Дракула (с иллюстрациями) 9 страница

– Нет, – сказал он. – Сегодня вы будете делать операцию. Я буду объектом. Вы потеряли слишком много крови.

Снова операция, снова применение усыпляющих средств; снова возвращение красок пепельно-серым щекам и регулярное дыхание здорового сна. На этот раз я сторожил, пока Ван Хелзинк подкреплялся и отдыхал.

Он воспользовался первым представившимся случаем и сказал миссис Вестенр, чтобы она ничего не выносила из комнаты Люси, не посоветовавшись предварительно с ним, что цветы имеют ценность как лекарство, и что вдыхание их аромата входило в план лечения. Затем он сам взялся следить за ходом дела, сказав, что эту и следующую ночи он проведет у постели больной и что сообщит мне, когда прийти.

После двухчасового сна Люси проснулась свежая и веселая, нисколько не чувствуя себя хуже после ужасного испытания.

Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не отражается ли на моем мозгу долгое пребывание среди умалишенных.

Дневник Люси Вестенр

сентября.

Четыре спокойных дня и ночи. Я становлюсь такой сильно, что едва себя узнаю. Мне кажется, что я просыпаюсь после долгого кошмара.

Я только что проснулась, увидела чудное солнце и почувствовала свежий утренний воздух. Мне смутно припоминается долгое, тоскливое время ожиданий чего-то страшного; мрак, в котором не было никакой надежды на спасение, а затем – бесконечное забвение и возвращение к жизни, как у водолаза, вылезающего из глубины вод на свет Божий. С тех пор, как доктор Ван Хелзинк со мной, все эти ужасные сны, кажется, прошли; звуки, которые обыкновенно сводили меня с ума, – хлопанье крыльев за окнами, отдаленные голоса, которые казались мне такими близкими, резкий звук, который исходил не знаю откуда и требовал от меня, сама не знаю, чего – все это теперь прекратилось. Теперь я нисколько не боюсь засыпать. Я даже не стараюсь не спать. Теперь я стала любить чеснок, и мне присылают каждый день из Гарлема целые корзины его. Сегодня д-р Ван Хелзинк уезжает, так как ему нужно на несколько дней в Амстердам. Но ведь за мной не надо присматривать; я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы остаться одной. Благодарю Бога за мою мать, за дорогого Артура и за всех наших друзей, которые так добры. Я даже не почувствую перемены, так как вчера ночью д-р Ван Хелзинк долгое время спал в своем кресле. Я дважды заставала его спящим, когда просыпалась; но я не боялась заснуть снова, несмотря на то, что сучья или летучие мыши довольно сильно бились об оконную раму.

Сбежавший волк

«Pall Mall Gazette» от 18 сентября

Опасное приключение нашего интервьюера.

Интервью со сторожем Зоологического сада.

После долгих расспросов и постоянного упоминания в качестве пароля «Pall Mall Gazette» мне, наконец, удалось найти надсмотрщика того отделения Зоологического сада, где содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из домиков, находящихся в ограде за жилищем слонов, и как раз садился пить чай, когда я к нему постучался. Томас и его жена, очень гостеприимные пожилые люди, и если то гостеприимство, с которым они меня приняли, – обычное для них явление, то жизнь их, должно быть, довольно комфортабельно устроена. Сторож отказался заниматься какими бы то ни было делами, пока не поужинает, против чего я не протестовал. Затем, когда стол был прибран и он закурил свою трубку, он сказал:

– Теперь, сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно. Вы мне простите, что я отказался разговаривать с вами о делах перед едой. Я даю волкам, шакалам и гиенам во всех отделениях их чай раньше, чем начинаю предлагать им вопросы.

– Что вы хотите этим сказать – «предлагать им вопросы»? – спросил я, желая втянуть его в разговор.

– Ударяя их палкой по голове – это один способ; почесывая у них за ушами – это другой. Мне в общем-то нравится первый – бить палкой по голове, пока не раздам им обеда, я предпочитаю ждать, пока они выпьют свой херес и кофе, так сказать, чтобы почесать у них за ушами. Вы не заметили, – прибавил он, философствуя, – что в каждом из нас сидит порядочно от той же самой натуры, что и в них – в этих зверях. Вот вы пришли сюда и предлагаете мне вопросы относительно моих обязанностей, а я, старый ворчун, желал бы за ваши паршивые полфунта видеть вас вышвырнутым отсюда раньше, чем вы успеете начать свой разговор со мной. Даже после того, как вы иронически спросили меня, не хочу ли я, чтобы вы обратились к надзирателю за разрешением задавать мне вопросы. Не в обиду будет сказано – говорил ли я вам, чтобы вы убирались к черту?

– Да, сказали.

– А когда вы ответили мне, что привлечете меня к ответственности за сквернословие, то как обухом ударили меня по голове; но полфунта все уладило. Я не собирался сражаться, я просто ждал ужина и своим ворчанием выражал то же самое, что волки, львы и тигры выражают своим рыком.

Ну а теперь, да хранит Бог вашу душу, после того как старая баба впихнула в меня кусок своего кекса и прополоскала меня из своего старого чайника, а я зажег свою трубку, вы можете почесать у меня за ушами, так как вы большего не стоите и не выдавите из меня ни одного звука. Проваливайте вы с вашими вопросами! Я знаю, зачем вы пришли – из-за сбежавшего волка?

– Совершенно верно! Я хочу узнать ваше мнение. Скажите только, как это случилось; а когда я узнаю факты, то уж заставлю вас высказаться, почему это произошло и чем, вы думаете, это кончится.

– Хорошо, наставник! Вот почти вся история. Волк этот, которого зовут Берсикр, один из трех серых волков, привезенных из Норвегии, которого мы купили года четыре назад. Это был славный, послушный волк, не причинявший никому никаких забот. Я очень удивляюсь, что убежать вздумалось именно ему, а не другим зверям. И вот теперь оказывается, что волкам можно верить еще меньше, чем женщинам.

Это было вчера, сэр; вчера, приблизительно часа через два после кормления, я услышал какой-то шум. Я устраивал подстилку в домике обезьян для молодой пумы, которая больна. Но как только я услышал тявканье и вой, я сейчас же выбежал и увидел Берсикра, бешено кидавшегося на решетку, точно рвавшегося на свободу. В этот день в саду было немного народу, и около клетки стоял только один господин высокого роста, с крючковатым носом и острой бородкой с маленькой проседью. Взгляд его красивых глаз был суров и холоден; он мне как-то не понравился, так как мне показалось, что это он раздражает зверей. Руки его были обтянуты белыми лайковыми перчатками; указывая на зверей, он сказал: «Сторож, эти волки, кажется, чем-то взволнованы».

– Возможно, что так, – ответил я неохотно, так как мне не понравился тон, которым он со мной говорил. Он не рассердился, хотя я на это рассчитывал, а улыбнулся доброй, заискивающей улыбкой, открыв при этом рот, полный белых острых зубов.

– О, нет, меня-то они любят, – сказал он.

– О, да, любят, – возразил я, передразнивая его. – Они всегда любят во время чаепития поточить свои зубы о косточки, которых у вас целый ящик.

И странно было то, что как только звери заметили, что мы разговариваем, то прилегли, и когда я подошел к Берсикру, то он позволил мне как всегда погладить себе голову. Этот господин тоже подошел к нему, и представьте, просунул руку сквозь решетку и погладил его по ушам.

– Берегитесь, – сказал я ему, – Берсикр ловкий малый!

– Ничего, – ответил он, – я к ним привык.

– Вы тоже занимаетесь этим, – спросил я, снимая шляпу перед человеком, промышлявшим волками; ведь укротитель всегда приятен сторожу.

– Нет, – сказал он, – не совсем так, как вы думаете, но я баловался с ними.

При этом он снял шляпу так вежливо, как лорд, и удалился. Старый Берсикр глядел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, затем пошел, улегся в углу и не захотел выходить весь вечер. А ночью, как только зашла луна, здесь завыли все волки. Казалось бы, выть им было не из-за чего. Вблизи не было никого, кроме какого-то субъекта, который звал какую-то собаку, находившуюся, по-видимому, далеко в парке. Я несколько раз выходил посмотреть, все ли в порядке, и не находил ничего особенного; затем вой прекратился. Около двенадцати я снова вышел осмотреть сад, раньше, чем пойти спать. Но когда я подошел к клетке Берсикра, то нашел решетку сломанной, а клетку пустой. Вот все, что я достоверно знаю.

– Никто больше ничего не видел?

– Один из сторожей возвращался около того времени домой с вечеринки и видел какую-то большую серую собаку, перескочившую через забор сада. По крайней мере, он так говорил, но я этому мало верю. Я лично думаю, что это в голове у него гудела вечеринка.

– Скажите, мистер Билдер, можете ли вы чем-нибудь мотивировать бегство волка? – спросил я, давая ему еще монету.

– По моему мнению, волк скрывается где-нибудь вблизи. Какой-то садовник сказал, что видел волка, мчавшегося галопом к северу быстрее лошади; но я ему не верю, так как, да вы и сами знаете, волки не могут мчаться галопом. Так же как и собаки, – они не так устроены. Это только в сказках волк такой шикарный зверь: там, когда он приходит в ярость или что-нибудь грызет и кажется страшнее, чем на самом деле, – он способен, производя дьявольский шум, уничтожать все, что ему попадется. Но в действительности волк, слава Богу, просто-напросто маленькое животное: собака, например, вдвое умнее и смелее и вчетверо воинственнее его. А этот тем более не способен ни к борьбе, ни к самозащите; больше похоже на то, что он скрывается где-нибудь за парком и дрожит от страха, и если он о чем-нибудь думает, то только о том, где бы ему достать поесть; или, может, он попал теперь в какой-нибудь двор и сидит теперь в каком-нибудь угольном подвале. Если у него нет пищи, ему придется пойти ее искать, и тогда он может наткнуться на лавку какого-нибудь мясника. Если же он не найдет лавки мясника, и какая-нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом, оставит ребенка без надзора в коляске, – ну, тогда я не буду удивлен, если в результате одним мальчиком станет меньше. Вот и все.

В этот момент кто-то подбежал к окну, и лицо мистера Билдера от удивления вытянулось вдвое своей натуральной величины.

– Господи! – воскликнул он. – Не старый ли Берсикр вернулся домой?

Он подошел к двери и открыл ее. Это показалось мне совершенно лишним. Я всегда думал, что дикий зверь выглядит хорошо только тогда, когда между ним и нами находится какое-нибудь очень прочное препятствие; жизненный опыт скорее усилил, чем ослабил эту мысль. Но в конце концов во всем важнее всего привычка, так как Билдеру и его жене присутствие волка было так же безразлично, как для меня присутствие собаки.

Вся эта сцена была не что иное, как смесь комедии и драмы. Тот самый злой волк, который в течение целой половины дня парализовал весь Лондон и заставил всех детей дрожать от страха, стоял перед нами точно кающийся грешник, и его приняли и приласкали, точно лукавого блудного сына. Старый Билдер внимательно, с нежной заботливостью осмотрел его; когда он кончил осмотр, то сказал:

– Ну вот, так я и знал, что бедный зверек попадет в какую-нибудь историю; не говорил ли я этого все время? Посмотрите, вся его голова порезана и полна осколков стекла. Это безобразие, что людям позволяют осыпать стены оград осколками бутылок! Вот к чему это ведет! Пойди сюда, Берсикр.

Он взял волка, запер его в клетку, дав ему кусок мяса величиной с доброго теленка, и прекратил свой рассказ.

Я тоже прекращаю свое повествование. Вот единственные сведения, которые мне удалось получить о странном бегстве волка из Зоологического сада.

Дневник доктора Сьюарда

сентября.

После обеда я был занят уборкой книг, которые, благодаря тому, что я отвлекался посторонними делами и мне часто приходилось навещать Люси, пришли в ужасный беспорядок; вдруг моя дверь открылась, и в комнату ворвался мой пациент с лицом, совершенно искаженным от гнева и возбуждения. Я был поражен как громом, так как это небывалый случай, чтобы пациент по собственной воле приходил в комнату врача без сторожей. Он шел прямо на меня, не произнося ни слова. У него в руке был столовый нож; заметив, какой я подвергаюсь опасности, я старался стоять так, чтобы между нами все время был стол. Несмотря на это, он оказался более ловким и сильным, чем я ожидал, и довольно серьезно порезал мне руку. Но раньше, чем он успел ударить меня второй раз, я пришел в себя – и он уже барахтался на полу, лежа на спине. Из моей руки кровь текла ручьем, и на ковре образовалась маленькая лужица. Видя, что мой приятель не склонен повторять попытку, я занялся перевязкою руки, причем все время наблюдал за распростертой фигурой. Когда же прибежали служители и обратили на него внимание, от его занятия нам положительно стало дурно. Он лежал на животе и вылизывал, как собака, кровь, вытекшую из моей руки. Его легко усмирили, и он, к моему удивлению, совершенно спокойно пошел со служителями, повторяя при этом без конца: «Кровь – это жизнь, кровь – это жизнь»…

Я не могу больше терять кровь; я потерял слишком много здоровья за последнее время, да и продолжительность болезни Люси с ее ужасными фазисами немало сказывается на мне. Я слишком взволнован и устал, и мне нужен покой, покой, покой. К счастью, Ван Хелзинк не звал меня сегодня, так что я могу не лишать себя отдыха; сегодня мне трудно было бы обойтись без него.

Телеграмма от Ван Хелзинка, Антверпен, Сьюарду, Карфакс

(За необозначением страны вручена на 24 часа позже)

сентября.

Ночуйте в Хиллинтэме. Если не можете все время сторожить, то часто навещайте, следите, чтобы цветы были на месте. Будьте внимательны. Буду у вас, как только приеду.

Ван Хелзинк.

Дневник Доктора Сьюарда

сентября.

Выехал в Лондон.

Полученная от Ван Хелзинка телеграмма приводит меня в отчаяние. Целая ночь потеряна, а я по горькому опыту знаю, что может случиться за ночь. Конечно, возможно, что все сошло хорошо, но один Бог знает, что могло произойти. Должно быть, какой-то ужасный рок царит над нами, ибо все вооружилось против нас и мешает нам, как бы мы ни старались. Возьму с собой этот цилиндр, тогда смогу окончить эту запись на фонографе Люси.

Меморандум, оставленный Люси Вестенр

сентября.

Ночью. Я пишу это и оставляю открытым, чтобы никто обо мне не беспокоился. Вот точная запись того, что случилось в эту ночь. Я чувствую, что умираю от слабости, у меня едва хватает сил, чтобы писать, но это должно быть сделано, даже если бы я при этом умерла.

Я легла спать как обыкновенно, предварительно позаботившись о том, чтобы цветы лежали там, куда велел их положить д-р Ван Хелзинк, и вскоре заснула.

Меня разбудило то хлопанье крыльев об окно, которое началось после того, как я ходила во сне на утесы в Уайтби. Я не испугалась, но мне очень хотелось, чтобы д-р Сьюард был в соседней комнате. Д-р Ван Хелзинк говорил, что он будет – тогда я смогла бы позвать его. Я старалась заснуть, но не могла. Тут мною снова овладел прежний страх перед сном, и я решила бодрствовать. Строптивая сонливость нападала на меня именно тогда, когда я боялась заснуть, так что, испугавшись одиночества, я открыла дверь и крикнула: «нет ли здесь кого-нибудь?» Ответа никакого не было. Я боялась разбудить мать, поэтому снова закрыла дверь. Затем я услышала в кустах какой-то вой, точно собачий, только более низких и глухой. Я подошла к окну и взглянула, но ничего не увидела, кроме большой летучей мыши, которая, должно быть, билась своими крыльями об окно. Тогда я снова легла в постель, но решила не спать. Вскоре дверь моя открылась, ко мне заглянула мать; видя по моим движениям, что я не сплю, она вошла, подсела ко мне и нежно сказала:

– Я очень беспокоюсь о тебе, дорогая, и пришла посмотреть, как твое здоровье.

Я боялась, что она простудится, сидя так, и сказала ей, чтобы она легла со мною спать, и она легла ко мне в постель; но она не сняла своего халата, потому что решила пробыть у меня недолго и пойти спать к себе.

Когда мы лежали, обнявшись, снова раздался стук и хлопанье крыльев об окно. Она вздрогнула слегка, испугалась и спросила: «Что это такое?» Я старалась ее успокоить, наконец мне это удалось, и она тихо лежала; но я слышала, как ужасно билось ее сердце. Немного погодя снова послышался глухой вой в кустах, и вскоре вслед за этим раздался треск в окне, и масса разбитых стекол посыпалась на пол. Ворвавшийся ветер распахнул штору, и в отверстии показалась голова большого, тощего волка. Мать в страхе вскрикнула, приподнялась на кровати, хватаясь за все, что попадалось ей под руку. Между прочим, она схватилась и за венок из цветов, который доктор Хелзинк велел мне носить вокруг шеи, и сорвала его с меня. В течение нескольких секунд она сидела и, дрожа от страха, указывала на волка; затем упала навзничь, как пораженная молнией, и падая, так ударила меня по голове, что на мгновение комната и все остальное закружилось передо мной. Я уставилась в окно, волк вдруг исчез, и мне показалось, что целые мириады мошек вместе с ветром ворвались в комнату сквозь разбитое окно и кружились и вертелись как тот столб пыли, который, по описанию путешественников, образуется из песка в пустыне при самуме. Я пробовала пошевелить рукой, но находилась под влиянием какого-то колдовства, и кроме того, тело моей дорогой, несчастной матери, которое, казалось, уже холодело, так как ее сердце перестало биться, давило меня своей тяжестью, и я на некоторое время потеряла сознание.

Время не казалось мне длинным, но было очень страшно; наконец, я снова пришла в себя. Где-то вблизи раздался звон колокольчика на проезжей дороге; все собаки в соседстве завыли; и в кустах, как будто совсем близко, запел соловей. Я была совершенно ошеломлена и разбита от страданий, от страха и слабости, но пение соловья казалось мне голосом моей покойной матери, вернувшейся, чтобы утешить меня. Звуки, кажется, разбудили и прислугу, так как я слышала шлепанье их босых ног у моих дверей. Я позвала их, они вошли, и когда увидели, что случилось и кто лежит в моей постели, громко вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь распахнулась. Они сняли с меня тело моей дорогой матери и положили его, покрыв простыней, на постель, как только я встала. Они все были до такой степени перепуганы и расстроены, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь на мгновение распахнулась и затем снова закрылась. Девушки вскрикнули, и мне показалось, что кто-то вошел в столовую; а я положила все цветы, которые только у меня были, на грудь моей дорогой матери. Тут я вспомнила, что д-р Ван Хелзинк говорил мне, но я не хотела их больше трогать, да кроме того решила, что одна из прислуг посидит теперь вместе со мною. Я очень удивилась, почему девушки так долго не возвращались. Я позвала их, но не получила ответа, так что сама пошла в столовую посмотреть, что с ними.

Мое сердце упало, когда я увидела, что случилось. Все четыре девушки лежали беспомощно на полу, тяжело дыша. До половины наполненный графин с хересом стоял на столе, но какой-то странный, дикий запах исходил оттуда. Мне это показалось подозрительным, и я исследовала графин – пахнет опием; взглянув на буфет, я увидела, что бутылка, из которой доктор давал лекарство моей матери, была пуста. Что мне делать? Что мне делать? Я не могу ее оставить, а я одна, потому что прислуга спит, кем-то отравленная. Одна со смертью! Я боюсь войти туда, так как слышу глухой вой волка сквозь разбитое окно…

Воздух полон кружащимися и вертящимися мошками, и огоньки в глазах волка светятся каким-то синим тусклым светом. Что мне делать? Да хранит меня Бог от всякого несчастья в эту ночь! Я спрячу бумагу у себя на груди, где ее найдут, если меня придется переносить. Моя мать умерла! Пора и мне! Прощай, дорогой Артур, если я не переживу этой ночи! Да хранит вас Бог, дорогие, да поможет Он мне!

Глава двенадцатая

Дневник доктора Сьюарда

сентября.

Немедленно по получении телеграммы я поехал в Хиллингэм и добрался туда рано утром. Оставив свой кэб у ворот, я пошел по дорожке. Я осторожно постучал и позвонил как можно тише, так как боялся потревожить Люси или ее мать и надеялся, что разбужу только прислугу. Но никто не вышел, и я снова постучал и позвонил; опять нет ответа. Я проклинал лень прислуги, в такой поздний час валявшейся в постели, так как было уже десять часов, и нетерпеливо постучал и позвонил еще раз, по ответа все не было. До сих пор я винил только прислугу, но теперь мной начал овладевать ужасный страх. Я не знал, чем вызвано это странное молчание: отчаянием ли перед неумолимостью рока, крепко стягивавшего нас, или тем, что передо мной дом смерти, куда я пришел слишком поздно. Я знал, что минута, даже секунда запоздания равняется часам страдания для Люси, если с нею снова повторился один из ее ужасных припадков; и я обошел вокруг дома в надежде найти где-нибудь случайный вход.

Я не нашел нигде даже намека на это. Все окна и двери были закрыты, и, расстроенный, я снова вернулся к дверям. Тут я вдруг услышал топот быстро мчавшейся лошади. Топот затих у ворот, и несколько секунд спустя я увидел бегущего по дорожке доктора Ван Хелзинка. Увидев меня, он воскликнул:

– Так это вы? И вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Получили вы мою телеграмму?

Я ответил так скоро и связно, как только мог, что получил телеграмму рано утром и что не потерял ни одной секунды, чтобы сюда прийти, и что мне никак не удается дозвониться. Он был в недоумении и сказал:

– Ну тогда, боюсь, мы опоздали. Да будет воля Божия. Но если нигде не найдется открытого входа, нам самим придется как-нибудь устроить вход. Время для нас теперь дороже всего.

Мы подошли к задней стороне дома, куда выходило кухонное окно. Профессор вынул из чемодана хирургическую пилу и передал ее мне, указав на железную решетку окна. Я принялся за дело, и вскоре три прута было распилено. Затем с помощью длинного тонкого ножа мы вытащили решетку и открыли окно. Я помог профессору влезть и сам последовал за ним. В кухне и людской никого не оказалось. Мы осмотрели все комнаты и когда, наконец, пришли в столовую, скудно освещенную светом, проникавшим сквозь ставни, то нашли четырех служанок, лежащих на полу. Ясно было, что они живы, так как их тяжелое дыхание и едкий запах опия в комнате объясняли все. Ван Хелзинк посмотрел на меня и, направляясь дальше, сказал:

– Мы можем вернуться к ним позже.

Затем мы вошли в комнату Люси. На секунду мы приостановились у дверей и прислушались, но ничего не услышали. Дрожа и побледнев от странного предчувствия, мы тихо открыли дверь и вошли.

Как я вам опишу, что мы увидели! На постели лежали две женщины, Люси и ее мать. Последняя лежала дальше от нас и была покрыта белой простыней, уголок которой был отогнут ветром, врывавшимся через разбитое окно, открывая бледное искаженное лицо с отпечатком пережитого страха. Около нее лежала Люси с бледным и еще более искаженным лицом. Цветы, положенные нами вокруг ее шеи, были на груди матери, а шея Люси была открыта, и на ней были видны две маленькие ранки, такие же, как и раньше, но только края их были ужасно белы и изорваны. Не говоря ни слова, профессор приложил голову к груди Люси; затем быстро повернул голову в сторону, как будто прислушиваясь к чему-то и, вскочив на ноги, крикнул мне:

– Еще не слишком поздно! Скорее, скорее! Принесите водки!

Я помчался вниз и вернулся с водкой, причем попробовал и понюхал ее из предосторожности, боясь, как бы и она не оказалась отравленной, как тот графин хересу, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но дыхание их стало тревожнее – по-видимому, снотворное начинало утрачивать свое действие. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван Хелзинку. Он натер водкой губы, десны, кисти и ладони Люси и сказал мне:

– Здесь пока больше ничего нельзя сделать! Ступайте и приведите в чувство служанок. Похлопайте их покрепче мокрым полотенцем по лицу. Пусть они разожгут огонь и приготовят горячую ванну. Эта бедняжка почти так же холодна, как ее мать. Ее нужно согреть, раньше чем приниматься за что-нибудь другое.

Я тотчас же спустился, и мне не трудно было разбудить трех из них. Четвертая была еще очень молода, и отрава подействовала на нее сильнее, чем на остальных, так что я положил ее на диван и дал ей выспаться. Другие сначала были одурманены, когда же сознание к ним вернулось, они стали истерически плакать и рыдать. Но я сказал им, что достаточно и одной погибшей жизни, если же они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая и плача, они, как были полуодетые, принялись за работу, развели огонь и вскипятили воду. Мы приготовили ванну, вынесли на руках Люси и посадили ее туда. В то время как мы растирали ее члены, раздался стук в дверь. Одна из служанок накинула на себя какую-то одежду и выбежала открыть. Затем вернулась и шепотом сказала нам, что какой-то господин пришел с поручением от мистера Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как мы очень заняты. Она ушла с поручением, и погруженный в свою работу, я совершенно забыл о нем.

Наконец мы заметили, что теплота начинает производить на Люси некоторое действие. Удары сердца при стетоскопическом исследовании слышались уже яснее, а дыхание стало чуть-чуть более ощутимым.

Мы вынули ее из ванны и понесли в другую комнату, которую приготовили за это время, положили на кровать и влили ей несколько капель водки в рот. Я заметил, что Ван Хелзинк завязал вокруг шеи Люси мягкий шелковый платок. Она все еще была без сознания, и ей было очень плохо – хуже, чем когда-либо.

Ван Хелзинк позвал одну из служанок, велел остаться около Люси и не сводить с нее глаз, пока мы не вернемся, – затем вышел со мной из комнаты.

– Нам нужно обсудить, как поступить! – сказал он, когда мы спускались по лестнице.

Из передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собой двери. Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти, которое так свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в комнате царил полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван Хелзинка, очевидно, что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:

– Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо доставить ей новый приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой бедняжки висит на волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться этим женщинам, даже если бы у них хватило храбрости подвергнуться операции. Как нам найти кого-нибудь, кто бы согласился открыть свои вены ради нее?

– Не могу ли я вам услужить?

Голос раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках голоса Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица смягчилось и глаза смотрели уже ласково, когда я воскликнул: «Квинси Моррис!» и бросился к нему с распростертыми объятиями.

– Как вас сюда занесло? – крикнул я ему, когда наши руки встретились.

– Я думаю, причина – Арчи!

Он вручил мне телеграмму: «Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд».

– Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит только сказать слово, чтобы я сделал все.

Ван Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказал:

– Кровь храброго человека – самая лучшая вещь на свете, когда женщина в опасности. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть черт работает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.

И снова мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы описать ее подробно. Люси, по-видимому, перенесла страшное потрясение, и оно отразилось на ней сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в ее вены была влита масса крови, ее тело не поддавалось лечению так же хорошо, как раньше. Тяжело было смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы то ни было, работа сердца и легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал подкожное впрыскивание. Обморок перешел в глубокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спустился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина и велел кухарке приготовить солидный завтрак. Тут вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я пошел в комнату, где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и теперь сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице его застыло выражение смутного удовлетворения, точно он удачно разрешил какое-то сомнение. Он передал мне бумаги, сказав:

Дата добавления: 2015-10-21