Валентин ПикульЦарица престрашного зраку 25 страница

* * *

Малолетняя принцесса Елизавета Екатерина Христина Мекленбург-Шверинская проживала при тетке своей, Анне Иоанновне, и уже о многом в судьбе своей догадывалась. Имя ей решено было дать в православии – Анна Леопольдовна, и теперь Феофан Прокопович, готовя ее к выходу из протестантства, наставлял принцессу в догматах веры православной, веры византийской...Вития говорил ей о великом русском боге. О том боге, который везде и всюду. И потому чревобесие опасно, ибо бог все видит. Девочка-принцесса глядела на икону, с которой взирал на нее этот бог – сумрачный и старый, похожий на уличного нищего, и русского бога она не боялась. Мысли девочки порхали далеко: сейчас Левенвольде ускакал в Европу за женихом для нее, и быть ей – быть! – матерью императора всея Руси. Большия и Малыя, и Белыя, и Червонныя, и протчия.От этого девочка в большую силу входила. Покрикивала.И на Феофана Прокоповича не раз пальчиком грозила.– У-у-у, черт старый! – говорила она ему...Худенький подросток, на высоких каблуках – дрыг-дрыг! – она ходила по дворцам вприпрыжку, и арапы в чалмах двери перед ней растворяли. А двумя пальчиками несла она перед собой золоченый перед дамской робы. И в двери проскакивала бочком – столь пышны были роброны, сухо и жестко гремящие... Фрейлины приседали перед девочкой-принцессой, и она хлестала их по щекам (как тетушка своих статс-дам): «Цволоци... швин!»Бирен наблюдал, как прыгает по дворцам маленькая принцесса Мекленбургская, и мрачно грыз ногти. Девочка давно занимала его мысли.– Анхен, – снова говорил он императрице, – к чему искать женихов на стороне? Наш сын, граф Петр, вырос... Разве он не мог бы составить счастье твоей племянницы-принцессы?– Опять ты за старое? – Анну трясло. – Рассуди сам: граф Петр наш сын, а девка – моей родной сестры дочь. Нельзя же родственную кровь мешать: это вон у любого коновала спроси, он и то скажет тебе – нельзя...Остерман тоже никак не желал такого афронта: не дай бог, ежели Бирен станет дедушкой русского императора! Тогда ему, Остерману, костей не собрать. И он торопил события, быстро крутились колеса его коляски. Иоганн Эйхлер, чертыхаясь и ненавидя своего повелителя, катил его через анфилады дворцовых комнат. Вот и покои ея высочества – принцессы... Стоп!– Разверни, – велел Остерман, и бывший флейтист развернул перед девочкой хрустящий пергаментный свиток. – Ваше высочество, – сказал Андрей Иванович маленькой принцессе, – вся жизнь моя у ваших ног, и доказательством тому есть мои заботы о вашем счастье.Иоганн Эйхлер, воздев руки, держал перед Анной Леопольдовной свиток генеалогического древа династии Гогенцоллернов.– Ныне же, – усладительно напевал Остерман, – руки вашей и вашего нежного сердца благородно домогается бранденбургский маркграф Карл, а он, как сородич короля Пруссии... Иоганн, к свету!– Так видно? – спросил Эйхлер.Девочка равнодушно взирала на свиток, где в круглых золоченых яблоках, обвитых ветвями славы, покоились, как в могилах, разбойничьи имена предков дома Гогенцоллернов... И вдруг – зевнула.– Красив ли он? – спросила. – А парсуна его где?– Портрет, ваше высочество, уже пишется лучшим живописцем Потсдама и в скором времени прибудет к вам для рассмотрения...Девочка опять зевнула (зевнул, глядя на нее, и Эйхлер).– Вот тогда и решим, – закапризничала принцесса. – А то на што мне эти таблицы? По таблицам ли мне красавчика сыскивать?– Поехали, – сказал Остерман, кланяясь из коляски...Эйхлер остервенело и яростно толкал перед собой колесницу Остермана, через высокие пороги взлетали колеса, металась пыль.– Это выше моих сил! – ругался Эйхлер прямо в темя Остермана. – До каких пор мне вычесывать ваши парики, отворять двери перед гостями и катать вас по комнатам?– Иоганн, я же устроил вашу судьбу. Не вы ли теперь состоите при горных высотах власти? Не мешайте мне своим ворчанием...Воображение вице-канцлера занимали теперь брачные конъюнктуры. Казалось, что вопрос разрешен, но... Вена! Вратислав явился как буря:– Вена не простит вам этого, граф! Сватовство России к Пруссии есть прямая измена двора вашего... Сейчас, пока я говорю вам это, из Вены скачет в Берлин маршал Секендорф, и мы (он там, я здесь) отвоюем право Габсбургов иметь наследника на престоле русском... Какая наглость! Какое низкое предательство! – восклицал посол. – За все, что Вена сделала для вас лично... Как можно быть неблагодарным?– Позвольте, граф, – вступился Остерман, – но ранее я не слышал от вас подобных редукций. Инфант же португальский...– Кому нужен этот инфант! – орал на Остермана посол цесарский. – Что вы уперлись в него, будто не знаете, что Вена кишит женихами... Вот вам Антон Ульрих принц Брауншвейг-Люнебург-Вольфенбюттельский, племянник нашего императора! Чем плох? Красив, смел, изящен, благороден... Есть ли у вас портрет из Потсдама?– Нету еще, – признался Остерман.– Вот видите. А из Вены уже скачет курьер с портретом!– В чем дело, – покорился Остерман. – Ведь не своей же дочери я избираю жениха... Посмотрим вашего принца!Иоганн Эйхлер, бранясь нещадно, опять катил Остермана:– Не лучше ли мне снова играть на флейте?..Теперь его заставили держать родословное древо Габсбургов.– Опять таблицы, – вздыхала девочка-принцесса...А скоро по Неве, расталкивая ладожские льдины, поднялся корабль, и напротив Летнего сада высадилась на берег вертлявая особа – мадам Адеркас, которой было поручено образовать принцессу в «политесе» и всех тонкостях придворного обращения. Феофан Прокопович уже извелся, стращая Анну Леопольдовну скучным бородатым богом, но девочке больше нравилась Адеркас.По вечерам, веер растворив, мадам Адеркас водила воспитанницу свою на прогулки. Выступала она плавно, а принцесса – дрыг-дрыг!– Мужчины, ваше высочество, – поучала ее воспитательница, – это проклятье рода человеческого, но без них, увы, не обойтись. Они – ужасны и любвеобильны. Впрочем, их можно понять, на нашу слабую породу глядя... Но зато, ваше высочество, какое блаженство испытаете вы, когда мужчина, смелый и благородный, увлечет вас в греховном падении в бездну ослепляющей страсти...– Мадам, вы рассказываете мне о принце Антоне?Адеркас игриво взмахнула веером.– Ну зачем мне говорить вам о принце Антоне? – обиделась наставница юности. – Принц Антон Брауншвейгский станет лишь вашим мужем. А это всегда скучно и неинтересно... Я говорю, ваше высочество, о самом сладком мужчине – о любовнике говорю я вам, и вы меня внимательно слушайте! Поверьте: мне есть что рассказать о мужчинах. Я их знаю... Ого, еще как знаю! И как вести себя с любовником, я сейчас расскажу вам во всех подробностях...Феофан Прокопович со своими молитвами был посрамлен. Кого хочешь переспорил бы он, но с мадам Адеркас ему не тягаться!

Глава двенадцатая

Ах, что за дни были над Флоренцией! Сочные, золотистые...Карета плавно вкатилась на мост Понте-Веккио, и сразу потухло солнце: из-под арки прохладной щелью врубилась улица Уффици в древние камни. А в конце ее, на ярко-синем мареве итальянского неба, вздыбилась башня Палаццо-Веккио. И так тонко, и так протяжно пел камень... Хорошо! Сытые кони развернули карету. Вот и Лоджия... Дверцы распахнулись – длинная нога в дешевом чулке нащупала под собой горячий камень двора. Потом – трость, и локти острые (в штопках). И вот он сам: князь Михайла Голицын.– Почтенный форестир, – склонился мессер Гижиолли. – Великий дож Флоренции, Джиованни Медичи, готовы дать вам аудиенцию прощальную... Вас ждут, князь Микаэль!Гость был крепок и грубоват. Из коротких рукавов торчали широкопалые руки. На голове – берет священника. Мимо «Персея» Челлини, мимо «Сабинянок», мимо цветников и пушистых львят, забегавших перед человеком, играя, он шел через двор Лоджии, стуча башмаками по раскаленным плитам. И мессер Гижиолли видел, следуя за ним, стоптанные каблуки гостя из Московии.Пять дверей сразу – в которую идти?– В эту? – вскинулась трость Голицына.Но мессер распахнул совсем другую, узкую, и московит, крепко выдохнув запах чесноку, протиснулся в нее широкой грудью. Брызнуло солнцем откуда-то сверху, через узорчатые стекла, и блекло засветились россыпи старинных майолик.Д о ж... и князь Голицын поклонился низко и учтиво:– Великий дюк, по случаю отъезда на родину, счастлив буду откланяться вашей светлости...Джиованни Гасто (последний из рода Медичи) даже не поднял глаз. Рано состарившийся дегенерат, он умирал, хилый и мерзкий. Говорил за него мессер Гижиолли, нарочито громко:– Вы не первый из русских, кто бывал во Флоренции, и дож рад выразить вам внимание. Флоренция не забывает, что здесь расцветилась кисть русского художника Ивана Никитина, который стал знаменит в отечестве своем. И, счастие имея писать царя Петра живым, он, по слухам, до нас дошедшим, изобразил его на ложе смерти... Но вы, принц Микаэль, кажется, покинули Сорбонну?– Да, – отвечал Михайла Голицын, – я прошел науки в Сорбонне, в нашем семействе не любят неучености!Медичи зябко пошевелил пальцами в теплых перчатках.– Россия, – продолжал мессер, – дала титул Великого покойному царю Петру. Но Европа предвосхитила Россию, присвоив титул Великого, задолго до Петра, князю Василию Голицыну, который пострадал за пристрастие к царевне Софье... Дож любопытствует: «Кем он приходится вам, принц Микаэль?»– Это мой родной дед, – ответил Михайла Алексеевич. – Вместе с ним я отбывал наказание в странах полуночных, после чего служил матросом на галерах балтийских...Гижиолли склонился к уху Медичи:– Русский принц был гребцом на галерах. Внук Великого Голицына был каторжником, а сейчас он окончил Сорбонну...Неслышно ступая по коврам, вошла черная пантера и, гибко стегая воздух хвостом, подошла к московиту. Широкое скуластое лицо Голицына не дрогнуло. Пантера обнюхала колени князя и легла с ним рядом, доверчивая. Михаил Алексеевич заговорил вновь:– Весьма сожалею о своем отъезде, ибо не все успел осмотреть, не всем еще восхитился... Помнится мне, что именно здесь, во Флоренции, греческая церковь воссоединилась с латинскою!Мессер велел принести древнюю книгу:– Вот протоколы Флорентийского собора, открытого папою священным Евгением Четвертым... Переверните же страницу – вы видите, принц Микаэль? Вот, вот и вот... И так без конца!Среди кованых латинских строк пестрели крючки русских подписей: Исидора – Марка – Авраамия... Голицын наклонился и с чувством поцеловал раскрытую страницу.– Не желаете ли и вы, принц Микаэль, следовать истинной вере?..Пантера не спеша вылизывала серебристый длинный хвост.– Я давно далек от схизмы, – сознался князь. – И туфлю папы римского уже целовал... Но вступление на русский престол Анны Иоанновны вряд ли поможет делам унии. Ибо царица эта предана ханжеству, и Сорбонне можно опасаться за аббата Жюббе-Лакура, что ныне на Москве пребывает...Книга в руках Гижиолли закрылась громко, словно ударила пушка; дож вдруг очнулся и сказал внятно:– Копию с протоколов собора Флорентийского мы вам доставим. И пусть она пробудит в русских чувство истины. А сейчас, мессер, вручите гостю нашему подарки...Гижиолли перенял от дожа шкатулку, протянул ее Голицыну:– Вам в память о Флоренции: здесь вы найдете запас лекарств на все случаи жизни. Толченый бивень носорога необходим воину, чтобы укрепить сломанную кость. А печень зайца вернет вам в старости печальной сладость общения с женщиной... Примите же в знак того уважения, какое Европа испытывает к вашему гуманному, великому и достойному деду, пострадавшему от зависти тирана!Голицын поклонился. Пантера пружинисто вскочила и проводила его через весь двор до самых ворот... В лицо опять брызнуло солнце!

* * *

Вместе с дворовым человеком своим князь Голицын, путешествуя, наблюдал многие забавы республиканские. Видел, как девицы венецианские в масках карнавальных без стыда грешили. Бывал в операх, кои в первом часу ночи начинались, а кончали петь на рассвете. Наблюдал, как собаками меделянскими травили быков себе на забаву. А еще глазел из окошка, как господа сенаторы весело играли в кожаный мяч, воздухом надутый. Для того у них были в руках сетки, вроде решета. И теми сетками они по мячу били. Казалось, что жизнь людей этих – сплошь красочный, безмятежный праздник.После чего слуге Флегонту говорил князь Михайла:– Ты смотри, Флегонт, как люди живут! Ни в чем один другого не зазирают, и ни от кого страху никто не терпит. Всяк делает по своей воле, и живут оттого в покое, без обид горьких. И тягостей податных не имеют, как в России у нас! Мнится мне: кабы церковь нашу варварскую сочетать с римскою – то и у нас на Руси таково же ласково бы стало...На что отвечал ему Флегонт – сумрачно:– Охти, барин! Хотя бы годок так пожить...Последний визит перед отъездом на родину. Томазо Реди, секретарь Академии искусств изящных, встретил Голицына приветливо.– Ах, Россия! – сказал он. – Зачем я устрашился тогда бурных морей и снегов русских? Ваш царь Петр не однажды звал меня, чтобы я кистью своей украсил Академию художеств на берегах Невы!– Такой Академии у нас нету, – отвечал Голицын.– Разве? – удивился Реди. – Но я сам читал проект этой Академии, сочиненный русским ученым Авраамовым... Навестите, князь, – трогательно попросил старый художник, – учеников моих в Москве: Ивана и Романа Никитиных-братьев! Я изнемог от жизни и плохо помню их юные лица... Увы, как мало мы наслышаны о России, и только беглецы с галер турецких иногда являются у нас – дики, торопливы, спешащи на родину, которой они не забыли, к веслам прикованны...В локанде, куда вернулся Голицын, его ждал ужин на столе, уже простывший. Две тонкие свечи оплывали воском – на серебро посуды, на лист бумаги, исписанный коряво («Добросердечный господине!» – так начиналось это письмо).– Флегонт, – позвал Михайла Алексеевич. – Где ты?Никто не отозвался, и Голицын прочитал письмо:«Добросердечный господине, изведал я от вас грамоты понимание и деликатность души вашей. За то остаюсь, раб ваш нижайший Флегонт, что урожден был родителями в селе Сыромятни провинции Суздальской. А ныне, как вы на Москву отбыть изволите, то капросы и картуши разные уложил я в порядке. Прошу сердца не иметь на меня, что оставляю вас навеки. Аминь! И господине вы добрый, а город здесь свободный, и мастерство какое получу, и девку флоренскую для брачного согласия уже на дворе амбасадора высмотрел. И тако, господине мой, простите раба Флегонта, а родителев моих престарелых, что на вашем дворе московском живут, прошу не обижать за мое оставление вашей высокородной особы».

Не верилось – и Голицын снова воззвал во тьму локанды:– Флегонт! Чудило гороховое, да явись же ты...Но вместо раба, бежавшего лукаво, явились на пороге комнат, словно духи, две тени в черном. Голицын поднял свечу, вглядываясь в потемки, и талый воск струился по руке, капал на черные кружева его камзола.– Кто вы... сударыни? – спросил Голицын.Перед ним – две женщины: старуха гречанка, и еще одна тень, тоненькая, вся до бровей закутанная. Не угадать – какова, лишь дыхание колыхало над губами тонкую косынку. Старуха вдруг выступила вперед из мрака – с улыбкой жуткой.– Русский форестир знатен и богат... О нет, – сказала она, – к чему спорить? Все русские щедры и не знают счет золоту... Я привела вам для радости девственницу, какой цены нет. Всего за десять цехинов...– Нет! – отказался Голицын. – Я дважды вдов, у меня на Москве внуки, и то недостойно мне тайным блудом грешить. И цехинов лишних у меня не имеется!Старуха оглядела стол и серебро на нем:– Пусть красавица украсит ваш ужин...И вдруг – из-под косынки – голос, слабый:– Оставьте меня, сударь, у себя. Иначе я проведу ночь в казармах, где грубые супрокомито с галер Венеции... Сжальтесь!Голицын вдруг подумал о Флегонте: «Куда бежал? Республика – то верно, но рабство и здесь ужасно... О боже, боже!»– Возьми, – сказал старухе, раскрывая кошелек.Дуэнья удалилась, и тогда из-под косынки снова вздохнула чья-то затравленная душа:– Меня вы можете звать Бьянкой. Я так вам благодарна, добрый форестир... Спасибо, что избавили от грубости людской!Михаил Алексеевич стал хмур. Пересчитал деньги – мало (едва до России доехать). И верный Флегонт бежал из рабства русского в рабство чужое. Его было жалко, а теперь вот... «Расход, – подумал князь, – нечаянный мне выпал... Да и на што мне это?»Он отцепил кружева от камзола, чтобы не запачкать их. Раскинув локти по столу, Голицын наклонил кувшин, вино разливая:– Ночи холодные, а здесь не Россия – печей топить не принято. Вот вам вино, согрейтесь... И вот – рыба! Я не богат, как решила обо мне ваша дуэнья, и ужин мой скромен...Бьянка упала перед ним на колени, прорвалось первое рыдание:– Возьмите меня с собой, форестир! Я одинока здесь. Не сегодня, так завтра меня продадут в Алжир пиратский... Я изнемогла от грехов людских, а мне всего шестнадцать лет... О нет, – пылко убеждала она, – не думайте обо мне дурно. Я не хочу быть русской княгиней. Я согласна быть вашей рабыней...– Да русский раб – не флорентийский раб! – сказал Михайла Алексеевич и отвел от лица ее косынку: плакали глаза синие-синие, а волосы до того были рыжи, что казались красными при отблеске свечей; и мелкие веснушки на носу точеном... Стало жаль такой красоты! – Встаньте же, сударыня, – сказал Голицын, – не могу я губить души вашей. И нам, князьям, тяжко на Руси, каково же вам станется?– Согласна я, – отвечала Бьянка. – На все согласна: стирать белье и мыть посуду. Но только увезите меня отсюда...Князь Голицын был силен (смолоду матрос да в кузницах немало поработал); нагнулся он и, подняв Бьянку, посадил ее рядом:– Дитя мое... спасибо вам! За то, что поверили мне.– Вы не обидите меня... я знаю.– Конечно нет. Грешно обижать сирых и слабых. Но как же я возьму вас с собою? Россия – веры греческой, вы – веры католической. Как совместить сие – не ведаю. И оттого смущаюсь...Бьянка подняла бокал с вином. Пила с закрытыми глазами, а из-под ресниц ее срывались слезы: одна... другая... третья...– Вы попросили меня выпить, и вот бокал пуст! Князь Микаэль, я уже начала служение вам... Преданно и верно!Михайла Алексеевич спустился во двор локанды. У сонной прислуги разменял цехины на мелкие павлы, чтобы удобнее было в дороге, велел зажечь факелы и донести багаж до пристани... Рассвет открыл долину Арно; мутная и коричневая, река текла средь виноградников и древних башен. Доплыли до Пизы, откуда каналами прибыли в Ливорно. Италия скоро выпустила за свои рубежи двух странных людей – русского князя, целовавшего туфлю папы, и его слугу... Арсения Квартано!В Женеве Голицын и Квартано уже спали на одной постели. Слуга и господин. Валялось на полу разбросанное белье, но женских юбок не было. Бьянка ехала в Россию под видом мужчины. Со шпагой на боку, как «свободный гражданин Флорентийской республики».Так вернулся Голицын в Россию, где его ждал «Ледяной дом», а в этом доме – свадьба с грязной калмычкой Бужениновой.

* * *

Аббат Жюббе-Лакур нюхал воздух московский...Дурно пахло! Тревогой. Сыском. Разоблачением.Герцог де Лириа покинул Россию, и теперь дипломатический пас аббату никто не подписывал. Кто же теперь аббат Жюббе? Лишь воспитатель детей прекрасной Ирины Долгорукой, на род которых выпали гонения великие. Жюббе чувствовал себя на Москве, как голый человек среди людей одетых. И укрыться нечем! Защитников не стало: князь Василий Лукич – на Соловках, а Кантемир – в Лондоне... «Итак, все кончено. Но, проживи Петр Второй еще немного, и дети церкви восточной имели бы своим ключарем папу римского!»Легкий шорох за спиной – Жюббе обернулся: перед ним стояла стройная княгиня Ирина, красавица уже в летах.– Фратр, – прошептала она, – хотите вина?Жюббе тронул женщину за локоть, привлек ее к себе. Упругая грудь выскочила из-под лифа, и княгиня прикрыла ее ладонью, блеснувшей перстнями. Узкими жадными глазами аббат смотрел, как женщина оправляет лиф платья...– Рим, – произнес потом он тихо, – не оставит заблудших овец человеческого стада. Мы еще вернемся на Москву...– Значит, – спросила княгиня Ирина, – вы уезжаете?– Будем считать, что меня изгоняют.– А я? Мужа моего сослали, – сказала женщина спокойно (без жалости к мужу). – Долгорукие страдают. Меня спасло, что я урождена княжной Голицыной. Но скоро примутся и за мою фамилию.– В опасности вам следует отречься от веры истинной...– Как? Мне, матери детей уже взрослых, раздеться в церкви при народе и снова лезть в купель? У меня язык не повернется, чтоб выговорить клятву отречения.– Он повернется... по-латыни, – спокойно произнес Жюббе.– Чтобы никто не понял?– Да. А отреченье вы дадите не от веры католической, а лишь от веры... лютеранской. Римский папа будет помнить, что дочь его живет среди схизматов...– Кто-то подъехал к дому нашему, – прислушалась Ирина.– Меня здесь нет, – сказал Жюббе, вставая.– Не уходите. На этот раз вам нечего бояться: это мой сородич – князь Микаэль Голицын...Жюббе, успокоенный, снова опустился в кресла.– Оставьте нас одних, – посоветовал он женщине.Шаги – словно удары. Взвизгнула дверь, и вот он – Голицын.– Аве Мария, – сказал Михайла Алексеевич.– Аме-е-ен, – пропел Жюббе, знак тайный сделав, как брат брату во Христе: двумя пальцами, едва заметный.Голицын знака того от аббата не принял и плотно сел.– У меня, – сказал напряженно, – до вас личное дело.– Дел не приму. Но слова ваши выслушаю.– Проездом через Краков я венчан был по обряду истинной веры с гражданкой Флорентийской республики... Вы слышите?– Да, слышу. Но я лишь труп, который начальство поворачивает в гробу господнем, как ему угодно. Я слышу, но... не слышу!– Фратр! – с укоризной произнес Голицын. – Я не прошу вас о спасении моем. Но молодую женщину, впавшую в невольное рабство, благодаря любви ко мне, вы должны спасти. Не забывайте, что времена могут перемениться: я еще пригожусь истинной церкви.– Я могу сделать для вашей жены лишь одно: упрятать ее в доме Гваскони, где, надеюсь, ее не посмеют тронуть...Голицын шагнул к дверям и вывел из сеней стройного рыжеволосого юношу со шпагой на боку.– Бьянка, – сказал, – из рабства флорентийского ты перешла в рабство русское... Прости! Вот этот отец отвезет тебя в убежище. Иногда мы будем видеться с тобою. Но тайно...Грустно пожилому Михайле Голицыну возвращаться домой в одиночество свое. Двух жен уже потерял, счастья с ними не повидав. Теперь дочь его Елена, пока он в нетях зарубежных пребывал, нашла себе дурака в мужья – графа Алешку Апраксина. Пьет зять, дурачится и дворню обижает. Трудная жизнь у Михайлы Алексеевича: лишь к сорока годам из службы вырвался, учиться поехал... А зачем учился? К чему знания приложить?– Алешка! – кричал князь на зятя своего. – Перестань юродствовать, все едино тебе Балакирева не перешутить.– Ай, переплюну? – спросил граф Апраксин. – Шутам ныне хорошо живется при дворе. Будто генералы жалованье имеют...В один из дней Голицын велел везти себя на Тверскую в дом, что в приходе церкви Ильи-пророка. Долго стучал он башмаком в ворота. Заливались внутри усадьбы собаки.– Откройте же, люди! Я человек, худа не ищущий...В щелку глядел чей-то глаз – опасливый. Открыл офицер.– Живописные мастера, Никиты-братья, Иван да Роман по отцу Ивановы, – спросил Голицын, – здесь ли проживают? Имею до них слова приветные от маэстро Томазо Реди из Флоренции!– Позвольте записать, – сказал офицер, книгу доставая. – Велено всех, кто нужду в Никитиных иметь станет, записывать по форме. Потому как Никитины взяты намедни...– Куды взяты-то?– В застенок пытошный. По делу государеву...Записали фискально: и Голицына (майора) и Томазо Реди (маэстро). Вспомнилось тут ярчайшее солнце над Флоренцией... Голову низко пригнув, плечи сбычив, Голицын шагал к лошадям.«Надежда России... надежда искусства российского, – размышлял князь. – Разве можно палитры их в огонь пытошный бросать? О Русь, Русь, Русь... до чего же печальна ты!»

* * *

Но палитры живописцев уже сгорели в огне. Их бросил в пламя просвещенный деспот – Феофан Прокопович.

Глава тринадцатая

Князь Санька Меншиков гнал лошадей на Москву, вожжи распустив, во весь опор – лошади кормлены на овсе с пивом, чтобы ехали скорее, вполпьяна! Ужас касался вспотевшего лба, летели во тьму лесов почтовые кони. Санька кусал рукав мундира, весь в хрустком позументе. Всю дорогу не смыкал глаз... Вот и Москва!А вот и сестрица – Александра Александровна.– Братик мой золотишный, – сказала, – чую, не с добром ты прибыл... Ну, говори сразу, бей – вытерплю!– Им, – зарыдал Санька, – деньги нашего покойного тятеньки нужны стали. И получить их могут через нас только. Им невдомек, что мы полушки ныне не имеем, ты сама белье стираешь... Они одно знают: им – отдай!– Пусть задавятся... Просят – отдай!– Но деньги берут с тобою вместе. Ждут нас муки огненные, ежели супротив двора пойдем... Так пожалей своего братца, сестрица!Меншикова выпрямилась, руки ее провисли.– Кто? – спросила кратко.– Граф Бирен желает те деньги получить через брак своего младшего брата с тобою. А зовут его Густавом, без отчества, словно собаку, ныне он премьер-майор полка Измайловского... Я уже узнавал о нем: он человек тихий, не пьянственный.Княжна судорожно вцепилась в плечо брату:– Бросим все... бежим! Спаси ты меня, а не я тебя!– Ты спаси, – отбивался от нее брат. – Что задумала? Куда бежать-то? Едем ко двору, там уже кольца заказаны... Иначе дыба, кнут... Помилуй ты меня, сестричка родненькая!– Видно, прав был тятенька наш покойный: миновали счастливые дни в ссылке березовской, наступила каторга придворная...Княжна положила в сундук только сарафан крестьянский да кокошник. Села на сундук в санки и застонала:– Вези, братец... Продавай сестричку свою! Ох, боженька милостивый, на што ты меня породил княжною Меншиковой?..Анна Иоанновна все эти дни левую ладошку чесала.– Ох, и свербит! – радовалась. – Кой денек все чешу и чешу. Это к богатству. Видать, испугалась княжна, едет...Приехала княжна, и поставили ее рядом с прыщавым Густавом Биреном пред аналоем. Императрица сама обручила их. Десять миллионов золотом вскоре прибыли в Россию, и в двери спальни супругов графов Биренов долго стучали средь ночи:– Эй, откройте... Это я – Густав!– Придется пустить, – сказала горбатая Бенигна.Густав вломился в спальню, как солдат на шанцы:– Где мои десять миллионов? Вы меня обманули...– Цыц! Ты получишь один миллион, – ответил граф брату и коленом под зад выставил молодожена прочь.Остальные деньги Меншикова поделили между собой Анна Иоанновна и граф Бирен. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили читателям, что бракосочетание «с великой магнифиценцией свершилось». Бирен ходил веселый, радости скрыть не мог и Лейбе Либману говорил:– Подлый фактор, наверняка знаю, что тебе известны еще статьи доходов, до которых я не добрался! Ну-ка подскажи...– Высокородный граф, – смеялся Либман, – в России все уже давно ваше. Даже доход от продажи лекарств в аптеках мы себе забираем! Но есть еще одна статья... Вы сейчас удивитесь.– Ну же, – прикрикнул Бирен. – Говори.– Сибирь и горы Рифейские еще не ослепил блеск вашего имени!– Ты прав. Хватит сшибать макушки, пора рубить под корень... Саксония, – задумался он, – славится своими бергмейстерами. Приищи мне человека, который бы испытал мою доверенность. И я поручу ему все дела Берг-коллегии... В самом деле, Лейба, надо заглянуть мне за горы Рифейские – в леса и горы Сибири!Граф подошел к окну, выглянул из-за ширм на улицу:– Ха! А этот глупец еще не ушел... Смотри-ка, Лейба: какой уж день он болтается перед домом моим...Лейба тоже посмотрел на улицу. Там, стуча ботфортами, мерз среди весенних луж молодой Санька Меншиков.– Сколько было богатств у его родителя? – спросил Бирен.– Вот, – показал Либман бумажку, – здесь у меня все записано. Покойный князь Меншиков имел девяносто тысяч мужиков, не считая баб. Владел княжеством в Силезии и шестью городами в России: Ораниенбаумом, Ямбургом, Копорьем, Раненбургом, Почепом и Батурином... При аресте у него наличными отобрали четыре миллиона в монетах, на один миллион бриллиантов, а золота и серебра столового – более двухсот пудов.– Ладно! – разрешил Бирен. – Сыну его мы отрежем две тысячи душ. И пусть он больше не болтается под моими окнами... Он свое заработал честно!Таков был печальный конец неправедно нажитого богатства...

* * *

Вешняя вода на Москве сбежала, и сразу жары начались. Трясло первопрестольную в душных ночных грозах. Скинув паричок, хлебая квасок с погребца (рубаха под мышками – хоть выжми), строчил Волынский в Петербург проклятому Остерману (чтоб ему пусто было!). Писал о слонах, даренных персами, как кормить их мыслил, по скольку ведер водки зараз давать, «дабы слоны те в печаль жестокую не уклонились». Бросил перо, помахал бумагой, остужая себя.И тут двери – бряк: вошел, остронос и худ, князь Дмитрий Михайлович Голицын, верховник главный, заводила кондиций и прочего. Волынский мелким бесом рассыпался перед ним:– Эй, Десятов, тащи кресла господину высоку сенатору. Эй, Богданов, гони фон Кишкелей, чтобы не смердили тут поганью...Сел старый политик, все заботы рукою отвел, начал дельно:– Я тебе, Артемий Петрович, по весне аргамачку выслал, чтобы случил ты ее при заводах своих. А вернулась вчера в Архангельское нежеребая... Выходит, ты меня не уважил!– Князь, – отвечал Волынский угодливо, – припуск кобыл до жеребцов к первому мая завершаю. Ибо, согласно иппологии научной, жеребята от случки по траве хуже бывают. От добра не случил аргамачку твою... Не серчай, князь! Тебе всегда рад услужить. Ибо что разум твой и весьма печалуюсь я, что от службы ты, говорят, уклоняешься.Старый верховник улыбнулся кривенько.– А кому служить-то? – вопросил. – Коллегии боятся Сената, а Сенат боится Кабинета императрицы, где Остерман да Эйхлер-гудошник великую силу взяли. Да и Кабинет тот ничего не делает, пока сверху – из покоев ея величества – указа не сбросят! Императрица во всем совет с графом Биреном держит... Так? А сам Бирен ничего не сделает, пока с подлым фактором Лейбой Либманом не обсудит. Вот я и спрашиваю тебя, Артемий Петрович: кто ныне управляет Россией?– Оно верно, – вздохнул Волынский, на двери поглядывая. – Мы и не гадали, что из монархии станется. Вышла нам олигархия, да не русская (шут бы с ней – с русской!), а похуже ишо – пришлая. Вот я, коли говорить: да будь я немцем, разве сидел бы тут при лошадях, одну с другой случая? Быть бы мне на верху самом – при Кабинете ея величества!– Будешь, – сумрачно ответил Голицын. – Ты такой, что будешь при ея величестве. По костям пойдешь, хруста не испугаешься. Высоко взлетишь! Паче ума своего...И целый день Волынский, после разговора этого, не мог покоя сыскать. Словами князя ущемлен был. И расхотелось писать о заведении «Двора зверового». Где друзья его? Кругом волки... Правду глаголил юродивый Тимофей Архипыч: «Нам, русским людям, хлеба не надобно: друг друга жрем – и тем сыты бываем!» Поразмыслив об этом, признался Волынский – как бы себе в очистку:– Попробуй стань добреньким – только тебя и видели в чужой пасти! Жри сам, пока другие тебя не сожрали...И, дела забросив, домой отбыл. Дома он детишек велел звать, чтобы поглядеть на них. Оттаять сердцем. Аннушке да Марьюшке волосы на свой лад расчесал гребешком, а Петруше в глаз плюнул: у сынка, кажись, ячменек на глазу назревал.– Ты един у меня, – сыну сказал. – Вся надежда и гордость! Даст бог, время лихое кончится, и тебе не придется, как тятеньке твоему, спину гнуть низко... Ну ладно, песни споем!По пристрастию к Польше, которую Волынский любил давней любовью, он детей своих польским песням обучал:Была бабуся роду богатего,

Дата добавления: 2015-10-21