Последний полёт Буревестника 46 страница

Зачем ему понадобились эти документы? Для шантажа? Или…

Ответа Ежов пока не находил…

Мало-помалу Николай Иванович открывал для себя Вождя такого, каким его никто не знал.

И вдруг — словно гром с ясного неба: ленинская идея ГОЭЛРО, грандиозный план электрификации России!

К этому времени ленинский блокнот Ежова распух от избранных записей. Маленький нарком, как опытный кадровик, проследил всю жизнь создателя партии и собрал все его речи, доклады, реплики, резолюции: письменные свидетельства умонастроения человека, бесспорно, великого, но, к сожалению, отрицательно относившегося к стране, где ему выпало родиться и умереть.

Из блокнота Ежова: «Ленин не выносил традиционной формулы русской государственности: „единая и неделимая“.

Писатель А. И. Куприн, побывавший у Ленина в Кремле, обратил внимание на „бездонные глаза умалишённого“ и на „его тёмный разум“ (Троцкий напомнил Куприну „чудовищную голову клопа под микроскопом“).

Писатель пришёл в ужас от сознания того, что ожидает несчастную Россию и её народ…»

Полечившись в декабре 1917 года в Финляндии, Ленин вернулся в Петроград и, не успев приступить к исполнению обязанностей главы советского правительства, попал под пули террористов (покушение на Симеоновском мосту). 10 января 1918 года он выступает со статьёй «Как организовать соревнование». Речь идёт о соревновании в работе специфической — Ленин называет её «очисткой земли российской от всяких вредных насекомых». Кто же попадает в разряд этих «насекомых»? Ответ Вождя: все «классово-чуждые», а также «рабочие, отлынивающие от работы», и «саботажники интеллигенты».

Размах этой государственной борьбы с вреднейшими «инсектами» видится воображению Вождя таким: «Пусть 90 % русского народа погибнет, лишь бы 10 % дожили до мировой революции».

Поразительна нелюбовь Ленина к России, русскому народу. Что это? Материнская кровь? Месть за повешенного брата?

«Бывает, — рассуждал Ленин с трибуны XI съезда партии, — что один народ завоюет другой народ, и тогда тот народ, который завоёвал, бывает завоевателем, а тот, который завоёван, бывает побеждённым. Но что бывает с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ, который завоёвал, культурнее народа побеждённого, то он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побеждаемый навязывает свою культуру завоевателям».

Мысль Вождя пока увилиста, шкодлива — он пытается по-своему объяснить русскому народу поразительное засилье.

Но вот суждения Вождя обретают директивную категоричность. «Русские — угнетающая нация или так называемая великая — хотя великая только своими насилиями». Он поднимает свой голос в «защиту российских инородцев от нашествия истинно русского человека, великорусского шовиниста, в сущности — подлеца и насильника». И негодует по поводу «моря шовинизма великорусской швали».

Речь всё о той же «тюрьме народов»…

«Что русские? Всем хороши, но не хватает одного — твёрдости. А наше спасение именно в этом. Вы же, надеюсь, не собираетесь делать революцию в белых перчатках? А некоторые, к сожалению, и до сих пор… В общем, это рассусоливание надоело. Надо дело делать! А Лев Давидович человек надёжный. Таких, батенька, днём с огнём…»

Оба, председатель Совнаркома и председатель Реввоенсовета, решительно сбросили «белые перчатки».

Телеграммы Ленина только в 1918 году:

7 июля в Царицын (Сталину): «Будьте беспощадны. Повсюду надо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов».

9 августа в Пензу: «Необходимо произвести беспощадный массовый террор. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении».

В тот же день в Нижний Новгород: «Надо напрячь все силы, навести тотчас массовый террор. Ни минуты промедления!»

22 августа в Саратов: «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты».

26 ноября в Петроград: «Это не-воз-мож-но! Надо поощрять энергию и массовидность террора».

12 декабря в Астрахань: «Налягте изо всех сил, чтобы поймать и расстрелять. С этой сволочью надо расправиться так, чтобы на все годы запомнили!»

1919 год вошёл в историю как время беспощадного расказачивания. У истоков этой каннибальской операции стоял председатель ВЦИКа Я. М. Свердлов. На юг России выехал сам Дзержинский. Он сообщает Ленину о том, что «за последнее время сдались в плен около миллиона казаков. Прошу санкции». Телеграмма Ленина: «Расстрелять всех до одного». Так Вождь справил тризну по Свердлову, недавно похороненному у Кремлёвской стены.

Помимо казачества и других привилегированных сословий царской России лютую ненависть у вождей революции вызывали служители православной церкви.

Директива — 19 марта 1922 года:

«Данный момент представляет из себя не только благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) произвести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления.

Изъятие должно быть произведено с беспощадной решимостью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам расстрелять, тем лучше».

1 мая 1919 г. Дзержинскому:

«В соответствии с решениями ВЦИК и СНК необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше.

Председатель ВЦИК Калинин

Председатель СНК Ленин».

Вдогонку этой телеграмме в тот же день ушла ещё одна:

«Расстреливать беспощадно и повсеместно всех, кто молится богу».

Ленин, при всей его врождённой страсти к разрушению (учёные называют эту особенность человеческой натуры антисоциальностью), не обладал такой же страстью к созиданию. Ломать не строить! Скорей всего, это объясняется ненавистью к России и её народу. Сторонникам мировой революции «эта страна» и «этот народ» требовались всего лишь как изобильный материал для раздувания вселенского пожарища.

Враждуя всю жизнь с Троцким, ярым ненавистником «тюрьмы народов», Ленин с 1917 года вдруг сам набивается в друзья и союзники к этому страшному человеку. Началось с приглашения его, не большевика, в редколлегию «Правды», затем чудовищное по своим последствиям решение VI съезда партии, затем защита Лениным обоих незадачливых полководцев, Троцкого и Тухачевского, после катастрофы под Варшавой. А финал непостижимой дружбы наступил в дни ленинской болезни, когда едва живой Вождь просил Троцкого стать своим первым заместителем и в «Завещании» (вернее, в приписке к нему) предложил убрать Сталина с поста Генерального секретаря.

Сталину много раз докладывали о возмутительных шагах Ленина, направленных против него. Всякий раз Иосиф Виссарионович морщился, словно от невыносимой боли, и заявлял:

— Это не Ильич. Это — его болезнь. Понимать же надо!

Кроме всего, он отлично видел, какую роль играло в жизни Вождя его постоянное женское окружение: Крупская, Маняша, Арманд.

По примеру Троцкого, заболевший Ленин потерял веру в созидательные силы русского народа. Если Троцкий заявлял: «Нам нужен организатор наподобие Баруха», то Ленин тут же откликался: «Удержать пролетарскую власть в России без помощи крупного капитала — нельзя!» 23 ноября 1920 года, вскоре после разгрома под Варшавой, Ленин подписал Декрет о сдаче всех месторождений полезных ископаемых в концессии западным компаниям. Срок эксплуатации установлен в 70 лет (т. е. заканчивался в 1990 году, к началу «перестройки»). Вечером того же дня, 23 ноября, Ленин отправился на пленум Московского областного комитета партии и там заявил: «Мы обязаны помочь Западу нашими богатствами!» Вскоре стало известно, что в результате тайных переговоров председатель Совнаркома склонился к тому, чтобы уступить Камчатку американцам. Сделке помешали японцы, — они сами точили зубы на этот кусок русской территории. А год спустя на X съезде партии Ленин принялся убеждать делегатов: «Не жалко поступиться сотнями миллионов, а то и миллиардами из наших необъятных богатств!»

Троцкий, приехавший в Россию из Америки, и Ленин, проникший в страну благодаря Германии, слаженно вели дело к тому, чтобы превратить Россию в сырьевой придаток так милого их сердцам Запада. Лучшей участи, по их мнению, Россия не заслуживала.

Недаром же Ленин, уходя из жизни, объявил «войну не на жизнь, а на смерть великорусскому шовинизму», а несколько ранее, в тяжёлые недели катастрофы под Казанью, он телеграфировал Троцкому в Свияжск: «Наше дело — бороться с господствующей черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов».

Трансформировались и взгляды Ленина на роль Великого Октября, события, к которому он стремился всю свою бурную, целенаправленную жизнь (правда, об этих упаднических настроениях Вождя стараются не поминать).

Выступая на XI съезде партии, Ленин с горечью признался:

— Вырывается машина из рук. Как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда её направляют, а туда, куда её направляет кто-то, не то нелегальное, не то беззаконное, не то бог знает откуда взятое, не то спекулянты, не то чисто-хозяйственные капиталисты или те и другие — но машина едет не совсем так, как воображает тот, кто сидит у руля этой машины.

Понять Вождя нетрудно — русский народ никак не соглашался лечь под каток «западной цивилизации». Он хотел жить своим умом. Советская власть попыталась сломать народ через колено — сорвалось.

И Ленину пришлось сказать горькие слова:

«Мы хотели повернуть Историю, но, оказывается, повернулись мы, а История не повернулась».

И — ещё: «Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Между тем, это вопрос поколений… Попытка не удалась. Так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни, нельзя. Можно потребовать загнать население в новый строй силой, но вопрос — сохранили бы мы власть в этой всероссийской мясорубке?»

Что и говорить, горчайшие бессильные признания!

Вот где корни нэпа, этого открытого возврата к прошлому и признания того, что пресловутая «диктатура пролетариата» — всего лишь ловкий приём социальных демагогов для достижения сиюминутной выгоды. В качестве доказательства достаточно вспомнить зверский расстрел рабочей манифестации на улицах Петрограда днём 5 января 1918 года. Первой жертвой «диктатуры пролетариата» стали как раз сами питерские пролетарии!

Диктатура… Была, была. Только никакая не пролетарская, то есть отнюдь не классовая.

* * * Закончив составление документа, Николай Иванович испытал чувство усталости от длительного напряжения, — прежде такого никогда не замечалось. Всё трудней даются ему опустошающие душу узнавания!

Интересно, знает ли обо всём этом Хозяин?

Ну так теперь узнает!

Он посмотрел на сейф, где пряталась бутылка с бодрящей влагой… Нет, потом!

И он, подхватив свою серенькую папку, поехал в Кремль.

Передать «Справку» из рук в руки не удалось. Поскрёбышев, сталинский помощник, дал понять, что в распорядке дня Хозяина вдруг что-то изменилось. Он попросил оставить документ.

У себя в кабинете Ежов с облегчением нахлестал стакан и несколькими крупными глотками осушил. Это стало привычным средством сбрасывания усталости и обретения необходимого рабочего возбуждения.

Весь вечер он провёл в тревожном ожидании — ждал звонка по главному телефону. Ближе к полночи из Кремля фельдсвязью доставили пакет. Волнуясь, Николай Иванович нетерпеливо разорвал плотную бумагу, стал читать и… обомлел!

НКВД РСФСР

25 декабря 1922 г.

ГПУ

Секретарю ЦК ВКП (б)

№ 14270

тов. И. В. Сталину

…Известно, что «Кузьмич» был действительно завербован представителем германского Генерального штаба (в 1915 году) Гельфандом Александром Лазаревичем (он же Парвус, он же Александр Мосвич, урождённый в семье еврейского ремесленника в местечке Березино, Минской губернии. Обучался в Одессе, окончил Базелъский университет. Доктор философии).

Парвус встречался с «Кузьмичом» в мае 1915 года и письменно оформил все формальности. Для того, чтобы «Кузьмич» получал деньги, была написана расписка, автобиография, дана подписка о сотрудничестве, присвоен псевдоним «Зершторенманн». Все встречи, организованные Парвусом с «Кузьмичом», носили конспиративный, тайный характер. Парвус был на службе в министерстве иностранных дел Германии и состоял на должности в Генеральном штабе. Был вхож в семью германского канцлера Бетмана-Гольвега, являлся помощником Эриха Людендорфа (военный мозг Германии) Людендорф писал в своей книге о сотрудничестве большевистских вождей с германским правительством. Сейчас Людендорф заявляет, что большевистское правительство «существует по нашей милости».

Известно, что Парвус через подставных лиц и лично передавал «Кузьмичу» крупные суммы денег, о расходовании которых он не ставил в известность ЦК и близких товарищей.

Сподручным Парвусу являлся Фюрстенберг Яков Станиславович (он же — Борель, Ганецкий, Гендричек, Франтишек, Куба, Келлер), бывш. Член Польской соц. дем. партии, делегат II, IV, VI съездов РСДРП, член ЦК и Загранбюро ЦК, личный казначей «Кузьмича» с 1915 года. Был доверенным лицом Парвуса в финансовых делах, платным агентом Генерального штаба Германии, значившимся под псевдонимом «Мириан».

Вербовочная операция Парвусом готовилась тщательно на протяжении многих лет, с 1906–1907 годов. Для контактов Парвус посылал в Копенгаген Ганецкого. Несмотря на конспиративную обставленностъ встреч и придание им секретного характера, «Кузьмич» однако разбалтывал об этом Инессе Арманд, во время отдыха в Зеренберге, в мае 1915 года. «Кузьмич» рассказывал, что для того, чтобы получать деньги, ему необходимо было пойти на политические уступки германским властям.

Екатерина Горман также свидетельствует, что она приезжала в Швейцарию вместе с Парвусом и Ганецким. Они разместились в одной из шикарных и дорогих гостиниц и через неё Парвус распределил около 20 миллионов немецких марок среди нуждающихся русских эмигрантов, среди которых, кроме обозначенных, были также: Троцкий, Бухарин и др. Ей были известны связи Парвуса с германским правительством, которое требовало отчёта за использование денег. Поэтому Парвус всегда отбирал расписки с тех, кому выдавались деньги.

Ещё раньше Каспаров и Арманд рассказывали о встрече Парвуса с «Кузьмичом» в 1906 году. Парвус забрал из ресторана «Кузьмича» и Крупскую к себе на квартиру, где беседовали до позднего вечера.

Во время проживания «Кузьмича» в Мюнхене Парвус специально проживал от него в нескольких минутах ходьбы для удобства периодических встреч.

…Как правило, связь между большевиками и русскими эмигрантами поддерживал по поручению Парвуса Ганецкий. Как стоит полагать, ими были завербованы Чудновский, Зурабов, Урицкий, Бухарин, Зиновьев и многие другие.

Известно, что в Сибирский банк в Петербурге Парвус и Ганецкий на счета родственницы Ганецкого Евгении Маврикиевны Суменсон и Михаила Юрьевича Козловского (члена Исполкома Петроградского Совета) переводили очень большие суммы через «Ниа Банк» в Стокгольме, куда деньги поступали из Берлина при посредничестве Ганецкго.

Известно, что в 1916 году в Берлине был создан специальный отдел «Стокгольм» под председательством Траутмана. На него через Парвуса и при посредничестве Ганецкого «замыкались» Бухарин, Радек, Зиновьев.

…Ганецкий по указанию Парвуса руководил «переправкой» «Кузьмича» в Россию. Известно, что в операции принимали участие не только германский Генеральный штаб и министерство иностранных дел, но и сам кайзер Вильгельм II. «Кузьмич» был отправлен в Россию в дипломатическом вагоне при личном поваре и в сопровождении 35 соратников, среди которых были: Крупская, Зиновьев, Лилина, Арманд, Сокольников, Радек и другие.

…Ленин и его товарищи получили от правительства кайзера огромные суммы денег. Об этом я узнал ещё в декабре 1917 года… Теперь я абсолютно достоверно выяснил, что речь шла об очень большой, почти невероятной сумме, несомненно больше 50 миллионов золотых марок. Одним из результатов этого был Брест-Литовский договор. Генерал Гофман, который там вёл переговоры, в двояком смысле держал большевиков в своих руках и он это сильно давал им чувствовать.

…Другим источником поступления денег от германского правительства непосредственно «Кузьмичу» следует отнести Карла Моора. Он является высокооплачиваемым агентом Берлина (псевдоним — «Байер», он же — «Тернер»)… Моор регулярно информирует Берлин об обстановке в ЦК и правительстве. Фактически мы имеем нахального и ничего не стесняющегося агента Берлина, пользующегося покровительством «Кузьмича» и других членов правительства.

Председатель Государственного Политического Управления При НКВД РСФСР Ф. Дзержинский Ошеломление Ежова было настолько велико, что он схватился за виски и тупо уставился в последнюю страницу документа. Мысли его скакали.

«Значит, и Ленин…»

«Кузьмич» — надо полагать, для своих товарищей в России, так сказать, для внутреннего потребления. «Зершторенманн» — для служебного пользования в немецких, секретных сферах.

И — последнее, отчаянное: «Никогда бы не подумал!»

В эту ночь он сразу словно вырос, повзрослел. И стал сам себе смешон, ещё совсем недавний, прежний, не ведавший о том, что возможны подобные узнавания. А уж казалось бы!

Но — Сталин, Сталин! Выходит, он всё это знал давно, хранил, молчал, тащил свой воз.

Вот она откуда, эта сталинская молчаливость и сосредоточенность!

«Справка» Дзержинского густо синела от сталинских подчёркиваний. Как всегда, Вождь обращал внимание на детали вроде бы совершенно незначительные, однако при внимательном рассмотрении… Вот, в частности, «личный повар Ленина». Кто такой? Список всех приехавших в «ленинском потоке» опубликовал Бурцев, охотник за провокаторами, ещё в 1917 году. Там — 159 человек. Так который же из них? Попробуй-ка теперь определи! Русских в этом списке Бурцева — ни одного. Не исключено, сменил фамилию (если только дожил до сегодняшних времён). Ежов не сомневался, что никакой это не повар, а хорошо подготовленный агент. Посылали его тогда для приглядывания за поведением всей этой компании, а дальше… Дальше у этого человека могли быть (и наверняка имелись!) более ответственные цели. Агент глубокого залегания!

Так где же его теперь искать?

Сокрушительный документ Дзержинского не раздавил маленького наркома, как того боялся Сталин, а лишь ожесточил его и зарядил. В ответ на величайшее доверие Вождя Ежов готов был вырвать сердце из груди. Он не пожалеет ни сил, ни времени, но раскопает всю эту помойку до самого дна. И настанет миг, когда от его раскопок изумится даже этот кремень-человек, стальная глыба, неподвластная казалось бы, никаким эмоциям.

Остерегайтесь «любимцев»!

«Любимец партии» Бухарин (именно так назвал его в своём «Завещании» умиравший Ленин) являлся одной из самых омерзительных партийных гадин. Без всякого образования, демагог и наглец, этот человек сумел создать свою «бухаринскую» школу идеологических ловкачей, набив ими все поры государственного механизма.

Впоследствии, в конце XX века, этот же приём применит ещё одна столь же отвратительная тварь, ставшая «серым кардиналом» затеянной членами Политбюро перестройки.

Между первым и последним существовало поразительное сходство: оба были отталкивающей внешности.

Отличались они один от другого отношением к военным: «академик» Яковлев боялся их как огня, Бухарин же орудовал с ними в полном согласии, поэтому расстрел Тухачевского явился для него крахом всех планов и надежд.

Военным в заговоре троцкистов отводилась, вполне понятно, роль штурмовой группы, роль мощных челюстей с крупными и острыми клыками. Отсюда та поспешность, с какой проводились их аресты, велось следствие и чинился беспощадный суд-расправа.

Между судебными процессами над Тухачевским и над Бухариным прошло около года, чуть больше 10 месяцев.

Этот процесс, последний над главарями окончательно разгромленного заговора, снова был открытым, с публикой и прессой.

Три фигуры выделялись на этот раз в деревянной загородке для преступников: Бухарин, Ягода и Раковский. Все остальные были чуточку поменьше, с подчинённым положением этим главарям.

Самым любопытным деятелем из этой троицы, несомненно, представляется Христиан Раковский.

Можно лишь догадываться, как он вёл себя в начале следствия. Скорей всего что-то признавал, от чего-то решительно открещивался, — словом, всё как обычно. Но вот что возбуждало любопытство и недоумение тех, кто распутывал это дело: подследственный вёл себя хоть и раскаянно, однако держался с неподражаемым достоинством. По манерам в нём угадывался человек, угодивший в сеть Лубянки совершенно случайно. Он никак не вписывался в компанию мелкой политической шантрапы, которая в настоящее время извивалась в соседних следственных кабинетах. Совсем другого полёта угадывалась птица! Раковский зачастую путал известные фамилии, морщился, припоминая, о каком человеке ведёт речь следователь. Поражало и то, что остальные заговорщики также не давали на Раковского достаточного обличительного материала. Порою, когда ведущий следствие становился слишком уж назойливым, на губах Раковского появлялась снисходительная усмешка. Нет, не понимали эти люди, какая редкостная рыба угодила в их широко расставленные сети!

Ещё одно обстоятельство заставляло следователей смотреть на этого человека с пристальным интересом. Обыск при аресте Раковского затянулся на всю ночь: квартира была огромная и набита разнообразными вещами. Сам хозяин вёл себя невозмутимо, демонстрируя завидную выдержку. Хозяйка же заметно нервничала, не находила себе места. Уже под утро она вдруг попросила разрешения подать мужу стакан свежего чаю. Старший опергруппы пожал плечами: пожалуйста… Но что-то показалось ему странным в поведении хозяйки и он перехватил стакан с чаем. Чутьё оперативника сработало отменно: чай оказался отравленным. Всего один глоток — и Раковский свалился бы замертво.

Следовательно, арест этого человека кому-то представлялся чудовищно опасным. Поэтому его попытались вовремя устранить. «Нет человека — нет проблемы!»

Устранение таких фигур на ранних стадиях расследования называется обрубанием концов.

А время между тем шло, приближалось окончание следствия.

Внезапно Раковский сделал заявление, потребовав, чтобы ему устроили встречу с людьми, занимающимися высокими государственными проблемами. Он хотел разговаривать не со следователями, а со специалистами по анализу международной политики. Делу, естественно, был дан ход, и 18 января 1938 года, т. е. примерно за месяц до начала процесса в Октябрьском зале, такая встреча состоялась. Разговор, как можно догадаться по протоколу, происходил не на Лубянке, а в каком-то доме и собеседником Раковского оказался не следователь с кубарями в петлицах, а какой-то человек сугубо штатского вида, укрывшийся за странным псевдонимом Габриэль.

Однако прежде чем начать пролистывать страницы редкостного протокола, необходимо окинуть взглядом жизненный путь загадочного арестанта.

Любопытно само появление Раковского в России.

Едва в Румынию пришло известие о царском отречении, тамошние власти спешно выпустили Раковского из тюрьмы, и снарядили специальный поезд, доставивший его в Одессу. Оттуда он добрался до бурлящего Петрограда и оказался там примерно в одно время с Троцким.

Точно так же, как и Троцкий, он сразу попадает в объятия Ленина. Вождь уговаривает его вступить в партию большевиков и обеспечивает ему избрание в члены Центрального Комитета. Если учесть, что в те времена количество членов ЦК не превышало десяти человек, то легко представить, какую власть сразу же обрёл этот засланный в Россию деятель.

Такое сосредоточение разрушительных сил, собираемых со всего света, лишний раз убеждает в плановости действий, в стратегической и тактической направленности усилий по сокрушению не только самодержавия, но и самой России.

В румынскую тюрьму Раковского (на самом деле вовсе не болгарина, а польского еврея Хаима Раковера) привёл случайный изгиб его сложной жизненной судьбы. Из Польши он бежал, спасаясь от призыва в русскую армию. Масонство помогло этому выходцу из захолустья пожить в Швейцарии, Германии, Франции. Он бегло говорил на четырёх европейских языках и знал все балканские языки. По-русски он всю жизнь изъяснялся с чудовищным акцентом. Дома, с женой, он разговаривал по-румынски, с Троцким — на французском языке.

После Октября главным полем деятельности Раковского стала Украина. Ненавистники России старались всеми силами вбить клин между Русью Белой, Малой и Великой, сделать народы, населяющие эти территории, не братскими, а вражескими. (На память сразу же приходит поведение И. Якира во время боевых действий на Украине. Заняв село, он часто принимал решение «о сокращении мужского населения». Начинал работать пулемёт… Не предвидел ли Якир-расстрельщик, что украинские мужики, дай срок, поднимутся с вилами и обрезами на картавых завоевателей?). Посланный на Украину, Раковский тайно установил связь с гетманом Скоропадским, получившим свой высокий титул от кайзера Вильгельма. В тот год, когда Свердлов проводил кровавейшее расказачивание, Раковский объявил борьбу с украинским антисемитизмом. Сохранив в «своей» республике комитеты бедноты, он всячески натравливал их на хозяйственных мужиков и вскоре добился того, чего и хотел: чудовищного голода на этой богатейшей, но вконец разорённой земле. То, что начинал массовыми расстрелами кишинёвский аптекарь Иона Якир, завершал польский местечковый деятель Хаим Раковер.

Крах Троцкого нисколько не отразился на советской карьере Раковского. Только с партийной работы его «перебросили» на дипломатическую: он получает назначение в Париж, полномочным представителем СССР во Франции.

Посольский особняк на улице Гренелль становится местом, где тайно и слишком часто собираются заправилы белоэмигрантского «Торгпрома». Создаётся хорошо законспирированная организация под названием «Опус» во главе с известным Милюковым. Нити из Парижа тянутся в СССР. Под Москвой создаётся подпольная типография, в ней заправляет бывший врангелевский офицер Щербаков. Частым гостем в типографии замечен рвущийся действовать Мрачковский…

В 1926 году в Париже состоялась международная экономическая конференция. Аппетиты международных корпораций по-прежнему алчно устремлялись на Россию. Советская атасть была бедна, в кредитах ей отказывалось напрочь. А если и предлагались займы, то на условиях воистину кабальных. Взять их — значило добровольно согласиться на положение большой колонии… Как и в далёком 1884 году (во время Берлинского конгресса), произносились речи о природных богатствах России и о скудости русских умов, неспособных этими сокровищами воспользоваться. Выход предлагался один-единственный: призвать на помощь крупные транснациональные корпорации (иными словами, пустить в российский огород бесцеремонных и жадных козлов с Запада).

Ораторы убеждали: вам же будет лучше! Зачем вам лишнее беспокойство? Всё сделают специалисты. Вам же останется одно: получать деньги.

Слово, наконец, было предоставлено советскому полномочному послу.

Никак не возразив на соблазнительные увещевания собравшихся, Раковский вдруг повёл речь о внутреннем положении в СССР. По его словам, советское руководство, не понимая катастрофического состояния российской экономики, ведёт совершенно неправильную хозяйственную политику. Камни полетели главным образом в огород ненавистного всем заговорщикам Генерального секретаря с его бредовым планом индустриализации. Ну не смешно ли, в самом деле, сажать лапотного, грязного мужика в кабину современного самолёта, оторвав его от дедовской сохи?

Речь советского посла заставила участников конференции насторожиться. Кое-кто начал переглядываться. И лишь несколько посвящённых лиц спрятали лукавые усмешки.

Что скрывалось за странным поведением посла СССР? С какой стати вдруг так откровенно «засветился» такой умный, вдумчивый, такой неопрометчивый Раковский?

Всё дело в том, что надвигался год 1927-й, приближалась 10-я годовщина Великого Октября, «День X» для путча Троцкого. Заговорщики тогда были слишком уверены в своём успехе.

В ноябре Раковского отозвали из Парижа и сослали сначала в Астрахань, а затем ещё подальше, в Барнаул. Троцкий, высланный в Алма-Ату (городишко без железнодорожного сообщения), всячески поддерживал в своих сторонниках уверенность в победе. С ним сносились письмами и телеграммами. ГПУ в Казахстане сильно прибавилось работы. Троцкий вовремя уловил в настроении Раковского нотки отчаяния. Немедленно последовало обращение Троцкого к «международной общественности». Он пишет Р. Роллану, Б. Шоу, М. Горькому (на Капри), настоятельно требуя, чтобы эти писатели с мировой известностью вмешались и спасли «пламенного борца за народное счастье» (он один знал настоящий вес Раковского, единственный, кто был посвящён в его тайну). Призыв Троцкого был услышан, писатели вмешались. Над Раковским сжалились и вернули его в Москву. На Ярославском вокзале ему устроили торжественную встречу, с митингом и музыкой… Осенью 1934 года Раковский получает назначение послом в Японию.

Теперь же мрачная обстановка лубянских подвалов сильно действовала на мятущуюся душу Раковского. Если уж Барнаул приводил его в отчаяние, что же толковать об условиях внутренней тюрьмы. Тогда он дождался помощи могущественного Троцкого. А сейчас откуда ждать? Он долго высчитывал, прикидывал, соображал. Окончательное решение он принял, когда почувствовал, что следствие располагает сведениями о его финансовой помощи Троцкому. На душе стало сразу скверно. Любая связь с Троцким грозила смертью. Он уже знал, что даже люди, избавившиеся от расстрельного приговора, отмечались в лагерных документах роковой литерой «Т» (троцкист). По установленному правилу таких осужденных полагалось использовать только на общих работах, т. е. самых тяжёлых, самых изнурительных. А выдержать («оттянуть») весь срок на общих работах было совершенно невозможно. Лесоповал или ледяной забой быстро высасывали силы, и истощённый зэк ложился в общую могилу, вырытую в стылой северной земле.

Дата добавления: 2015-10-21