Валентин ПикульЦарица престрашного зраку 7 страница

* * *

Утром в Оружейной палате опять был сбор великий, звали всех – до бригадирского чина. Бродил сенатор Семен Салтыков – сородич Анны Иоанновны, все о кондициях выпытывал.– Каки там ишо кондиции изобрели?.. Можно ли то, – говорил, – чтобы на самодержавство русское узду надевать?Салтыкова – кому не лень – клевать стали:– Кондиции те – противу тиранства умыслены! Сколь много топлено, вешано, рублено... Тому более не бывать. А ты, сенатор, по родству с Ивановыми, видать, прихлебства желаешь?..Смерть Петра Второго, такая нечаянная, словно развязала руки Голицыну; он объявил о выборе Анны Иоанновны и просил «виват» кричать. Кричали «виват» трижды – средь корон, мечей, кубков и седел царских.Трубецкой да Ягужинский пальцами в верховников тыкали:– Был у нас един монарх, а теперича – эвон! – целых семь объявилось. Один монарх бил – больно; коли бить все семеро станут – тогда и больно и смертно скажется...– Пошли все вон! – велел гордый Голицын. – Уже все сказано, а у нас еще дело... Духовных персон, однако, поудержим!Феофан Прокопович – с клиром – предстал. И сразу речь повел о правах на престол потомства Петра: «кильского ребенка» Петра Ульриха Голштинского и цесаревны Елизаветы. Стоял – словно идол, весь в блеске парчи, а лоб – в шишках, глаза – угли.– Елизавета, – отвечал Голицын, – рождена в стыде и живет бесстыдно, а ныне от сержанта Шубина брюхата ходит... Ее – прочь! А имени Катьки Долгорукой в ектениях более не поминать, как о государыне...– Смиряемся мы, слуги божии, – сказал Феофан, в зобу своем злость пряча. – А каково быть теперь с величанием Анны Иоанновны? С какой титлою возносить нам имя ее в церквах?– Поминайте, как и ранее цариц поминали, – отмахнулся Голицын, не заметив, что он меч уронил, а Феофан этот меч поднял...Феофану того и надобно: раньше-то ведь царей с титулом «самодержец» упоминали... Таково и Анну теперь объявит!– Церковь, – возвестил Феофан клиру своему, – всегда, яко пес, должна стеречь престол наследников божиих. И от ущемления прав монарших спасать должно... Волочитесь же за мной, братия во Христе! Время ныне таково, что мы с кистенем в головах спать будем. Но они, затейщики конституций дьявольских, еще пожрут кала нашего, сиротского...Голицын, после ухода духовных, еще раз просмотрел кондиции.Фельдмаршал Долгорукий взирал на князя бельмом – тускло.– Герцогиня Курляндская, – сказал, – монахов чтит. Коли кто повезет кондиции на Митаву, так в депутаты надо бы и синодских назначить. Заодно и Феофана задобрим: от него язвы жди.– Туды-т их всех... такие-сякие! – пустил Голицын.– Имеешь ты сердце на попов? Скажи – с чего?– Лживы, подлы и суетны, – в ненависти отвечал Голицын. – Духовенство русское в народе решпекту не имеет. Палачи да фискалы в рясах! Гробы смердящие!Звали в Совет бригадира Гришу Палибина – он почтами ведал:– Повелеваем тебе, бригадир: Москву заставами оцепить, из приказа ямского подвод и подорожных не выдавать. Мужикам тоже без дела по дорогам не ерзать. Да проведывать, кто куда едет! А всех, кого спымаешь, держи взаперти, яко воров, до вторника. За иноземцами же и послами – глаз особый... Прочувствовал ли?Замысел был таков: никто не должен предупредить Анну Иоанновну, и никто не смеет перегнать депутатов верховных.

* * *

– Несомненно, дорогой Левенвольде, – сказал Остерман, – заставы будут перекрыты, и нам следует немедля послать гонца на Митаву. Вы, как искренний друг герцогини, обязаны это сделать. Пишите на брата Густава – он человек разумный: поймет, как действовать далее...Отпустив посла, барон подъехал на колясочке к жене:– Дорогой Марфутченок не забыла, что ее старый Яган любит сушеные фиги? Так будь же добра, угости меня фигушенками...Очень уж любил барон фиги. К зеркалу Остерман подсел и натер себе лицо сушеными фигами. Сразу стал вице-канцлер желтым, страшным, зачумленным. Потом напрягся, и брызнули из глаз его слезы. Большие, они залили бурые щеки. «Зеер гут», – сказал Остерман, и слезы те вытер. Мало кто знал, что вице-канцлер умел плакать. Когда захочет – тогда и плачет. Сейчас он просто проверил – не забылось ли? Нет, плакалось отлично. И он успокоился...Из коллегии иностранных дел явился затерханный ярыга:– Верховные министры просят нас до Митавы. И сказано, что ехать им «для некоторых дел», а каких дел – к сему не приложено изъяснения. А число лиц в пасе велят указать тако: «и прочие».– Выдать! – не моргнул Остерман, и коллежский выкатился...Запела в клетке ученая птица. Барон ездил по комнатам. Узлы завязывались и развязывались. «Конъюнктуры!» Тикали часы; успеет ли Левенвольде послать гонца? Захлопали двери, птица смолкла.– Правитель дел Верховного тайного совета имеют честь с бумагами явиться, – доложил барону его секретарь Розенберг.– Что ж, пусть войдет...Степанов вошел и увидел: вот она, смерть-то, какова бывает. Весьма неприглядна! Голова у Остермана – назад, торчал из-под косынок кадык, обмело губы, лицо желтое, ужасное...– Весьма сочувствую горю вашему, – тихо повел Степанов, – яко воспитателю государя покойного. Но дела Совета безотлагательны, и велено мне от министров довесть их до вас...– Что еще? – заклокотало в горле Остермана.– Депутаты везут государыне новой на Митаву конституционные пункты, сиречь – кондиции знатные об ограничении воли монаршей!Под душными одеялами сжался Остерман, похолодев.– Читай же внятно, – сказал, едва ворочая языком.Степанов на пальцы плюнул, раскрыл бумаги кондиций. Читал:«...в супружество мне во всю мою жизнь не вступать и наследника не определять... Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать... Ни с кем войны не всчинять – миру не заключать... Новыми податьми народа не отягщать... В знатные чины выше полковничьего ранга не жаловать... Живота, имения и чести без суда не отымать... Вотчины и деревни никому не жаловать...

–...а буде чего, – закончил Степанов, – по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской!» Прошу подписать, барон, кондиции сии...Вице-канцлер задвигался. Выпростал правую руку, и рука (боевая, письменная) протянулась к Степанову, тряская. До самого локтя она была замотана. Лишь синели ногти мертвецки.– Да, – громко заплакал Остерман, – когда-то у меня была рука... Но теперь она отнялась.Слезы затопили лицо вице-канцлера. Больше он ничего не подписывал. И в Совете не был ни разу. По Москве ползли слухи, что Остерман умирает (от горя – по смерти царя).– Подохнет, так похороним, – говорили люди московские.

* * *

Дорога от Москвы до Митавы! Тайный гонец Левенвольде хорошо ее знает. Каркают черные вороны с берез. В наезженный санями тракт тупо колотят подковы: туп-туп... туп-туп! Торчат из-за пояса гонца кривые рукояти пистолей. А в них – пули, крупные, как бобы. Вот уже завиднелись вдали крыши Черкизова...Неужели опоздал? Нет, успел вовремя: последним проскочил через улицу деревни. Более никто Москвы не покинул. Из розвальней вдруг горохом посыпались солдаты, у Черкизова рогаток наставили, багинеты к ружьям примкнули...– Чтобы мыши не прошмыгнуть! – велел Гриша Палибин.Первопрестольная замкнулась в кольце застав. А вокруг Москвы – метельные посвисты, сияние лунное; там лежат губернии разные, встают города над обрывами речек, притихли деревеньки под снегом.И никто еще не ведал, что стряслось во дворце Лефортовском. И там, в провинциях, еще поминали в ектениях императора Петра Второго с государыней-невестушкой – Екатериной Долгорукой.Москва же варилась сама в себе. Бурлила и выплескивала.Сейчас она решала за всю Россию, что примолкла в сугробах.Быть на Руси самодержавию или не быть?..Но уже скачет гонец Левенвольде и Остермана на Митаву.Бешено колотятся подковы в дорогу: туп-туп... туп-туп...

* * *

Отужинали в доме Голицыных. Сын верховного министра, князь Сергей Дмитриевич, сидел перед отцом – лицо черное, испанским солнцем сожженное... Был он человек неглупый, но тихий.– Тятенька, отчего Анну, а не другую посадили вы на престол?– По размышлении... – отвечал отец. – Рождена сия особа от царя Иоанна, духом нищего. И сама Анна духом нища. Забита ото всех бывала. Всем в ноги кланялась. Меншикову руку лизала. Такую-то, сыне, нам и надобно! Из наших ручек на помады да фижмы получит, а более – шиш: сиди на престоле смиренно. А мы, люди родовитые, будем вертеть ею, только успевай Анна поворачиваться.– Что далее ты умыслил, тятенька? – спросил сын.– А ныне проект пишу. Каково далее жить... Будут Сенат да палаты, вроде парламента. А наказывать людей не по прихоти, а – по закону. Вины же отцов и матерей на детях не взыскивать: это – грех! Армию, силу грозную, царям в руки не давать. Анне выделим регимент для охраны – и пусть себе тешится. А коли к доходам государства лапу протянет – треснем так, что закается! Стоять же во главе дел российских должны лишь мы – знатные, столбовые... Пущай я погибну! – заключил Голицын. – Щуку съедят, да зубы останутся. Готовлю я пир на Руси, большой и веселый. Только бы гости не подрались. Живем по-старому: где пир – там и драка...Он вышел. За частоколом двора конюхи князя ставили на полозья старый шлафваген – карету объемную, с кроватями, столом для дел письменных да с печкой. Ехали на Митаву трое: Василий Лукич, брат министра – генерал Голицын Михаил Михайлович (младший) да еще Леонтьев, тоже генерал, троюродный брат императора Петра Первого.Собрались. Даже дровишками запаслись. Лукич был весел изрядно. Ему большие выгоды на Митаве чуялись. «Прилягу к Анне, – мыслил. – Сам прилягу, а Бирена отшибу...»Вот с этого Бирена и начал Дмитрий Михайлович наказ читать:– Смотри, Лукич, чтобы не вздумала Анна, по слабости бабьей, любителя сего в Россию волочь на хвосте своем. От дел наших его сразу отвадь. Пинка дать не бойтесь...– Чему учишь, князь? – обиделся Лукич. – Я из пеленок прямо в Версаль угодил, знатных дуков через ушко протягивал. Неужто с одной Анной не справлюсь? На спине у ней в Москву въеду.– Глаз держи востро, – поучал Голицын, – курляндцы хитры и оборотливы. А слухи да изветы в порошок мельчи. Отписывай на Москву цифирно, сиречь – по азбуке секретной... Ну, с богом!Ворота раскрылись, выпуская шлафваген на улицы. До заставы ехали – все устроиться не могли. Сундук с деньгами для Анны (на подарки ей) брыкался под ногами. Мотало на ухабах громадный шлафваген, словно фрегат парусный в бурю. Леонтьев уже спал, будто суслик, в кошмы завернувшись. Наконец Москву миновали.Надвинулась на путников темь губернская, провинциальная – деревни, церкви, кладбища да погосты. На Черных Грязях костры горели, солдаты понабежали, и перестали скрипеть полозья:– Стой... Кто едет? Кажи пас или подорожную.Василий Лукич пасы показал и спросил офицера караульного:– А кто до нас проезжал или нет?– Зайца не проскочило, – отвечал офицер...И побежала лунная дорога до Митавы. Форейторы зажгли факелы, помчались наперед депутатов, освещая сугробы брызжущим пламенем. Хлопнули бичи – рванули сытые кони. Замелькали черные руки дерев, побежала мимо Россия – тихая, без огонька. Слепо глядели на путников редкие мужицкие избенки.

* * *

В доме касимовского царевича, что по левой стороне Мясницкой, где селилось семейство Долгоруких, – тоже отвечеряли. А отвечеряв, дружно – всем семейством – плакали...– Это ты виноват! – сказал Алексей Григорьевич, хватая Ивана за волосы. – Убить тебя мало, что не Катька на престол села!– Чего уж тут! – подскочил князь Николашка. – Если бы я при государе состоял, я бы не так плох был... Давайте бить Ваньку.Княгиня Прасковья Юрьевна вступилась за сына старшего:– Уймитесь, окаянные! Полно вам Ванюшку-то мучить...На пороге, разматывая заледенелые шарфы, явился черный арап Петра Великого – Абрам Ганнибал, и лицо негра, в трещинах, лоснилось от гусиного жира. Кинулся к Ваньке, целовал его:– Милостивец мой! Сокруши печали мои... Бежал я из Селенгинска, куда сослан был Голиафом прегордым – Меншиковым. У границ китайских службу имел, худо мне! Хотел в землях чужих утаиться, да не привелось за рубежи бежать – шибко стерегли меня...Тихо стало в доме Долгоруких. Едва-едва опомнились.– Пентюх чумазый! – сказал князь Алексей Григорьевич. – По дороге-то к нам заезжал ли ты куда-либо?– Нет, – отвечал арап. – Из Селенгинска – прямо к вам!– Ступай вон, – заговорила Прасковья Юрьевна. – Опоздал ты шибко: ныне от нашего дома фавору тебе не выпадет.– Дурак ты, Абрамка, – сказал князь Иван. – За милостями новыми езжай в Питер до Миниха.Абрам Ганнибал с колен поднялся. Выпученными глазами (а в них – степи, вьюги, версты, безлюдье) оглядел всех и с криком выскочил... Еще тише стало в доме Долгоруких. Мучились.– Кажись, – прислушалась Прасковья Юрьевна, – подъехали... А кто подъехал к дому нашему – не худой ли кто? Выгляньте.Аленка, младшая, протаяла ртом замерзшее оконце.– То царица порушенная! – заверещала. – То Катька...Вошла «ея высочество» – подбородок кверху. В чем была, прямо из саней, так и примостилась у стола. Скатилась с головы ее шапка, открылся затылок невесты – нежный, молочный.– Вот и отцарствовала свое! Примите, родители дорогие, царицу на постой прежний. Уж не взыщите, миленькие: есть да пить из вашего корыта, как ране, стану... – И завыла вдруг, страшно, по-волчьи: – Это вы виноваты-ы... Плясала бы сейчас в Вене со своим Миллезимчиком! А ноне брюхата я сделалась! Травить надо! Дите царское – беды ждите... Он – престолу наследник, дите мое – корени петровского... от дому Романовых!В эту ночь князья Долгорукие испепелили в прах подложное завещание. Одно – царем не подписанное (чистое), а другое – то, что подмахнул за царя князь Иван. Не знали они, что делать с Катькой – рожать ей дитятю от корени царского или затравить его сразу, еще во чреве?

Глава третья

И замутилась земля Русская от слухов московских.– Что деется? – толковали всюду. – Люди фамильные, ненасытные опять ковы противу нас строят. Что они там говорят по ночам? Или в окно давно не летали? Так мы их пустим...Отзывалось по домам и трактирам не шепотом, а в голос:– Не токмо мы, шляхетство служивое, но и люди знатные кирпичи уже собирают – верховных бить станут! То им не пройдет даром, чтобы замышлять тайно... Эка, придумали: вместо единого царя – целых восемь на нашу шею. Доконают нас совсем, хоть беги!И на всю Москву раздавался гневный рык Феофана Прокоповича:– Благочестива Анна избранная, и самое имя ее Анна с еврейского на благодать переводится. Но чины верховные сию благодать от нас затворили. Быть всем нам сковану тиранией, коя у еллинов древних олигархией прозывалась. А русский народ таков есть мудрен, что одним самодержавием сохраниться может...Граф Павел Ягужинский нюх имел тонкий, собачий: за версту чуял, где повернуть надо. Верховные не допустили его до дел министерских – теперь мстить им надо!..– Сумарокова сюда... пусть явится Петька.Петр Спиридонович Сумароков, будучи адъютантом графа, носил звание голштинского камер-юнкера.Ягужинский взял парня за плечо, к свету придвинул:– Ведаю, что люба тебе дочь моя. И то – дело! Быть тебе в зятьях у меня, только спроворь... – И кисет с золотом в карман Сумарокову опустил. – Езжай на Митаву с письмом к герцогине...– Негоже мне ехать, – заробел адъютант. – Я при голштинцах состою. Петр Ульрих, l’enfant de Kiel, соперник Анне Иоанновне в делах престольных. Да и заставы перекрыты: поймают – бить учнут меня... Худо будет!– На голштинство свое плюнь, – отвечал Ягужинский. – Тишком поедешь. Да слушай... Герцогиню науськай, чтобы депутатам не верила. Истинно узнает все, когда на Москву прибудет. А когда станут ее понуждать, дабы кондиции те мерзкие подписала, то пущай рыпается, сколь можно... Осознал, Петька?– А ежели герцогиня спросит меня, кто в Совете просил воли царской ей поубавить, то как отвечать мне?Ягужинский сам о воле кричал и – уклонился:– Так и скажи ея величеству: мол, всякие кричали, большие и малые. Орали по-разному! А старайся объявить герцогине все тайно. И не мешкай с отъездом. Быть тебе потом зятем моим.– Дорога опаслива. Спросят подорожную – где взять-то?– Заяц ты у меня! – осерчал Ягужинский и опустил в карман адъютанту второй кисет с золотом. – Еще зятем не стал, а уже убыток мне учинил... Разорил ты меня, еще не отъехав!На том они и расстались: Сумароков стал собираться.

* * *

Вскипая над пламенем свечи, стекал сургуч. Феофан Прокопович пришлепнул его печатью, и пакет с письмом на Митаву живо скрылся в подряснике монашка.– Скачи, – велел Феофан. – Здесь все сказано, а ты помалкивай... Иди ближе – под благословение мое!Перстами осененный, монашек спросил хрипато:– А ежели словят на заставе? Тады как? Убьют ведь...– Червяка видел? – спросил Феофан. – Он куды хошь ползет, и никто не усмотрит путей его, ан, глядь, и вылез... Тако и ты поступай. А коли словят, быть тебе в обители Соловецкой! До смерти намолишься там святым угодником Зосиме и Савватию...Монашек выскочил рыбкой – словно пьяница из кабака.Феофан сжал кулаки, возложил их перед собой, размышляя.– Горе вам, книжники и фарисеи, – сказал...Полвека прожил. Из купцов вышел, науки от иезуитов восприял. Сам папа Климент XII благословил его. Пришлось Феофану, уже бороду имея, опять в купель прыгать («из веры подлыя кафолическия приять вновь веры православныя»). Петр ему большую власть дал. Заиграет Феофан в Синоде – другие только поплясывают. Возле Петра хорошо было. При Петре-то Феофан разумом светился.«Слово похвальное о флоте российском» написал. Зверинолютейший «Духовный регламент» изобрел, в коем способы указал – каково противников церкви живьем сжигать, а жилища их разорять. Инквизицию Феофан создал при Синоде такую, что округ него на версту жареной человечиной пахло. Кто противился – того на дыбу! Хорошо людей жрать и монахами закусывать...– Просвещенному деспотизму быть! – сказал Феофан.Теперь все надежды на Курляндскую герцогиню. И сейчас было страшно ему, что Анна Иоанновна не будет самодержавной... Чьим рабом станет тогда мудрый Феофан? Чьим именем раздувать костры церковной инквизиции? Верховные министры такой воли ему не дадут. А врагов у Феофана немало – только святым огнем их убрать можно...– Лошадей! – гаркнул Феофан.Ветер закинул бороду на затылок, мчался Феофан, а народ сбегал на обочины, открещиваясь. Показались вдали витые луковицы теремов Измайловских. «Помогай мне бог», – грезил Феофан и вдруг вспомнил:В невежестве гораздо более хлеба жали,

Переняв чужой язык, свой хлеб растеряли...

Кантемир – пиит изрядный. Его надо к сердцу прижать.Вылез Феофан перед крыльцами на снег. Подползла к нему дура герцогини Мекленбургской – затрещал горох в пузыре бычьем:– Дин-дон, дин-дон... царь Иван Василич!– Благословляю тя, дура, – сказал Феофан и, покрестив юродивую, ногою ее прочь отодвинул. Поволочились за ним, по ступеням обшарпанным, собольи шубы – царями на благость его даренные. Сверкала панагия на груди впалой, бухался народ на колени.– Дин-дон, дин-дон... царь Иван Василич! – И трещал горох в пузыре, ползла за ним дура. – Дин-дон, дин-дон...Феофан замер: «Монастыри... колокол... святость!»–...царь Иван Василич! – допела дура.«А это опричнина, Иван Грозный, костры да черепа...»И железный посох в руке Феофана вдруг повис над дурою.– Убью! – завопил. – Кто тебя научил извету такому?Но раздался хохот – это смеялась Екатерина Иоанновна:– Да сие не про вас – сие про сестрицу мою, Анну Иоанновну! Ее сызмала так дразнили: «Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич». Потому как сестрица моя – то молится, то гневается грозно!Феофан остыл. Выпив романеи (он любил выпить), сказал:– На тебя, царевна-матушка, тоже спрос был. Да невелик спрос. Сама ты хороша, да муженек подгадил. Из-за него не быть тебе в царицах наших. Побоялись министры, что герцог твой прикатит!– И пусть, – отвечала Дикая. – Коли уж быть царицей, так самодержавной. А ныне обстругали власть монаршую. Чем умнее люди – тем хуже: ранее живали цари и никаких кондиций не ведали! Однако за сестрицу я рада... Теперь, чай, ассамблеи будут, а я повеселюсь. Мне при сестрице моей не занимать, чай!Феофан (хитрый-хитрый) шевельнул смоляной бровью:– До веселья далече, матушка. Как бы и сестрице твоей в долгах не сидеть! Дадут вам верховники тышшу на весь год. Вот и будете драчёно яблочно на хлеб мазать и слезой закусывать...Дикая герцогиня привыкла в Европе к муссам разным, теперь ее драчёно яблочное уже не соблазняло, и тут она проговорилась:– Писала я уже на Митаву, в известность Аннушку ставила.– А ты еще пиши, – нашептывал Феофан. – Вгоняй в злость праведную сестрицу свою. Чтобы камень за пазухой она еще с Митавы сюда везла. Иначе пропадет великое дело Петрово, потопчут его затейщики верховные! Помни, матушка: покуда кондиции не разодраны – тебе тоже не станет житья: худо будет, бедно будет...Довел Дикую герцогиню до белого каления и помчался обратно на Москву. Звенел в ушах Феофана ветер: «Дин-дон, дин-дон... царь Иван Василич! Монастыри да опричнина... плети да хоругви».– А просвещенному деспотизму все равно!И перст Феофан поднял. Мчали кони – сытые кони, синодские.

* * *

Возки офицерские да сани мужицкие, сеном обложенные, застревали на выезде: далее солдаты никого не пропускали из Москвы.Сумарокову ямщик попался толковый: как вожжи взял – так и трусить не стал. «Солдат омманем!» – посулил. До Черных Грязей ехали чуть не с песнями. На дорогах – ни души. Вот и рогатки уже показались. Солдаты валенками топают, рукавицами хлопают, кашу у костров лопают. Увидели возок с Сумароковым и закричали:– Стой! Кто едет?– Камер-юнкер принца Голштинского, – отвечал Сумароков.– Какой? – спросил офицер от костра.– Голштейн-Готторпский.– Ты нам зубы не заговаривай. Лучше подорожную кажи!– У меня только пас, – сознался Сумароков. – До именьишка добираюсь, – соврал он, боясь, как бы не стали молотить его.– Нашел время по именьям разъезжать! Заворачивай оглобли!Делать нечего: завернули обратно на Москву, обошли заставы окольно и ехали до станции Пешки; отсюда застав уже не было – езжай себе куда хочешь. Сумароков щедро отсыпал ямщику из кисета графского. Далее он нанимал «копеечных» (вольных) извозчиков, платил им хорошо – и кони летели.Новгород уже наплывал гулом звонниц своих...Остановился Сумароков щец похлебать в придорожном трактире. Стряпуха как раз стол убирала. Объедки жирные были на столе, щедрые (она их себе в подол складывала).– Кто проезжал-то до меня, бабушка? – спросил Сумароков.– Господа каки-то, сынок... Сами важные, в шубах. А карета у них – больша-больша! С трубою, как изба. Дым-то так и прядает. Дров не жалеют. Платили знатно... Енералы! Им-то что?Сумароков понял, что нагнал депутатов. Хорошо бы теперь их обогнать. Да чтобы с ними не встретиться. Ни-ни. А то ведь князь Михайла Голицын таков – чуть что не так, сразу за палку. И думал камер-юнкер голштинский об Аннушке Ягужинской: «Быть счастью моему с тобой или не быть... Где ты, Аннушка?»За Новгородом ему повезло. Сумарокова нагнал знакомый поляк, курьер саксонского посла Лефорта – дружок по кружалам.– Когда ты выехал из Москвы? – спросил он Петьку.– Двадцатого, – отвечал Сумароков.– А я на день раньше... Как же ты меня обогнал на клячах?– Плохо, панич, – прилгал Сумароков. – Вишь, санки-то у меня каковы? Обстучали меня по дороге люди воровские. И пас сгинул!– Помочь можно, – отвечал курьер. – У меня два паса с собой. Один канцлером Головкиным подписан – из коллегии. Вроде бы на купца рижского. А другой на меня – от посла Лефорта.– Мне тебя послал сам бог! – обрадовался Сумароков...С пасом на имя рижского купца он тронулся дальше, пересев на лошадь верхом...Митава была недалеко, и с каждой верстой приближалась к нему любезная Аннушка Ягужинская... Так он и скакал – лесами.

* * *

Скакали, скакали – курьеры, курьеры. Везли они депеши от послов – королям, курфюрстам, герцогам... Пусть знают в Европе, что случилось в России: там покусились на самодержавие!Саксонско-польский резидент Лефорт депешировал:«Новый образ правления, составляемый вельможами, дает повод к волнению в мелком дворянстве, среди которого слышны разговоры: „Ограничить деспотизм и самодержавие?.. Но кто же поручится нам, что со временем, вместо одного государя, не явится столько тиранов, сколько членов в совете Верховном?..“

Французский посланник Маньян в эти дни сообщал королю:«Испытав на опыте недавнее возвышение Долгоруких, русские опасаются могущества временщиков; вследствие этого хотят уничтожить самодержавие или же крайне ослабить его участием аристократии... Герцогине Курляндской они собираются дать только корону в пользование, вверив ей престол до той поры, пока они (вельможи) согласятся между собою насчет новой формы государственного правления».

Прусский посланник барон Мардефельд злобно пророчил:«Все русские вообще желают свободы, но не могут согласиться между собою о мерах ее и качестве и до какой степени им следует ограничивать самодержавие... Императрица возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация, хотя и много говорит о свободе, но свободы не знала, не знает и никогда не сумеет воспользоваться ею...»

Герцог де Лириа, посол Испании, спросил: «А кто это такая – Анна Иоанновна?» – после чего отписал в Мадрид следующее:«Русская нация не могла лучше выбрать государыню. Курляндской герцогине 36 лет от роду, она очень величественной наружности, весьма любезна, отличается большим умом и поистине достойна русского трона...»

Глава четвертая

Врач и философ Кристодемус, доктор медицины и философии Падуанского университета, был начальником военных госпиталей в России; по происхождению – грек... Ныне он проживал в Риге, занимаясь науками, бесплатно лечил солдат и бедняков, собирал для коллекции монеты древнего мира. Двери дома своего Кристодемус всегда держал открытыми...– Кто там стучит? Двери жилища философа не закрываются!Вошел малый.«Бычок славный; костюм – оранжевое с черным, цвета курляндской службы, а челюсть, челюсть... Бог ты мой, вот это кувалда!» – подумал Кристодемус, оглядывая гостя.– Я камергер из Митавы... Бирен! Может, слышали обо мне?– Нет, не слышал. А на что вы жалуетесь?– Я здоров и ни на что не жалуюсь.– Счастливчик, – вздохнул Кристодемус.– Еще бы! Никто не спорит... Кстати, у меня скопилось уже немало старых медяков, но у вас, говорят, их больше?– Показать?– Нет, продать.– Что для души – не продается. Один чекан Евкратида, царя Бактрии, мне обошелся в сорок ваших тощих кошельков.– Надеюсь, – ответил Бирен, – вы не станете набивать цену?– Вот там, в углу, – показал Кристодемус, – стоит моя палка, которую я беру с собой, чтобы отбиваться от голодных собак... Видите? Так возьмите ее в руки!– Я взял, – ответил Бирен. – А дальше – что?– Теперь этой палкой тресните себя по глупой башке...– Весьма печально, – усмехнулся Бирен, – что вы не желаете услужить мне, камергеру Курляндской герцогини...Так закончилось первое свидание ученого византийца с Биреном.Впереди – еще два!

* * *

Густав Левенвольде скакал на Митаву. «Великий боже, – думал он, прыгая в седле, – кто мог предвидеть?» На мызе Корфов, возле ворот, качался тяжелый молоток. Левенвольде перехватил его, заухал в медный щит, висевший на столбе:– Будите господина! Пусть скачет прямо к замку Вирцау...Бирен безмятежно спал, когда в ухо ему крикнул Левенвольде:– Вставай же, Эрнст, случилось чудо: наша герцогиня Анна избрана в императрицы всероссийские... Встань, твой час пробил!Из-под длинной рубахи Бирена виднелись ноги в штопаных чулках.– О, горе нам, горе... – с трудом опомнился камергер. – Кто же теперь защитит нас на Митаве? Бенигна, мы с тобой погибли...За пологом алькова мелькнула горбатая тень Бенигны Бирен, вспыхнул огонек свечи возле распятья.– Всевышний, – пылко шептала горбунья, – за что нам это наказанье? Не много ли ты даешь нам испытаний? Защити нас и отврати семейство Биренов от разлуки с герцогиней Анной... Сжалься!Анна Иоанновна вышла из спальни (щеки в узорах от кружевных подушек). Зевала сочно, словно мужик, в большой мясистый кулак. Левенвольде громко стукнулся коленом в пол, протянул герцогине письмо от своего брата.– Ваше величество! – оглушил он Анну. – Читайте... из Москвы!– Эрнст, свечу сюда, – велела Анна, еще всего не осознав.Письмо раскрылось в пальцах герцогини – с треском. Возле корявого лица плясало пламя. Зрачки Анны – прыг-прыг по строчкам, губы втянуты. Вдруг руки вскинула, забормотала по-русски:– Вот оно... вот оно... подкатило! Сколько лет муку терпела. На восемь тышш жила, в нитку тянулась. И каждому угоди... А теперь-то – вот оно: Россия – моя, чай?Затрясла письмом, заколыхалась грудями:– Оценили вдовство мое... всенародно! Господи, – заревела Анна, – маменьки-то нет. Вот порадовалась бы, на меня глядючи. Густав! Эрнст! Бенигна! За любовь-то вашу... озолочу!Рука Бирена опустилась, лизал ее коптящий язык огня. Желтый воск стекал на вытертые в танцах ковры. Бирен громко рыдал.Левенвольде вздохнул – шумно, словно загнанная лошадь.– Ваше величество, – произнес он, – возьмите себя в руки... Успокойте свое высокое достоинство и перечтите письмо заново: вы пропустили, в счастии своем, самое главное. Русские вашу власть ограничивают. Отныне ваш престол – не трон, а только место для удобного сидения...Услышав это, Бирен снова поднял свечи к лицу Анны.– Если так, – сказал обрадованно, – то не лучше ли остаться на Митаве? Здесь сидеть удобнее...Анна Иоанновна вчиталась в письмо и сильно побледнела:– Мне страшно стало, что здесь пишут... Эрнст! Русские хотят, чтоб ты остался на Митаве. И никого из близких мне с собой не брать... Но ты пойми: не стану ж я ради тебя престола русского лишаться...Разбуженный шумом, тонко заплакал за стеною ребенок – ее сын, Карлуша Бирен, и этот плач напомнил каждому о многом...– Все уладится, – сказал Левенвольде. – Важно сохранить тайну. Депутаты из Москвы не должны знать, что гонец немецкий опередил посланцев русских. От этого зависит многое!Гулко захлопали двери замка Вирцау, Анна дунула на свечи:– Кто там идет? Спрячемся... тихо!– Какая тьма, – раздался чей-то сонный голос. – Не попал ли я к Вульзевулу в чистилище? Конечно, в преисподне дьявола удобнее творить выгодные дела, нежели в чистом раю при херувимах.– Это безбожник Корф! – испугался Бирен. – Что ему надо?Левенвольде нащупал в потемках руку Анны – влажную:– Это я пригласил барона Корфа в Вирцау...– Зачем ты это сделал, Густав? – прошипела Анна.– Не обессудьте, ваше величество, но Корф... умен. И никто лучше Корфа не сможет наладить отношения с Остерманом...– Альбрехт, – позвала Анна Корфа, – я еду на Москву! Поздравь меня: я стала русской императрицей...В темноте Корф споткнулся, упал, что-то загремело.– Черт побери! Зажгите хоть одну свечу – я не вижу новое величество мира нашего...Прямо из замка, не заезжая в Прекульн, барон Альбрехт Корф помчался на Москву, где его поджидал «умирающий» Остерман.

Дата добавления: 2015-10-21