Как бы я утром облегчался, если бы бросил курить? Слабительный эффект – об этом реклама с обветренными ковбоями и загорелыми серферами умалчивает. Жаль, что пришлось спать в джинсах, но я побоялся раздеться – вдруг проснусь от звука взламываемой двери и придется бежать. Страх еще не прошел. Хуже, чем ждать землетрясения. Но что делать, если я услышу незваного гостя? Прятаться? Где? Я даже не знаю, сколько этажей в этом доме. Встаю. Первая остановка – туалет. Он японский: сидишь на корточках, рядом чаша с пахучими травами. Здоровый, чистый способ испражняться – в западных туалетах выше риск всяких неприятностей. Из сливного бачка вырывается Ниагарский водопад. Кухня выложена терракотовыми плитками и сияет чистотой – судя по отпечаткам испачканных в муке пальцев на книгах с рецептами, хозяин любит готовить. Каждый предмет кухонной утвари висит на отдельном крючке. В окно видны пустой навес для машины и разбитый перед домом сад. Розы, сорняки, кормушка для птиц. Высокая изгородь из бирючины скрывает дом от внешнего мира. Шкаф для швабр и веников набит битком, но он слишком на виду, так что прятаться в нем бесполезно. Гостиная – типично японская: устланный татами пол, буддистский алтарь с фотографиями давно и недавно почивших родственников, ниша для цветов и висящий на стене развернутый свиток с иероглифами – попытайся я их прочитать, у меня разболелась бы голова. Ни телевизора, ни стереосистемы, ни телефона – лишь факс без трубки на одной из просторных книжных полок. Книги – старинные собрания сказок с иллюстрациями. «Лунная принцесса», «Урасима Таро», «Гон-лисица». В доме идеальный порядок – дети здесь явно не живут. Слегка приоткрываю шторы. Сад за домом, несомненно, предмет чей-то гордости – он создан, чтобы радовать глаз. Пруд больше, чем у моей бабушки,– вижу, как в зеленой воде мелькает карп. Над ряской скользят поздние стрекозы. Каменный фонарь на островке. Горшки с лавандой и высокие заросли бамбука, такие густые, что в них можно спрятаться. Птичье гнездо в оранжевом почтовом ящике, прибитом к стволу серебристой березы. На такой сад можно смотреть часами. Он распускается, как цветок. Неудивительно, что в этом доме нет телевизора. Поднимаюсь на второй этаж. Мои босые ноги ступают по ковру, пушистому, как снег. Роскошная ванна с кранами в виде морских коньков. Хозяйская спальня – ее убранство наводит на мысль о средних лет супружеской паре. Спальня поменьше – для гостей. Хорошо. Спрятаться тут негде. Нужно быть девяти лет от роду, чтобы найти по-настоящему укромные местечки в обычном доме. Однажды Андзю обыграла меня, спрятавшись в стиральной машине. Решив уже, что моя экскурсия окончена, я вдруг замечаю в конце лестничной площадки филенчатую дверцу большого шкафа. Ее ручка крутится вхолостую, но дверь все равно распахивается. Полки внутри – не полки, а ступеньки крутой лестницы. Сверху свешивается толстая веревка с завязанными узлами, чтобы легче было подниматься. Уже на третьей ступеньке стукаюсь головой о потолок, и он поддается. Толкаю его, и чем выше поднимается крышка люка, тем шире становится полоска дневного света. Я ошибся. Это лучше, чем просто укромное место. Я попал в библиотеку/кабинет с книжным населением самой большой плотности, какую я когда-либо встречал. Стены из книг, башни из книг, книжные проспекты, книжные переулки. Книжные россыпи, книжная кладка. Мягкие обложки, твердые обложки, атласы, справочники, альманахи. Книг на девять жизней. Этих книг хватит, чтобы построить иглу[97] и в нем спрятаться. Комната насыщена книгами. Зеркала удваивают и утраивают их. Из такого количества книг можно сложить Великую Китайскую стену. Книг столько, что начинаю сомневаться, не книга ли я сам. Свет проникает в комнату через треугольное окошко под потолком. На полу – сетка тени. Кроме книжных шкафов и прогибающихся полок, единственный предмет мебели – это старомодный письменный стол-бюро с квадратными прорезями, чтобы кидать в них счета и другие документы. Похожий был у моей бабушки. И до сих пор есть, я думаю. На бюро лежат две стопки бумаги: одна – белоснежно-чистая, как накрахмаленные рубашки, другая – рукопись на особом лакированном подносе. Не могу удержаться. Сажусь и начинаю читать первую страницу.
Козел-Сочинитель работал все утро, пытаясь восстановить фрагменты несказанно сказочной сказки, которую ему нашептали перед рассветом, но это оказалось так же тяжко, как таскать тюки на полуденном пекле. Госпожа Хохлатка отжимала-полоскала простыни. Питекантроп приводил в чувство двигатель почтенного дилижанса. Наконец Козел-Сочинитель встал из-за старинного бюро, чтобы посмотреть в словаре, как правильно пишется слово zwittenon, но его отвлек gustviter, a durzi и theopneust заманили еще дальше. Незаметно подкралась дремота. Последнее, о чем подумал Козел-Сочинитель,– что словарь на поверку оказался подушкой, или наоборот.
Когда Козел-Сочинитель очнулся от краткого сна и вернулся к старинному бюро, он решил, что все еще спит. Страницы, которые он написал до того, как его сморило, исчезли! Невероятно! Госпожа Хохлатка, он был уверен, не посмела бы и прикоснуться к старинному бюро. Оставалось лишь одно объяснение.
– Вор! – закричал Козел-Сочинитель.– Вор! Вор!
– Госпожа Хохлатка вбежала в салон, роняя прищепки.
– Мой господин! Что случилось?
– Меня ограбили, госпожа Хохлатка, пока я спал!
– Ворвался Питекантроп с гаечным ключом.
– Моя восстановленная несказанно сказочная сказка испарилась!
– Но как это могло случиться, мой господин? Я развешивала белье, но ничегошеньки не видела!
– Возможно, вор был так мал, что вошел и вышел через выхлопную трубу!
Госпоже Хохлатке это предположение показалось несколько натянутым, но она последовала наружу за Козлом-Сочинителем и Питекантропом, чтобы взглянуть на почтенный дилижанс сзади. Питекантроп опустился на колени, понюхал грязь в колее под колесом. И замычал.
– Грязный грызун? – переспросил Козел-Сочинитель.– Чуть больше мыши? Ага! Тогда мы м-можем сделать вывод, что вор – это грязная крыса! Вперед, друзья! М-мы должны задержать этого прохвоста и объяснить ему кое-что насчет авторских прав! Мой милый Питекантроп – веди нас!
Вздернув бровь, Питекантроп изучал землю. По небу волоком влеклось облако-колокол. Следы вели в сторону от торной дороги, по нехоженой тропинке, через сонную лощинку, за озерцо гнилой воды. Вдруг госпожа Хохлатка вскрикнула:
– Что это там за чертовщина!
На краю запруды стоял шест с перекладиной, а на нем – Пугало, в самом плачевном состоянии. Глаза и уши были выклеваны, а из прорехи на боку при каждом дуновении ветра сыпалась мелкая солома, будто кровь из раны. Козел-Сочинитель подошел поближе.
– Гм. Добрый день, Пугало.
Пугало подняло голову – медленнее, чем месяц поднимается над вспаханным полем.
– Прошу прощения за беспокойство,– начал Козел-Сочинитель,– но не пробегала ли тут грязная крыска с краденым манускриптом?
Рот Пугала открывался медленнее, чем распускаются розы.
– Сегодня…
– Великолепно! – воскликнул Козел-Сочинитель.– Скажи, в какую сторону побежал вор?
– Сегодня… мы с отцом будем сидеть в Раю…
В эту самую секунду на край запруды прыгнули два цербера, вонзили влажные от слюны клыки в бедное Пугало, сорвали его с шеста и растерзали в клочья. Сильный удар лапой отшвырнул Козла-Сочинителя в сторону. Питекантроп прыжком достиг госпожи Хохлатки и подхватил ее на руки. От пугала остались лишь лохмотья, прибитые к деревяшке. Козел-Сочинитель пытался вспомнить, что можно делать, а чего нельзя, когда имеешь дело с бешеными собаками. Притворяться мертвым? Смотреть им в глаза? Убегать со всех ног?
– Это научит его,– прорычала старшая собака,– как выдавать сюжет!
– Что делать с этими тремя, босс? – спросила младшая собака, принюхиваясь.
Козел-Сочинитель чувствовал на себе их жаркое дыхание.
– Хорошие собачки.
– Он говорит как писатель,– прорычала младшая собака.– Пахнет так же. Писатель он и есть.
– Нет времени,– пролаяла старшая собака.– Наш создатель уходит!
– Сначала я хочу попрактиковаться на Бородаче!
Питекантроп приготовился защищать друга, но церберы скачками помчались прочь по холмам и низинам полей, пока не превратились в два пятнышка на сморщенном горизонте.
– Ну и ну! – воскликнула госпожа Хохлатка. Потом заметила, что все еще пребывает на руках у Питекантропа.– Сейчас же поставь меня на землю, деревенщина неотесанная!
Внизу хлопает дверь, и рукопись отходит на второй план. Мое сердце сотрясают сейсмические толчки, и я задерживаю дыхание. Кто-то пришел. Кто-то пришел за мной. Бунтаро уже отозвался бы. Так скоро? Как они меня нашли? Инстинкт самосохранения, притупившийся за время знакомства с Морино, включается на полную мощность. Они пядь за пядью обыскивают гостиную, кухню, сад. Я оставил на диване носки. Еще – пустая пачка из-под сигарет. Я поставил на место откидную крышку люка и втянул веревку, но закрыл ли я филенчатую дверь? Можно сдаться и надеяться на пощаду. Забудь. Якудза не знает, что такое пощада. Спрячься здесь, под книгами. Но если книги обвалятся, я себя выдам. Есть здесь что-нибудь, что может сойти за оружие? Жду, когда на полках-ступеньках зазвучат шаги,– ничего. Либо незваные гости действуют молча, либо я имею дело только с одним. Вот мой план на крайний случай: встану над люком с трехтонным трехтомником «Критического обзора японского романа от первого лица», когда дверь достаточно откроется, сброшу эти книги вниз и, надеюсь, собью этого типа с ног. Потом спрыгну сам – если у него пистолет, меня ждут неприятности,– переломаю ему ребра и помчусь прочь. Жду. Еще жду. Сосредоточься. Я жду. А действительно ли хлопнула дверь? Я оставил заднее окно приоткрытым – может, это был ветер? Сосредоточься! Я жду. Никого. Руки ноют. Я не выдерживаю.
– Эй?
Никакой волны насилия.
Испугался сказки, которую сам же и сочинил. Я плохо кончу.
Уже после полудня я спускаюсь вниз. В комнате для гостей в платяном шкафу нахожу полотенца и простыни и укладываю их на полки-ступеньки за филенчатой дверью так, чтобы непрошеный гость подумал, что это просто шкаф для белья. Собираю следы своего пребывания в пластиковый мешок и засовываю его под раковину. Я должен уничтожать всякий свой след, как только его оставлю. Мне пора бы проголодаться – когда же я в последний раз ел? – но желудок будто исчез. Хочется курить, но о том, чтобы выйти наружу, не может быть и речи. Кофе был бы в самый раз, но я нахожу только зеленый чай – и завариваю его. Сморкаюсь – на мгновение слух возвращается, но потом уши снова закладывает,– открываю застекленную дверь, сажусь на ступеньку и пью чай. Карп в пруду то появляется, то исчезает. Птичка с ярко-красной шеей высматривает земляных червей. Наблюдаю за муравьями. Цикады выводят: «мазззмезззмезззмезззмезззмаззззззззз». В доме нет ни часов, ни даже календаря. В саду есть солнечные часы, но день сегодня слишком облачный, чтобы тень была четкой. По моим ощущениям, сейчас часа три. В листьях бамбука шуршит легкий ветерок. Над водой столб мошкары. Маленькими глотками пью чай, не чувствуя вкуса. Посмотрите на меня. Четыре недели назад я плыл на утреннем пароме в Кагосиму с завтраком в коробке, что дала мне тетушка Апельсин. Я был уверен, что найду своего отца за неделю. Посмотрите, кого – что – я нашел вместо него. Катастрофа! Лето пропало, все остальное – тоже. Гудит факс. Вздрогнув, проливаю чай. Сообщение от Бунтаро, в котором говорится, что он приедет около шести, если не помешают пробки. Сколько осталось до шести? Времени нужна точка отсчета, чтобы оно имело смысл. На стене над факсом в рамке из ракушек висит фотография мужчины и женщины лет пятидесяти. Наверное, это их дом. Солнечным днем они сидят за столиком тенистого кафе. Он вот-вот рассмеется тому, что она только что сказала. Она следит за выражением моего лица, спрашивая, действительно ли мне понравился ее рассказ, или я только притворяюсь из вежливости. Странно. Ее лицо мне знакомо. Знакомо, и ему невозможно солгать. «Правда,– говорит она.– Мы уже встречались». Мы смотрим друг на друга, а потом я ненадолго возвращаюсь в ее сад, где стрекозы проживают всю свою жизнь.
– Ты вполне уверен, м-мой дорогой друг,– переспрашивает Козел-Сочинитель,– что следы заканчиваются у этой грязной груды гнилья?
Питекантроп промычал «да», пробрался в подобие дворика и подобрал что-то с земли.
– Селедочные кости! – взвизгнула госпожа Хохлатка.
– Тогда я должен признать,– сказал Козел-Сочинитель,– что мы проследили за нашей добычей до самого логова.
– На вид противней некуда,– сказала госпожа Хохлатка.– Так бы и разнесла.
При ближайшем рассмотрении стало ясно, что жилище строили тщательно: за кирпич сошли пустые консервные банки и битые бутылки, за раствор – картофельные очистки, горелая рисовая шелуха и листовки «Голосуйте за меня!». К куче было приставлено велосипедное крыло, которое вело в нору, где было темно, как в голенище резинового сапога. Козел-Сочинитель прищурился и заглянул внутрь.
– Так, значит, наш взломщик обитает в этой лачуге? Воняет почище стилтонского сыра[98].
– В лачуге?! – гневно раздалось в ответ.– Оставьте мне мою лачугу и валите в свой ржавый дилижанс!
– Ага! Так ты дома, вор! Сию же минуту отдай мой манускрипт!
– А не пошел бы ты на ***, Джо Чмо!
– Мыло и вода! – выдохнула госпожа Хохлатка.
– Козел-Сочинитель опустил рога.
– При дамах!!!
Из норы высунулась крошечная лапка с оттопыренным пальцем.
– Если эта тощая птица – дама, то я *** Фрэнка Синатры! Предупреждаю: если вы не свалите отсюда на счет «пять», я быстренько пришью вам домогательство – ко вторнику вы своих ***й не признаете!
– Законность! В самом деле. Этот вопрос требует отдельного рассмотрения! Ты проник в наш почтенный дилижанс, украл занзибарскую селедку и м-мою несказанно сказочную сказку! К тому же, негодяй, мы шли слишком долго и не намерены возвращаться с пустыми руками!
– О-о-о, угрозы! Я просто ***** в штаны!
Питекантроп нетерпеливо заворчал, подобрался к конусовидной куче и снес у нее верхушку, отчего куча уменьшилась примерно на четверть. Внутри сидела потрясенная крыса, а секунду спустя – разъяренная крыса.
– Совсем на IХХХ ** рехнулся? Ты чуть башку мне не снес, неандерталец длиннорукий! ******
Козел-Сочинитель пристально посмотрел сквозь пенсне.
– Примечательный факт – наш вор является прямым сородичем mus musculus domesticus.
– Я тебе не домашняя крыса, старый хрен! Я – Единственный и Неповторимый Вольный Крыс! Ну попробовал я твоей паршивой селедки – и из-за этого весь шум-гам? А сказок никаких я и знать не знаю. Чтобы *** подтирать, у меня есть «Еженедельник японского общества изучения китов». Клянусь, если ты и дальше будешь порочить мое доброе имя, мой адвокат засудит вас по самые ***, и плакали ваши! ***!
– Губки-мочалки! Шампуни-детергенты! – зажала уши госпожа Хохлатка.
Вольный Крыс разошелся пуще:
– Веди себя как курица, а не как яйцо! Ты здесь на полях – живи по закону маргиналий! – Вольный Крыс отдал честь одним пальцем.– Слава крысам! Наш союз един! Вольный Крыс непобедим! – с этим кличем грызун исчез в недрах полуразрушенной кучи.
Питекантроп вопросительно мыкнул.
– Согласна,– сказала госпожа Хохлатка.– Безразличие – обратная сторона заботливости.
Козел-Сочинитель печально покачал головой. У него разыгрался артрит.
– Без сомнения, друзья мои. Вольный Крыс – существо крайне неприятное, но плохие м-манеры per se[99] еще не преступление. Боюсь, что м-мистическая пропажа м-моего м-манускрипта останется неразгаданной. Давайте вернемся в почтенный дилижанс. Думаю, мы покинем здешние м-места сегодня же вечером.
Вечером на полях царило безмерное умиротворение. Госпожа Хохлатка пекла свой чудесный пирог с лопухом в утешение Козлу-Сочинителю, а Питекантроп заделывал дыру в крыше. Козел-Сочинитель закончил правку последней страницы и положил ее на поднос к остальным. Переписанная заново, несказанно сказочная сказка потеряла ту изумительную выразительность, которая осталась у него в памяти.
– Пора ужинать,– позвала госпожа Хохлатка.– Вы, должно быть, умираете с голоду, мой господин.
– Странно сказать, но я не смогу проглотить ни м-малюсенького кусочка.
– Но, мой господин! Вы же за целый день ничего не съели!
Питекантроп заворчал сквозь дыру в крыше, выражая озабоченность.
Козел-Сочинитель задумался.
– И что из того?
– Все переживаете из-за пропавших сказок, мой господин? Скоро мы уедем, и поля с их ворами и прочим добром останутся далеко позади.
Питекантроп о чем-то задумался, потом яростно замычал.
– Что еще за чертовщина, дикарь! Заткнись! Господин и так достаточно расстроен.
Козел-Сочинитель нахмурился.
– М-мой дорогой друг, что тебя так взволновало?
– Госпожа Хохлатка выронила поваренную книгу.
– Мой господин! Что это вы едите?
– А в чем дело? Это всего лишь бумажная жвачка…
– У Козла-Сочинителя отвисла челюсть. Тайное стало явным. Госпожа Хохлатка облекла правду в слова:
– Мой господин! Вы ели собственные страницы, едва успев их написать!
Слова застряли у Козла-Сочинителя в горле.
Когда начинает темнеть, я выключаю свет и жду Бунтаро на кухне: меня не видно, а сам я увижу, как он подъедет, и пойму, что это Бунтаро, а не кто-то еще. Я всматриваюсь в узор из плиток на стене, а минуты тем временем кружатся в своем предсмертном танце. Вот наконец и фары машины Бунтаро, их свет пляшет под навесом. Мне до сих пор странно, что Бунтаро существует не только за прилавком «Падающей звезды», но и где-то еще. Ненавижу зависеть. Я прожил последние девять лет, стараясь не зависеть ни от кого и ни от чего – будь то щедрость, милосердие, привязанность, сочувствие, деньги. И вот к чему я пришел. Отпираю парадную дверь.
– Привет!
– Извини, что опоздал. Сплошные пробки. Твоя лихорадка прошла?
– Превратилась в простуду.
– Так вот почему ты говоришь, как попугай. Держи: здесь упаковка «Эбису-экспорт»[100], шесть банок,– утолить жажду на крайний случай – и ужин из «Хокка-Хокка». Съешь, пока он не остыл и не стал вкусом похож на то, из чего сделан.– Он вручает мне сумку и снимает сандалии.– И сигареты. Я не знаю, что ты куришь, так что купил «Пис».
– Спасибо… Извини, нет аппетита.
– Неважно. Я полагаю, твоя пылкая страсть к никотину не угасла?
– «Пис» – это отлично.
– А почему ты сидишь в темноте?
– Просто так.
По пути в гостиную я зажигаю свет.
– Ого! – Бунтаро смотрит на мой фингал.– Красота!
– А кто сейчас в «Падающей звезде»?
– Жена. А ты думал?
– Но ведь ей нельзя волноваться. Я хотел сказать, э-э, что она ведь беременна.
– Хуже, чем беременна: она беременна, и ей скучно. Честно сказать, мы с утра немного повздорили. Она, понимаешь, устала оттого, что с ней обращаются как с китом-инвалидом,– если, мол, она посмотрит еще хоть одну дневную программу о том, как делать кукол из пластиковых бутылок, то купит пистолет. Да, если тебе интересно, она знает, что произошло. Но есть и хорошая новость: похоже, она – единственный человек в мире, кто это знает.
– Что?
– В новостях ничего. В газетах – тоже.
– Невозможно.
– Бунтаро пожимает плечами:
– Парень, ничего не было.
– Но это было.
– Нет, если этого не было в новостях.
– Ты мне веришь?
– Эй! Я всю ночь просидел за баранкой, вспомни об этом, дурень.
– Значит, все – выстрелы, взрывы?..
– Засекречено. Или, возможно, все замели до того, как полиция успела что-нибудь узнать. Якудза сама убирает за собой дерьмо, вот если бы она так же скрывала свой аппетит. Благодари судьбу, парень. Значит, нам одной заботой меньше.
– А как же с управляющим патинко?
– Да мало ли что? Выпал из окна, когда полез менять перегоревшую лампочку.
Мы выходим с сад и курим на ступеньках. Сумерки растворяются в темноте. В пруду плещется карп. Я выключаю свет, чтобы не налетела мошкара. Лягушки квакают то тише, то громче.
– Скажи, деревенский житель, чем лягушки отличаются от жаб? – спрашивает Бунтаро.
– Жабы живут вечно. Лягушки прыгают под колеса.
– С меня брали налоги на твое обучение.
– Бунтаро, еще одна вещь. Помнишь, я говорил про кошку..
– Эта животина? Да их с моей женой уже водой не разлить. Ее будущее обеспечено. Пора кормить рыб.
Он заходит в дом и возвращается с коробкой чего-то рассыпчатого, пахнущего так же, как еда из «Хокка-Хокка». Мы по очереди кидаем в пруд щепотки корма. Карп молотит хвостом и хлюпает.
– Бунтаро, я действительно тебе очень благодарен.
– За рыбий корм? Пустяки.
– Я не о рыбьем корме.
– А, сигареты. Потом расплатишься.
Я замолкаю.
Госпожа Хохлатка снесла последнее яйцо за эту неделю. Она обернула его ватой, положила вместе с другими в плетеную корзину и накрыла салфеткой. Потом в последний Раз пробежала глазами список покупок: вязальная спица номер девять, лосьон против блох, индийские чернила цвета индиго, польский полироль, занзибарский марципан, две связки свежих светских свечей. В дверь ее будуара постучали, потом раздалось «гм» Козла-Сочинителя.
– Да, мой господин?
Дверь со скрипом приоткрылась, и Козел-Сочинитель поверх очков заглянул в щель.
– Я вижу, вы собираетесь на рынок, госпожа Хохлатка?
– Да, мой господин. Хочу продать свои яйца.
– Замечательно, замечательно. В этих местах я чувствую катастрофическую нехватку коротких рассказов. Я подумал, может быть, вы отнесете одну из моих книг на рынок, вдруг мимо будет проходить какой-нибудь книготорговец. Мало ли что может случиться. Предложение, спрос и все такое…
– Ваша правда, мой господин.
Госпожа Хохлатка была настроена скептически, но не хотела оскорбить чувства Козла-Сочинителя и поэтому положила книгу в карман фартука. Дверь со стуком отворилась, и в комнату ворвался ветер. На пороге вопросительно мычал Питекантроп.
– Да,– ответила госпожа Хохлатка.– Я ухожу. Нет, пойти со мной нельзя – я не хочу, чтобы ты опять распугал всех покупателей, как в тот раз au marche в Марракеше.
Питекантроп пробормотал что-то насчет одолжения и раскрыл перед госпожой Хохлаткой сложенные ладони. Она чуть не выронила корзину.
– Черви! У меня в будуаре! Здесь живут уважаемые, сытые создания! Они не едят червей! Да как ты посмел подумать, что можно эту дрянь положить рядом с моими чудесными свежими яйцами! Убирайся отсюда сейчас же! Невежа!
«Храни, Господи, мои перья»,– думала госпожа Хохлатка, проходя по разоренным пустошам. Что здесь случилось? Когда-то пейзаж радовал глаз, но сейчас поля, засеянные злаками, были мертвы или умирали, деревья обгорели или вовсе превратились в щепки, а выжженная до сажи земля испещрена воронками. Ржавые стволы искореженных танков торчали из пробоин, как готовые к бою мужские члены. Чертыхался чертополох. Разорванная труба цедила нечистоты в болото из оборванных проводов. От него исходило такое зловоние, что госпожа Хохлатка закрыла нос шалью.
– Что за чертовщина!
Вдруг небеса взвизгнули во всю силу своих легких. Госпожа Хохлатка едва успела загородить собой драгоценную корзину с яйцами и прикрыть уши крыльями, как от оглушительного звукового удара фартук у нее задрался выше головы, а панталоны вздулись. Взрывная волна схлынула. Госпожа Хохлатка огляделась и поднялась на ноги. Посмотрев вверх, она увидела прелюбопытное зрелище: какой-то хиппи на психоделически раскрашенной доске для серфинга падал с неба прямо на нее! Она непроизвольно схватила корзину и порхнула за большую бочку с надписью «Активный апельсин». Хиппи на предельной скорости врезался в грязь. Из получившегося от столкновения кратера полетели камни и характерные звуки. Госпожа Хохлатка смотрела, как оседает пыль, слишком пораженная, чтобы произнести хоть слово, даже про себя. Из кратера раздался стон.
– О, мэн! – Хиппи перебросил себя через край воронки. У него были ярко-рыжие дреды, огромные солнечные очки и подрагивающий над головой нимб.– Мэн.
Увидев госпожу Хохлатку, он изобразил рукой знак мира.
– Добрый день, мэм.
К госпоже Хохлатке вернулась способность шевелить языком:
– Рискованное было падение, не иначе.
– Проклятые «Фантомы»! Сдули меня подчистую! Даже не увидел, как они подлетели. Наверняка сейчас бомбят город, если там еще осталось что бомбить. Но раз у них есть боеприпасы, то они должны их израсходовать.
– Вы ничего себе не сломали?
– Только гордость, мэм, спасибо, что спросили. Я, видите ли, бессмертен.
– Простите?
– Бессмертен. Меня зовут Бог. Чрезвычайно рад с вами познакомиться.
Это сбило госпожу Хохлатку с толку. Нужно ли сделать реверанс?
– Я просто очарована, иначе не скажешь. Но если город вот-вот начнут бомбить, не должны ли вы что-нибудь сделать?
Бог поправил свой нимб.
– Сделал бы, если бы мог, мэм, но если военные решили закидать какую-нибудь страну бомбами, что ж…– Он пожал плечами.– Когда-то у нас было право божественного вето на ведение войн, но наши исполнительные полномочия мало-помалу сошли на нет, и теперь никому и в голову не приходит с нами советоваться.
– Подумать только… а могу я спросить: что нужно, чтобы прекратить войну?
Бог изобразил задумчивость.
– Сказать по правде, мэм, я никогда не хотел быть Богом. Папочка настоял, семейные традиции и все такое. Я провалился на экзаменах в божественные колледжи Лиги Плюща[101] и подался в Калифорнию.– Лицо Бога приняло мечтательное выражение.– Крутой прибой, золотой песок, а девочки! Какие девочки… Божественное вмешательство было обязательным предметом, но я пропустил почти все лекции ради компании покорителей Большой волны! Прекращать войны? Это все равно что лезть в липкую плевательницу с гуакамолой[102], мэм. Университет я закончил, хоть и нахватав трояков, и единственное, что запало мне в голову, это тот трюк с водой и вином. Папочка пытался на меня повлиять, но небеса, мэм,– Бог понизил голос,– это сплошное кумовство. Знай вы, что творится в Золотом Городе[103], подумали бы, что франкмасоны всюду пробиваются исключительно своим умом. Важно не то, что ты знаешь, важно, кого знаешь и откуда. Закадычным друзьям Всемогущего доставались местечки с устойчивой демократией, и никто из нас никогда не имел дела с зонами военных действий или миротворческими миссиями. Мэм, вы не знаете время?
Госпожа Хохлатка взглянула на часы:
– Без двадцати пяти одиннадцать.
– Ах, чтоб его! Мне нужно вернуть видеокассеты в прокат, а не то снова оштрафуют!
Бог щелкнул пальцами, и его доска для серфинга зависла над воронкой. Бог вспрыгнул на нее и.помахал солнечными очками:
– Было чрезвычайно приятно побеседовать, мэм. Если с вами случится какая-нибудь неприятность, просто пошлите мне взмах крыла и молитву!
Он согнулся в кунфуистскую стойку и унесся прочь. Госпожа Хохлатка смотрела, как это убогое божество исчезает из виду.
– Да. Ну, надо спешить.
Я просыпаюсь в румяной дымке предрассветных сумерек и дико кричу – надо мной склонилась пожилая женщина в черном. Судорожно дернувшись, падаю с дивана.
– Упокойся,– говорит пожилая женщина,– успокойся, малыш. Тебе приснился сон. Это я, госпожа Сасаки с вокзала Уэно.
Госпожа Сасаки. Я расслабляю сведенные судорогой мышцы – вдох, выдох. Госпожа Сасаки? Дымка рассеивается. Она улыбается, качая головой:
– Извини, что напугала. С возвращением в мир живых. Бунтаро забыл сказать, что я зайду сегодня утром, так ведь?
Я расслабляюсь и глубоко дышу.
– Доброе утро…
Она ставит на пол спортивную сумку.
– Я принесла тебе кое-какие вещи из твоей квартиры. По-моему, с ними тебе будет удобнее. Если бы я знала про фингал, захватила бы примочку.
Мне стыдно, что госпожа Сасаки видела бедлам, в котором я живу.
– Признаюсь, я думала, ты уже на ногах. Почему ты не спишь в комнате для гостей, глупыш?
У меня во рту пересохло, точно я наелся песка.
– Наверное, здесь мне кажется безопасней. Госпожа Сасаки, откуда Бунтаро узнал ваш номер в Уэно? Откуда вы знаете про «Падающую звезду» и про Бунтаро?
– Я его мать.– Госпожа Сасаки улыбается, видя мое изумление.– Знаешь, у нас у всех где-нибудь есть мать. Даже у Бунтаро.
Все встает на свои места.
– Почему же ни вы, ни он не говорили об этом?
– Ты не спрашивал.
– Мне и в голову не приходило спросить.
– Тогда зачем нам было об этом говорить?
– А моя работа?
– Бунтаро помог тебе попасть на собеседование, но работу ты получил сам. Это неважно. Мы обсудим, что делать с твоим местом в Уэно, после завтрака. Всему свое время. Сначала тебе надо вымыться и побриться. Ты выглядишь так, словно неделю жил в палатке с бездомными в парке Уэно. Дальше опускаться уже некуда. Пока ты будешь в душе, я все приготовлю, и надеюсь, что ты съешь больше меня. Какой смысл спасать твою шкуру, если ты устраиваешь голодовку?
Я стою в душе целую вечность, пока не пропариваюсь до костей,– подушечки пальцев сморщиваются. Намыливаюсь три раза, от макушки до пяток. Когда я выхожу, то чувствую, что простуда немного отступила и я потерял в весе. Теперь я бреюсь. Мне везет: бриться мне нужно лишь раз в неделю. Ребята из нашего класса обычно хвастались, как часто они бреются, но на свете есть сотни других вещей, на которые я гораздо охотнее потратил бы время, чем скрести сталью по своим волосяным фолликулам. Однако предложение госпожи Сасаки в некотором роде приказ. Дядюшка Толстосум пару лет назад подарил мне электробритву, но дядюшка Асфальт рассмеялся, увидев ее, и сказал, что настоящие мужчины бреются лезвиями. Моя первая пачка одноразовых «Бик» еще не кончилась. Плещу на лицо холодной водой и промываю станок под холодным краном – дядюшка Асфальт говорит, что от холода лезвие сжимается и делается острее. Я вспоминаю его всякий раз, когда бреюсь. Намазываю лицо гелем для бритья «Айс блю», особенно густо желобок между носом и верхней губой – почему для этого места не придумали названия? – и ямочку на подбородке, и основание нижней челюсти, где обычно режусь. Жду, пока гель начнет жечь кожу. Затем начинаю с плоских мест рядом с ушами, где не так больно. Вообще-то мне нравится эта боль. Напряженная, всепоглощающая. Чтобы справиться с болью, надо в нее нырнуть. Вокруг носа. Ой! Споласкиваю лицо, провожаю колючую липкую массу до самого стока раковины. Еще холодной воды. Мну свой подбитый глаз, пока он не начинает болеть. Чистые трусы, футболка, шорты. Доносится запах еды. Спускаюсь вниз и кладу бритвенные принадлежности обратно в сумку. Ловлю на себе взгляд дамы с фотографии в ракушечной рамке.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |