Пристально глядя на своего профессора, я отрапортовал о прибытии. Лицо Ковпака изменилось за эти два дня до неузнаваемости: заострился нос, нависли брови над лихорадочно блестевшими глазами, шея вылезала из воротника гимнастерки.
- Все равно нам цей обоз кидать, - мрачно сказал мне Ковпак и отвел глаза в сторону. - А вот артиллерия... - губы старика дрогнули, и он отвернулся.
Все знали пристрастие Ковпака к нашему "богу войны". Пока была хоть малейшая возможность послать десяток снарядов по врагу, дед чувствовал себя как бравый кавалерист на хорошем коне. С довольным видом пропускал он батарею мимо себя на марше и в трудные минуты, когда бой затягивался на несколько часов, сам выезжал с батарейцами, выбирал позицию, требовал, чтобы хлопцы учились стрелять без пристрелки, прямой наводкой, и за каждый промах пилил наводчика несколько дней подряд; при метком же попадании был способен тут же на огневой плясать гопака и целоваться с батарейцами.
Хлопцы рассказывали, что накануне, став перед необходимостью бросить все тяжести, даже не ругаясь, а лишь поскрипывая зубами, вызвал Ковпак командира батареи и спросил, сколько осталось боеприпасов.
- Полтора "бе-ка", товарищ командир.
Старик махнул рукой.
- Ты мне по-человечески говори. Бо може это твой последний артиллерийский день. А там пойдешь в пехоту!
С Аксенова сразу слетел его обычный форс.
- Можно и по-пехотному. По сто восемьдесят снарядов на орудие.
Разведчики Горкунова точно подтвердили и установили данные о сосредоточении венгерской дивизии и полка СС.
Ковпак долго объяснял на местности командиру батареи, где именно скопление вражеской пехоты, где минометные батареи.
- Все снаряды по противнику выпустить! - выкрикнул он и, повернувшись, заковылял вверх по склону.
Аксенов догнал его.
- А как же позиция для прямой? Не подходящая.
- Ладно. Бей по площадям. Дождался-таки.
Аксенов с недоумением смотрел на командира. Уже год отучал его дед от этой "вредной" артиллерийской привычки.
Ковпак повернулся резко к командиру батареи.
- Не понял? Пушки взрывать будем.
- А как же с обозом? С личным составом?
- Обоза нема. Батарейцев - в пехоту. А сам уйди с глаз моих и душу мне не тревожь.
Мы подошли к отряду уже тогда, когда этот жестокий, с кровью сердца отданный приказ был выполнен.
- Когда батарея вела огонь, - рассказывал мне Панин, - дед сиял. Лазил на вершину сопки, которую бомбили фашистские стервятники. Когда же смолкли выстрелы с нашей стороны, долго прислушивался. Но вот раздалось и несколько последних взрывов, разнесших пушчонки на куски. Гляжу: старик сел на траву. Долго так сидел задумавшись. Затем встал и, опираясь на палку, побрел к лагерю прямо через оголенную вершину сопки, через щепки разбомбленного обоза.
Семен Васильевич тоже вышел нам навстречу. Остановил меня жестом.
- Ладно, не рапортуй. Знаю все главное. Детали потом расскажешь. Пойдем ко мне, посидим.
Мы долго сидели молча.
- Ну как? Плохо дело? - прервал я молчание.
- Да, неважно.
Опять помолчали.
- И какое решение?
- Решения пока нет. Мысль есть.
- Назад?
Руднев молча пожал плечами.
- На равнину?
- Пока не будем предрешать этого. Подумаем.
Я доложил комиссару о добытых сведениях. Он слушал меня рассеянно. Даже развеселившая ребят Карпенко весть об истерике "фюрера" не произвела на него впечатления. Он думал о другом. Мы долго молчали.
- Семен Васильевич, а не кажется ли вам, что мы сами рубим сук, на котором держимся?
- Пояснее нельзя? Ты что, в стиле Кольки Мудрого решил выражаться? Какой сук?
- Обоз. Свободу маневра - степь и просторы!
Руднев нахмурился и сказал:
- Ладно. Иди к начштабу. Отдыхай!
Через полчаса он уже обходил роты, пришедшие со мной. Весело, как ни в чем не бывало, говорил с бойцами.
- Ну, как отдыхаете? Лежите, ребята. Трудновато пришлось?
- Да нет, ничего, комиссар Семен Васильевич, - за всех ответил Митя Черемушкин. - Нам что? Мы вроде как в сорок первом году, пару дней поболтались: ни немцу никакого вреда, ни себе пользы - только страх да паника из этих окружениев выходит.
- Неужели даже паника была, хлопцы? Ай-ай-ай, не ожидал, укоризненно закачал головой комиссар.
Ребята загалдели.
- Да не. Это он так, к примеру.
- Ну, а претензии есть? - усмехнувшись, спросил комиссар.
- Имеются, - громко сказал Черемушкин, хватаясь за деревце, у которого лежал до сих пор.
- Сиди, сиди, Митя, - остановил разведчика Руднев. - Если насчет харчишек, так эти претензии пока не выполнимы, - вздохнул он.
- Да вы що, Семен Васильевич? Товарищ комиссар, - загалдели кругом. - Разве ж мы не понимаем? Какого черта трепешься, - цыкнул кто-то на Черемушкина.
- Да нет, ребята! Тут совсем другая претензия.
- Тихо, хлопцы, не шуметь. Говори свою претензию, - нахмурился комиссар.
Черемушкин серьезнейшим тоном, глубоко в хитроватых глазах скрывая смешинку, заговорил громко:
- Претензия вот какая. От всех нас: а нельзя ли, товарищи командование, хотя бы для лежания место поровнее? Не привык я в таком положении. Три дня не спал и никак уснуть не могу. Дерево ногами уже наполовину подсек.
Кругом засмеялись.
- Понятно, - улыбнулся комиссар. - Но это же, хлопцы, военная хитрость.
- Ну, раз военная - другое дело. На всякий случай, буду и на голове привыкать ходить и на веточке отдыхать, как петух, - миролюбиво закончил свою претензию Черемушкин.
- А что, еще выше полезем, товарищ комиссар? - шутливо спрашивали разведчики. Но в шутке этой комиссар уловил тревогу.
- Все может быть, хлопцы. Отдыхайте.
Он быстро ушел к штабу. А через полчаса, подойдя к Базыме, я узнал, что решение принято.
- На север. Поворачиваем на север, - шепнул мне начштаба.
- Но ведь ущелье Зеленой уже занято противником!
- Пойдем по кряжам, - ответил Базыма.
- А проводники?
- Проводников пока нет. Попытаемся по азимуту. А там, может, и чабанов в горах найдем.
К вечеру глинистая земля раскисла. Двигаться было невозможно, ноги скользили, люди съезжали вниз как на салазках, всем телом. Решено было ночь отдыхать. Бесчисленные ручейки бежали по склону, затекая под тела лежавших на отдыхе бойцов.
Сейчас можно было двигаться и днем, не боясь авиации. При появлении самолетов люди в любой момент могли спрятаться. Несколько десятков лошадей, оставшихся от обоза и артиллерии, все равно были обречены. Тяжести перегрузили на этих вьючных коней. Люди лежали под дождем, штыками прорывая канавки, чтобы отвести от своих тел ручьи, журчавшие вокруг. Они готовы были в любой момент - по приказу, взвалить на себя десятки килограммов груза: патронов, тола, медикаментов, взять на плечи носилки с ранеными и снова двинуться в путь.
Я лежал рядом с Базымой, старался не шевелиться, чтобы не впустить на согретое место ручей холодной воды. Но только мы начинали согреваться, начштаба дергался и задавал Васе Войцеховичу очередной вопрос:
- А маяков не забыл?
- Не забыл, товарищ начштаба. Четвертый батальон, товарищ начштаба.
Сквозь хлюпанье воды голос Войцеховича, приглушенный натянутым на голову плащом, был еле слышен.
Несколько минут прошло в молчании. Все слышнее журчала по бокам вода.
- Резервные заслоны выделил? - снова поднял голову беспокойный старик. - Черт их знает, эти горные тропы...
- Ладно, выделю, - бубнил из-под палатки Войцехович.
Последнее тепло было поглощено целым водопадом, хлынувшим в пространство между мной и Базымой. Я встал и, обняв дерево, покачивался взад и вперед, стараясь поскорее стряхнуть воду со спины. Затем, примостившись под ветвями, нашел местечко, где вода не лилась ручьем, а только капала.
Наука изобрела хитроумнейшие приборы: есть среди них, вероятно, и такие, что способны измерить силу мускула комара и слона, человека и лошади. И наверняка волокно человеческого мускула не из самых сильных. А все же битюги, тянувшие тяжелые пушки и нагруженные возы, падали в изнеможении. А люди все шли вперед.
Есть у человека сила, неизмеримо более мощная, чем сила физическая. Это сила идеи, долга, товарищества, сила, не поддающаяся никаким измерениям, словно не материальная, но, как убеждаемся мы, более реальная, чем двужильная сила животного и мудреная мощь мотора.
На рассвете мы двинулись в путь. Чтобы отвлечь хоть на время внимание авиации, перетащили по хребту на километр остатки разгромленного обоза. На той высотке, где паслись тогда мои хлопцы и где сбросил вымпел самолет, снова нарядили в партизанское тряпье кусты и деревца, а сами двинулись в обратный путь. Через час появились самолеты и, пикируя, понеслись к противоположному склону горы.
Значит, пока что - номер удался.
- Партизанская инфантерия, - с горечью сказал мне Базыма, глядя на вытянувшуюся змейкой колонну пеших, оборванных людей.
- Ничего! Суворову не легче было, - подбадривал начштаба комиссар.
- А авиация?
Руднев с досадой махнул рукой.
- Хватит. И без тебя тошно.
Двигались скачками, с перерывами. Дорога спускалась небольшим уклоном, и идти было сравнительно легко. Но около полудня авиация перестала бесноваться на оставленной нами высоте. Видимо, наземная разведка немцев достигла ложного лагеря и успела предупредить о напрасной трате бомб и горючего.
Значит, двигаться осталось час-два. Вскоре начнут рыскать разведчики в воздухе. Это еще полбеды. Но, вероятно, по нашему следу уже двигались наземные войска противника. Вот это похуже. Надо было укреплять арьергард. Я мотался взад-вперед по колонне, выполняя обычные дела, хлопотливые мелочи, пустяки, без которых не обходится никакая жизнь. Но на сердце было другое.
Я никак не мог забыть Михаила Кузьмича Семенистого. Его не смогли, не успели похоронить.
Вот прошли годы... и никак мне не забыть этого...
Отряд уходил на север... А там, на венгерской границе, в Карпатских горах остался лежать мертвый партизан пятнадцати лет от роду. Ночью шел дождь. В глазницы набежала вода... Солнце встало на востоке и испуганно заглянуло в эти маленькие озерца... А глупый утренний ветерок шептал ему на ухо что-то ласковое и тихо шевелил пушок на губах.
Вырываясь из смертельного кольца, отряд весь день с небольшими перерывами двигался по кряжу. Внизу, параллельно нашему маршу, вилось ущелье Зеленой, занятое врагом. По следам рыскала вражеская разведка. Люди не ели уже четвертый день, но были еще способны двигаться, нести тяжести и раненых товарищей. Часу в четвертом дня мы пересекали небольшое плато. На полонине еще недавно паслись гуцульские стада. От них остались лишь следы сытых животных. Разведка принесла листовки, в которых был приказ немецкого командования населению: согнать стада вниз, в долину. Кончалась листовка угрозой расстрелять стада с самолетов. Угроза, видимо, была приведена в исполнение. Посреди полонины валялось несколько овечьих трупов, над которыми вились тучи мух.
Руднев поманил нас с Базымой и Паниным в сторону.
- Враг взялся всерьез за наше уничтожение, - мрачно показал он на овечьи туши.
- Сосредоточивает крупные военные силы. И вдобавок вызывает к себе в союзники голод, - шепнул мне Панин. - Нужно форсировать движение.
- Да, вырваться из тисков. Пока еще последние силы не израсходованы отрядом, - заключил комиссар нашу общую мысль.
За полониной ущелье преграждало путь. Спуститься вниз и напрямик перерезать ущелье можно, только рискуя сломать себе шею. Подъем на противоположный склон был еще круче.
- А грузы, а раненые?
К нам подошел Ковпак. Он опирался на палку, длинную, как посох.
- Надо шукать обхода. Он должен быть. Куда-то девались же отары?
Разведчики веером рассыпались на километр впереди. Первым вернулся Рыбальченко. По давней привычке пограничников приносить вещественные доказательства - погоны или солдатские книжки врагов, удостоверение полицая или обрез бандита, он на этот раз притащил полную пригоршню овечьих катышков. Они были еще теплые.
Ковпак подставил ладонь и задумчиво перекатывал их на руке.
- Горячие от солнца. А по запаху видать - прошли еще на рассвете, заключил он. Никто не улыбался, дело было серьезное.
- И не вернулись. Значит, путь свободный, - заключил Базыма.
Это было рискованное решение - провести тысячную колонну по овечьей тропе.
- Как идет тропа? - спросил комиссар.
- Ущелье кончается тупиком, - ответил Горкунов.
- А Зеленичка?
- Ручей бежит с гор. Нагородил камней. Вот меж них и проложена тропа, - доложил Рыбальченко.
Справа высилась каменистая вершина горы, похожая на купол готического собора.
- А на горе? Были? Если там немцы - они могут уничтожить колонну не только пулеметным огнем, но и просто камнями.
- На горе немцев нет!
- Сразу же в обход через вершину послать роту боевого охранения! скомандовал Руднев. - Начштаба! Поставь задачу прорваться с боем, любой ценой пробить вершину или отвлечь огонь на себя, пока пройдет колонна.
Роту повел Горкунов, мы наверняка знали, что она, если нужно будет, погибнет, но спасет отряд.
В это время из разведки левого склона кряжа вернулся Черемушкин.
- Что слева? - спросил комиссар. Голос его дрожал.
- Ущелье, - отвечал запыхавшийся разведчик.
- Профиль?
- Извилистое. Каменистое. Скалы и обвалившиеся камни.
Мы все понимали: окажись в ущелье противник, угроза была бы еще страшнее. Он прижал бы нас к скалам и не дал бы ходу ни взад ни вперед.
- Доложи яснее, - строго сказал комиссар.
- Ущелье свободно от противника, - весело сказал Митя.
- Это точно? - спросил Ковпак.
- Ручаюсь! - тряхнул чубом Черемушкин.
Ковпак махнул своим посохом.
- Голову колонны вперед!
Змейкой втянулась она в крутое ущелье и скрылась за камнями. Впереди, как всегда в самые опасные минуты, прихрамывая, опираясь на суковатую палку, шел начштаба Базыма, за ним Войцехович и третья рота.
Авангард и штаб прошли беспрепятственно и уже скрылись в роще по другую сторону ущелья. Выбираясь на кряж, прошел батальон Кульбаки. Движение продолжалось около часа. К овечьей тропе уже подошла санчасть. Это бесконечное шествие напоминало похоронную процессию. На самодельных носилках из палок четыре - шесть здоровых бойцов несли одного раненого товарища. Следом шла вторая смена носильщиков. Затем следующий раненый... И так больше сотни носилок.
В момент прохода санчасти в ущелье слева заговорили пулеметы. Кто-то бросил раненого и залег. Пулеметы били не по овечьей тропе, а по узкому извилистому горлышку ущелья.
Взобравшись на скалу, свисавшую над самой тропой, я увидел внизу три маленькие фигурки. Подняв бинокль к глазам, различил среди серых камней ярко-зеленое пятнышко фуражки. Верно, это Рыбальченко! Раненный в руку разведчик здоровой рукой перевязывал себе рану. В нескольких метрах от него лежали два человека. Вокруг, вздымая каменную пыль, чертили свои смертоносные пунктиры вражеские пулеметы. Я крикнул носильщикам:
- Бегом по тропе! Вперед! Там ведет бой заслон...
Меня поняли. Колонна ускорила движение.
- Надо хоть чуть-чуть задержать противника, не дать ему прорваться, - крикнул Бережной Павловскому.
- Выстави на всякий случай пару пулеметов, - закричал ему в ответ Михаил Иванович. Но пулеметы врага вели огонь из-за извилины. Чтобы обстрелять овечью тропу, по которой двигалась санчасть, немецкому пулеметчику нужно было пробиться туда, где лежали три маленькие фигурки. От наших глаз противник тоже был скрыт поворотом ущелья.
Как же прикрыть отход Черемушкина? Добраться до дна ущелья напрямик невозможно.
С тремя отделениями разведчиков Бережной бросился в обход. Мы карабкались между скал, лавировали вдоль обрыва. Но немецкая цепь, как назло, залегла в мертвом пространстве. Причудливые изгибы скал скрывали ее от наших глаз и мушек. Только отважные разведчики да каменная пыль, вздымавшаяся вокруг, были видны простым глазом.
Бережной крикнул:
- Отходи! Митя, отходи! Мы прикроем...
Но Черемушкин не оборачивался.
- Не слышит... или уже не может, - вздохнул флегматичный Журов.
Мы стали подползать ближе.
- Товарищ подполковник! Кричат... Вот они, - указал мне на тропу Журов.
Теперь я понял, почему не отходил Черемушкин. Он прикрывал Рыбальченко и его напарника. Их на канате уже тащили хлопцы из арьергарда на овечью тропу.
Теперь надо было прикрыть отход Черемушкина. Но он где-то скрылся за камнями. До нас еле слышно донесся его голос:
- Батальон справа! Батальон слева! Вперед!..
- Командует! Ох, и Митяй, - восхищенно шепнул Бережной. - Узнаю корешка...
Фашисты, видимо, боялись обхода. На миг стрельба затихла. Затем они повели огонь на фланги. Пули густо посыпались на наши скалы. Это затруднило продвижение. Но перебежками мы все же добирались к обрыву. Дойти бы только до края. Не дать отважному парню погибнуть. Но противник понял, что его обманул этот отчаянный смельчак. Никаких батальонов ни справа, ни слева не было. Прижав наш взвод к вершине, противник наседал снизу. В ответ ему все реже звучали короткие очереди. Затем одиноко захлопали выстрелы из пистолета. Еще два взрыва гранат, и все затихло. Только слышно тяжелое дыхание карабкающихся рядом со мной Бережного и Журова.
Когда мы добежали до обрыва, ущелье открылось перед нами все сразу. Мы увидели толпу фашистов под ногами. Они топтали и били сапогами бездыханное тело Черемушкина. Извилина ущелья, недоступная нашим пулям оттуда, с овечьей тропы, тут была видна как на ладони. Между валунами, навороченными горными потоками, валялись десятки трупов фашистов. Наш губительный огонь заставил фрицев разбежаться... Но мы пришли слишком поздно.
До взвода фашистов, сраженных метким вологодским охотником наповал, и спасение всего отряда - вот цена его жизни! Мы подошли и подняли тело товарища. Его нельзя было узнать. Он был ранен несколько раз. Только забросав его гранатами, врагам удалось на несколько секунд взглянуть в глаза русского человека, выдержавшего бой с двумя ротами фашистов.
В отряде было восемьсот коммунистов. Из них погибло около четырехсот. Здесь описана героическая гибель одного из них, молодого коммуниста Дмитрия Черемушкина. Не все имена погибших моих товарищей станут известны. Среди этих четырехсот были в один миг разорванные авиабомбами; растерзанные минами на куски; были раненые, долго и тяжело умиравшие: но и на носилках, скрипя зубами, сдерживая ругательства, они также были в первых рядах, ободряя таких же измученных страданиями раненых, - но беспартийных, - более стойко переносить муки, ставшие на их боевом пути; некоторые падали в цепи, сраженные пулей, не успев даже в последний раз крикнуть товарищам: "Вперед! За Родину!", но их призыв подхватывали другие, и уже те шли и звали народ за собою вперед! Были и такие, как Гомозов: уходили в разведку и никогда больше не возвращались, но все мы знали - смерть настигла их на боевом посту, на честном деле.
И вот я, оставшийся в живых - зоркий очевидец этих смертей, посильный участник этих боев, благодарный ученик этих людей, свидетельствую перед людьми всей земли, перед нашими сыновьями и внуками: ни один из них не умер позорной смертью. Ни одного не сразила пуля в спину, ни один не дрогнул, не опустил долу глаза перед ней, проклятой.
Все сражались достойно, все своей смертью отстаивали жизнь. А жизнь - это борьба тех, кто находится в строю.
И на смену упавшим вставали в строй новые и новые коммунисты. Народ питал нашу силу.
Ночь застала отряд меж двух голых вершин. Это была полонина. Седловина двух вершин одной и той же горы напоминала хребет двугорбого верблюда. Рыжая шерсть выгоревшей травы, мягкая и душистая, довершала это сходство. По южному склону росли альпийские цветы. Люди пробовали жевать эти цветы, пахнущие медом. Голод заставлял высасывать из них сок с медовым запахом, а на странный горький вкус никто не обращал внимания.
Через полчаса захлопотала санчасть - у многих бойцов началась рвота. Врач Иван Маркович обнаружил следы отравления. Видимо, овцы и козы много лучше нас разбирались в горной флоре и оставляли эти ядовитые цветы нетронутыми. Смертельных случаев не было. Но те, кто не удержался и наелся цветов, были обессилены до крайности. Это вынудило Ковпака согласиться на ночевку посреди седловины.
Люди спали на земле, тяжело дыша и вскрикивая во сне. А на рассвете подъем и снова марш.
Хребет все время шел на подъем. Сориентировавшись по карте перед высотой, Войцехович объявил:
- Высота 1713.
- Теперь и до неба недалеко, - мрачно шутили бойцы, глядя на вершину, поблескивавшую на утреннем солнце. Мы уже научились разбираться в таинственных цифрах, стоявших рядом с коричневыми жилками на карте. Они означали, что голод здесь усилится, голова закружится еще больше, сердце дробно застучит и неодолимо захочется есть и спать. Жажду можно утолить в ручьях с удивительно вкусной и чистой водой. Но врачи, обнаружив у многих бойцов отеки, запретили пить воду. А хлеб и мясо были внизу, в селах и курортных поселках. И все же мы упорно карабкались на высоту 1713.
Это не было ни ошибкой, ни "безумством храбрых". Может быть, читателю покажется, что я рассказываю о каждом шаге этого пути для того, чтобы показать, как трудно было отряду.
Я хочу сказать о том, что честное выполнение долга труженика и солдата перед своей Родиной всегда сопряжено с трудностями. В муках рождается военный, научный и технический прогресс. И каждый бросок вперед больших человеческих коллективов требует жертв. Когда в мирной обстановке видишь, как на ходу перестраивается конвейер Горьковского автомобильного завода или Сталинградский тракторный выпускает свой десятитысячный трактор там, где еще земля кишмя кишит невыловленными минами и так нашпигована осколками, что, кажется, никогда не расти здесь деревьям и цветам, то я всегда вспоминаю высоту 1713, на которой мы поняли, что наши страдания не напрасны, поняли, что из усилий больших и малых, усилий миллионов наших братьев и соотечественников рождается победа над врагом.
Мы упорно, совершая ошибки иногда и на ходу исправляя их, двигались вперед и вперед и овладевали тактикой горной войны. Еще на водоразделе Днестра и Прута мы нашли ее главный смысл: мы научились ходить в горах по хребтам. Это написано было не только на измученных и одухотворенных лицах штабных командиров; бойцы, голодные, с дрожащими руками, часто на четвереньках карабкаясь на небольшие подъемчики, с улыбкой, похожей на гримасу, говорили друг другу:
- Главное найдено! Нужно ходить вдоль горных хребтов. Теперь дело у нас пойдет.
Это экономит силы, хотя на первый взгляд крадет время и увеличивает пространство. Хребет петляет, извивается, но его никогда не пересекают ущелья. С любой горы можно перейти на противоположную, не спускаясь в долину, занятую противником. Правда, иногда нужно исколесить десятки километров, чтобы попасть туда, куда может долететь пуля с вершины, которую ты покинул позавчера.
- На хребтах очень удобно занимать оборону, - сказал Войцехович.
- И, главное, можно ходить днем, - "подытоживал опыт" неунывающий Горкунов. - Хватит блуждать по ночам.
- Верно. Хлопцы валятся от усталости, на ходу спят, а днем все видно. За эту привилегию я согласен и поголодать малость, - мрачно шутил Базыма. Последние дни начштаба походил на библейского старца. Он смастерил себе два огромных посоха и, опираясь на них, довольно быстро карабкался по горной тропе. - Дневной марш - это экономия сил, внимания, наконец нервов, - продолжал он вполголоса свои рассуждения.
- Экономить можно то, что есть в запасе! - сказал я тихо.
- Эх ты! - Базыма остановился. Подперев палкой подбородок, словно ему трудно было держать голову на плечах, он задумался. - Верно... силенки уже нема... Значит, тем более надо идти по хребту, - и, выбросив вперед, как весла, свои посохи, он зашагал в строю.
Авангард готовился начать спуск по второму склону хребта. К высоте уже привязались две "стрекозы". "Мессеров" мы не видели второй день. Их заменяли разведчики. Они привозили с собой несколько мелких бомбочек. Совсем не громкие по звуку разрывы, но удивительно точные попадания. Они причиняли немалый вред, но зато совсем не вызывали паники.
На высоте 1713 прямым попаданием одной из таких бомб был убит корешок Мити Черемушкина, тоже Митя, кавалер ордена Ленина Чусовитин. Бомба весом в пять килограммов разнесла тело разведчика на куски. Мы вместе с Рудневым и Воронько похоронили его останки в скалах.
- Чусовитин погиб шагах в пятнадцати от комиссара, - встревоженно шепнул мне Воронько.
Павловский ходил вокруг Руднева и ругался. Он даже пробовал приказывать комиссару:
- Вы какое имеете право рисковать жизнью, товарищ комиссар?
Руднев даже не повернул головы.
Он забрался на самую вершину высоты 1713 и долго стоял там во весь рост.
Мы вслед за комиссаром вскарабкались на огромный осколок застывшей лавы.
Захватило дух. Вокруг горы на десятки километров - горы как на ладони. Воздух, ранее подернутый синей дымкой, был прозрачен, как хрусталь. Кряжи отбежали далеко. Высот стало неизмеримо больше. Звуки уже не таяли в мягкой вате тумана.
- Гляди! - насмешливо сказал Руднев.
Недоумевая, Базыма молча пожал плечами.
- Не замечаете? Звучащее приблизилось, видимое отдалилось, - сказал раздельно Семен Васильевич.
- Да, пошли все измерения вверх тормашками, - поддакнул Базыма, не понимая еще, куда клонит комиссар.
- Ножницы звука и плэнера... - важно изрек поэт Платон Воронько.
Руднев с улыбкой поглядел на поэта.
- Я не для поэзии говорю, Платон. А по военному расчету. В этих условиях попасть в цель дальше двухсот метров невозможно.
Мы молчали, соображая, что означает для нас и для врагов это новое обстоятельство.
- Кому же на пользу это преимущество? - шепотом спросил меня кинооператор Вакар.
Руднев обратился к Базыме:
- Григорий Яковлевич! Только отсюда, с высоты 1713, можно понять до конца нашу допотопную карту. Внимательно ориентируйтесь. Отсюда видны все наши промахи и ошибки, вызванные неумением ходить в горах.
Базыма, Воронько, кинооператор Вакар смотрели на комиссара. А он продолжал:
- Вы видите только одно - мы в опасности. И я вижу это. Но ведь знаешь еще что... - Он сбросил фуражку и задумчиво провел ладонью по лбу. - Моряк во время бури руководствуется не волной, которая ему угрожает, а звездой, указывающей ему путь.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |