отца.
Он шёл последним, в своих роскошных одеждах, держа в руке карабин, подарок вашего императора; опираясь на своего любимца Селима, он гнал нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо.
– Мой отец, – сказала Гайде, высоко подняв голову, – был великий человек, паша Янины; Европа знала его под именем Али-Тебелина, и Турция трепетала перед ним.
Альбер невольно вздрогнул, услышав эти слова, произнесённые с невыразимой гордостью и достоинством.
В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда она, подобно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека, которого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы.
– Вскоре, – продолжала Гайде, – шествие остановилось; мы были внизу лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды.
Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась лодка.
С того места, где мы стояли, видна была тёмная громада, подымающаяся из озера; это был замок, куда мы направлялись.
Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко.
Мы сели в лодку. Я помню, что вёсла совершенно бесшумно касались воды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они были обернуты поясами наших паликаров.
Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Селим и я.
Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу лестницы, чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прикрытием.
Наша лодка неслась как стрела.
«Почему лодка плывёт так быстро?» – спросила я у матери.
«Тише, дитя, – сказала она, – это потому, что мы бежим».
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |