«славное чело», даже текстуально схожи у обоих поэтов. Жуковский, как и впоследствии Лермонтов, обращается мыслью к суду грядущих поколений: «Потомство грозное, отмщение!» Однако все эти мелкие сопоставления не могут затушевать громадного, решающего различия между названными произведениями. Лермонтов создал стихотворение совсем иной социальной широты и политического накала. Укоры «завистникам», которые мешали славе творца «Димитрия», заменялись у Лермонтова пламенными проклятиями тем, кто жадною толпой стоит у трона. Жуковский опечален, что Озеров «не отличил простых сердец от хитрых, полных вероломства»; Лермонтов восстает не против «плохих» людей, но против общественных устоев. Он бичует «свет», аристократический мир, который «душен для сердца вольного», он полон ненависти к «клеветникам ничтожным» — к придворной знати, к «насмешливым невеждам», погубившим свободный дар великого поэта. Жуковский говорит о тех «необольстимых потомках», которые «дадут ответ» завистникам и оставят славным имя чувствительного певца Моины. Лермонтов взывает к суду над потомками прославленных негодяев, над наперсниками разврата, над жадною толпой палачей свободы. Жуковский призывает к нелицеприятной оценке достоинств поэта, Лермонтов зажигает гневом против деспотизма.
От Жуковского к Лермонтову идут, подвергаясь выразительной трансформации, не только отдельные образы, но и целый жанр — баллада. К этому жанру надо отнести два отроческих стихотворения Лермонтова с одинаковым названием — «Гость» (т. I, стр. 122 и 320). К Жуковскому имеет большее отношение второе из них.
Самый ритм стихотворения с чередованием четырех- и трехстопного ямба заставляет вспомнить ряд произведений Жуковского — и «Громобой», и «Певец во стане русских воинов»; в балладе об «Алине и Альсиме» чередуются четырех- и двухстопный ямб, в «Эоловой арфе» — двух- и четырехстопные амфибрахии. Это общее впечатление сходства, обусловленное близостью ритмического движения стиха, дополняется сходством текстов. Строка Лермонтова: «И в церкви поп с венцами ждет», разумеется, повторяет «Светлану»: «Едем! поп уж в церкви ждет!». Вероятно, и стих «Гостя»: «На нем шелом избит в боях» — отголосок Жуковского: «Щиты их и шлемы избиты в боях» («Эолова арфа»). Ряд структурных особенностей баллады Лермонтова отражает учебу молодого поэта у старого мастера. Быстрое развитие действия и стремление к эффектам неожиданности приводят Лермонтова к частому употреблению слова «вдруг»: «И вдруг раздался крик войны», «мою невесту вдруг ...», «Клариса вдруг к нему ...» Эти приемы восходят к балладному искусству Жуковского: «вмиг из очей пропади», «вдруг в ее влетает слух тихий, легкий шопот». При всей сжатости размеров баллад их повествовательные тенденции
ведут к широкому развитию диалогических элементов. При этом Жуковский обычно не обозначает, кому принадлежит реплика: ее содержание должно помочь читателю ориентироваться в диалоге. Так, например, дан диалог Светланы с подружками. Этому приему следует и Лермонтов, помещая вслед за словами персонажа описание его действий, которое должно пояснить приведенную реплику: «Итак, прости! Жалей меня: печален мой удел! — Калмар садится на коня, и вихрем полетел». Это стремление к сжатости переходит в манеру конструирования фразы, лишенной придаточных предложений и носящей характер отрывистости; эти приемы типичны для «Светланы» и вообще для баллад Жуковского. То же стремление к лапидарности и отрывистости приводит Лермонтова к сознательной недовершенности предложений: «Спешат отечества сыны — и ноги в стремена»; «Что гость любезный наш не пьет, — Клариса вдруг к нему» и т. д. Это — черты балладного и общего стиля Жуковского: «Мой сын (в ответ пустыни житель)» («Пустынник»); «Обетам — верность, чести — честь, покорность — правой власти» («Певец во стане русских воинов»). Приведенные параллели, число которых может быть значительно увеличено, свидетельствуют, что «Гость» связан с балладным искусством Жуковского, в частности с его переделками «Леноры» Бюргера. Если по общему мрачному колориту «Гость» больше напоминает «Людмилу», то отдельными приемами и текстуальным совпадением стихотворение Лермонтова скорее отводит нас к «Светлане». Что касается другого стихотворения поэта под тем же названием «Гость» (т. I, стр. 122), то его отношение к бюргеровской теме очень отдаленное; мотив женской неверности дан здесь вне «замогильной» обстановки, но появление героя, забытого своей возлюбленной, в роли монаха заставляет вспомнить персонажей многих баллад («Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне ...», «Рыцарь Тогенбург» и т. д.).
Однако нет надобности все ранние баллады Лермонтова возводить к искусству Жуковского. Некоторые из них совершенно лишены элемента таинственности и являются лишь стихотворным рассказом («В избушке позднею порою», т. I, стр. 167; «Куда так проворно, жидовка младая», т. I, стр. 385). Но, с другой стороны, целый ряд стихотворений Лермонтова является балладами, не нося этого обозначения. К такой группе относится не только ранний «Тростник» (т. I, стр. 389), но и более поздние стихотворения — «Русалка» (1836), «Дары Терека» (1839), «Морская царевна» (1841). Их фантастика — оживленный тростник, поющие русалки, дух Каспия — находится вне «гробовых» образов Жуковского. Эта фантастика значительно в большей степени связана с народными поверьями. К подобным мотивам могла толкнуть Лермонтова и поэзия Гейне. Больше связанным с поэзией Жуковского может казаться стихотворение «Любовь мертвеца». Тема загробной любви известна в балладах Жуковского. В «Эоловой арфе» Арминий
обещает Минване после смерти летать над нею легкой тенью, забыть о страхе измены и, переживши жизнь, не расставаться с любовью. Этот же мотив звучит в стихотворении Лермонтова, но с той мощью и пламенной страстью, которая неизвестна бесплотным стихам мечтательного поэта. Лермонтовский мертвец полон безумного томления любви, мучительной ревности, непреодолимого желания. Он «перенес земные страсти туда с собой», он, как и на земле, не хочет «мира и забвенья», ему не нужен «рай святой». Все это резко противоположно томной бестелесности баллад Жуковского и, может быть, скорее связано со стихотворением А. Kappa (II, 237).
Отроком поэт мог в ученическом почтении взять несколько строк у знаменитого писателя, использовать отдельные его образы, его прославленный жанр. Но он наполнял их совсем иным содержанием, — мятежным духом борьбы и протеста, земными страстями1.
Среди предшественников и современников Лермонтова была одна группа поэтов, которая оказала сильнейшее влияние на его творчество, причем следы этого влияния заметны не только в созданиях ранних лет.
Замечательные слова Луначарского, назвавшего Лермонтова последним и самым искренним эхом декабризма, подтверждаются всем творчеством великого поэта.
Знакомство с идеями декабристов и со стихами декабристских поэтов было обусловлено биографией Лермонтова, который еще в пору Благородного пансиона проводил летние вакации в Середникове, у вдовы Дмитрия Алексеевича Столыпина, брата его бабушки, близкого к Пестелю. Другой брат бабушки, Аркадий Алексеевич, был другом Рылеева. К его вдове, Вере Николаевне, были адресованы стихи поэта-декабриста. По всей вероятности, произведения Рылеева имелись в семье Столыпиных. Еще важнее другой путь ознакомления с запретной поэзией — Благородный пансион при Московском университете, сам Московский университет и те тетради с вольными стихами, о которых говорит Герцен в своих мемуарах «Былое и думы». Наконец знакомство с поэзией декабристов дополнилось личными встречами Лермонтова на Кавказе в 1837 г. с деятелями 14 декабря.
Если в творчестве Лермонтова не встречаем ясных упоминаний о декабристах, то все же мысль о них не раз отразилась в его стихах. В «Новгороде» (1830) он упрекает «сынов славян», что они
«мужеством упали» (т. I, стр. 162) — слова, обращенные, судя по контексту, вероятно, к декабристам. В «Поэте» (1838) Лермонтов вспоминает о временах, когда стихи поэтов «воспламеняли» бойца для битвы (т. II, стр. 42), — о временах Рылеева и Сенатской площади. Говоря в «Последнем сыне вольности» об изгнанниках, патриотах древней Руси и защитниках новгородской свободы, он, видимо, вспоминает о тех, кто томится в снегах Сибири, — о «горсти людей», которые, «увидев падший гром, не перестали помышлять в изгнаньи дальнем и глухом, как вольность пробудить опять» (т. III, стр. 113).
Непосредственное влияние этих поэтов сказалось, однако, главным образом, в области тематики. Разумеется, именно декабристы поддерживали в Лермонтове пафос борьбы за свободу, ненависть к деспотии, чувство революционного героизма, мысль о значении подвига во имя свободы отечества. Поэт вместе с узниками деспотизма ощущает себя заточенным и чувствует в своем сердце героический порыв к освобождению страны: «Потеряв отчизну и свободу, я вдруг нашел себя, в себе одном нашел спасенье целому народу» (т. I, стр. 246). Этот революционный патриотизм побуждал Лермонтова написать в «Сашке» строфы о защите русской земли и борьбе с вражеским нашествием (т. III, стр. 366). Любовь к родине порождала историческую тематику, характерную для творчества Рылеева, Одоевского, Марлинского и др. «Напомнить юношеству о подвигах предков ... сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти» — такова была задача Рылеева как автора «Дум»1. Интерес к русской истории ярко проявляется и в творчестве Лермонтова.
Поэт обращается в своих созданиях к различным эпохам русской истории. Его интересуют времена Олега (отрывки 1829 г., т. III, стр. 59). Им посвящал свое вдохновенье и Рылеев. Однако лермонтовские отрывки о северных подвигах Олега ни по содержанию, ни в текстуальном отношении не совпадают с думой «Олег вещий», — о победе над Царьградом. Но самый интерес к Олегу мог быть вызван рылеевским стихотворением, впрочем, так же, как и пушкинской «Песнью о вещем Олеге».
Среди отроческих замыслов Лермонтова имеются прозаические наброски, начинающиеся словами: «При дворе князя Владимира» (т. V, стр. 351 и сл.). Редакция Полного собрания сочинений М. Ю. Лермонтова в издании «Academia» готова видеть в них «один из исторических замыслов Лермонтова» (т. V, стр. 497). Это весьма неточно. Наброски Лермонтова — план его волшебной оперы, жанра, которым он в те годы увлекался. Здесь все чудеса московской сцены, прельстившие воображение отрока: поющий лебедь, говорящие вороны, звенящий щит; здесь дева превращается в лебедя и лебедь — в деву, на облаке появляется
старец и проч. Но любопытно, что всему этому Лермонтов считает нужным придать некий исторический колорит и отнести ее к временам Владимира.
В сознание поэта входила и третья историческая тема — борьба с татарами. Эта тема по-декабристски переплетается с мотивами вольности: Мстислав (в отрывке № 20, т. V, стр. 355), герой, борец против врагов отчизны, идет в битву во имя свободы: «Слыша рассказ о прежней вольности, ему приходит в голову освободить родину от татар». Характерно, что так же понята борьба с татарами и в думе Рылеева «Дмитрий Донской». Герой-воитель идет против врагов во имя старинной вольности, дабы возвестить народу «залог блаженства», «святую праотцев свободу и древние права граждан» (Рылеев, 139).
В этих прозаических отрывках намечается зарождение баллады Лермонтова о герое-воине, который, будучи изранен, приходит в свой дом и погибает у колыбели сына (ср. т. V, стр. 364, и т. I, стр. 167). Здесь же — зерно монолога «Три ночи я провел без сна» (т. I, стр. 245—246); в прозаических отрывках этот зародыш монолога дан в виде краткой ремарки: «Мстислав на кургане; три дня он молился». Кстати следует отметить, что в этих же отрывках заключено зерно ситуации более поздней исторической повести Лермонтова — «Вадим»: любовь к своей сестре, переходящая за грань только братской нежности; сестра Мстислава, как и в «Вадиме» Ольга, изменяет делу своего брата и переходит на сторону врагов.
Но, разумеется, самой характерной для вольнолюбцев 20-х годов исторической темой является Новгород, старинная вольность которого вдохновляла В. Ф. Раевского, Рылеева, А. Одоевского, Пушкина, Языкова, Веневитинова и т. д. Та же тема звучит и в лермонтовском стихотворении 1830 г., которое и носит название «Новгород» (т. I, стр. 162), и в приветствии 1832 г. «святой колыбели воинственных славян» (т. I, стр. 363). Трактовка Новгорода здесь, кар носителя древней вольности, совпадает со стихами всех декабристских и декабристски настроенных поэтов. Интересно, что выражение «колокол на башне вечевой» (т. I, стр. 363) соединяет юношеские стихи Лермонтова с его размышлениями поры создания «Поэта» — о стихе, который некогда «звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных» (т. II, стр. 42). К теме Новгорода относится и «Последний сын вольности», где обработана легенда о Вадиме, привлекшая внимание ряда поэтов; но наиболее идейно близкие Лермонтову обработки Пушкина и Рылеева не могли быть ему известны как незавершенные и ненапечатанные в ту пору. Все три поэта, не зная этого, одинаково разрешали проблему образа Вадима, следуя, быть может, за Княжниным, — автором трагедии «Вадим новгородский», сожженной, по повелению Екатерины II, за республиканские речи героя. Все три поэта изображают героя древности как защитника
древней вольности, непреклонного борца за независимость и свободу старинного Новгорода.
Воспроизводя прошлое для поднятия героических настроений в сердцах современников, поэты-декабристы восхваляли не только борцов за свободу, но воспевали могилы убитых героев. Могила бойца становится характерным образом у поэтов декабристов. Ольга приводит сына к могиле Игоря, храброго воителя, хотя и запятнавшего свою славу алчбой к золоту. Поэт обращается к отцу семейства, — пусть приведет он сына к могиле мученика Волынского, верного сына отчизны, гражданина, который, «забывши вовсе о себе», был готов «всем жертвовать народу». В ограде Хутынского монастыря, у могилы Державина, сам Рылеев преисполняется героическим духом; не надеясь на славу громкого певца, поэт готов все же признать в себе рвение «к общественному благу». Могила бойцов — тема ряда стихотворений Лермонтова. Весьма интересно, что поэт к стихотворению с этим названием приписывает слово «дума» (т. I, стр. 164). Очевидно, Лермонтов связывал с думами Рылеева свою «Могилу бойца» — старого воина, перед которым некогда бледнели враги и над которым теперь насыпан холм, покрытый зеленым дерном. Поэт воспевает могилы своих фантастических шотландских предков-воителей, погребенных в пустынном замке, на стене которого висит заржавленный меч (т. I, стр. 188—189).
Самый образ поэта как у декабристов, так и у Лермонтова отмечен чертами борца и выступает зачастую как образ поэта битв, сурового барда. Таким дан рылеевский — с неожиданными героическими чертами — Державин, который всю жизнь «вел борьбу с пороком» и был органом истины священной. Таков Баян, рокочущий золотыми струнами славу витязям, таков скальд А. Одоевского, призывающий живых отомстить за павших («Тризна»)1. Этот образ героического певца перешел в стихи Лермонтова. Он появляется в «Песне Барда», говорящей о том седом певце дружин Днепра, который, узнав, что князь земли родной внимает приказу ханов, бросает гусли на землю и молча сокрушает их ногой (т. I, стр. 137—138). Он оживает в Ингелоте, который «поет о родине святой», «поет о милой вольности» (т. III, стр. 115).
Перед Лермонтовым и в пору его ранней учебы («Поэт», 1828), и в годы творческой зрелости вставала проблема общественной роли поэзии. В величайших созданиях своей лирики Лермонтов выдвигает идеал гражданской поэзии. Он тоскует о времени, когда стихи были нужны толпе, как чаша для пиров, когда поэт возбуждал своим словом «мысли благородные», когда он не был «осмеянным пророком» («Поэт»).
Перед ним, поэтом и гражданином, всегда образ грядущих поколений,
чей строгий суд прозвучит презрением над бесславной толпой его современников («Дума», «Пророк»).
Это — круг мыслей и чувств декабристских поэтов. Как на гражданина прежде всего смотрит на себя и Рылеев. Он с гордостью говорит о том, что в нем горит «любовь к общественному благу» (стр. 111). Предугадывая формулу Некрасова, он готов утверждать даже, что он «не поэт, а гражданин» (стр. 200). А. Одоевский говорит о себе как о народном певце, который поет не для сует1.
Суровый Раевский, поэт-гражданин, считает позорным петь любовь: «Любовь ли петь, где льется кровь, где кат с насмешкой и улыбкой терзает нас кровавой пыткой»2.
Этот круг идей ясно говорит о близости поэзии Лермонтова к творчеству поэтов-декабристов. Но эта близость главным образом идейно-тематическая. Труднее отметить черты сходства в текстах, в фразеологии, в образах поэтов. Влияние отвлеченного словаря Рылеева чувствуется в раннем стихотворении Лермонтова «Жалоба турка».
Можно далее указать на сходство кое-каких выражений и стихов в других произведениях Лермонтова и Рылеева. Так, например, строчка из «Умирающего гладиатора»: «Надменный временщик и льстец его сенатор» — заставляет вспомнить начальную строку знаменитого стихотворения Рылеева «К временщику»: «Надменный временщик и подлый и коварный».
Столь же малочисленны и сомнительны параллели с А. Одоевским. Почти все они уже указаны Б. Эйхенбаумом, главным образом в его предисловии к изданию стихотворений Лермонтова в малой серии «Библиотеки поэта». Эти параллели сводятся преимущественно к установлению связи стиха Лермонтова: «Он был рожден для мирных вдохновений» (стих. 1830, 1832, 1839 гг.) со строкой Одоевского: «Кто был рожден для вдохновений» ... (Одоевский, стр. 146). Помимо данного примера следует отметить близость по настроению, а отчасти и по словесным формулировкам лермонтовского стихотворения «Казбеку» («Спеша на север издалека») к стихотворению Одоевского «Куда несетесь вы, крылатые станицы?» — особенно к его заключительной части. Чертами значительной близости между собой отмечены стихотворение Лермонтова «Спор» и стихотворение Одоевского «Сен-Бернар», напечатанное в 1838 г. в «Современнике» (т: X, отд. III, 167—169) за подписью А. О. Прижизненных публикаций произведений Одоевского было так мало, что Лермонтов, очевидно, не мог не прочитать стихотворения своего друга. Тема «Сен-Бернара» у поэта-декабриста — победа человеческой воли над первобытной мощью неприступных гор. В значительной мере в этом стихотворении предугадана ситуация «Спора». В стихотворении Одоевского «по ребрам
голых скал, где нет когтей следов, где гнезд не вьют орлицы, идут полки с доверьем за вождем». Пушки «в медных жерлах взносят гром» на вершины непроходимых гор. И тогда — «мрачнеет Сен-Бернар», он знает, что пред ним — «чудный победитель», который сокрушает все на своем пути. У Лермонтова дана подобная же картина покорения Кавказа человеком, от мощи которого не уберегут даже те скалы, «где носились лишь туманы, да цари-орлы», — скалы и орлы ассоциируются в сознании обоих поэтов. Обобщенные упоминания о «медных жерлах» корреспондируют с широкой картиной мощи движущегося войска в стихотворении Лермонтова, у которого тоже «идут все полки могучи», «батареи медным строем скачут и гремят». Но одический жанр-окрашенная славянизмами лексика (ранен, глад, мраз) чужды стилю лермонтовского «Спора», в котором глубина раздумий сочеталась с четкой изобразительностью и какой-то народной простотой в складе стиха.
Следует добавить, что была сделана попытка связать некоторые художественные особенности поэзии Лермонтова с характерными чертами поэзии Одоевского (см. вступительную статью т. Брискман к собранию стихотворений Одоевского в Малой серии «Библиотеки поэта»). Ярче и несомненнее те следы, которые оставило в Лермонтове творчество Марлинского, однако само по себе менее типичное для эпохи декабризма.
В отрочестве Лермонтов заимствовал ряд строк из стихотворной повести Марлинского «Андрей, князь Переяславский». Вероятно, из стихотворения Марлинского взят и знаменитый стих «Белеет парус одинокий»1.
Существует ряд указаний о влиянии прозы Марлинского на Лермонтова. Вполне возможно, что некоторые детали лермонтовских пьес — сцена дуэли в «Menschen und Leidenschaften», характеристика посетителей маскарадов, данная Арбениным, даже фамилии Звездич и Штраль — перешли к Лермонтову из повести Марлинского «Испытание»2. Более существенно указание на то, что в приподнятом, экзальтированном стиле «Вадима» чувствуется влияние автора «Аммалат-Бека»3.
Говоря об отзвуках поэзии декабризма в созданиях Лермонтова, мы не можем, однако, превращать великого поэта в ученика Рылеева или Одоевского. Дело не только в том, что воздействие поэтов-декабристов сказывалось преимущественно в тематике произведений Лермонтова, лишь изредка и не очень ярко отражаясь в его образах, ритмах, стихотворных формулах. Важнее, быть может, иное: Лермонтов шире своих учителей в отношении тематики. Декабристы, которые были «страшно далеки от народа»,
почти не затрагивали в своих стихах проблемы крепостничества. За исключением «агитационных песен» ни Рылеев, ни А. Бестужев, ни Одоевский не создали произведений о жизни крестьянской подневольной массы. Лермонтов еще в ранних своих созданиях вырвался из круга ограниченной тематики декабристов. «Рабство», о котором поэт говорит в «Жалобах турка» (1829), имеет определенный социальный смысл. Его ранние трагедии «Menschen und Leidenschaften» (1830) и «Странный человек» (1831) полны гневного возмущения против позора русской жизни, против ужасов крепостничества.
В Лермонтове жило тяготение к народу и народной жизни; оно отражалось в гениальных строках, прославлявших русские просторы и полных любви, «многим незнакомой», к русскому крестьянину («Люблю отчизну я»). Эти чувства запечатлены в любовании поэта мужеством и мудрой простотою русского солдата («Бородино») и трогательной материнской нежностью неведомой казачки («Колыбельная песня»).
Они сказываются и в той любви поэта к фольклору, — не к сказкам, пленявшим Пушкина, не к легендам — источникам ранних повестей Гоголя, а к героике народных исторических песен и былин, которые не тронули творческого воображения Рылеева и значительно меньше влияли на вдохновение Одоевского.
Но, даже оставаясь в кругу декабристской тематики, Лермонтов по-своему разрешал проблемы, волновавшие Рылеева и А. Одоевского. Автор «Зосимы» и создатель «дум» не пытался воссоздавать прошлое в полноте его исторического колорита. В «Святославе» «младой гусар» стоит на часах, гремит вестовая пушка, и войска «белого царя» покрывают «берега Дуная». Одной и той же любви к отчизне исполнен Олег, Курбский и Державин. Ольга при могиле Игоря говорит тем же языком, что и люди других эпох — Богдан Хмельницкий и Наталия Долгорукова. Лермонтов уже знает то, что еще не интересовало декабристов; он внимательно читал «Бориса Годунова» и «Капитанскую дочку» Пушкина. Его Иоанн Грозный — образ XVI в.; поэт видит быт старинного Замоскворечья, лавки купцов, низенький дом священника, девушек, стоящих у калитки («Песня про купца Калашникова».)
Самые приемы изображения персонажей глубоко различны у Рылеева и Лермонтова. Для автора «дум» достаточно показать героичность сердца его персонажей. Герои все — Мстислав, Михаил Тверской, Дмитрий Донской, Глинский, Рогнеда. Меняется обстановка, ситуация, возраст, пол, но характеры остаются те же. Герои не знают колебаний, охватившее их единое чувство не сочетается ни с каким иным стремлением.
Героизм же лермонтовских персонажей не мешает им быть людьми, наполненными всем богатством человеческих страстей. В известной мере это заметно даже в герое поэмы «Последний
сын вольности». Вадим не только освободитель родного края от чужеземного владычества, но и пламенный юноша, влюбленный в красавицу Леду; и убивает он Рюрика не только как поработителя, но и как осквернителя чистоты любимой девушки. В своих лучших поэмах Лермонтов поднялся до той тонкости и силы в обрисовке человека, которые не были известны поэтам-декабристам. Учась у них, проникаясь духом их революционного протеста, Лермонтов как поэт блеском своего стиха, художественной выразительностью, глубиной анализа человеческого сердца далеко превзошел своих учителей.
Для понимания поэтического развития Лермонтова надо принять во внимание значение для него того поэта, в произведении которого сам Николай I видел «следы, последние остатки» декабризма. Лермонтов не назвал имени опального поэта, но с нежностью вспомнил об его произведении, создавая одноименную поэму: «Сашка» — старое название! Но «Сашка» тот печати не видал, и не дозревши он угас в изгнании» (т. III, стр. 375).
Образ поэта, замученного деспотизмом Николая I, не мог не вызывать симпатии в Лермонтове, который себя тоже чувствовал узником тирании, «пленным рыцарем» власти. Участь Полежаева, «незаконного» сына и человека почти без связей, была внешне трагичнее, чем жизнь внука властной и родовитой Арсеньевой, но оба поэта, воплотившие последние отзвуки декабристской революции, последние отголоски грома на Сенатской площади, должны были сходно чувствовать себя в современном обществе.
Творческая близость между поэтами проявляется в ряде произведений. Обычно упоминают, но не развивают кратких указаний о сходстве одноименных произведений обоих поэтов. Разумеется, название, которое Лермонтов дал своей поэме, и упоминание о Полежаеве не случайны. Между поэмами есть черты несомненного родства: пользуясь формой описания легкомысленных похождений и «соблазнительных» сцен, поэты предаются размышлениям о недостатках своей современности. Обе поэмы представляют рассказ автора, приятеля героя, о студенческих годах последнего. Эти позиции авторов, друзей своих героев, неизбежно приводят к сходным приемам повествования: Полежаев обращается к «студентам всех земель и краев», рекомендуя своего героя: «Он ваш товарищ и мой друг». Лермонтов становится в ту же позу: «Monsieur, рекомендую: герой мой, друг мой — Сашка ...» Этот прием восходит к манере непринужденного рассказа «Евгения Онегина», за которым подчеркнуто следует сам Полежаев. Однако тема лермонтовской повести — студенческие годы добродушного, но не слишком скромного героя — тесно связана с замыслом Полежаева. Автобиографизм
первого создателя «Сашки» вызвал автобиографические черты и в поэме Лермонтова. Но рассказ Полежаева о провинциальном прошлом героя соответствовал жизни загубленного поэта. Лермонтов, создавая биографию своего героя, исходит не из данных своей собственной жизни и не только из впечатлений от окружающей действительности, но во многом и из поэмы своего предшественника. Он рисует колоритные картины провинциальной жизни, перемешивая рассказы о своих собственных гувернерах с портретами не существовавших родителей. Так, появляется бригадир в отставке и его проказница-жена, показанные на фоне их быта, густо зарисованных интерьеров и детально описанных «серальных» историй. Поступление полежаевского героя в «модный пансион» соответствовало биографии поэта, обучавшегося у швейцарца Визара; это вызвало в произведении Лермонтова эпизод, не вполне совпадающий с пребыванием поэта в Благородном пансионе: «Шалун был отдан в модный пансион, где много приобрел прекрасных правил». Образ строгого, но добродушного дяди в полежаевском «Сашке» привел Лермонтова к созданию биографически сомнительной старухи-тетки «самых строгих правил». Ее поэтическое бытие совершенно независимо от полежаевского дяди, доподлинного Александра Николаевича Струйского. Лермонтов создает выразительный образ старой девы, предел скромности которой известен лишь ее усердному и осторожному лакею. Но отношение княжны, «устрашившейся святого брака», к племяннику совпадает с рассказом Полежаева о герое и его дяде. Лермонтовский Сашка, промотав деньги, жалуется на то, что его кошелек «пуст, как голова француза», и, тронув этим сердце старой девы, получает «три беленьких бумажки». В этом он, оказывается, следует за методами своего собрата из полежаевской поэмы. Тот тоже, истратив все деньги, обращается к милосердию дядюшки, который его сначала «отщелкал», но потом дал «червонцы светлы, драгоценны». Студенческие воспоминания полежаевской поэмы вызывают тождественные по теме воспоминания Лермонтова. Но и между ними есть существенная разница. Беглые и нескромные упоминания о «Таньках» и «Анютах» превращаются в выразительные портреты Параши и в особенности Тирзы.
Наряду с картинами легкомысленной жизни героя появляются замечательные зарисовки студенческой жизни, отголоски студенческих споров и знаменитой «маловской истории». Отступления, которые как композиционный прием могут итти столь же от Полежаева, как и от источника его поэмы — «Евгения Онегина», наполняются у Лермонтова лирическими воспоминаниями об отроческой любви, не исчезнувшей и в годы созревания, нежданными для возраста поэта рассуждениями о сладости отцовства, историческими размышлениями о французской революции и нашествии Наполеона, выражениями патриотизма, картинами подневольной
жизни крестьянской девушки, ландшафтными зарисовками и солью не всегда скромных шуток.
Все эти разнородные элементы должны были скрепляться сюжетной нитью, начатой в рассказе о Тирзе, как-то переплетающейся с повестью о разрушающемся барском доме и оборванной в начале II главы. Но эта сюжетная линия находилась уже вне соприкосновений с полежаевской поэмой. Так мысль об опальном произведении толкала поэта к самостоятельным зарисовкам, намеки полежаевского повествования превращались в самобытные картины.
Еще значительнее другая параллель.
Дюшен упомянул, что Полежаев своими описаниями войны предварил Лермонтова; но французский исследователь не раскрыл своих кратких и беглых замечаний1.
Между тем, Лермонтов-баталист во многом, видимо, исходил из произведений Полежаева, посвященных, как и у автора «Измаил-Бея» (1832) и «Валерика» (1841), кавказской войне («Эрпели», 1832, и «Чир-Юрт», 1832). Самое отношение к войне у Лермонтова, оказывается, очень близко к восприятию Полежаевым порабощения Кавказа. Лермонтов достаточно четко различал войну оборонительную — защиту отечества («Бородино») — от захватнической войны, порабощавшей вольные аулы Кавказа. Памятные строки о просторах мира и осуждение бессмыслицы войны в «Валерике» близки к размышлениям Полежаева: «Да будет проклят нечестивый, извлекший первый меч войны на те блаженные страны, где жил народ миролюбивый»2.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |