Однако эти секулярные режимы стали рассматриваться как тождественные с продолжающейся колониальной экспансией со стороны Запада. Процветали эксплуатация и коррупция, что приводило к грубому нарушению нравственных норм. Те, кто относился к правящей элите, проводили больше времени, катаясь на лыжах или устраивая совещания со своими личными банкирами в Цюрихе, чем занимаясь распределением доходов среди широких масс населения. Во время холодной войны разведывательные службы различных индустриальных держав, как капиталистических, так и коммунистических, время от времени считали нужным субсидировать в своих собственных интересах религиозных экстремистов Ближнего Востока.
Все эти факторы поддерживали разжигание религиозного фундаментализма, символом которого, в конце концов, стало «священное безумие» хомейнизма, со всеми его бесконечными нападками на современный мир и секуляризм, которыми он так щеголял.
Эта фанатичная атака, вероятно, проводилась бы с меньшим энтузиазмом и напором, если бы индустриальная цивилизация, очаг секуляризма, сама не находилась бы в нравственном и социальном кризисе, не являясь больше сколько-нибудь привлекательной моделью для остальной части земного шара. На самом деле индустриальные государства, разрываемые внутренними противоречиями, не казались уже больше непобедимыми, как это было когда-то. Теперь террористы, похитители людей, делающие из них заложников, нефтяные шейхи могли крутить ими, по-видимому, по своему желанию.
Поэтому когда пришел конец индустриальной эре, господствующая в ней светская философия подверглась нападению и изнутри, и снаружи, одновременно с многих позиций, и это окрылило фундаментализм и религию в целом.
В Советском Союзе, где Михаил Горбачев пытался трансформировать экономику и политическую систему, языки пламени
исламского фундаментализма начали лизать все южные окраины советского государства. Вскоре мусульмане-азербайджанцы и христиане-армяне начали убивать друг друга по всему Кавказу2, а когда советские войска и милиция были посланы сюда для восстановления порядка, иранское правительство выступило с предостережением в адрес Москвы, призывая ее не использовать оружие против мусульман. Пламя разгоралось все сильнее. На фоне горбачевских реформ, позволяющих большую свободу высказываний, начали появляться признаки оживления и христианского фундаментализма.
Сходные явления происходили повсюду. В Израиле в это время еврейские фундаменталисты, чьи идеи и социальные модели были сформированы столетиями жизни в небольших доиндустриальных поселениях (штетлах) Восточной и Центральной Европы, избили нерелигиозных евреев и забросали камнями их машины3. В Индии мусульманские фундаменталисты разорвали пополам Кашмир, а индийские фундаменталисты — остальную часть страны.
В Японии, где сосуществуют вместе буддизм и синтоизм, не представляется возможным дать описание религии в западных терминах, так что сама концепция фундаментализма здесь, по-видимому, неприменима. И тем не менее есть данные об оживлении интереса к древним формам синтоизма, который был использован для своих политических интересов милитаристским режимом в период, предшествующий Второй мировой войне. В 1989 г. министр образования издал вызвавший полемику указ о том, чтобы учеников обучали уважать императора, являющегося верховным жрецом синтоизма.
То, что происходит, — это атака на идеи просвещения, которые оказывали такую большую помощь в индустриальную эру.
Хотя все религиозные движения, бесспорно, отличаются друг от друга, а часто и приходят в столкновение друг с другом, и хотя некоторые из них — экстремистские, а другие — нет, тем не менее все религии, будь это христианство или «Нью эйдж», иудаизм или мусульманство, едины в одном — в их враждебности к секуляризму, философской основе массовой демократии.
Поэтому сегодня наблюдается отступление секуляризма, захватывающее одну страну за другой. Что же защитники демокра-
тии должны поставить на ее место? До сих пор демократии в высокотехнологичных странах не обновили ни свои устаревшие политические структуры, ни свои философские предпосылки, лежащие в основе этих структур.
Религия не является врагом демократии. В светском мультирелигиозном обществе, при четком разграничении государства и церкви, само многообразие верований и видов неверия способствует жизненной полноте и динамизму демократии. Во многих странах религиозные движения представляют собой единственную силу, противостоящую угнетению со стороны государства. И не фундаментализм сам по себе является угрозой. Однако в период гигантского религиозного возрождения в любой стране, а не только в Иране, появляются фанатики, стоящие на позиции теократического контроля над мыслями и поступками индивида, а также те, кто оказывает им непреднамеренную поддержку.
Терпимость к разнообразию — это первое условие демассифицированного общества, включая сюда и терпимость к фанатику.
Религии, которые имеют универсальный характер, т.е. хотят распространиться по всему миру и охватить каждого человека, могут быть совместимы с демократией. Даже те религии, которые настаивают на тоталитарном контроле над всеми сторонами жизни своих верующих, но не пытаются навязывать свой контроль тем, кто не принадлежит к верующим, могут быть совместимы с демократией.
Не совместимы с демократией те религии, а также политические идеологии, которые сочетают в себе универсализм с тоталитаризмом. Такие движения идут против любой демократии, какого бы определения этого понятия ни придерживаться.
К сожалению, некоторые из этих быстро растущих и мощных религиозных движений по всему миру обнаруживают в наши дни именно эту убийственную комбинацию признаков.
Они полны решимости захватить власть над жизнью и умами целых стран, материков, да и всей планеты. Они полны решимости навязать свои собственные законы всем сторонам человеческой жизни. Они готовы захватить государственную власть, если им это удастся, и уничтожить все свободы, которые стали возможными благодаря демократии.
Они являются агентами новых Темных веков.
ЭКОТЕОКРАТИЯ
В то же время во всем мире набирает силу и «зеленое» течение. Это движение за экологическое здоровье очень важно, оно является позитивным примером того, как простые люди во всем мире ведут за собой своих руководителей. Выдвижение экологии на первый план как самого важного пункта в повестке дня в масштабах планеты стало следствием сенсационных катастроф — от Трехмильного острова и Чернобыля до Бхопала и разлива нефти на Аляске. Очевидно, что еще больше таких катастроф нас ожидает впереди.
Индустриальное общество достигло своих крайних пределов, поскольку стало уже невозможно продолжать выбрасывать токсичные отходы на наши приусадебные участки, вырубать леса, сбрасывать пенополистирольные отходы в океан, пробивать дыры в озоновом слое. Поэтому охватившее весь мир движение за охрану окружающей среды — это реакция на планетарный кризис и необходимое условие выживания человечества.
Но и это движение тоже имеет некое антидемократическое обрамление. У него есть свои собственные сторонники и защитники возврата к Темным веком. Некоторые из них готовы завладеть движением за охрану окружающей среды, преследуя свои личные политические или религиозные задачи.
Эти проблемы столь сложны и с ними так трудно справиться, что «зеленое» движение, вероятно, должно расколоться по меньшей мере на четыре части4. Одна его часть по-прежнему будет истинной моделью легальной, ненасильственной демократической деятельности. Однако, принимая во внимание целый ряд экологических кризисов и трагедий, второе его крыло, которое уже существует сейчас в зародышевой форме, вероятно, будет идти по пути от эковандализма до полномасштабного экотерроризма, чтобы добиться осуществления своих требований.
Дальнейший раскол будет усиливать основную идеологическую баталию, уже сейчас разделяющую экологическое движение. На одной стороне — те, кто способствует технологическому и экономическому прогрессу внутри точно определенных экологических требований. Не склонные отказываться от воображения и разума, они верят в мощь человеческого интеллекта и потому — в
нашу способность разработать такие технологии, которые будут ограничиваться меньшим количеством ресурсов, меньше загрязнять среду, превращать все отходы в средства, которые можно использовать повторно. Они настаивают на том, что сегодняшний кризис призывает нас к революционным переменам в способах организации экономики и технологии. Ориентированные на завтрашний день, такие участники экологического движения образуют его основное русло.
Однако существуют и «фундаменталисты», как они сами себя называют, которые борются с ними за идеологический контроль над этим движением; они хотели бы ввергнуть человечество в до-технологические времена средневековья и аскетизма. Это «экотеологи», и некоторые их взгляды весьма близки концепциям религиозных экстремистов.
Экотеологи настаивают на том, что не существует никакого технологического решения проблем окружающей среды, поэтому мы должны вернуться в доиндустриальную эпоху бедности; эту перспективу они считают не бедствием, а благом.
В основополагающей серии статей, опубликованных в ежеквартальном периодическом издании «Новые перспективы» («New Perspectives Quarterly»), отчетливо представлены основные направления такого рода дискуссий. Для этих мыслителей-ретроградов проблемы являются, в первую очередь, не экологическими, а религиозными. Они хотят восстановить мир, пропитанный религией, какого не существует на Западе со времен средневековья. Движение за охрану окружающей среды выступает здесь лишь как удобное средство.
Эти люди сводят историю наших отношений с природой на уровень библейских аллегорий. Сначала был экологический Золотой век, когда люди жили в гармонии с природой и поклонялись ей. Род человеческий выпал из этого «Эдема» с приходом индустриальной эры, во время которой «Дьявол» — технология — стал управлять делами людей. Сейчас мы должны перейти к новому «Раю» с более совершенными возможностями сохранения природы и гармонии. Если этого не случится, мы окажемся перед лицом «Армагеддона».
Это наложение западной или, точнее, христианской притчи на гораздо более сложную историю наших отношений с природой
обычно для «экотеологов», которые идеализируют жизнь средневековой деревни.
Рудольф Баро, влиятельный теоретик «зеленого» движения, живущий сейчас в Западной Германии, совершенно ясно говорит, что то, что ему нужно, — «это не экология, а теология — рождение нового Золотого века, который культивирует... в человеке благородство».
Он обращается назад, в XIII век, и цитирует основателя немецкого мистицизма Майстера Экхарта, «который жил в разоренной в наше время долине Рейна» и который говорил нам, что все сотворенное имеет Бога внутри себя. Баро находит те же мысли в поэтических высказываниях Мехтильды Магдебургской, христианской мыслительницы XIII в., цитируя прекрасную строчку из ее стиха о том, что все создания — это «вспышка Божьей благодати».
Таким образом, экологическое спасение для него — это вопрос религиозный, нечто такое, чего никогда не может дать безбожный мир секуляризма. Баро даже одобряет то замечание, которое сделал по поводу Горбачева аятолла Хомейни, сказавший, что советскому лидеру, если он хочет решить проблемы Советского Союза, следовало бы надеяться на Аллаха, а не на экономические реформы.
Другой теоретик, Вольфганг Закс из Пенсильванского университета, нападает на Worldwatch институт, ведущий экологический исследовательский центр, за его «сугубо современную ориентацию» и не соглашается с Эймори Ловинс, активным борцом за сохранение природы, выступающим за более эффективное использование энергии; в то же время сам Закс хочет «хорошего домашнего хозяйства», нацеленного на добывание средств, необходимых для существования5.
Иван Иллич, один из наших социальных критиков, наиболее одаренный воображением, автор нескольких превосходных работ, касающихся экологической теории, выступает против и «управленческого фашизма», и примитивного луддизма, направленного против всяческой машинизации и автоматизации. Однако он предлагает не что иное, как «сохранение устойчивого состояния без дальнейшего развития», — короче говоря, застой6.
Для Иллича состояние бедности является условием жизни человека и должно приниматься как таковое; кому же в таком случае
нужно развитие? Новая система создания материальных благ, по его мнению, «инъецировала новую жизнь в то, что в противном случае было бы исчерпавшей себя логикой индустриализма». Ему не удается понять, что новая технологическая система, основанная на знании, на самом деле противоречит старой логике индустриализма во многих пунктах.
Аргументация Иллича также, в конечном счете, является теологической. «Бог был той схемой, которая соединила космос» в те времена, когда одно только поддержание своего существования считалось нормальным и естественным, — состояние, в которое нам следует вернуться. До тех пор, пока Бог управлял сознанием средневекового человека, человечество и природа находились в состоянии равновесия. «Человек, агент неравновесного состояния», нарушил этот баланс вследствие научно-технической революции. Иллич рассматривает концепцию «экосистемы, которая может быть отрегулирована научными методами благодаря механизму множественных обратных связей», как некую западню и иллюзию. Совершенно ясно, что, по его мнению, возврат к миру аскетизма, в центре которого находится Господь Бог, был бы более желателен.
Теоэкологическая риторика содержит внутри себя нечто большее, чем намек на христианское представление о возмездии. Как отметили писатели Линда Билмс и Марк Байфорд, теологически мыслящие «зеленые» настаивают на том, что «потребление — это грех», а деградация и упадок окружающей среды рассматриваются как «наказание за чрезмерную любовь к потреблению, отсутствие духовности, расточительность»7. Как в воскресной проповеди, подразумевается, что мы должны «каяться и исправляться». Или же, хочется добавить, мы будем терпеть адские муки.
Вряд ли здесь уместно делать попытки разрешить те глубокие проблемы, которые подняты в экологических дебатах, столь же значительных в философском отношении, как и те, что обсуждались мыслителями просвещения на заре индустриальной эры. Важно, однако, отметить совпадение взглядов экотеологов и сторонников фундаменталистского возрождения с их глубокой враждебностью к светской демократии.
Общее для тех и других подчеркивание абсолютного, вера в то, что, вероятно, нужны резкие ограничения индивидуального выбора (для того чтобы сделать людей «моральными» или для того что-
бы «защитить окружающую среду»), указывают со всей очевидностью, что они ведут общее наступление на права человека. Действительно, многие экологи сами обеспокоены тем, что появляются «зеленые аятоллы» или «экофашисты», навязывающие нам свой собственный вариант спасения. Так, Баро предостерегает, что «при глубоких кризисах гуманности всегда играет какую-то роль харизма. Чем глубже кризис, тем темнее та харизматическая фигура, которая должна появиться... Будем мы иметь «зеленого» Адольфа или нет, это зависит... от того, насколько культурные перемены опередят будущий Чернобыль»8.
Можно восхищаться целостностью и творческими способностями такого мыслителя, как Иллич, который, конечно же, сам не является фашистом, и все же понимать, сколь глубокое антидемократическое значение имеет его поиск абсолютного, постоянного, статического и священного. Критикуя экотеологов, французский социолог Ален Турэн предостерегает: «Если мы откажемся от здравого смысла во имя спасения от утраты озонового слоя, мы навлечем на себя «зеленый» фундаментализм, экотеократию по образцу аятоллы Хомейни»9.
Если такое беспокойство кажется чрезмерным, то имеет смысл вспомнить о молодежном движении 20-х годов, называвшемся «Wandervogel» («Перелетные птицы»), в Германии, где сегодня «зеленое» движение является наиболее воинствующим. Участниками этого движения были хиппи и «зеленые» Веймарской республики, странствовавшие по сельской местности с рюкзаками и гитарами, украшавшие себя цветами, организовывавшие фестивали вроде Вудстокского, отличавшиеся возвышенными мыслями и проповедовавшие возврат к природе10.
Десять лет спустя к власти пришел Гитлер. Он тоже превозносил доиндустриальные ценности, рисуя нацистскую утопию такими красками: «кузнец опять встанет у своей наковальни, крестьянин будет идти за своим плугом». По словам профессора Стерн из лондонского университетского колледжа, Гитлер вызывал воспоминания о «доиндустриальной сельской идиллии». Гитлеровские идеологи неустанно превозносили все «органическое», требовали хорошей физической подготовки, использовали биологические аналогии для оправдания самой отвратительной расовой ненависти. «Сотни тысяч молодых людей прошли через молодежное дви-
жение, — пишет Джордж Мосс в книге «Кризис немецкой идеологии», — и многие из них без особого труда смогли приспособиться к идеологической программе нацистов».
Можно ли в самом деле вообразить партию «неозеленых», с нарукавными повязками, офицерской портупеей и в высоких сапогах, намеревающихся навязать свой собственный взгляд на природу остальной части общества?
При нормальных условиях, конечно, нет. Но что будет, если условия станут «ненормальными»?
Рассмотрим, например, последствия какой-нибудь экологической катастрофы, похожей на бхопалскую, случившейся, скажем, в Сиэтле, Штутгарте или Шеффилде... и сопровождающейся немедленно следующим кризисом еще где-нибудь, в попытках облегчить несчастье начинается замешательство и монструозная коррупция, и все это — среди криков фундаменталистов о том, что несчастье было послано Богом в наказание за «вседозволенность» и аморальность. Представьте, что все это происходит в период глубокого экономического спада. Вообразите привлекательного, умеющего хорошо выражать свои мысли «эко-Адольфа», который обещает не просто разрешить данный кризис, но и «очистить» общество материально, морально и политически, как только ему предоставят сверхконституционную власть.
Кое-что в сегодняшней экотеологической риторике имеет абсурдистский привкус, как это было и у прежнего Адольфа и его идеологов. Нацистские пропагандисты восторгались средними веками (и особенно тем временем, когда Священная Римская империя доминировала в Европе) как периодом, когда культура достигла своей «высочайшей вершины»11.
Сегодня некий британский экологический «фунди», или фундаменталист, пишет в своем письме в «Экономист», что «цели зеленых «фунди», как и мои цели... — в том, чтобы вернуться в Европу, которая существовала в далеком прошлом... между падением Рима и Карлом Великим», где основной ячейкой общества «было сельское поселение, едва ли большее, чем деревушка... Единственный путь для людей жить в гармонии с природой — это жить на уровне, дающем возможность выживания, и не более того»12.
Но экомедиевисты обычно не упоминают о политической цене. Они нечасто отмечают, что демократии, безусловно, не было в тех
буколических поселениях, которые они считают примером для подражания: деревни управлялись при помощи самого грубого патриархата, религиозного контроля над умами, феодального невежества и грубой силы. Именно такой культурой восхищались нацисты. И не случайно, что период между падением Рима и расцветом правления Карла Великого вошел в историю как Темные века.
От экотеологов как таковых можно бы, вероятно, просто отмахнуться. Они занимают небольшое место в дальнем углу экологического движения. Но было бы ошибкой смотреть на них как на изолированный или тривиальный феномен. Религиозное возрождение и «зеленое» движение подобны тем экстремистам, которые были бы рады отделаться от демократии. В своих крайних вариантах оба эти движения могут сливаться друг с другом в своем стремлении навязывать все новые и новые ограничения в отношении отдельного человека или общества во имя Господа Бога и «Зелени». Оба эти движения вместе толкают человечество к установлению той власти, какая была в прошлом.
НОВЫЕ КСЕНОФОБЫ
Другой особенностью, характерной для поселения Темных веков, была крайне выраженная ксенофобия — ненависть к чужеземцам и даже к тем из них, кто жил в ближайшем селении. С наступлением промышленной эры индивидуальные и массовые привязанности постепенно перешли от своей деревни к целой стране. Однако ксенофобия, шовинизм, ненависть к посторонним, незнакомцам, чужеземцам продолжали быть орудием государственной власти.
Сегодняшний сдвиг к экономике, основанной на знании, требует большей межнациональной взаимозависимости, чем индустриальное хозяйство, которому она пришла на смену. Неизбежным образом это ограничивает возможности независимой деятельности отдельных стран. Это, в свою очередь, приводит к ответному удару, имеющему характер ксенофобии, во всем — от коммерции до культуры.
Сегодня правительства по всей Европе напрягают все силы на борьбу с импортной культурой, прежде всего с телевидением и кинофильмами, что связано с интеграцией европейского рынка. Они особенно нервничают из-за подачи новостей иностранцами.
Французская газета «Le Mond» выдвигает обвинение в том, что план ЕС «Телевидение без границ» «угрожает ускорением внедрения англосаксонских режиссеров и дистрибьюторов, которые захватили ключевые посты при создании общеевропейских электронных СМИ»13.
Европейцы беспокоятся из-за планов марокканских СМИ начать спутниковое вещание на арабском языке для живущих в Европе 11 млн. (или больше) иммигрантов из Северной Африки, большинство которых составляют мусульмане. Это беспокойство усилилось еще больше, когда исламские фундаменталисты одержали успех на выборах в светском Алжире.
Однако это лишь слабый намек на то, что может произойти. Спутниковая технология и другие средства новых СМИ одерживают явную победу над национальными культурами. По мнению эксперта по спутниковым трансляциям Дэна Голдина, скоро, вероятно, придет день, когда домашние спутниковые антенны будут стоить лишь часть той небольшой цены, за которую они продаются сейчас14, и тогда миллионы людей во всем мире смогут ловить передачи из-за границы — бразильское шоу-варьете, нигерийские новости, южнокорейскую драму, ливийскую пропаганду. Однако такая перекрестная коммуникация угрожает «национальной идентичности», которую правительства пытаются сохранить и идею которой они хотели бы сделать еще более популярной в своих собственных целях.
Когда страх утратить свою национальную культуру усиливается из-за широкомасштабной иммиграции, тогда идея национальной самобытности становится взрывоопасной.
Учредители единого европейского рынка, требующие открытых границ для движений капитала, культуры и людей, пытаются поставить на место традиционных националистических чувств «супернационалистическое» чувство.
Но именно потому, что новая система хозяйствования становится все более глобальной, экспортируя наряду с товарами и услугами безработицу, загрязнение окружающей среды и соответ-
ствующую культуру, мы являемся свидетелями постоянно растущей обратной реакции и оживления националистических настроений в мире высоких технологий.
Движение Ле Пэна во Франции, с его отвратительной антиарабской пропагандой, возглавляемое бывшим легионером, для которого нацистские газовые камеры — мелочь, не заслуживающая внимания15, — это движение автоматически призывает к ксенофобии. И представители этого движения занимают десять мест в европейском парламенте.
Республиканская партия в Западной Германии, основателем которой является Франц Шонхубер, бывший унтер-офицер эсэсовских войск16, нападает не только на эмигрировавших в Германию турецких рабочих, но и на этнических немцев, эмигрантов из Польши и Советского Союза, которые якобы отнимают работу, жилье и пенсионные услуги у «настоящих немцев». Будучи связанными со сторонниками Ле Пэна во Франции и экстремистскими партиями в других европейских странах, республиканцы получили в 1989 г. 11 мест в законодательном собрании Западного Берлина и 6 — в европейском парламенте.
Выступая под лозунгом «Германия прежде всего», Шонхубер, как и Гитлер после Версальского мира, изображает Германию (сейчас одну из богатейших стран мира) как страну-«жертву».
Как пишет в газете «The Wall Street Journal» известный аналитик по вопросам Германии Джозеф Иоффе, Шонхубер «призывает к борьбе против остального мира, который пытается подавить Германию, приковывая ее к прошлому», — имея в виду, что мир не дает Германии возможности забыть о гитлеровских зверствах. (С тех пор Шонхубер покинул эту партию, считая ее слишком экстремистской.)
В любой стране, если ей постоянно вбивают в голову, что она должна отвечать за грехи предшествующих поколений, может, конечно, возникнуть обратная реакция — желание вновь обрести чувство национальной гордости. Но если гордиться, то чем? Вместо того чтобы побуждать Германию стать мировым лидером в развитии более прогрессивной демократии XXI в., неонацисты апеллируют ко многим антидемократическим патологическим особенностям прошлой Германии и таким образом дают соседним
странам все основания не желать того, чтобы Германия забыла о своих преступлениях.
После падения Берлинской стены и фактического объединения Германии все, что происходит в Бонне и Берлине (который, несомненно, скоро снова станет столицей страны), сказывается во всех европейских странах, и множество людей на всем континенте внимательно следят за деятельностью республиканцев.
Но сходные националистические движения проявляются по всей Западной Европе, от Бельгии до Испании и Италии, — всюду, где свободное проникновение различных культур, передача информации, миграция, не считающаяся с границами государства, — все это угрожает старым национальным самооценкам.
Возрождение шовинистической ксенофобии не ограничивается, однако, одной Европой. И в Соединенных Штатах наблюдается растущая отрицательная реакция национализма. Питаемые страхом, что Америка находится в экономическом и военном упадке, уставшие и раздраженные тем, что о них говорят — то они чересчур империалисты, то материалисты, то слишком буйные, то малокультурные, и т.д., и т.п., — даже обычно аполитичные американцы отвечают на это националистической демагогией.
Антииммиграционное чувство достаточно сильно, к тому же оно подогревается экоэкстремистами, утверждающими, что приток мексиканцев губительно сказывается на экологии Соединенных Штатов17. Однако возрожденная любовь к своей стране — это лишь одно из проявлений нового шовинистически настроенного национализма.
Постановление Верховного суда, принятое в 1990 г., согласно которому сжигание флага представляет собой одну из форм свободного политического высказывания, предусмотренного американским законом о правах, привело к ужасному накалу страстей. Радиопрограммы типа «звоните — отвечаем» осаждали возмущенные слушатели. Белый дом неожиданно предложил изменить конституцию, чтобы запретить сложившуюся практику.
Другим свидетельством этих новых настроений является японская борьба — спортивная игра, популярная в наше время среди протекционистов и рядовых американцев, обеспокоенных нарушением равновесия в торговле с Японией и тем, что японцы покупают американские компании и недвижимость.
В Японии в то же время распространяется ультранационализм18. Возрожденные националисты призывают к изменениям в конституции, которые позволили бы осуществление более агрессивной военной политики. Япония, по их словам, «не сделала ничего, чтобы ей было стыдно» за Вторую мировую войну, — точка зрения, которая вызывает потрясение в Китае и других близлежащих странах, оккупированных японцами. За предположение о том, что император Хирохито, может быть, должен разделить ответственность за Вторую мировую войну, мэр Нагасаки, Хитоши Мотошима, стал жертвой намеренного убийства19. Ведущая газета «Asahi Shimbun», один из репортеров которой был убит, по-видимому, националистами, предостерегает своих читателей, говоря, что такие акты насилия «приведут к фашизму».
Экстремисты, кроме того, утверждают, что национальная «душа» Японии и японский язык отличаются от таковых всех других народов и являются высшими по отношению к ним. Культ «яматоизма», который пытается доказать эту концепцию уникальности и превосходства, является попыткой противостоять утрате национального самосознания, связанной с послевоенной вестернизацией страны.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |