Ева Браун - Елена Руфанова

Молох

Киносценарий

Ева Браун - Елена Руфанова

Адольф Гитлер - Леонид Мозговой

Йозеф Геббельс - Леонид Сокол

Магда Геббельс - Елена Спиридонова

Мартин Борман - Владимир Богданов

Будильник разбудил ее в шесть часов утра. Сквозь тяжелые шторы в комнату протискивался холодный хрусталь утра и освещал картину, висевшую на противоположной от кровати стене. Картина называлась «Акт» и изображала какую-то голую девку, что стояла на толстых коленях, в изнеможении откинув голову назад.

Обитательница спальни села на кровати и, сладко потянувшись, подавилась зевотой. Кровать ее была довольно странной, видимо, сделанной по специальному заказу, потому что переходила в небольшое кресло напротив изголовья, образуя с ним единое целое. Проснувшаяся вытащила из-под подушки дамскую сумочку и учинила в ней небольшой обыск. Платок, сердечные таблетки, кёльнская вода в пузырьке, маленький черный пистолет, театральный бинокль и круглый медальон с алой свастикой на крышке... Она щелкнула крышкой, и под свастикой неожиданно оказалась Дева Мария со Святым Младенцем. Прикоснувшись губами к их ликам, прошептала:

— Благодарю Тебя, Пресвятая Дева, за спокойную ночь и прошу даровать мне такой же спокойный день, чтобы близких мне дорогих людей миновали несчастья и болезни, чтобы в их душах поселилась любовь и спокойствие. Храни родителей моих, сестру, ребенка и мужа моего... Дай ему силы перенести тяготы и испытания, укрепи его дух в великом его поприще, дай ему любви и понимания окружающих... И помилуй меня грешную, прости и помяни в Царствии Твоем. Амен.

Приложив медальон к губам и ко лбу, она прихлопнула его крышкой со свастикой, положила на дно сумочки. Вскочила с постели и раздвинула тяжелые шторы. Верхушки гор освещались бледными лучами поднимающегося солнца. Кое-где белел неожиданно выпавший два дня назад снег. Небо было пронзительно-голубым.

Скинув ночную рубашку, она надела купальник, поверх него — голубое ситцевое платье. Перекинула через плечо махровое полотенце, выбежала из спальни. Поднимая ветер, спустилась по широкой лестнице на первый этаж, прорезала насквозь большой зал с длинным деревянным столом. Через пустую кухню и черный ход вылетела во двор. Там ее ждал велосипед. Прыгнула на него, как на коня, и весело, задорно помчалась по асфальтовой дорожке к пропускному пункту. Перед опущенным шлагбаумом даже не затормозила, а лишь требовательно звякнула велосипедным звоночком. Этого оказалось вполне достаточно, и шлагбаум услужливо полез вверх...

Она была плотной и ладно скроенной. Тридцатилетняя, с пушком на верхней губе, круглолицая и румяная блондинка с полноватыми, но тренированными ногами, она напоминала провинциальную девушку, которая своим крестьянским здоровьем и силой может поучить жизни любого горожанина.

Дом, в котором она обитала, стоял на горе, и для того чтобы спуститься в долину, нужно было какое-то время петлять по ленте шоссе, придерживая скорость и норовя со всего маху свалиться в тартарары... Но она и не думала жать на тормоз. Молодой ветер обжигал ее лицо, она летела, как птица, вниз. И вдруг запела во весь голос какую-то опереточную чушь, не совсем ясную и ей самой. Захохотала. Свернула на тропку и затряслась по кочкам. Лихо осадила велосипед у голубого озера, от одного вида которого становилось холодно.

Положила велосипед на землю, села на полотенце и, достав из сумочки деревянный гребень, расчесала им свои сбившиеся от полета волосы. Потом ее разобрало любопытство. Она вытащила театральный бинокль и начала внимательно разглядывать окрестности. В скалах над ней и в долине она без труда обнаружила окуляры различных оптических приборов, на линзах которых играло солнце, тем самым обнаруживая их тайное присутствие. Все окуляры были направлены в ее сторону.

— А пошли вы к чертовой матери! — просто сказала девушка.

Бросив бинокль в сумочку, она одним махом скинула с себя ситцевое платье и дерзко вошла в ледяную воду. Кожа ее покрылась белой сыпью, плечи передернула зябкая судорога. Весело вскрикнув, как кидаются в пропасть, окунулась и быстро поплыла, как бы отодвигая от себя жгучую воду, смеясь и фыркая...

Она вернулась в дом с букетом весенних полевых цветов и обнаружила, что обитатели его уже встали и, более того, приступили к сервировке длинного стола. Однако более всего ее изумило то, что в вазу были поставлены листья какого-то растения, весьма напоминавшие обыкновенную крапиву.

— Доброе утро, Кенненбергер. Что это такое?

— С добрым утром, фрейлейн Ева. Это крапива.

— Какая крапива?!..

— Обыкновенная, — сказал Кенненбергер. Его бледное, широкое, как лопата, лицо было совершенно непроницаемо и невозмутимо. — Растение со жгучими свойствами, первые побеги которого появляются уже в мае.

— Да я сама знаю, когда они появляются. Наставили в вазу какой-то сорняк!..

— Крапиву, — ровно и бесстрастно уточнил Кенненбергер. Ева с подозрением вгляделась в его одутловатое лицо.

— Вы или пьяны, или я помешалась... Выбросите ее к чертям собачьим!

— Невозможно, фрейлейн Ева.

— Это почему же?

— Получена информация. Крапива сегодня может оказаться небесполезной. И даже более того... приятной.

Здесь Ева несколько умерила свой пыл. На лице ее выразилось скорее отвращение, чем гнев.

— Вам было дано об этом письменное указание? — вкрадчиво осведомилась она.

— Нет.

— Радиограмма?

— Ни в коем случае!

— Тогда в чем же дело?

— У меня имеется устная информация, полученная через специальные каналы.

— Засуньте их в одно место! — грубо отрезала Ева.

— Что засунуть? — спокойно спросил Кенненбергер. — Информацию или каналы?

— Все засуньте, все, — и Ева даже топнула от возмущения ногой. — Я здесь хозяйка и не позволю, чтобы внутри дома произрастал какой-то сорняк!

Кенненбергер развел руками в фальшивом недоумении.

— И я имею кое-какие права. Я все-таки мажордом-интендант...

Но здесь их странный разговор был прерван появившимся в дверях слугой, который коротко и обреченно пробормотал:

—Сука...

От этого слова оба вздрогнули и в замешательстве уставились на вошедшего, потому что каждый принял сказанное на свой счет.

— Сука, — повторил слуга, — ощенилась.

Кенненбергер торжественно поднял указательный палец вверх.

— Это великий знак! — пробормотал он.

На псарне лежала здоровенная овчарка, в изнеможении откинув голову на солому, а у живота ее копошилось три слепых щенка, которые тыкались мордами в живот мамки и были скорее озадачены, чем обрадованы своим неожиданным появлением на свет из небытия. Над ними с любопытством склонились Ева, Кенненбергер и слуга Ханс, который сообщил эту новость.

— Всегда происходит что-нибудь такое в день его приезда, — благоговейно произнес мажордом. — То корова отелится, то на кухне вырастет гриб...

— Естественно, — согласилась Ева, явно успокаиваясь и оттаивая от предыдущего нервного разговора.

Слуга Ханс взял в руки одного щенка, и Ева погладила того по лобастой голове. Растрогавшись, она даже поцеловала его в морду.

— Он будет ужасно рад и счастлив! — выдохнула, зардевшись.

— Недаром его называют дающим жизнь, — пробормотал Кенненбергер. — А помните, фрейлейн Ева, как перед его приездом три года назад Гюнтер упал с крыши и повредил позвоночник?

— А это-то здесь при чем? — не поняла Ева.

— При том. Дающий жизнь ее же и забирает!..

Ева не нашлась что ответить на это. Еще раз потрепав щенка по холке, она вышла из псарни и направилась в дом.

Проходя через большой зал, где две женщины раскладывали возле тарелок серебряные ложки, Ева еще раз неодобрительно уставилась на крапиву, но не нашла в себе сил для того, чтобы предпринять решительные действия.

Поднялась к себе в комнату, поставила собранные цветы в вазу, взяла фланелевую тряпку и вышла на балкон.

Солнце уже стояло высоко, и веселые стрижи зачеркивали небо, летая туда-сюда и суетясь, как дети. Ева внимательно вгляделась в даль. Дорога была пуста.

Балкон оказался настолько широк, что охватывал собою несколько комнат второго этажа. Ева подошла к полураскрытой двери и тихонько протиснулась в темную комнату.

Она очутилась в чьем-то кабинете с книжными полками и массивным письменным столом, на котором находился телеграфный прибор с застывшей бумажной лентой. В углу на специальной тумбочке стоял массивный радиоприемник. Рядом с ним чернел патефон, который сразу же приковал внимание Евы. Быстро стряхнув с него пыль, она открыла его, протерла тяжелый диск и ручку. Наклонившись, рассмотрела толстую иглу. Ей показалось, что игла затупилась. Из письменного стола Ева достала металлическую коробочку с рисунком собаки, сидевшей около большой трубы. Взяла из нее новую иголку и вставила ее в головку патефона. Наугад схватила первую попавшуюся под руку пластинку, положила ее на диск и покрутила ручку... В кабинете зазвучал какой-то оперный дуэт, довольно занудный, во всяком случае, на вкус Евы. Но с музыкой стало все-таки веселее. Ева быстро протерла письменный стол, уделив особое внимание толстому энциклопедическому словарю, лежавшему на видном месте и утыканному бумажными закладками.

Мучимая любопытством, наугад открыла одну из страниц и прочла подчеркнутое синим карандашом: «Капля. Каплевидная форма. Общая каплевидность...»

Ничего не поняв, она захлопнула таинственную книгу и больше не старалась разобраться в пометках невидимого и пока неизвестного читателя.

Но все-таки какая-то тайная мысль грызла ее и не давала пребывать в спокойном расположении духа. И она в конце концов вынуждена была подчиниться этой тайной мысли. Выключила патефон. Перебежала по балкону к себе в комнаты и через дверь спальни выскочила в коридор. Влетела в большой зал, где заканчивалась сервировка стола. Властным движением схватила вазу с крапивой, пошла во двор и выкинула ненавистный сорняк на землю.

И здесь душу посетил мимолетный покой, так как Ева все-таки настояла на своем. Возвратившись в зал, она столкнулась нос к носу с Кенненбергером, который прошептал ей побелевшими губами:

— Едут!

И голос его дрогнул.

Едут! Боже мой, уже едут! А она еще ничего не успела! Не убралась, не привела себя в надлежащий вид... И всегда так. Всегда не хватает нескольких минут.

Запыхавшись, влетела к себе, быстро подушила себя кёльнской водой, подвела губы. Наставила бинокль на дорогу... Да, едут! Поднимаются на гору медленно, как по винтовой лестнице. Три черные машины. Едут!

Она вдруг спохватилась, что кёльнская вода и губная помада могут оказаться некстати... В испуге и в наступающей прострации она сунула голову под струю воды...

Едут! Они уже совсем рядом!..

По дорожкам усадьбы шли четверо мужчин и одна женщина. Один из них, в сером плаще до пят и мягкой фетровой шляпе, норовил все время забежать вперед, поэтому остальным троим приходилось спешить, суетиться, чтобы не отстать. Особенно туго приходилось женщине. В элегантном бордовом костюме и на высоких каблуках она никак не поспевала за своими спутниками, оступалась, стараясь скрыть неудобство принужденной улыбкой. Кроме того, даже непосвященному наивному глазу была заметна некая борьба в рядах прибывших, которая происходила тут же, на ходу.

Борьба эта заключалась в том, что мясистый, низкорослый, с бритой головой и потным лицом старался оттеснить от господина в шляпе другого, элегантного и худощавого, даже слишком для здорового человека. Борьба выглядела следующим образом: как только худой пристраивался по левую сторону от господина в шляпе, так сразу же в щель, в зазор между ними врывался толстый, и худому приходилось перестраиваться, переходить на правый край. Но и там получалось то же: толстый таранил их, оттесняя худого к даме, на задворки, в позорный бельэтаж. Единственный, кто не участвовал в этих гонках, был высокий молодой человек в очках и с папкой под мышкой, секретарского вида, непроницаемый и равнодушный ко всему.

Ева вместе с прислугой выстроились у дверей дома, а Кенненбергер с Хансом даже вынесли на улицу ощенившуюся суку вместе с ее потомством для встречи дорогих гостей.

Сердце Евы прыгало и замирало от счастья. Она увидала, что на почтительном расстоянии от основной группы людей следует охрана в черной форме. А господин в шляпе, шедший впереди, оказывается, все время говорил. И, может быть, борьба за место рядом с ним объяснялась еще и тем, что надо было слышать этот монолог, не пропустить ни слова.

Когда они подошли ближе, до ушей Евы донеслось:

—... то, что у нас на сегодняшний день осталось только два драматических тенора, это возмутительно, это не лезет ни в какие ворота. Только два! Как вам это понравится? И оба теноры! Вот их и гоняют туда-сюда по всей стране, чтобы они пели. А виноваты в этом директора драматических театров и всякого рода профессура, которая не готовит молодежь, а способствует, скорее, гибели оперных талантов, заставляя их петь неизвестно что, кабацкую дрянь и всякую дичь. А если, например, я заставлю профессуру напрячься и петь самим, петь тенором, петь в полном объеме? Если вы не подготовили оперную смену, так будьте добры, напрягитесь, спойте, и не дай вам Бог ошибиться в верхнем «ре» и пустить петуха... А? Что они на это скажут? Ведь пустят петуха, пустят, Мартин?..

— Предположительно пустят, мой фюрер, — ответил толстый человек, тяжело дыша.

— И главное, побольше хороших дирижеров, — пробормотал господин в шляпе, заметно успокаиваясь. — Поменьше всякого рода Бруно Вальтеров и побольше Кнаппертбушей. Дирижер и опера — это сейчас задача номер один. Кнаппертбуш и не хуже. Кнаппертбуш как норма, как исходная точка отсчета. Вы все поняли?

— Все, мой фюрер.

— Повторять не надо?

— Не надо, мой фюрер.

— Хорошо. Время покажет, что вы поняли, — повторил господин в шляпе, и в голосе его почувствовалась обида. Видимо, он не поверил, что его мысль о Кнаппертбуше глубоко запала в соратника, и от этого слегка огорчился.

Увидев встречающих его, он снял шляпу и, держа ее в левой руке, подошел поближе, чтобы поздороваться. Несмотря на взлетевшие вверх руки в партийном приветствии, он тем не менее поздоровался с каждым индивидуально, мягко пожимая ладони и заглядывая в глаза.

— Вы сегодня плохо спали, Лизи, — сказал он служанке. — Следите за нервами и пейте перед ночью пустырник.

— От вас ничего нельзя скрыть, мой фюрер, — служанка зарделась и потупила глаза.

— А вы, Кенненбергер, раздобрели, — заметил он мажордому, — для вас будут полезны бег на месте и ежедневные приседания пятьдесят раз.

— Слушаюсь, мой фюрер, — выпалил тот во всю глотку.

Господин в плаще отшатнулся от этого крика. Его лицо было одутловатым, нездоровым, а под голубыми глазами навыкате чернели круги.

— А может быть, и шестьдесят, — сказал он задумчиво, все еще думая о приседаниях. — Стареем, Ханс, стареем, — продолжил, здороваясь со слугой. — Вы уже не мальчик, и я уже не юноша.

— Ничего, мой фюрер. Старое дерево скрипит, да не ломается, — пробормотал растроганно Ханс.

Господин в плаще сокрушенно махнул рукой.

— Нет. Надо уходить. Надо уступать дорогу молодым, — он оглянулся, придирчиво осмотрел своих спутников, но не нашел среди них никого, кто в его глазах сгодился бы на роль молодого. Даже рукой махнул с досады.

— А вы... — здесь он дошел до Евы. — Вы...

Сердце у Евы захотело вылететь из груди.

— Вы... Не нахожу слов. Не нахожу... Античная красота!..

— Полная и законченная, мой фюрер, — ввернул свое слово толстый.

— А вы бы помолчали, Мартин, — в голосе шефа послышался металл. — Вы разве специалист по античности?

— Нет, мой фюрер.

— Может быть, вы археолог? Историк? Лингвист?..

Мартин отрицательно покачал головой.

— Вот именно. Не археолог. Не историк. И не лингвист, — с удовлетворением заметил господин в плаще.

Эта мысль вселила в него некоторую уверенность, мир стал как бы яснее и упорядоченнее от нее. Однако ненадолго.

Внезапно он столкнулся нос к носу со слепыми щенячьими глазами. И сука у его ног заскулила, признав хозяина.

— Это что?.. — пробормотал господин в плаще.

— Перед вашим приездом, — доложил Кенненбергер, — родились...

Офицер держал на ладонях щенков и совал их господину под нос. Все думали, что приехавшему это очень понравится, более того, даже его умилит. Но произошло непредвиденное — к горлу господина в плаще подступила тошнота. Он вытащил из кармана белоснежный носовой платок, приложил ко рту и быстрыми шагами пошел в дом.

—Унеси их! — дико прошипел Мартин и неопределенно погрозил в воздух кулаком.

Бросился со всех ног за хозяином, а щенков и собаку взяли в оцепление офицеры охраны, которые шли сзади.

— Здравствуй, Ева, дорогая моя...

— Здравствуйте, Магда!

Две женщины обнялись и расцеловались.

— Вот вам новые журналы из Берлина и Европы, — и Магда передала Еве глянцевые обложки.

— Как вы добрались?

— Без приключений. Только на одном из перевалов фюрер заговорил о свойствах высокогорных козлов, но не докончил своей мысли, так как колесо у машины сдулось, — объяснил худощавый господин. — Приветствую вас, фрейлейн Ева.

— Очень рада вас видеть, Йозеф!

Они пожали друг другу руки.

У худощавого Йозефа были веселые темные глаза, и в узком лице с большими залысинами на висках чувствовалось что-то от джокера, каким его изображают на карточной колоде.

— По-моему, Ади очень устал в пути... Как он? — с тревогой спросила Ева.

— Как вулкан. Полон новых идей, — сказала Магда. — И все такие оригинальные, такие странные... Я, признаться, ничего не понимаю...

— Это потому, что ты дурочка, — нежно пробормотал Йозеф, обнимая жену за талию.

— Дурочка. Я и не возражаю, — согласилась Магда. — Но все же мне странно... как можно использовать высокогорных козлов на территории противника?

— Я тебе объясню, как... Останемся одни, и объясню... — и Йозеф крепко поцеловал ее в щеку.

— А по-моему, Ади с трудом держится на ногах, — тревожно предположила Ева. — Ему плохо.

— Это из-за Мартина. Он сегодня пахнет как-то по-особенному, — открыла тайну Магда. — Ты же знаешь, с каким недоверием фюрер относится ко всем новым запахам.

— Он воняет ипритом, — предположил Йозеф, — и такой бойкий. Все ноги мне отдавил, оттесняя от фюрера... Вот, пожалуйста...

И Йозеф показал отклеившуюся подошву и каблук на своем правом ботинке.

— Как же так... Пахнуть ипритом в одном месте с фюрером! — расстроилась Ева. — Не поверю, чтобы такой осторожный человек, как Мартин, мог себе это позволить...

— А ты сама понюхай, — предложила ей Магда. — Подойди тихонько со спины и понюхай.

Ева в сомнении поджала губы. Вместе они вошли в дом. В гостиной Мартин, вытирая пот со лба, распоряжался тюками и чемоданами, которые внесли в дом офицеры.

— Вещи Пикера в двенадцатую!.. Геббельсов — в тридцать первую. Меня — на второй этаж поближе к фюреру!..

Ева тихонько подкралась к нему и втянула воздух в ноздри. Мартин дернулся как ужаленный.

— Это что такое? — вскричал он. — Почему? Почему вы меня все преследуете?!

И, не услыша ответа на свой вопрос, расстроенный пошел на второй этаж вслед за солдатами. Вдруг резко обернулся.

—...И никакой политики за столом, слышите? Никакого Восточного фронта... Сегодня мы отдыхаем!

И скрылся.

— Это не иприт, — вывела Ева. — Это, по-моему, копченая колбаса!

Ни Магда, ни Йозеф не нашлись что сказать.

В белоснежном боксе чьи-то руки, одетые в резиновые перчатки, опустили новорожденных щенков в раствор кислоты.

Оставшись одни в приготовленной для них комнате, Йозеф и Магда бросились друг другу в объятия и зашлись в страстном поцелуе.

Кенненбергер у окна в гостиной начал делать шестьдесят приседаний, как и посоветовал ему фюрер.

Молодой человек по фамилии Пикер, приехавший вместе со всеми и не проронивший пока ни слова, открыл толстую тетрадь и вывел на чистом листе: «Мысли фюрера о важности оперы и дирижерского мастерства».

Мартин у себя в комнате, воровато озираясь, достал из штанов батон копченой колбасы, откусил кусок и, жадно прожевывая жесткий фарш, спрятал колбасу за зеркало.

Ева сидела у себя в комнате совершенно одна, вернее, не сидела, а маялась, не находя себе места. Сначала она пыталась расслабиться и даже подремать, но ожидание встречи выводило ее из себя и не давало лежать спокойно. Все чаще она посматривала на белый телефон, который, к сожалению, не подавал признаков жизни. Ева даже взяла трубку, проверяя, работает ли он. Однако тут же из него раздался чей-то незнакомый скрипучий голос:

— Положите трубку на место!..

И Ева была вынуждена подчиниться приказу.

Тогда она решила рассмотреть подаренные ей Магдой журналы.

Это были дамские журналы мод, частично даже и довоенные, однако Ева видела их впервые. Перед ней был мир, который всегда ее интересовал и был приятен, мир, который не сотрясался ни от взрывов бомб, ни от придворных сплетен и удушливого соперничества. Мир красоты, богатства и элегантности.

Через несколько глянцевых страниц Еве очень захотелось в Париж. Рассматривая фотографию великосветского раута, она, казалось, увидала себя в роскошном платье в числе приглашенных. На лошадиных бегах, которые занимали всю середину журнала, она представила, как сидит на правительственной трибуне. И на фотографии отпечаталась ее фигура в обтягивающих лосинах а-ля жокей...

Но здесь требовательно зазвонил телефон. Ева даже подпрыгнула от неожиданности и сорвала трубку, как срывают одежду.

— Да. Я слушаю...

Трубка молчала. Лишь легкие трески и какой-то далекий оперный тенор, невесть как сюда залетевший, нарушали электрическую тишину.

Но Ева все поняла и без слов. Мелко перекрестившись, она бросила трубку на рычаг, одернула платье, схватила полевые цветы из вазы и дерзко шагнула в открытую дверь балкона.

Перешла его широкое пространство, которое показалось ей нескончаемым, — балкон удлинялся прямо на глазах, и до волнующей ее спальни, казалось, нужно было идти несколько километров.

Наконец, внутренне дрожа, на подгибающихся ногах она преодолела это бесконечное пространство и тихонько вошла через приоткрытую дверь вовнутрь полутемной спальни...

Ади лежал на кровати, натянув белую простыню себе до подбородка. Как только Ева показалась в дверях балкона, он тут же прикрыл свои глаза, но дрожащие веки выдавали, что он не спит.

Она остановилась у кровати со своими цветами, не зная, что предпринять далее, не решаясь на какие-либо поступки и движения.

Неподвижная фигура в белом светилась в темноте спальни. Повинуясь инстинктивному желанию, Ева положила на грудь белой фигуры полевые цветы. Посмотрела, как они сочетаются с общей картиной. Получился покойник в саване, а она как бы провожала его в последний путь. Испугавшись такой аналогии, Ева разбросала свои цветы по всей простыне. Она вдруг поняла, что Ади под простыней дрожит.

Не зная, что предпринять, она начала раскладывать багаж, изображая из себя преданную прислугу. Как только Ева повернулась спиной, Ади тут же раскрыл глаза и начал внимательно наблюдать за ее действиями. Обернулась — и Ади снова крепко сомкнул веки, представившись то ли спящим, то ли мертвым, причем натянул простынь на голову.

В ногах его лежал костюм, в котором он приехал, а под ним — скомканное нижнее белье. Ева коснулась белья и ощутила, что оно насквозь мокрое. Мокрое до такой степени, что потеряло свой цвет и окрасилось в бледно-синие разводы костюма.

— Наша текстильная промышленность ужасна, — пробормотала Ева. — Поглядите, как линяет ваш костюм.

Простыня молчала.

— Может быть, есть возможность покупать английское сукно? Или хотя бы итальянское?.. Как это теперь отстирывать?

Здесь простыня дрогнула. И из-под нее раздался заунывный голос:

— Дело не в костюме. А в том, что из организма выходит вся вода...

Этой фразы было достаточно, чтобы Ева перестала изображать из себя лишь преданную прислугу. Она порывисто бросилась к кровати и попыталась обнять говорящую простыню.

— Не трогайте меня! Я умираю... — и простыня постаралась увернуться от цепких объятий.

— Нет, нет, нет... Вы не умрете! Я вам не дам умереть... — Ева стала целовать простыню, стараясь угадать очертания тела под ней, но ее вдруг резко оттолкнули.

Ева отлетела к стене. А человек под простыней повернулся к ней спиной, лег на левый бок, свернувшись калачиком. Превратившись в обиженного ребенка, мальчика. Ева тихонько придвинулась к нему и нежно обняла.

— Вы молоды и не знаете, что такое болезнь, — прошептал Ади. — Тело не служит. И внутри кто-то сидит. Вы хотите пошевелить рукой, но рука не поднимается. Ноги отказываются ходить. Жизнь уходит вместе с водой...

— Вы просто устали с дороги. Вам нужно покушать, а потом хорошенько выспаться.

— У меня внутри рак, — пробормотал он.

Ева на это еще крепче обняла его.

— Не надо... Больно!..

— У вас нет никакого рака. Нету! — вдруг строго сказала она. — Хватит притворяться! Хватит ныть!..

Ади дернулся. Он спустил простыню с лица и с интересом уставился на Еву.

— Разве я ною?

— Ноете! Раскисли, как вата... Это истерия. Ипохондрия, только и всего!

— Так, так... — с интересом сказал он. — Может быть, и катара в кишках нету?

— Нету!

— И свища в горле?

— Не наблюдается.

— Но свищ зафиксирован медицински... Как же так?

— Да мало ли, что вам зафиксируют! Если вы хотите, чтобы был свищ, то вам и скажут, что он есть! Разве вам может кто-то возразить, кроме меня?

Лицо Ади оживилось и порозовело.

— Еще... — попросил он. — Еще скажите что-нибудь дерзкое... Я знаю, я заслуживаю самого худшего...

— Вы не умеете быть наедине с собой! Когда перед вами нет слушателей, вы превращаетесь в труп!

— Хорошо, хорошо... — с удовлетворением согласился он. — А сами-то вы кто?

— Случайная женщина. Прислуга, которая ошиблась дверью.

Они играли в какую-то игру, которая доставляла одной из сторон особенное удовольствие. И этой стороной был Ади.

Растрогавшись, он вдруг вынул из-под подушки спрятанную там конфету.

— Это вам за службу, прислуга, — сказал он и потрепал Еву по щеке.

— Не будем портить себе аппетит, — прошептала миролюбиво Ева, довольная тем, что сумела его немного растормошить. — Через полчаса мы ждем вас за столом.

— Но это невозможно... Я не в себе. Я и с лестницы не спущусь...

— Вы обязательно сможете, — сказала Ева нежно, прижимаясь к нему всем телом.

— Нет, не могу.

— И это говорит мой фюрер?! — взревела она. Вскочила с кровати и внимательно вгляделась в его лицо.

— Нет. Это не мой фюрер.

Открыла патефон, поставила пластинку.

— Вот мой фюрер! — прошептала, бешено крутя ручку. Диск завертелся. Иголка коснулась темных бороздок пластинки. Сквозь хрип и шипы до них долетел энергичный каркающий голос, который говорил что-то о молодежи и о стоящих перед ней задачах.

Ади загипнотизированно сел на кровати, внимательно слушая фонограмму. Глаза его заблестели. В них снова пробудилась жизнь.

Махнул рукой, чтобы она уходила, чтобы не мешала слушать собственную же речь.

Ева, взяв в руки его рубашку и нижнее белье, которое требовало стирки, тихонько вышла через балконную дверь и возвратилась в свою комнату. Там страстно поцеловала и обнюхала то, что принесла.

В кармане рубашки она обнаружила рисунок карандашом, изображавший маленькую девочку в легком платье и гольфах, которая повернулась спиной к зрителям и что-то поправляла на себе. Еще в кармане были хлебные крошки и смятый конфетный фантик.

На кухне повара готовили обед. Озабоченный Мартин шнырял меж кастрюль, поддевал из них кусочки капусты и с подозрением спрашивал:

— Диета соблюдена полностью? Мясные ингредиенты исключены?

— Исключены, партайгеноссе, — рапортовал повар, мелко нарезая свеклу.

— А например, сливочное масло? Кусочки свиного жира? Для общего вкуса, а? — со скрытой надеждой осведомлялся Мартин.

— Никакого свиного жира и сливочного масла, партайгеноссе! Только растительные жиры.

— Верю. Хорошо, — несколько разочарованно отозвался Мартин и, кажется, попробовав на зуб все, что находилось на кухне, пошел в большой зал.

Здесь уже находились отдохнувшие с дороги Йозеф и Магда. Чуть подальше сидел секретарь Пикер с записной книжкой, готовый сразу же конспектировать все, что ему скажут. Кенненбергер застыл при дверях на страже.

— Бьюсь об заклад, что наш Мартин уже поел на кухне, — со смехом бросил Йозеф.

— Я проверял качество блюд, — угрюмо разъяснил тот, — чтобы никаких излишеств. Чтобы все было скромно. Как на фронте.

—Тогда почему бы не отобразить эту фронтовую жизнь, например, в названии блюд? Скажем, салат из мелко рубленных овощей под названием «Восточный фронт»?!

— Попридержи язык, Йозеф! — с опаской прошипела Магда.

— Манная каша под названием «Московская операция». Пудинг «Лондон в руинах». И стакан яблочного сока «Черчилль-трезвенник».

— А это уже вам решать, — со злобой и отвращением сказал Мартин. — Вы ведь у нас главный идеолог...

— Я всего лишь литератор, — легко отпарировал Йозеф, — а занимаюсь идеологией, так сказать, по воле судеб и фюрера.

Он сидел в вольной позе, перекинув ногу за ногу, и в руке его был бокал легкого вина.

— Не понимаю я вас, доктор, будто дело ваше — сторона... Чего вы на самом деле хотите...

— На самом деле я хочу написать большой роман. Как только кончится эта победоносная война и фюреру больше не понадобится моя помощь, я уеду в деревню и начну писать прозу. Ты поедешь со мной, Магда?

— Вот уж нет. Не рассчитывай, — отрубила жена.

— Значит, я поеду один. Или... с фрейлейн Евой, — хохотнул Йозеф, наблюдая, как Ева легко спускается в зал по лестнице. — Вот эталон спокойствия, достоинства и красоты.

Ева с непроницаемой улыбкой села рядом с Магдой и приготовилась вести непринужденную светскую беседу.

— И о чем же будет ваш роман? — с подозрением спросил Мартин.

— О новом человеке. Свободном от догм религии и морали, — сказал Йозеф. щурясь и рассматривая белое облако в окне. — Немного богоборчества, немного здоровой эротики, пара страниц мистики, философские разговоры, национальная тема... но не слишком, без нажима. А называться он будет «Адам и Ева». Кстати, Мартин, в вашей реальной жизни вы хорошо знаете этих двух героев.

— И кто же они?

— А напрягите свои извилины.

— Не знаю, — пробормотал тот, — и знать не хочу.

— По-моему, я недостойна такой чести, — зарделась Ева.

— Достойны, достойны, — быстро уверил ее Йозеф, — но пусть партайгеноссе угадает Адама...

Секретарь Пикер с удивлением уставился на писателя. Мартин тяжело запыхтел.

— Не люблю я литературы, — сказал он наконец, — не перевариваю.

— А копченую колбасу любите? — нагло спросил Йозеф.

— Кажется, фюрер не будет завтракать, — сообщила Ева, чтобы разрядить обстановку. — Он сел за работу и, возможно, освободится только к ужину.

— Нужно за обыденностью, мой дорогой друг Мартин, видеть вечное, непреходящие духовные архетипы, — наставительно произнес Йозеф. — Вот вы, например, твердите вслед за фюрером: «тысячелетний рейх, тысячелетний рейх»... А что такое «тысячелетний рейх», вы знаете? Какова его духовная сущность, вам известно?

Мартин дышал все громче.

— Или вы считаете, что тысячелетний рейх — это сборище белозубых вахлаков, пусть и арийского происхождения?!

Магда уже давно под столом наступала на ногу своего мужа, но это решительно не приносило никаких плодов.

— Но не евреев же, — бухнул вдруг Мартин, и воздух вышел из него с шипом, как из футбольной камеры.

Йозеф снисходительно улыбнулся.

— Хорошо, партайгеноссе. Так и быть, я вам объясню, что означает вся эта канитель. Тысячелетний рейх, мой дорогой друг Мартин, означает всего лишь...

Но здесь рассказчик неожиданно прервался. Кровь отлила у него от лица. Йозеф вскочил, и вслед за ним вскочили все. Потому что по лестнице спускался он. Энергичный, румяный. Так сказать, отутюженный и постиранный. Белоснежная рубашка выглядывала из-под защитного цвета френча. Волосы на лбу лежали волосок к волоску. Вместе с ним в комнату ворвался весенний ветер, потому что форточка вдруг открылась.

Он подошел к дамам и поцеловал им ручки.

— А где же все остальные? — осведомился он. — Лизи, Ханс? Всех прошу к столу. Вас не смутит, дорогие дамы, если я сяду между вами и буду за вами ухаживать?

— Почтем за честь, — пробормотала Магда.

— Ну, ну, не смущайте старика... Не велика честь. Когда молодые, высокие и мускулистые садятся рядом, это все-таки совсем другое, чем когда рядом мужчина закатных лет... Пусть и национальный лидер, отец в некотором роде... Разве не так, Мартин?

— Не так, мой фюрер! — жарко выдохнул тот.

— А как? Как?! — в голосе его появилась требовательность.

— Не знаю как, да только не так, — ушел от ответа партайгеноссе.

Ади развел руками.

— По-моему, это скрытая оппозиция. Меня утешает лишь то, что доктор Геббельс не будет ревновать вас, Магда, к такому подержанному, старому грибу, как я...

— Не нужно этого записывать, — шепнул Мартин секретарю Пикеру.

— Садитесь по правую руку, — распорядился Ади, — а вы, Патшерль, — обратился он к Еве, — по левую. Лизи, Ханс... Милости просим! — бросился он к слугам. — Прошу за стол. Окажите нам любезность разделить с нами скромную трапезу... Вот так.

Он пододвинул им стулья, церемонно посадил, горделиво прошелся вокруг стола и наконец сам сел в центре этого смешанного общества между двумя женщинами.

Кенненбергер поставил на стол большое блюдо с овощным салатом и начал раскладывать его по тарелкам серебряной ложкой с монограммой «АГ».

Мартин сел напротив своего шефа, но кресло не выдержало массы его плотного тела — он сел неудачно, и деревянная ручка отвалилась, оставшись в его руках. Наскоро, чтобы никто не заметил, партайгеноссе вставил ее в пазы и сделал внимательное лицо.

— Может быть, кто-то хочет трупного чая? — легко осведомился между тем Ади. — Вам сок или минеральную воду? — спросил он Магду и сам налил ей минеральной. — Трупный чай, — повторил он. — Никто не хочет?

Все промолчали.

— Может быть, Борман хочет? А, Мартин, трупного чайку... бульончика из мяса загубленных на мясобойне животных? Как? Пойдет? Пойдет бульончик? И эти пальцы отвратительных мясников с грязными ногтями! Эти запахи! Эти жилы, которые тянутся из плоти специальными щипцами!.. Красный сок, сукровица, испражнения, в конце концов!.. Не хотите?..

— Нет, мой фюрер, не хочу, — выдавил из себя тот.

— Ну а может быть, вы хотите дары воды, рек, океанов? Раков, например? Вы, Йозеф, вы, Пикер, раков не хотите? Или угрей? Со склизкими шкурами, еще живых, еще теплых, как слепая кишка?

Ади был на взводе, и тяжелый гипнотизм от него начал передаваться всем сидящим за столом.

— Вы знаете, Борман, на что ловятся раки в Баварии?

— Нет, мой фюрер, — соврал тот, хотя эту присказку шефа слышал уже не один десяток раз.

— На мертвых бабушек!.. Вот этот кусочек смотрит на вас, Патшерль, — и он положил на тарелку Евы комок капусты со свеклой. — Мертвую бабушку, предположим, трехдневной свежести, но не более того, внуки кладут в ручей, предварительно раздев, и раки постепенно облепляют ее тело. Она становится похожей на многорукого языческого бога... Эти красные обрубки, щупальца и усы!.. Каково?! Какова наша баварская молодежь?! Конечно, подобный метод ловли раков не совсем приемлем с точки зрения общественной морали, но старуха, в общем, ни на что больше не годится, это во-первых. И во-вторых, такая ловля лишний раз свидетельствует в пользу нашей немецкой деловитости и практицизма... И с этими вот людьми приходится иметь дело, — добавил он вдруг задумчиво и самому себе.

— Мы в детстве ловили рыбу вилками, — поддержал Йозеф интересную тему. — Входили в ручьи и накалывали мальков вилкой...

— При чем здесь мальки? — темпераментно прервал его фюрер. — Я говорю о раках! Кто-нибудь хочет за этим столом раков?!

Все отрицательно покачали головой.

— И правильно, — смягчился Ади. — Растительная пища — вот девиз здорового образа жизни. Никаких мясных бульончиков, котлеток и антрекотиков! Оставьте их французам. Американцам мы отдадим цыплят — крылышки, ляжки, бедрышки и прочую требуху... Пусть набивают ими свои деревенские животы! Но сами будем есть исключительно овощи, через них овладеем силой матери-земли! Ее потаенной энергией! Ее оплодотворением и вечностью, упрятанной в оболочку сезонной смены циклов! Только овощи. И только трава. И первая среди них — крапива!..

Здесь Ева вздрогнула, не поверив своим ушам.

— Крапива, — мечтательно повторил фюрер, — моря, океаны зеленой крапивы. Великие просторы Украины, засеянные крапивой. Она колышется от напора южного ветра, и волны переходят с одного берега на другой, с одного на другой...

Его голубые глаза наполнились мечтательной влагой, нижняя челюсть отвисла...

— Пишите! — дал отмашку Мартин секретарю. Тот сразу же заскрипел пером, как автомат.

От волнения Мартин потянулся за бокалом сока и так крепко сжал его, что он треснул в его руке.

Ева, чувствуя свою утреннюю ошибку, посмотрела на Кенненбергера. Мажордом уставился на нее в упор, и в глазах его читалось осуждение.

— Может быть, кто-нибудь скажет мне, для чего нам сдалась эта крапива? — спросил тем временем фюрер. — Или это мой сон, бред, мои поэтические фантазии?..

— Кажется, понимаю, — пропыхтел Мартин, — вы хотите крапивой выморить этих восточных славян, чтобы освободить место для немецких колонистов?..

— Нет, — жестко отрубил Ади, — если бы я хотел их выморить, то зачем мне крапива? Я бы залил эти поля асфальтом и устроил бы гигантский плац для военных учений... Вы, Геббельс! — потребовал он.

— Как будет угодно фюреру, — уклончиво пробормотал Йозеф, — как ему будет угодно...

— Крапива является ценнейшим стратегическим сырьем! — отчеканил шеф. — Более ценным, чем хлопок. Мне сказали об этом в одной лаборатории Мюнхена... Неприхотлива, растет в плохих климатических условиях, активно распространяясь и вытесняя собой другую траву. Ее можно есть, из нее можно изготовлять ткани, стекло и массу иных полезных вещей! Украина подходит более всего для засева ее крапивой. Крапива на Украине и камыш в Белоруссии решат наши проблемы!

Он замолчал, потому что на лбу его выступил пот. За столом воцарилась неловкая тишина.

— А что... Из камыша мы тоже будем делать ткани? — задумчиво спросил Йозеф.

— Ни в коем случае. Мы не будем ни есть камыш, ни использовать его в качестве стратегического сырья. Но сеять его будем неукоснительно. Почему? — здесь фюрер обвел глазами общество.

Магда смотрела на него преданными глазами. Лицо Мартина было решительно каменным, как и подобает настоящему воину. Ева внимательно разглядывала свою тарелку.

— Потому что болота. Болота, друзья мои! — объяснил фюрер. — Чтобы наша тяжелая техника шла по белорусским болотам, требуется камыш, особенно там, где его мало. Мы сеем камыш, гусеницы цепляются за него, и танки выходят на оперативный простор!..

И Ади в сердцах швырнул свою вилку в салат.

— Удивительно... — пробормотал Йозеф, улыбаясь. — Удивительно свежая идея!.. Никаких шор, никаких оков на сознании... Великолепно!

Ему, по-видимому, как писателю все это было особенно интересно.

— Конечно, мы не будем сеять камыш, где попало, — объяснил фюрер. — Дай нашему чиновнику волю, и он со своей идиотской педантичностью засеет камышом даже рейхсканцелярию. Каково? Все в камыше. Мне, например, чтобы подойти к карте, придется иметь небольшой топорик и прорубать им тропинку туда и обратно, туда и обратно!..

Здесь все засмеялись, и обстановка несколько разрядилась.

— Нет! Мы ударим чиновника по рукам. Крепко ударим, будь он ариец хоть до двенадцатого колена... Не сей, где попало! — крикнул Али. — Также мы оставим в покое реки, потому что они будут необходимы в качестве транспортных магистралей... Правда, в камышах водится водоплавающая птица, — добавил он задумчиво.

— Кстати, о птице, — ввернул Йозеф. — Знаете, господа, почему у лебедя такая длинная шея? — и сам себе ответил: — Чтобы не утонуть.

Общество одобрительно рассмеялось. Хохотнул и фюрер каким-то коротким истерическим смешком.

Но тут же справился с эмоциями и задумчиво посмотрел в свой бокал.

Подождал, пока за столом установится тишина, необходимая для продолжения монолога.

— Реки как транспортные магистрали... Конечно, они не сравнятся с автомобильными дорогами по своей эффективности. Но поскольку в восточных землях хороших дорог нет, пока мы будем использовать реки. Кстати, какой формы должны быть речные и морские суда? Вы, Борман! — как в школе вызвал он.

— Острый нос, чтобы рассекать волны, — отчеканил Мартин.

— Неправильно, — с удовлетворением заметил Ади. — вы, доктор!..

— Думаю, что... самой необыкновенной, — сказал, улыбаясь, Йозеф.

— Вот такой, — и фюрер передал ему свой бокал с недопитой минеральной водой.

Йозеф в недоумении осмотрел его и отдал нетерпеливому Мартину, который выудил из бокала толстым пальцем какую-то соринку н удовлетворенно кивнул головой, будто что-то понял. Но в том не сознался вслух.

— Капля, — торжественно произнес шеф, — каплевидная форма. Общая каплевидность!

И победоносно замолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. Ева тут же вспомнила страницу из энциклопедического словаря, которую она обнаружила утром в его кабинете.

— Если капля в воде каплевидна, — объяснил фюрер, — то почему же водные суда не должны обладать каплевидной формой? Не подчиняться законам общей каплевидности? Или мы умнее природы? Или наши профессора знают лучше, что надо воде? Нет! Наши профессора не знают, что надо воде! И не могут знать, потому что обременены всем этим университетским мусором, отходами и фекалиями буржуазной науки. А ассенизация науки необходима, как воздух! Тогда даже последнему недоумку станет ясно, что вода принимает каплю и не принимает всякий вздор с острыми носами и мачтами, она выплевывает их, как инородное тело! Пример каплевидности — субмарины! И поэтому не только подводные, но и надводные суда должны быть каплевидны. Подражайте во всем живой природе, и вы никогда не ошибетесь. Пароходы как капля. Самолеты — крылья, голова и длинный клюв! Всё.

Он прервался... На лицах слушателей читалось сильное утомление, несмотря на то, что каждый изображал повышенное внимание к его словам.

— Но это дело далекого будущего, — пробормотал Ади, — все простые и верные мысли доходят до человечества с величайшим трудом. Может, лет через сто... когда мы начнем войну с Италией, до наших профессоров что-нибудь дойдет... Не раньше.

И здесь он сладко зевнул.

— С кем войну?.. — дернулся Йозеф, не веря собственным ушам.

— Да с Италией. С кем же еще? — равнодушно заметил фюрер.

—Пишите все слово в слово, — прошипел Мартин секретарю.

— Нам придется начать эту войну, — устало сказал Ади. — Дуче, конечно, величайший руководитель. Пример для подражания. Этот чеканный профиль патриция, эта гордо посаженная голова... Нижняя челюсть, готовая перемолоть всех и каждого, наш ближайший геополитический соратник... Но он — полный идиот! Во-первых, ничего не понимает в искусстве. Зевает перед картинами старых мастеров. Во-вторых, он приказал насадить леса почти по всей Италии. А что такое леса? Это, прежде всего, изменение климата, влага и дожди... — фюрер говорил все медленнее. — Значит, к нам в Германию не будет больше поступать теплый жаркий воздух. Под самым носом у нас образуется вторая Белоруссия. Рейх зальет дождями... Нация выродится, станет ленивой, неповоротливой и дряблой, как все, живущие во влажном климате... Эти толстые свиные бурдюки, набитые салом, эти красные поросячьи глаза, налитые шнапсом и пивом... Полный кромешный мрак... Пузыри на лужах, длинные ночи, серые влажные дни... мокрицы... мокрицы повсюду... — похоже, он уже не контролировал свои мысли. — Я говорил Сталину: «Не стройте у себя Дворец Советов... Самое высокое здание будет находиться в Берлине». Не послушался... Начал строить, — его язык ворочался все медленнее. — Ну что ж... Война так война... Война так война...

Голова упала на грудь. Дыхание сделалось ровным и глубоким. Фюрер крепко спал.

— Каково с Италией? — прошептал Йозеф, опомнившись. — Исключительно яркий политический гамбит!

— Может быть, вам что-то не нравится, доктор? — с подозрением осведомился Борман.

— Все нравится, все.

— Ну и не лезьте со своим гамбитом, пока вас не позовут.

— А может, меня вообще никогда не позовут? — откликнулся Йозеф. — Что тогда?

—Говорите погромче, — приказала им Ева, — а то он проснется от тишины. И ужасно расстроится.

—Но если мы будем все время говорить, он может не проснуться никогда, — сурово возразила Магда.

И это логическое построение ввело Еву в состояние прострации.

— А крапива на Украине? — не мог успокоиться Йозеф. — Если бы фюрер не был отцом нации, он стал бы величайшим парадоксалистом-литератором...

— Был я на этой Украине, — хрипло сказал Мартин. — Дети в тысячу раз красивей наших. Наши все похожи на неуклюжих жеребят, а эти круглые, белобрысые да ладные, жаль только, что славянская кровь потом превращает эти лица в блины...

— Хорошо, что вас не слышит фюрер, — хохотнул Йозеф, — по поводу детей...

— А что там вообще происходит... на этой войне? — вдруг с тоской спросила Магда. — Кто-нибудь знает?

Йозеф неопределенно развел руками и уставился в окно.

— Вы, например, хоть раз разговаривали об этом с фюрером? — спросила Магда Еву.

— Никогда, — ответила та. — Не моего ума это дело... Я ведь глупая! Я даже не знаю, кто с кем воюет, — призналась неожиданно Ева.

— С войной все в порядке, — заявил Мартин. — Западный фронт стабилен. Восточный победоносен... Крестьяне никогда не знали, как воевать. А славянские в особенности. Там вообще все спят после двух часов дня...

— Не надо их будить, — сказал неожиданно фюрер, пробуждаясь, — в каждый дом — по радиорепродуктору. В село — дорогу. И побольше противозачаточных средств, чтоб не размножались.

Он вытер платком лицо.

— Душно сегодня. А не совершить ли нам небольшую прогулку, господа?

Все, сидевшие за столом, согласно закивали головами, не понимая, спал ли фюрер или прикидывался, проверяя их на лояльность.

Высокогорный стрелок в специальном камуфляже, укрывшись за большим камнем, наводил оптический прицел винтовки на противоположный горный склон. На этом противоположном склоне сидел другой стрелок, который через оптический прицел рассматривал первого стрелка. И еще один стрелок из расселины следил через прицел за горной долиной, по которой прогуливалось довольно пестрое общество.

Впереди всех шагал фюрер в альпийском костюме и с альпенштоком в руках. Он срывал травы и с комментариями передавал их страдающему от прогулки Борману, который вообще не любил перевалов, подъемов и спусков. Магда и Йозеф шли, взявшись за руки, и издалека напоминали вполне влюбленную пару. Ева в венке из полевых цветов была чуть сбоку и, зажав во рту травинку, наблюдала за фюрером.

Последним плелся Кенненбергер с небольшой тележкой, в которую сложили съестное, патефон, а также траву, что срывал фюрер и передавал Мартину. Тот в свою очередь пускал ее по цепи гуляющих, покуда трава не оказывалась в тележке, потому что выбросить ее никто не решался.

— Hypericum pertoratium, — говорил фюрер на латыни, — помогает от поноса, колик и дурноты. Целебные свойства известны со времен средневековья: Origanum vulgare — импотенция, иммунитет, общий тонус. Парацельсий придавал ей большое значение. Valeriana officinalis... Это вы и сами знаете.

Постепенно в тележке у Кенненбергера образовался целый стог сена.

— А здесь, друзья мои, неплохо было бы и передохнуть, — Ади вдохнул в себя свежий воздух, и общество начало располагаться на живописной полянке, находившейся у подножья небольшой горы.

Ева, пользуясь тем, что на минуту осталась одна, тихонько подошла к фюреру со спины и прошептала:

— Мне бы очень хотелось с вами поговорить!..

— Зачем? — вздрогнул он. — Мне нужно сейчас побыть одному, запечатлеть этот пейзаж в своей памяти. Когда его еще придется увидеть?..

— Как будет угодно фюреру, — согласилась Ева, скрывая досаду.

Она возвратилась к своим спутникам. Те уже лежали на специальной мягкой подстилке, запрокинув головы в ясное небо. Разомлевший Мартин прикрыл лицо фуражкой и тихонько сопел от подступившего к нему сна. Фюрер же медленно двинулся по горной тропинке и, зайдя за камень, исчез.

— Так я вам забыл объяснить, дорогой Мартин, что такое тысячелетний рейх, — продолжил Йозеф прерванную утром тему.

— М-да... — пробормотал спросонья Борман.

— Тысячелетний рейх — это всего лишь евангельское тысячелетнее царство праведных. Помните у Иоанна Богослова? Оно наступит сразу же за концом света, когда Иисус поразит змея... Именно сейчас мы и переживаем этот период. Во всемирном апокалипсисе фюрер низвергнет антихриста коммунизма и буржуазного капитала... И, таким образом, сбудется то, что когда-то было предсказано пророком. Я лично счастлив, что живу в дни, когда мистерия и история сплетены в единое целое!..

— Йозеф, прошу тебя, поосторожней, — взмолилась Магда. — Ты же знаешь, как Ади не любит все эти еврейские аналогии!

— А мне нечего бояться, — легко отпарировал Йозеф, — потому что любое свое мнение я могу сменить на противоположное. В этом и состоит внутренняя свобода. Можно ведь и по-другому. Например, тысячелетний рейх есть не тысячелетнее царство праведных, а тысячелетнее хамство, разбой и мародерство, почему бы и нет?..

Он говорил, а глаза смеялись. Его супруга только за голову взялась. Но беспокойство было напрасным — Мартин глубоко спал и громко храпел во сне.

— Вот оно, это царство. Перед нами, — Йозеф взял травинку и начал щекотать ноздри Бормана.

Тональность храпа изменилась. Магда, как тигрица, бросилась на мужа, повалила его на землю, сев на живот, победоносно оседлала и раздвинула ноги.

— Доктор Геббельс повержен! — торжественно сообщила она и добавила: — Хорошо, что сейчас нас не видит партия...

Стрелок на горе внимательно наблюдал их в оптический прицел. И палец на секунду захотел нажать на курок.

— Я завидую вашему счастью, — вздохнула Ева.

— Да ты сама светишься от счастья, — заметила Магда, — особенно, когда видишь Ади...

— Нет, у нас все по-другому. У вас дети, дом, а у меня...

— У тебя — свобода. А у меня заботы, вытягивающие все жилы... Думаешь, таких минут, как эта, у нас с Йозефом множество? Да только раз в году и бывает... Потому мы и ведем себя, как молодожены...

Магда слезла со своего мужа, и Йозеф смог, наконец, перевести дух. Он вскочил с земли, размял затекшие суставы. Взял с тележки Кенненбергера сачок и начал гоняться за бабочками.

— Ты должна понять сама, чего ты хочешь от гения, — сказала Магда после паузы, — быть сподвижницей, ангелом-хранителем тебе никто не запрещает. Это самая органичная для тебя ситуация... А если ты хочешь чего-то большего... то, может быть, надо просто уйти...

— Не могу. Пробовала уже, — пробормотала Ева с мукой.

— Наверное, нужно решительней, тверже...

— Две попытки самоубийства, по-твоему, это недостаточно решительно? — задумчиво спросила Ева.

— Бедный... — прошептала Магда.

— Кто?

— Фюрер, конечно, — убежденно заметила подруга.

— Я пробовала и по-другому... Мирно убегала в нору, как мышь... И тихо там сидела. Но без него, без его фантазий жизнь становилась совершенно несносной...

— У тебя, в конце концов, как у любой женщины, есть испытанное средство. Заведи с кем-нибудь невинный флирт, — предложила мудрая Магда. — Вполне возможно, что мужская часть существа фюрера отреагирует на это должным образом... и ваши отношения в итоге укрепятся.

Ева на это обреченно вздохнула:

— Не с кем. С Кенненбергером, с Хансом?..

— А вот с этим мясником? — предложила Магда и кинула в спящего Мартина травинку. — Он непосредствен, как ребенок! Такой розовый, упругий...

Ева с сомнением осмотрела предложенную ей кандидатуру. Но здесь из-за скалы появился фюрер. Лицо его было сурово и решительно, будто он телепатически слышал все, о чем говорили женщины.

— Сговариваетесь? — заметил он. — Оппозиция, мятеж?..

На левой ладони его сидел еж. Бедное животное пыхтело и дрожало от ужаса.

Фюрер склонился над спящим Борманом, отодвинул с его липа фуражку и, недолго думая, посадил на его лицо ежа.

— Что?! — заорал Мартин, просыпаясь и хватаясь за пистолет. Еж со всех ног побежал в кусты.

Ади захохотал коротким истерическим смехом, на его глаза набежали слезы. Рассмеялись и женщины. Один лишь партайгеноссе не мог скрыть своего замешательства, пытался смеяться, чтобы поддержать общество, но не мог.

— Музыку хочу, — сказала вдруг Ева капризно.

— Не возражаю, Патшерль, не возражаю, — согласился Ади. — Вам известно, что опера чрезвычайно укрепляет духовную силу нации?

— Ненавижу оперу! — нагло заявила Ева. — Бр-р... Тошнит!

Здесь все как-то растерялись от этой наглости. Она же вытащила патефон из тележки Кенненбергера, поставила какую-то пластинку и крутанула ручку.

Зазвучал фокстрот. Ади побледнел и схватился за сердце.

— Шансонетка, — с болью прошептал он, — фекалии, отбросы дегенеративной культуры Запада...

— Хочу отбросы! — капризно отбрила его Ева. — Хочу и все!

Тело ее задергалось в такт музыке. Она схватила Магду и стала отплясывать с ней на поляне, высоко поднимая сцепленные с партнершей руки. Подошел раскрасневшийся от ловли бабочек Йозеф.

— Ведьмы, — доверительно объяснил ситуацию Ади. — шабаш на Лысой горе...

— Язычество... Великолепно! — улыбнулся доктор.

Бросил сачок на землю и в один прыжок преодолел расстояние между собою и танцующими. Ева отдала ему Магду, а сама подскочила к фюреру.

— Нет! — заорал тот. — Нет, нет и нет!!!

Но было поздно. Ева увлекла его в безумный танец, и фюрер сначала неохотно, но с каждым шагом все более расходясь, затанцевал вместе с ними.

Внезапно пластинка кончилась, оборвалась. Раздался шум и хрип последней бороздки. Но пары не могли остановиться и столь же темпераментно тряслись под тишину. Толстый Мартин обиженно дулся и пыхтел. Ему, наверное, было очень обидно, что молодость прошла и что его никто не пригласил в круг.

А снайпер в горах, наблюдая эту сцену через оптический прицел, восхищенно поднял большой палец вверх.

Часы в гостиной пробили пять часов дня. Усталые и разморенные, гости начали расходиться по своим комнатам, но Ева несколько замешкалась, потому что заметила в гостиной незнакомого высокого человека в черном костюме со стоячим накрахмаленным воротничком. Увидев пришедших, гость сделал несколько шагов навстречу Ади. Тот лениво ему кивнул, и Ева поняла, что они знакомы. Священник тут же, не сходя с места, начал что-то горячо говорить, фюрер опустился в деревянное кресло у стены и задумчиво уставился в окно.

Раздираемая любопытством, Ева стала раскладывать траву, собранную Ади на прогулке, пытаясь уловить предмет разговора.

—...он ведь погибнет, — донеслось до ушей. — Кому нужна излишняя жестокость? Вы ведь не злой человек... Сердце ваше должно быть открыто добру...

Подошел Кенненбергер.

— Из этой травы следует составить гербарий, — распорядилась Ева. — Высушите и поместите в специальные коробочки. На латыни напишите названия трав и дату, когда растения собраны.

— Вы запомнили их названия? — осведомился Кенненбергер.

— Нет, — ответила Ева.

— Я тоже, — сознался мажордом.

—...я понимаю всю сложность нашего положения на Восточном фронте, понимаю, что там решается судьба мира, судьба всей военной кампании и ваша собственная участь. Но вы должны знать как человек тонкий и образованный, что иногда одна жизнь спасенного человека стоит больше, чем выигранное сражение. И, может быть, нас всех вспомнят именно в связи с нею — со спасенной жизнью, а не в связи с взятым у противника городом...

Ади посмотрел на пастора своими круглыми, как у мыши, глазами. Чувствовалось, что его переполняют эмоции, но он сдержался, ничего не сказав.

— Тогда выбросите эту гадость прочь, коли забыли ее название, — заметила Ева, раздраженная тем, что Кенненбергер мешает подслушивать любопытный разговор.

— Я скормлю ее лошадям, — пообещал мажордом, сгреб траву под мышку и ушел.

—...дезертирство, конечно, недопустимо. И оно должно наказываться. Но мальчик еще слишком мал... Я прошу вас помиловать его, потому что в лагере ему не выжить...

Гость замолчал. Ади смотрел на него в упор. На лбу вздулась и пульсировала жилка.

— Вы сколько раз в неделю ходите в церковь? — глухо спросил он.

— Каждый день. По нескольку раз...

— Сколько дивизий СС находится в моем распоряжении? — задал вопрос хозяин без видимой связи с контекстом разговора.

— Не имею понятия.

— Шесть, — сказал фюрер. — И ни один из этих солдат не ходит в церковь. А куда они идут, вы знаете?

Гость промолчал.

— На смерть, — сухо объяснил Ади. — Ваш племянник вместе с вами ходил в церковь. Но на смерть почему-то не пошел, хотя видел в церкви каждый день распятого Бога. Кто объяснит этот парадокс? Молиться распятому мертвецу и не хотеть умереть!..

— Ответ на это дает молодость, — попытался возразить пастор.

— Нет, — жестко отрубил фюрер. — Ответ на это дают личинки мухи. Гость нервно передернул плечами, когда услышал про мух. Он оглянулся и, вместо того чтоб следить за извилистой прихотливой мыслью хозяина, заинтересовался, а не подслушивают ли их. Ева сделала вид, что ничего не знает, взяла в руки тряпку и начала протирать большое зеркало.

— Сколько яиц откладывает муха? — спросил между тем Ади.

Пастор пожал плечами.

— Несколько миллионов, — сам ответил на свой вопрос фюрер. — Сколько яиц погибает?

Гость снова промолчал.

— Несколько миллионов. То есть все яйца, которые отложены, все погибли. До единого. Но мухи-то живы! Живы!.. Откуда, я вас спрашиваю?!

Пастор стоял, опустив голову, как школьник.

— А живы они потому, что это кому-то выгодно. Кто-то заботится об их маленькой жизни и продлевает ее вопреки всякой вероятности, вопреки яйцам и прочей чепухе! Вопреки науке, логике и разумению! Я не знаю, кто это. Может, Бог, а может, мировой закон, космические излучения, судьба, эволюция... Не знаю. Но то же самое происходит с человеком. Если природе нужно, чтобы этот конкретный человек жил, его ничто не уничтожит, ни Восточный фронт, ни Западный. А если он ничего не стоит, если это фитюлька, тряпка на эволюционной лестнице, то и сгинет, исчезнет без всякой моей помощи!.. Глаза у Ади вылезли и налились голубой водой. Ева от смущения начала напевать под нос какую-то веселую песенку.

Пастор опустил свою голову еще ниже. Пробормотал:

— Человеку свойственно питать иллюзии... И я здесь не исключение. Я довольно часто веду с вами разговоры в своем воображении. И каждый раз на что-то надеюсь. Вы ведь из католической семьи, и в некоторых ваших речах можно найти подобие духовности. Но на что мне надеяться, смешной я человек? Что я хочу услышать от того, кто не оставил от церкви камня на камне? Молодежи вы запрещаете бывать в храмах, старики боятся, тоже не ходят туда, священников сажаете и ведете за ними слежку. А я все рассказываю, все прошу вас о чем-то, будто вы Христос... Почему я так глуп?

— Христос был сыном римского легионера, и не надо у него ничего просить. Он умер и ничего вам не даст, — сказал Ади.

В голосе его послышалась усталость. После первых минут возбуждения фюрером начала овладевать апатия.

Ева тем временем случайно задела какую-то чашку и она, упав на пол, громко разбилась. Пастор вздрогнул от этого шума. Посмотрел на своего могущественного собеседника в кресле и вдруг испугался.

— Я, кажется, обидел вас... Я не хотел... Просто горе, которое я переживаю, отняло у меня остатки разума... Простите меня!

Ади на это устало махнул рукой.

— Я знаю... Все знаю. Если я выиграю, то все будут молиться на меня. А если проиграю, то любое ничтожество будет вытирать об меня ноги...

Он еще раз махнул рукой, давая понять, что разговор закончен. Пастор, поклонившись, попятился к выходу. Он как будто бы весь сломался, потерял ось... Ади, откинувшись в кресле, прикрыл глаза.

Ева хотела подойти к нему, погладить, успокоить, как шаловливого ребенка.

Уже и руку подняла... Но не смогла. Фюрер глубоко дышат, и она побоялась его разбудить.

Ева поднялась на второй этаж, отперла дверь и не раздеваясь, бросилась на свою постель. У ее изголовья находилось пустое кресло. Она посмотрела на него и прикрыла глаза. Подложила руки под голову, расслабилась...

Сон не пришел к ней, однако пришло полусонное, полуобморочное состояние, тягучее и сладкое, когда реальность растворяется в собственных мыслях и забытье становится уютным и мягким, как материнское лоно.

— Сколько я тебя просила, чтобы ты хоть что-нибудь написал моим родителям, — пробормотала Ева самой себе. — Они же очень волнуются... Я для них ослушница, отрезанный ломоть... Хоть несколько слов, как ты меня любишь, или просто так... что у нас все хорошо. И что ты меня не бросишь никогда...

Патшерль разомкнула тяжелые веки и еще раз посмотрела на кресло. Оно оставалось таким же пустым.

— Ты, наверное, вообще не помнишь, как их зовут, а спросить меня стесняешься, чтобы не обидеть... Потому им и не пишешь. Фриц и Франциска... это очень просто, сразу запоминается... Но ведь можно даже и не писать имен. Просто «мама и папа»... Сентиментально, пошло?.. Наверное. Ты всегда боялся пошлости и на этом пути становился жестоким.

Ева положила руку на глаза, чтобы солнечный свет не мешал ей.

— Нашей малышке Уши исполнился годик... Она осталась в Дрездене, окруженная заботами нянек... Ты не скупишься в средствах, спасибо. Ни я, ни она ни в чем не нуждаемся. Но страшно представить, что ребенок всю жизнь не будет знать, кто его отец... Неужели тебе никогда не хотелось ее увидеть? Поцеловать ее розовенькое тельце, потрогать мягкие пальчики, похожие на вату детских игрушек... А может быть, тебе этого ничего не надо? Может, сердце твое очерствело в борьбе, чувства погасли... Может быть, ты вообще урод?.. — высказала она тревожную мысль.

Сама вздрогнула и пробудилась от нее. Напротив сидел фюрер. Собственной персоной. Весь серый, как вызванное из небытия привидение. В сером френче. Голова его откинулась на спинку кресла. Глаза были круглыми и грозными.

Наяву ли это, снится ли ей, или он в самом деле вошел в комнату через балкон?

Ева зажала свои глаза ладонями, как это делают маленькие дети, когда пугаются. Почувствовала, как Ади склонился над ней. Сквозь прорезь между пальцами увидала, что он внимательно рассматривает ногти на ногах, рассматривает почти в упор.

Дата добавления: 2015-10-21