Вадим Валерьянович Кожинов 8 страница

Я в данном случае даже не собираюсь особо говорить лично о Чуковском — говорю об атмосфере времени. В стране был такой климат, который неизбежен после любой революции. И это достаточно долго продолжалось. Те перехлесты, действительно жестокие и в конце концов неоправданные меры, которые были приняты в этой самой борьбе с низкопоклонством, нельзя, конечно, не осудить. Но вместе с тем, когда сейчас начинают об этом говорить, совершенно забывается и начисто отрицается суть той борьбы. А между тем, как уже говорилось, инициатором этого был Капица, и было сделано немало необходимого, очень полезного, и были весомые реальные результаты, очень ценные для страны, вследствие отказа от этого низкопоклонства.

* * *

Кстати, о терминах — «низкопоклонство», «космополитизм»… Сначала главным образом говорилось о низкопоклонстве. Потом это стало переходить уже в идеологическую сферу, так сказать. Там появился и космополитизм. Слово «низкопоклонство» стало широко употребляться в 1947 году, космополитизм — больше в 48-м. Причем если говорить непосредственно о близкой мне литературной сфере, то первым проявлением борьбы, между прочим, были жестокие нападки на великого русского филолога Александра Николаевича Веселовского, которого обвиняли как раз в низкопоклонстве перед Западом совершенно несправедливо. Я думаю, сработало то, что у него был младший брат, гораздо менее значительный, Алексей Николаевич Веселовский, который написал книгу, очень пропагандировавшуюся до революции, — «Западное влияние в русской литературе», которая действительно объявляла почти все творчество великих русских писателей простым подражанием Западу. Вот тут как-то переплелось. Что касается Александра Николаевича Веселовского, это совершенно неверно.

Дело в том, что сразу после войны вышли ранее подготовленные, но невыходившие работы Веселовского и, кроме того, книга о нем выдающегося филолога, директора Института мировой литературы Шишмарева. И тут же на это начали нападать. Причем первыми напали, если уж говорить об «антиеврейском» характере той акции, Виктор Шкловский и Валерий Кирпотин. Оба были по национальности евреями, между прочим. Вот они первые и атаковали Веселовского «за низкопоклонство перед Западом». Это было в 1947 году в журнале «Октябрь». Причем Шишмарев отстаивал, выступал в защиту Веселовского, а Шкловский и Кирпотин его громили…

При разговоре о борьбе с космополитизмом нельзя обойти того, что называется «еврейским вопросом». Я уже показал, какой фальсификацией является как бы последний, заключительный результат всего этого — мнимое решение о депортации всего еврейского населения в Восточную Сибирь и на Дальний Восток. Но дело в том, что и все остальное в значительной мере фальсифицировано. Почему? Прежде всего надо видеть два явления: вот борьба с этим низкопоклонством, космополитизмом, а с другой стороны — та ситуация, которая создалась в стране в результате событий, происходивших в государстве Израиль. Именно на этом, если угодно, все завязано. Но это стараются игнорировать. Если и говорят об этом, то как-то бегло. А ведь проблема борьбы с космополитизмом приобрела действительно в отдельных случаях такой ярко выраженный антиеврейский характер после того, что произошло в отношениях СССР с государством Израиль.

Надо помнить, что СССР сыграл решающую, определяющую роль в создании государства Израиль. Что именно по инициативе Советского Союза было принято в 1947 году это решение, и в 1948 году он первым признал Израиль де-юре. Америка признала несколькими месяцами позднее. Я уже не говорю об Англии, которая вообще категорически была против создания этого государства.

Не будем наивными людьми — совершенно ясно, что наше руководство, ну и Сталин лично рассчитывали на то, что Израиль станет союзником СССР в геополитически очень важном районе. Между тем вскоре все обернулось совсем иначе.

Надо сказать, что в Израиле было две партии: МАПАМ и МАПАЙ. Одна ориентировалась больше на Запад, другая — на СССР. Предполагалось, что победит на выборах именно просоветская партия и, таким образом, у нас будет новый союзник на Ближнем Востоке. Однако, как только Израиль утвердился, он сейчас же повернулся в сторону Соединенных Штатов. Уже в 1948 году Израиль показал, что он вовсе не является союзником СССР.

Это произвело, конечно, самое ужасное впечатление в нашей стране. Именно поэтому был снят с поста министра иностранных дел Молотов, поскольку одновременно он руководил так называемым Комитетом информации, который являлся тогда основным звеном стратегической разведки. Молотов был обвинен в том, как это он не смог понять, куда пойдет Израиль. По этой же причине был снят с поста министра вооруженных сил Булганин, поскольку Главное разведывательное управление, которое находилось под его руководством, в конечном счете тоже неправильно информировало Сталина.

Наконец, естественно, в тех условиях и при тогдашнем, пользуясь модным нынче термином, политическом менталитете крайнее раздражение вызвал тот факт, что огромная масса советских евреев не только восторженно встретила создание государства Израиль, но и после проявившейся его антисоветской, проамериканской позиции продолжала приветствовать. В частности, организовали очень пышную встречу Голды Меир, когда она пришла в синагогу в Москве, и так далее.

* * *

Важно подчеркнуть, что Сталин до самого своего конца совершенно четко разъединял: евреи вообще и, как он выражался, евреи-националисты. В том же самом журнале «Источник» № 5 за 1997 год напечатан интересный и довольно ценный документ. Это дневник одного из членов Президиума ЦК, то есть Политбюро в последние годы жизни Сталина, и одновременно одного из руководителей всех ракетных и атомных дел — Малышева. Непосредственно сидя на заседаниях Президиума ЦК, Малышев записывал, что говорил Сталин. И вот 1 декабря 1952 года, когда оставалось жить ему всего три месяца, он говорит о еврейской опасности. При этом каждый раз добавляет: евреи-националисты.

Вот евреи-националисты считают, говорит Сталин, что их нацию спасли США. Они считают себя обязанными американцам. И в конечном счете это вызвало противостояние тем, кого Сталин называл евреями-националистами. Это было борьбой глобальной, в мировом масштабе. Понятно, в тогдашних условиях жесткой конфронтации двух блоков такое не могло не привести к тяжелым последствиям.

Хотя следует подчеркнуть: эти последствия крайне преувеличивают, а Сталина представляют (совершенно необоснованно!) неким принципиальным антисемитом, который вообще евреев считал чем-то враждебным. Кстати, многие этим прониклись на основе различного рода сочинений, написанных очень мало осведомленными людьми.

Например, у нас были популярны в годы перестройки книги эмигранта Автарханова, чеченца. Он пишет прямо, что Сталин был антисемит. Но тут же добавляет, что в 49-м году Сталин вдруг обратил внимание, что из 11 членов Политбюро 9 родственно связаны с евреями. В том числе сам Сталин, поскольку его внук и внучка наполовину евреи.

Но совершенно ясно, что без воли Сталина никто не мог стать членом Политбюро. Как же мог допустить такое антисемит? И в собственном родстве от евреев не отгородился. Тем не менее обвиняют — антисемит…

А вот передо мной справочник Союза писателей СССР, изданный в 1950 году. Здесь приведен список членов правления Союза, которое избрано было в январе того же 1950-го. И в его составе среди 56 писателей РСФСР — 12 евреев.

Можно привести еще бесчисленное количество фактов, доказывающих, что борьба шла именно с определенным образом политически и идеологически ориентированными, а вовсе не с евреями. Например, в это время огромное общественное и государственное значение имело присуждение Сталинских премий. Возьмем годы с 1949-го по 1952-й. Так вот, примерно треть всех премий получали люди еврейского происхождения! И это при том, что они составляли один процент населения страны.

Иногда пытаются выдать все это за какой-то неизбежный факт, потому что, дескать, награждали премиями тех евреев, которые работали, выражаясь современным языком, в военно-промышленном комплексе. Ну а писатели и даже литературоведы? Нелепо думать, что нельзя было подыскать какого-нибудь литературоведа другой национальности.

В этом смысле, конечно, очень фальшиво звучит название книжки, которую выпустил в свое время писатель Борщаговский, — «Обвиняется кровь». Он сам был, так сказать, зачислен в космополиты, подвергался гонениям, его некоторое время не печатали. Но как только он написал роман «Русский флаг», посвященный эпохе Крымской войны, патриотический, огромный роман — 750 страниц, он был немедленно напечатан. В 1953 году вышел этот роман! И впоследствии много раз переиздавался. Что ж, выходит, кровь у него стала другая, когда он написал патриотический роман?

Или другой пример, о котором написал известный драматург и киносценарист Александр Штейн. Он рассказывает, что как раз в 1952 году он вместе с режиссером Роммом задумал создать фильм об адмирале Ушакове. Фильм они решили сделать двухсерийным.

Однако незадолго до этого Сталин категорически запретил снимать двухсерийные фильмы. «Народу некогда смотреть две серии», — сказал Сталин. И когда эти люди пришли к руководителям кинематографии и сказали, что они собираются делать двухсерийный фильм, на них посмотрели как на безумных. Тем не менее Штейн рассказывает в своих только что изданных воспоминаниях, что они написали письмо Сталину и Сталин разрешил им снять двухсерийный фильм, поскольку речь шла о патриотическом произведении. По-моему, одного этого факта достаточно, чтобы понять: речь шла не о преследовании какой-то национальности, а о борьбе с антипатриотическими силами…

Самый выразительный факт, пожалуй, такой, если уж говорить об этом. В Соединенных Штатах даже раньше, чем у нас, еще в 1946 году по инициативе Трумэна была начала борьба с антиамериканской деятельностью — так это там называлось. И продолжалась она, эта борьба, до 1955 года — у нас прервалась со смертью Сталина. Вот была знаменитая комиссия Маккарти, масса людей побывала в тюрьме… У нас еще жестче — скажем, члены Еврейского антифашистского комитета были расстреляны. Хотя в этом, может быть, огромную роль сыграли какие-то отдельные люди, потому что арестованы они были еще в конце 48-го года, а расстреляны только в 52-м. Значит, была очень сложная история, которая в чем-то до сих пор остается неясной.

Но как это ни странно, большинство тех граждан в Америке, которых обвиняли в антиамериканской деятельности, были тоже евреями. Об этом, кстати, есть книги, написанные у нас и переведенные. Чарли Чаплин вынужден был покинуть Америку, а другой выдающийся еврей — Оппенгеймер, создатель атомной бомбы американской, — был отстранен от всех работ.

* * *

Но вернемся к тому, что происходило у нас. В 1948 году началась кампания против театральных критиков, которых назвали космополитами. Однако эту борьбу начали как раз эти самые критики, которые потом пострадали. Им страшно не нравилась линия, характерная для Союза писателей, возглавляемого Фадеевым. Причем опирались они в своей борьбе, ни много ни мало, на тогдашнего заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК Шепилова. И Шепилов их всячески поддерживал и очень резко выступал против Фадеева.

Но, по-видимому, какую-то роль здесь сыграл патриотически настроенный секретарь московского городского и областного комитетов партии Попов. У него состоялась беседа со Сталиным, и была выявлена определенная связь между тем, что происходит в государстве Израиль, и деятельностью этих критиков. Сталин отреагировал. Считается, что статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», опубликованная в «Правде», отчасти была написана Сталиным. Впрочем, некоторые утверждают, что эту статью написали Симонов совместно с Давидом Заславским, кстати, тоже евреем по происхождению.

Вообще, я мог бы сослаться на целый ряд антикосмополитических статей, написанных евреями в это время. В частности, довольно известный критик Зиновий Паперный написал не только многие статьи, но и большую работу о Пушкине, где всячески нападал на космополитов, которые пытаются Пушкина изобразить жалким учеником западных писателей и тому подобное.

Кстати, Константин Симонов, которого никто не подозревает в каком-то антисемитизме, в своих воспоминаниях прямо пишет, что опасность низкопоклонства была и опасностью еврейского национализма — тоже. Причем книга написана уже в конце его жизни…

Среди жертв периода, о котором идет речь, в первую очередь называют обычно Михоэлса. Но ведь в течение долгого времени никто не считал, что Михоэлс был убит. Считали, что это несчастный случай. Ему были устроены торжественные похороны… Причем произошло это в январе 1948 года, когда даже еще не было создано государство Израиль. Некоторые пытаются объяснить трагедию с Михоэлсом так: он был очень сильный человек, и Сталин боялся, что если его вывести на процесс против Еврейского антифашистского комитета, то он как-то себя покажет. Но это совершенно нелепое предположение. При проведении всех процессов никто никогда такого не боялся и не стеснялся.

И еще: откуда исходит, что был убит Михоэлс? Об этом заявил Берия. Все сведения о том, что он был будто бы убит, — от Берии. Причем был убит якобы Абакумовым по заданию Сталина. Известно, что Абакумов был злейшим врагом Берии. И вот впоследствии Берия утверждал, что Абакумов, когда его арестовали, признался…

Повторяю, вопрос об убийстве Михоэлса остается открытым. Мало того, что нет достаточных доказательств этого убийства. Мало того, что были такие торжественные похороны, что в Москве остановили движение транспорта. В мае было провозглашено государство Израиль — и тогда же в Москве состоялось невероятно торжественное собрание памяти Михоэлса. Тут же вышла книга о нем. Очень странно все-таки: если действительно, уничтожая Михоэлса, хотели как-то заглушить, задушить еврейское движение, то тут было как раз обратное действие. Потому что, вы знаете, вообще смерть выдающегося человека — она же сплачивает, а он был представлен как совершенно колоссальная фигура. Выступали и Фадеев, и другие деятели культуры, да кого там только не было, на этом торжественном дне его памяти. Так что вопрос этот, я считаю, очень сложный.

А что касается реального гонения, которое выразилось прежде всего, конечно, в гибели деятелей Еврейского антифашистского комитета, то при этом как-то странно забывается, что как раз в 1949 году было огромное дело о русском национализме и во главе него были поставлены фигуры не менее крупные, чем те, которые «проходили» по еврейским делам. Это и Кузнецов, и Родионов, и Вознесенский, член Политбюро. По этому делу были репрессированы две тысячи человек — гораздо больше, чем по всему делу о космополитизме и еврейскому вопросу. А было это ведь одновременно. И погибло значительно больше людей.

Тут можно вспомнить известное сталинское выражение о левом и правом уклоне — какой из них хуже. Оба хуже.

Кстати, московский партийный секретарь Попов вскоре тоже был снят. То есть Сталин ударил именно в обе стороны. Поэтому говорить — это сейчас прямо-таки стало аксиомой — о государственном антисемитизме по меньшей мере странно. Тогда можно говорить и о государственном русофобстве.

Какой же это государственный антисемитизм, когда вплоть до смерти Сталина в составе ЦК КПСС были евреи? Не говоря уж о Кагановиче, Мехлисе, но это были и Ванников, и Райзер, впоследствии министр, и так далее. Значит, в стране царствует политика государственного антисемитизма, а в высшем властном органе страны — евреи. Где же логика?..

РЕПЛИКА В РУССКО-ЕВРЕЙСКОМ ДИАЛОГЕ

Одним из инициаторов создания книги «Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии». (М., 1996) был Михаил Агурский, памяти которого она и посвящается. В последние годы жизни этого человека мы часто встречались в Москве, куда он почти регулярно наведывался, и вели долгие и содержательные беседы, что отнюдь не было случайным: я не знал и не знаю (непосредственно, лично) другого столь же серьезного и горячего сторонника того уже давно длящегося исторического процесса, который уместно определить как русско-еврейский диалог.

Необходимо, конечно, сказать обо всем этом более определенно и конкретно. Но вначале будет целесообразно обрисовать задачи и общий смысл самой этой книги. Ведь вполне вероятно сомнение в ее соответствии понятию о русско-еврейском диалоге, подразумевающему сложное и основательное обсуждение общеисторических, а также религиозных, философских, политических, нравственных и иных проблем. А тут — стихи, в которых многие видят только выражение чисто личных душевных состояний или даже вообще «словесно-ритмическую игру»…

Но не зря же сказал о стихе Державин, что «металлов тверже он»… И разве не из стихов созданы так легко прошедшие через тысячелетия «Илиада» или «Махабхарата»? Если глубоко задуматься о том, зачем вообще человек обращается к созданию стиха (вместо того, чтобы воспользоваться «естественной» формой речи), непреложно выяснится и такая цель: воплотить свое самосознание в прочной, способной уцелеть в дали времен словесной структуре. А поскольку это действительно так, в стихах (конечно, в той или иной мере) всегда запечатлено стремление воплотить подлинно существенный и весомый смысл… Я говорю о стремлении, которое далеко не всегда реализуется, но которое все же ощутимо в любом достойном своего имени стихотворении.

И, наконец, еще одно. Слово, речь как таковая по-настоящему жива и до конца понятна только в своем контексте; слово, как доказывал Бахтин, есть ответ на нечто произнесенное ранее и вопрос, ждущий последующего слова. Стихотворение же всегда стремится быть завершенным в себе миром, стремится высказать все. В научных комментариях к стихотворениям часто ставится задача выяснить, чем «вызвано» данное стихотворение и какой последующий отклик оно нашло. Однако для полноценного восприятия стихотворения эти сведения вовсе не обязательны; стихотворение, если воспользоваться архаичным глаголом, «довлеет себе» (к сожалению, в современной речи глагол этот часто грубо искажается: в него пытаются вложить некое среднее значение между «давит» и «тяготеет»).

И любое стихотворение, заслуживающее этого названия («творение» — то есть плод творчества!), являет собой — хотя бы в своем устремлении, в потенции — своего рода сгусток, кристалл самосознания (самосознания личного, национального, общечеловеческого).

Поэтому есть серьезный и обоснованный смысл в издании книги стихотворений, которые так или иначе связаны с осознанием проблемы «евреи и Россия», в той или иной степени соприкасаются с ней — острой, противоречивой, многозначной… Едва ли можно усомниться в том, что книга эта немало даст любому читателю, стремящемуся осмыслить эту проблему.

* * *

Михаил Агурский был целиком и полностью согласен с этим проектом книги. Он, как уже сказано, являл собой последовательного и даже — это определение совершенно уместно — страстного сторонника открытого, честного, не боящегося никаких острых углов русско-еврейского диалога. Принципиальная честность его участия в этом диалоге выражалась наиболее ясно, пожалуй, в том, что он отнюдь не скрывал, не затушевывал свою безусловную и бескомпромиссную национальную приверженность. Он, например, не пытался убедить кого-либо в том, что его особенно заботят собственно русские интересы…

Это с очевидностью выразилась, например, во время пресловутого «путча» (уж воспользуюсь сим общепринятым чисто пропагандистским словечком) в августе 1991 года. Может быть, то, что я сообщу, выглядит странно, но я и узнал-то впервые о «путче» именно от Агурского. Утром 19 августа он позвонил мне из своего номера в гостинице «Россия» (где через несколько дней, утром 27 августа, его нашли мертвым…) и крайне взволнованно, даже потрясенно заговорил о происходящем (я не имею привычки включать утром телевизор или радиоприемник и еще ровно ничего не знал).

— Как можно было вводить войска?! — восклицал Агурский. — Неужели они не понимают, что армия давно разложена? Ясно, что государство с этого момента обречено на распад!

Говоря или, точнее, выкрикивая это, Агурский отнюдь не предполагал, что я увижу в его словах некую заботу об интересах моей страны. Он неоднократно развертывал передо мной свое убеждение, что распад СССР крайне невыгоден для Израиля, — хотя бы уже в силу того, что около пятидесяти миллионов мусульман СССР вполне могут тогда слиться с исламом Ближнего и Среднего Востока и, как полагал Агурский, резко увеличить враждебную геополитическую массу, склонную тяжко нависать над Израилем. И есть все основания считать, что сама смерть Михаила Агурского была результатом его предельной взволнованности, порожденной августовскими событиями, и он, следовательно, оказался реальной жертвой так называемого путча.

Но, конечно, глубокая приверженность Агурского к тому, что уместно называть русско-еврейским диалогом, зиждилась не только на таких геополитических соображениях (хотя он во многом жил именно политологическими проблемами). Агурский ясно сознавал, что культура и сам, как говорится, менталитет современного еврейства — в том числе евреев Израиля — сложились в теснейшей взаимосвязи с русской культурой и самим русским бытием; нельзя ведь забывать, в частности, что почти все основоположники государства Израиль, так сказать, «вышли из России». Агурский, между прочим, с жесткой иронией воспринимал нынешние попытки утвердить представления об евреях Израиля как о совершенно «новой», полностью отделившейся от еврейской диаспоры нации (например, «ханаанской»), никак уже не связанной с вековым историческим наследством, которое с конца XVIII века создавалось главным образом во взаимодействии с реальностью Российской империи (где к концу XIX века находилось большинство евреев мира).

Агурский, разумеется, ни в коей мере не закрывал глаза на все «негативные» стороны жизни евреев в России, но вместе с тем он не признавал мифических заклинаний о некоем агрессивнейшем и тотальном антисемитизме, будто бы господствовавшем и продолжающем господствовать в русском народе и национально мыслящей интеллигенции.

Да, Агурский вовсе не «приукрашивал» судьбу евреев в России, но и ни в коей мере не разделял позиции тех — к сожалению, многочисленных — безответственных авторов, которые пытаются, скажем, «приравнять» новейшее развитие русской национальной мысли и германский нацизм, или, точнее, расизм, совершенно закономерно и неотвратимо приведший к так называемому «окончательному решению еврейского вопроса».

* * *

Впрочем, пора вернуться к содержанию вышеназванной книги. Едва ли можно оспорить, что стихотворения, представленные в ней, так или иначе воплощают в себе не что иное, как еврейско-русский диалог. В стихах русских авторов это очевидно. Но и во всем написанном еврейскими авторами есть двойственный смысл, ибо ведь перед нами еврейское самосознание, воплощенное в выработанном веками русском поэтическом слове, которое «используется» как нечто — это очевидно — в полном смысле родственное (а нередко и, без сомнения, подлинно любовно). И — как ни парадоксальна эта двойственность — даже ненависть к чуть ли не всему русскому (а такие стихи здесь есть) воплощается в составляющем неотъемлемую сторону самого существа авторов таких «ненавидящих» стихов русском поэтическом слове…

А ведь это слово, взятое само по себе, конечно же, не просто некая пустая «форма»; оно исполнено смыслом, и именно русским смыслом; таким образом, оказывается, в сущности, что даже в тех стихах, где, казалось бы, царит ненависть, присутствует и нечто совсем иное…

Кто-нибудь может возразить, что сами условия жизни, так сказать, деспотически заставляли подавляющее большинство российских евреев говорить и писать именно и только по-русски, хотя они, мол, никак этого не хотели. Не буду сейчас оспаривать такое мнение, но ясно, что никто и никак не заставлял ненавидящих Россию людей не просто говорить и писать, а творить в русском поэтическом слове, которое есть неотделимая составная часть русского сознания и даже самого русского бытия. При этом необходимо сознавать, что человек, творящий стихи на русском языке, выступает отнюдь не только как «русскоязычный»; поэтическое слово — это по своей истинной сути вовсе не феномен языка, но явление национального искусства («язык искусства» никак не сводим к языку в лингвистическом значении термина). И тот, кто занимается стихотворчеством на русском языке, неизбежно оказывается тем самым в лоне русской национальной культуры (можно бы показать, что в прозе, в отличие от поэзии, это приобщение к национальной культуре имеет значительно менее глубокий и всесторонний характер).

В стихах, вошедших в книгу, есть воплощение и неоспоримой любви к России, и столь же несомненной ненависти, но сердцевинная «тема» — это, пожалуй, согласно Катуллову признанию, Odi et amo («Ненавижу и люблю»). Россия как любимая (несмотря ни на что!) мать и одновременно — ненавидимая мачеха. Это особенно часто выступает в стихах, написанных женщинами — с присущей им обостренной жаждой защиты и заботы — жаждой, вдруг сталкивающейся с «мачехиным» равнодушием или даже враждебностью. Однако никак нельзя не заметить, что ведь это и собственно русская поэтическая тема!

Так, наиболее значительная поэтесса второй половины XX века Светлана Кузнецова (1934-1988) в своем стихотворении «Мать-и-мачеха», открывающем ее великолепный поэтический цикл «Русский венок», говорит:

Быль родимая сурова.

Через все века Мать-и-мачеха —

Основа Русского венка…

Чтоб, иной любви не зная,

Век не понимать,

Кто нам родина родная —

Мачеха иль мать?

Сама эта тема России как «матери-мачехи» — не только предельно сложная, но и подлинно глубокая, могущая быть понятой только в основательнейшем историософском размышлении, и потому я не могу излагать ее здесь. Но важно было сказать о том, что нашедшее выражение в некоторых стихотворениях, представленных в этой книге, казалось бы, чисто «еврейское» восприятие России как «матери-мачехи» на самом-то деле вписывается в заведомо «русское» сознание…

Правда, далеко не все, мягко выражаясь, «критические» мотивы в стихотворениях этой книги представляются мне имеющими объективное обоснование. Подчас «критика» продиктована теми или иными поверхностными политическими либо даже попросту политиканскими обстоятельствами и причинами. Так, например, едва ли сколько-нибудь «серьезен» мотив якобы целенаправленно готовящихся какими-то мощными силами нынешней России еврейских погромов и чуть ли не геноцида, — а этот мотив присутствует или даже господствует в некоторых стихотворениях.

Но вполне целесообразно включение в книгу и таких стихотворений, ибо цель ее — в представлении всех возможных «реплик» в русско-еврейском диалоге (хотя, разумеется, исчерпать все немыслимо).

* * *

Впрочем, нельзя не упомянуть, что иные «негативные» моменты в стихах обусловлены в сущности элементарной неосведомленностью. Так, например, Нина Воронель не без горечи сетует:

Я в прошлом себя узнаю среди прочих,

И я в этом прошлом не слово, а прочерк:

У предков моих слишком яростный глаз,

А нос слишком длинный и в профиль, и в фас…

И предков моих на Сенатскую площадь

Никто б не пустил под штандарт голубой…

Между тем в действительности среди декабристов свою немалую роль играл еврей, который даже руководил самостоятельной ячейкой тайной декабристской организации — обществом «Херут» (ивр. «Свобода»); в 1926 году вышла в свет специальная монография о нем: «Декабрист Григорий Абрамович Перетц. Биографический очерк и документы». Стоит отметить еще, что его младший брат Егор Абрамович Перетц избрал совсем иной путь и в 1878 году достиг одного из высших в стране постов — государственного секретаря Российской империи. То есть ни «глаз», ни «нос» не помешали этим братьям осуществить в российском «прошлом» свои устремления; они не оказались «прочерками», и Нина Воронель в данном случае — жертва пропагандистской лжи о дореволюционной России, ибо, что стоит подчеркнуть, судьбы братьев Перетц отнюдь не были некими исключениями в XIX веке (о XX веке и говорить не приходится…).

В связи с этим следует сказать и о достаточно давней приверженности евреев к русскому поэтическому слову. Уже в XIX веке российские евреи играли весьма заметную роль в поэзии; среди них — В. Богораз-Тан, П. Вейнберг, К. Льдов (Розенблюм), Н. Минский (Виленкин), С. Надсон, Д. Ратгауз, С. Фруг, Д. Цензор. А в XX веке Б. Пастернак и О. Мандельштам, Э. Багрицкий и Б. Слуцкий предстают на самой авансцене поэтической культуры России.

Правда, может возникнуть вопрос о том, в какой мере в стихах этих и других поэтов нашего столетия присутствует собственно еврейское начало. Но нет сомнения, что в поэзии (именно в поэзии; проза — другое дело) автор неизбежно воплощается во всей своей многогранной цельности, — в том числе и в своем национальном и этническом существе, даже если оно оттеснено и приглушено в его сознании и бытии.

Можно с большим основанием утверждать, что русско-православный менталитет почти полностью вытеснил еврейскую стихию в творчестве Пастернака (он, как известно, был сторонником безоговорочной «ассимиляции» евреев); однако это скорее исключение, чем правило.

Правда, во многих известных стихотворцах послереволюционного времени «еврейское» было заслонено не русским, а чисто «советским» — то есть, в частности, «интернационалистским» менталитетом (М. Алигер, Дж. Алтаузен, П. Антокольский, А. Безыменский, М. Голодный, Е. Долматовский, В. Инбер, С. Кирсанов, П. Коган, С. Маршак, М. Светлов, И. Сельвинский, И. Уткин, А. Ясный и многие другие). Но в той или иной исторической ситуации — особенно в годы нацистского геноцида — национальное начало с очевидностью пробуждалось и даже выходило подчас на первый план.

Дата добавления: 2015-10-21