Тихое позвякивание бубенчиков и мерный глухой стук – старые пустые кости. Шарканье шагов и шорох накидки о высокую траву. Треск костра и его запах, горячий, дымный и вкусный. Еще пахнет кашей из

***

Тихое позвякивание бубенчиков и мерный глухой стук – старые пустые кости. Шарканье шагов и шорох накидки о высокую траву. Треск костра и его запах, горячий, дымный и вкусный. Еще пахнет кашей из семян местных трав и кислым овечьим молоком. Все эти запахи принадлежат одному общему запаху западной степи, этого простора, бесконечного моря из желто-зелёной травы, замшелых серых столб-камней и невысоких холмов курганов и землянок. Ветер, вольно гуляющий по Западу, неожиданно настиг стоянку. Возмущенно заревел костер, зашептала на своем тихом языке трава. Вечернее дуновение забралось в ноздри и рот, пыталось пробраться сквозь закрытые веки и приятно холодило кожу лица.

Кухуро открыл глаза. Ветер поутих, костер продолжал весело трещать. Мир состоял из одних темно-синих красок и оранжевых мазков костра. Нет, не только костра. За спиной Кухуро медленно садился огромный красный диск, и длинные высокие травы лизали его низ. Это тени наступающей в степи ночи стараются пожрать благое солнце, уносят его в свою темную и холодную подземную обитель. Как и всегда на закате, солнце вдвое набухло против того момента, когда его первые лучи пробились сквозь травы запада, и покраснело от ран, наносимых когтями терзающих его теней. Отец всегда говаривал, что они живут настолько далеко на западе, что только отсюда можно дойти до края степи, куда каждый раз погружается солнце, и что утро здесь наступает на половину дня позже, чем на далеком востоке. «Наш Дальний Запад – дикий, всеми позабытый край древней мудрости и высшего познания пути человеческого, - улыбаясь, говорил отец. – Благословенное место, куда Золотой Государь привел свой народ, земля обетованная».

- Ешь, Кухуро.

Кашей из семян трав запахло так сильно, что в глазах защипало, а в руках оказался грубый глиняный горшок с бурой зернистой жижей и ложкой в ней.

- Ешь.

В глазах прояснилось, а над ним, лежащим в постели под открытым небом, стоял Кхум Арум. Красное солнце светило ему в лицо, костер – в спину. Человек с пегой бородой, по которому не скажешь, сколько ему лет, даже примерно. Желтые глаза смотрят строго и внимательно. Ослабевший ветер небрежно перебирает длинные, до пояса, пряди волос и косы. Шкура из койота на плечах, под длинной красной накидкой амулеты и пряно пахнущие травы в мешочках. В руках - длинный ветвистый посох, увешанный старыми косточками. Он – шаман. Шепчущий с травами. Воющий с ветром. Сидящий с камнями. Отшельник, уединившийся со степью, с Западом.

- Проснулся? Ешь, кому говорю. Ночь близится, тени выходят из трещин за краем мира, выходят по наши с тобой души. Негоже тебе являться перед ними таким слабым, как пить дать – утащат, или морок напустят. Злое время - ночь.

Злое время - ночь. Негоже слабому, женщине или больному выходить в степь ночью, когда темные твари со светлыми, как звезды, глазами бродят среди высоких трав, подстраиваясь под их тихий, усталый шорох. Когда в степи все затихает, и все звери прячутся в норы, только белые ночные бабочки и летучие мыши под стройный хор травяных кузнечиков летают по небу. Под ночным небом скрыть ничего нельзя, и всякое тайное дело нужно делать днем или под крышей, чтобы жуткие белесые и яркие глаза ночи – звезды не смотрели на дела смертных, внимательно и бесстрастно. Ночью тени залезают в курганы, окруженные столб-камнями, и будят лежащую там нежить.

Кухуро поежился. Ночь незаметно, но быстро опускала свои синие крылья на небо. Вон уже большая, как яблоко, луна - око ночи.

- Акари ушел тебе за травами, поищет их у ручья. Я сделаю тебе отвар из черницы и травы висиньи, но это завтра. А пока – ешь. И пей.

Кхум Арум поставил перед ним котел, в котором плескалась жидкость с резким, но приятным запахом. Кухуро с трудом оторвал спину от постели и сел. Голова сильно кружилась, белые вспышки мелькали перед глазами. Он посмотрел на свои истощавшие руки, на худое, ставшее хрупким тело. Голос его был слабым и ломким, слова больно царапали горло, когда он попытался заговорить.

- Сколько?.. – только и сумел прохрипеть Кухуро. Вместе со словами к горлу подступила какая-то мерзкая слизь. Мощный позыв заставил его склониться над травой и выхаркать её из горла.

- Неделя и два дня. Это ничего. В свой первый раз я провалялся две, и не было рядом никого, чтобы сварить мне кашу и сырое зелье. Тебе повезло, считай.

Горло разом осушилось, пить захотелось неимоверно. Он подхватил теплый еще котел и сделал судорожный, глубокий глоток. Сырое зелье было горячим, но, как ни странно, холодило горло. Оно утолило жажду.

- Пить хочешь. Это хорошо. А мне вот жрать хотелось. Но вот каша, если что.

Взгляд наставника из строгого сделался холодно-оценивающим.

- Провалялся ты недолго, но жар и бред были сильны и не оставляли тебя ни на минуту. Я гнал болезнь многими известными мне травами, пытался сбить жар примочками, но лихорадило тебя по-прежнему. Ты трясся и твоими устами со мной говорили ночные тени. Их лживый шепот и до сих пор не оставляет меня. Белки твоих глаз налились белым, зрачки потускнели, тебя прошибал пот, лицо твое становилось то белым, как молоко, то пунцовым, как это солнце. Затем тени оставили твое тело. Вчера я уже был уверен, что к утру ты умрешь. Но в полдень жар пошел на убыль, а потом ты и трястись перестал.

Кхум Арум наклонил голову набок, глаз его странно расширились, будто у совы.

- Может, ты чувствуешь что-нибудь? Что-нибудь странное, чужое в тебе? Нет? Это хорошо. Когда человека посещают тени, он редко остается тем же, кем был.

Кухуро принялся за кашу. Она была сытной, но невкусной.

- Как только ты окрепнешь, мы с тобой отправимся к озеру. А пока что ешь, пей, набирайся сил. Вернется Акари – я сварю тебе травы. А тебе сейчас лучше всего поспать.

Только когда ложка Кухуро оцарапала глиняное дно миски, он понял, что каша закончилась. Он хлебнул еще сырого зелья. Справив все свои нужды и почувствовав себя сытым, удовлетворенным, он улегся на свое невысокое ложе из шерсти, травы и каких-то веточек.

Четыре дня он не покидал стоянку и набирался сил. Пил зелья и отвары Кхум Арума, слушал детский невнятный говор Акари. Слушал своего наставника, ведущего непонятные речи о Духах и Богах Запада. Но иногда ему хотелось уединения, и он отходил от стоянки. Неподалеку стоял высокий столб-камень, серый, шершавый, заросший грубым мхом. Никто в народе Кухуро не знал, кто и зачем ставил эти камни, но большинство из их находилось вокруг древних курганов под невысокими холмами Западной степи. Раз камень стоял здесь, то значит и какое-нибудь захоронение неподалеку. И столб-камни, и курганы уже были здесь, когда предки Кухуро много тысячелетий назад пришли сюда, к западному краю мира, где небо соединяется с землей. Те, кто поставил их ушли уже очень давно, так, что ничья память и ничей язык уже не поведают о них. А Хаурнаф, дикий, необразованный и вздорный народ, который Золотой Государь привел сюда, привыкли и к столб-камням, и к курганам, хотя последних побаивались и обходили стороной. Считанные единицы из народа Кухуро заходили в них, и каждый, кто хоть раз поднимался на холм с темным провалом и венцом из разрушенных столб-камней на вершине, чувствовал беспричинный, дикий суеверный страх. Всякого, у кого доставало храбрости (или глупости) остаться на этом холме подольше, посещали черные сны о мертвецах и тенях со звездными глазами за их спиной. Недолго жили они после этого, и еще меньше оставались в здравом уме. Большинство из них убивали себя сами. А народ говорил – это мертвецы из курганов и тени, их шепот и блеск глаз, призывают безумцев к себе, в свою мрачную подземную обитель. Безумцев гнали в поле, в злую ночь, но те постоянно возвращались, и накликали на племя беду, и глад, и мор. Таких не трогали, ибо никто не осмеливался поднять руку на безумца, ведь его неупокоенный, свирепый дух станет преследовать своего убийцу, и тоже сведет в могилу.

Кухуро же любил подолгу сидеть около своего знакомого столб-камня. Ему нравилось чувствовать спиной его шершавую сухую поверхность. Иногда около этого камня его прошибал озноб, как эхо пережитой болезни. Тогда он чувствовал неожиданный морозный холод каменной тверди шести человеческих рук в обхвате. Чаще Кухуро сидел на теневой стороне, ибо солнце причиняло боль его глазам. Поэтому Кухуро не любил день. Ночь он боялся, и поэтому любимым его временем был рассвет. Кухуро просыпался рано, стряхивал с себя бремя темных и неясных ночных снов, варил себе похлебку и зелья в полной тишине, ибо и наставник, и его сын еще спали. Спят люди Хаурнаф крепко, ведь чем крепче сон, тем меньше возможность, что ночные тени нашлют морок или злой сон в твою спящую голову. Под их тихое сопение он доедал похлебку в неярком свете крошечного костерка, который он разводил ранним утром, а затем отходил от стоянки к столб-камню встречать рассвет. К тому времени зарево на далеком востоке успевало разлиться по всему горизонту. Отец говорил, что когда на Западе только светает, на востоке солнце уже в зените. Запоздалый, получается, рассвет.

Кухуро сидел под камнем и смотрел на небо. Рассвет холоден и чист, в отличие от яркого огромного багряного заката. Росы в здешней степи нет, если только поблизости нет какого-нибудь водоема, но этот предрассветный час все равно называли часом росы. В это время небо на востоке уже посветлело, а на западе продолжает сохранять синюю густоту. В этот час звезды на небе кажутся особенно близкими к земле. Холодная бледность неба ничуть не умаляет их яркости, а наоборот, подчеркивает её. В этот час они видны все до единой, и их россыпь уже не пугает его, как злой ночью. Вместе с ними видны еще несколько лун помимо главной – та уже заходит на западе, её тусклый глаз боится приближающегося солнца.

Но вот краешек солнца выглядывает из-за горизонта. В восточных землях начинается вечер, а для запада еще весь день впереди. Сначала свет прикасается к верхушке столб-камня, затем опускается ниже, наконец глаза Кухуро тоже увидели свет. Утром солнце холодно, ненавязчиво-бледно и прекрасно. Можно смотреть прямо в упор на него и не обжечь глаза. Вечером будет не так. Вечером Кухуро сидит в тени столб-камня и смотрит на золотисто-багряную степь.

Через некоторое время проснулся Кхум Арум. Он по-утреннему бодр и скептичен. Подозвав Кухуро обратно к стоянке, он напоил его зельем из висиньи. Пока Кухуро медленно, маленькими глоточками выпивал горькое содержимое миски, Кхум Арум говорил:

- Завтрашней ночью мы с тобой посетим озеро. Я решил, что ты окреп достаточно. Как только зайдет солнце, мы начнем наш путь. Акари уйдет без нас к моей землянке со всеми пожитками. До озера три часа пути, но мы будем идти дольше. Ты все ещё очень слаб, но дело не в этом. Мне нужно будет совершать обряды, поить тебя нужными отварами и втирать в твою кожу нужные травы. Сегодня и завтра выспись.

- Разве переход в три часа кажется тебе трудным?

- Не дерзи, - без упрека произнес наставник. – Трудным он будет не для меня, а для тебя. Не пренебрегай моим советом. Выспись. Я сварю тебе зелья, чтобы ты мог поспать и днем.

Он подошел к котлу и налил туда воды. Поставил котел на костер, и через некоторое время вода стала закипать. Шаман тем временем уселся на бревно и пальцами стал мять какой-то длинный желтый стебель. По стоянке разнесся странный дремотный запах.

Кухуро сидел на своем ложе, поставив локти на колени, и, не отрываясь, смотрел на Кхум Арума. Некоторое время оба молчали. Кухуро знал, что наставник чувствует его настойчивый, внимательный взгляд. Не отрываясь от дела, он исподлобья глянул на ученика. Теперь, когда наставник поднял взгляд, он уже не мог смотреть ему в лицо, и следил за тем, как его пальцы ловко управляются со стеблем. Его грубые широкие ладони были в красноватом соку, отдаленно напоминающем кровь. Когда вода закипела, он подошел и бросил содержимое своих рук в воду.

Дремотный запах усилился. Кхум Арум сыпал в котел какие-то порошочки, кидал в кипящий бульон ягоды, прибавляя порой какие-то неразборчивые бормотания. Кухуро не раз видел, как шаман варит зелья и не удивлялся. Затем он обмакнул туда один из своих костяных амулетов и костяной же ложечкой стал медленно помешивать содержимое.

- Старые кости обладают удивительной силой, - через плечо сказал Кхум Арум. - Запомни это, когда станешь шаманом.

- А скоро это произойдет?

- Согласно обычаю - как только пройдешь обряд у озера. На деле же - через много-много зим.

С не очень приятной усмешкой наставник повернул голову к ученику.

- Ты, конечно же, считаешь, что никакое учение тебе не требуется, что ты всего на свете добьешься сам, и моя помощь тебе даром не нужна. Не позволяй себе так думать. Ты способен, у тебя определенно есть призвание к нашему искусству, но гордыня может погубить это все. Не позволяй ей обуревать себя.

Кухуро молча слушал наставника.

- На самом деле, я считаю, что тебе еще очень рано идти к озеру. Но шаманская хворь пришла к тебе тогда, когда пришла, и ты благополучно очнулся. А это значит, что время пришло, хочу я этого или нет. Что ж, так тому и быть.

- Что будет со мной у озера?

Кхум Арум молча вскинул брови.

- Ты никогда не говорил мне.

- У озера ты пройдешь завершающий обряд, и сможешь после этого зваться шаманом, разве ты не знал этого? Тебе нужно будет говорить с Духами и Потаенным Народом. И с нашими Богами. Со всеми теми, кто обитает в нашем с тобой мире, с кем нам - шаманам - приходится иметь дело. В этом вся суть нашего ремесла. Ты говоришь со степью, с миром, который окружает тебя, и с теми, кто живет в этом мире. Но не на языке людей, а на языке Духов. Именно они являются связующим звеном между нами и всеми остальными. С травой, камнем и водой, с небом и ветром ты можешь говорить сам, а вот с тем, что в мире незримом, тебе приходится говорить через Духов. Они могут указать тебе на такой след, что никакой охотник не сыщет, рассказать такие тайны и показать такие места... В общем, у того озера, про которое я говорю тебе, очень много Духов. Там живет и Потаенный Народ. С ними нужно быть осторожным. Это существа дикие и недружелюбные. Они сторонятся человека. Порой они попросту опасны. В общем, место это не простое. Само озеро называется Ночное Зерцало. Уж не знаю, почему его так назвали, но подходить к нему мы не станем. Заглядывать в него запрещено. Это святыня. Ни степные Боги, ни Потаенный Народ не любят, когда трогают их святыни. Не знаю, что случится с тем, кто нарушит это табу. Народ туда не ходит, да и просто так туда путь не найти. Этой ночью я уйду в степь советоваться с Духами и упрашивать их показать мне тропу туда. Я просижу долго, наверное. Ты - первый, кого я веду к озеру, и, кроме своего первого раза, мне там бывать не приходилось. А весь завтрашний день я буду готовить все нужное для обряда. Он довольно сложен, но я уверен, что все сделаю правильно. От тебя требуется одно - выспаться хорошенько. Начнешь прямо сейчас. Вот и зелье подоспело.

Накинув тряпье на голые ладони, он снял котел с огня и поставил на землю. Прозрачный парок суетливо кружился над сонным зельем.

- Пей и вдыхай пар, и сон не замедлит прийти.

Благостен сон под ликом солнечным. Днем никакой морок не может посетить человека, ибо лучи солнца гонят все порождения ночи, из коих тени и их лживые наваждения – самые черные и опасные человеку. Днем никакое черное сновидение не придет к тебе, ибо все сны, приходящие под солнцем – от него. Но Кухуро впал в блаженное, серое и пустое забытье, когда дом разума твоего тих и не тревожим никакими мыслями. Он проснулся к вечеру. Еще ночь и день ему валяться.

Дневной сон придал ему немало сил. Теперь уже он не чувствовал себя таким вялым и апатичным, как все время после болезни. Благостен сон под ликом солнечным. Он чувствовал себя обновленным, более того, он впервые ощутил себя по-настоящему живым. Кхум Арум уже ушел в степь, говорить с Духами, в лагере был один Акари. Кухуро не хотелось оставаться в лагере, причем он уже привык встречать и рассвет, и закат у своего столб-камня. Он встал и пошел.

- Ты куда? - немедленно вскинулся Акари.

- Я ненадолго. Хочу пройтись.

- Отец сказал, тебе нельзя уходить. Он сказал, ты должен спать.

- Я ненадолго, - немного суховато повторился Кухуро. Мальчик нравился ему, но уж слишком он порой бывал настырный.

Он отошел от стоянки. Степь, словно огромное море, колыхалась под ним. Впрочем, Кухуро никогда не видел моря.

Заходящее солнце одевало в яркий багрянец колышущуюся траву. В горячее золото и багрянец. Кухуро медленно погрузился в это море. Трава была выше его на целый локоть, но Кухуро без труда определял дорогу. Скоро трава станет ниже. Он взошел на небольшое возвышение и за своей спиной увидел стоянку и фигурку сидящего Акари.

Столб-камень стоял именно тут, на небольшом гребне, где трава была прижата ветром к земле. Это был большой серый шершавый и заросший мхом валун, покрытый стершейся грубой резьбой. Странный узор. Вот какие-то письмена. А вот это, возможно, когда-то было лицом столб-камня. Оно было направлено на запад: по крайней мере, именно туда смотрели две глубокие дырки почти на самой его верхушки. Кухуро не мог дотянуться, да и не хотел. Он сел лицом к огромному красному костру заката, прислонившись, по своему обыкновению, к теплой мшистой каменной опоре. Воспалившееся красное солнце садилось медленно, как опускают обожженную руку в чан с холодной водой. Кухуро невольно сощурился. Более половины страшного горячего диска еще виднелось над степью. Красные воспаленные облака образовали ореол вокруг благого солнца. До полного захода еще далеко, можно и посидеть чуток. А там, где солнце соприкасалось с горизонтом, его лизали темные колышущиеся стебли далеких трав, так похожие на чьи-то черные руки...

Небо на западе уже остывало и синело, когда Кухуро очнулся и открыл глаза. В ужасе он обратил свой взгляд на запад с призывом о помощи, но солнце зашло, и о его существовании напоминало лишь бледная розоватая полоска зарева чуть выше горизонта. Камень за спиной из серого, шершавого и теплого сделался морозным и жутко пульсирующим.

Злое время ночь.

Время, когда шепчет трава и страшным свербящим звуком играют травяные кузнечики.

Время бледных ночных бабочек и летучих мышей.

Время, когда тени выходят из-под земли и будят мертвых в курганах.

А он, Кухуро, сидит посреди темной степи, вдали от огня и человеческого жилья, с ватными от страха ногами и слабыми руками. Холодный пот прошиб его, когда он взглянул на небо. ТАМ, в холодной беззвучной и глубокой пустоте под названием Ночь открылись её глаза. Звезды мерцали и переливались, они бессчетными крупицами пронизывали это страшное НИЧЕГО над головой Кухуро.

Он в страхе поднялся. «Ничего, я найду стоянку. Нужно только прислушаться, Кхум Арум и Акари наверняка зовут меня, их голос должен быть хорошо слышен отсюда, ведь я не очень далеко». Кухуро напряженно замолк, слушая ночь. Зловещая серенада из царапающего пения травяных кузнечиков и пронзительного писка летучих мышей лилась над степью. Но среди этого жуткого хора он услышал голоса, неотчетливо и глухо. Но нет, показалось. Снова слышно, уже лучше. «Кухуро» зовут они. Звук был слаб и неясен, и скорее напоминал шепот, чем крик. Он вспомнил, что пришел к камню с севера, а глаза камня смотрят на запад. Да, глаза на камне, два глубоких черных отверстия. Он посмотрел вверх. Никаких глаз не было и в помине. Кухуро оббежал камень. Нет. Зарево! На западе еще должно быть зарево! Солнце село только что, но небо одинаково синее и холодное во всех направлениях. А еще звезды. Они тоже повсюду. Он ощутил себя потерянным, ужасно одиноким посреди абсолютно одинаковой Ночи. Голоса. Они зовут. Но звезды тоже зовут, чистым, морозным и беззвучным хором. Он сломя голову бросился к голосам впереди. Раздвигая высокие стебли трав, он несся вперед, в паническом страхе боясь остановиться. Трава падала под его ногами, укоризненно шепча «Кухуро...». Один раз он спугнул стайку бледных ночных мотыльков. Они облачком взвились ему в лицо, и в мягком шорохе их крыльев слышалось «Кухуро...». Мотыльки взлетели в звездное небо, точно оно также непреодолимо звало их, как звало Кухуро. Когда он смотрел вверх, взгляд его, как и душа, выпадали в никуда, в вечное холодное нигде со звездами. И они тоже, мигая и неясно светя, как будто произносили, чистым и страшным голосом «Кухуро».

А зов неуловимо отдалялся, стоило только Кухуро казаться, что он вот-вот достигнет его. В отчаянии, сродни мужеству, он остановился. Голоса были рядом, казалось, стоит лишь отодвинуть эту жидкую завесу трав впереди себя, и выйдешь на знакомую полянку с костерком впереди. Кухуро казалось даже, что он видит неясное зарево впереди себя, за этой завесой. Но голос внутри него говорил – мрак, наваждение. Воспоминание о тенях ледяной судорогой пронзило его сознание. Наваждение, ложь. Морок. Сделаешь шаг – пропадешь. «Кухуро» - шептали травы. Мотылек бельмом кружился перед глазами.

Кухуро обернулся. Камня не должно было быть видно, ведь он так далеко ушел, но он был тут, как на ладони. Вот он, стоит. Черный неясный силуэт знакомого столб-камня.

Две ярких, чистых и ледяных звездочки глаз открылись на этом силуэте. В них читалось «Кухуро...».

Кухуро рванулся с места, руками раздвинул завесу из трав впереди выпал на пустое место. Цепляясь руками за землю и траву, он на четвереньках, как животное, в слепом ужасе полз вперед, от этих страшных зовущих глаз. Не смея ни дышать, ни встать, он полз вперед, и рука его неожиданно упала в холодную воду. Звук всплеска и прикосновение к воде неожиданно успокоил его.

Он подтянул тело и приподнял голову. Это было озеро, такое большое, что Кухуро не видел противоположных его берегов. Чуть приподнявшись, он посмотрел под себя. Под ним волновалась от всплеска вода. Вскоре она успокоилась, и Кухуро смог увидеть свое отражение.

Он и не подозревал, что мог так измениться. Всегда худое лицо его стало ещё уже, глаза и щеки ввалились. Прямая линия надбровных дуг, тяжелый лоб, длинный тонкий нос, черные круги под глазами: он с трудом, но узнавал себя. Все такие же маленькие рот и подбородок. Длинные черные, словно намасленные, волосы до локтей зачесаны назад и собраны в тугой хвост, лишь косицы висков мочатся в воде.

Лицо его, несмотря на многие недостатки, многие называли красивым. Оно отражалось в воде, и озеро неуловимо искажало его, и Кухуро сам себе напомнил мертвеца. Но это лишь рябь на воде. А лицо его плавает, напоминая какую-то страшную погребальную маску.

А за маской – чернота. Глубокая и густая, она давит на глаза. В ней плавают странные и страшные образы, неопределенные и таинственные. Но этого не может быть. Над моей головой звезды, они светят ярко, больно и притягательно, я сам видел.

Там, далеко, в черной глубине озера, за спиной Кухуро открылся глаз. Маленькая колючая и яркая белая звездочка. Вторая. Третья и четвертая. Бесчисленное множество маленьких бесстрастных точек обратились к нему одному, к его жалкому существу. Они манили, шептали и пророчили. Они говорили с ним. Не отпускали его. Их шелест наполнил его голову, разрывая её. Он слушал их голоса и страшные истины, которые свет их нес в этот мир из безграничной, всевсластной Ночи за пределами владений Солнца. Их шепот, их слова... Кухуро слышал их в своей голове и понимал их. Он хотел избавиться от них, но они не отпускали. Он погрузился в Ночь. Он видел её перед собой, и там, в Её сердце...

Тонкий, дребезжащий вопль, полный страшного знания и ужаса перед тем, безымянным, что нашлось в глубинах Ночи, раздался над Западной Степью. Он длился долго, так долго, что Кхум Арум не выдержал и дрожащими ладонями закрыл уши. Его восьмилетний сын Акари плакал и визжал где-то в полах его плаща. Когда крик утих, из степи подул сильный ветер, пригнул траву и затушил костер. Его мрачные завывания несли с собой черные слова. Гулкий, злобный голос в этом страшном вое медленно и несвязно произносил слова на таком же медленном и дремучем страшном языке. Кхум Арума пробрало холодом до самых костей. Он содрогнулся. Ничего подобного он никогда ещё не слышал и не видел.

Язык не слушался его.

- Собираемся... Собираемся и уходим... Немедленно...

- Но Кухуро там, в степи... Мы найдем его?

«Надеюсь, что нет», - подумал Кхум Арум, но вслух не сказал ничего.

- Нет, уходим не сейчас... Только не ночью... Разведи костёр, и побыстрее. Клади туда все наши дрова, чтобы он горел как можно ярче. Спать не будем. Быстро, быстро, быстро!

***

Кухуро не знал, зачем и куда идет, он просто медленно передвигал ногами, подминая под себя высокую жухлую траву. Мысли его, такие же медленные, как его походка, и холодные, ворочались в его голове. Он чувствовал пустоту внутри и вокруг себя, голод, который нужно было чем-то утолить.

Волосы его растрепались, одежды изорвались, а глаза застлала белая пелена. Он шел с раскрытым ртом, и слюна текла с уголков его губ, но он не чувствовал. Он ощущал лишь голод и эти холодные чужие мысли внутри себя.

Он шел по степи в неизвестном направлении, и шелест травы сопровождал его, а звезды освещали ему дорогу. Впереди замаячил холм.

Луна и звезды серебрили тяжелый каменный венец на его вершине. Словно обломанные зубы, торчали из холма толстые, приземистые и поросшие древним мхом остатки фундамента какого-то сооружения. Чуть ниже, прямо в пологий склон холма, врезалась арка, а может свод, из трех тяжелых каменных плит – одной потолочной и двух боковых. Курган. Один из тех, древних, которые стоят здесь с незапамятных времен.

Черный провал между плитами звал его хором тысячи потерянных душ, взывающих из Ночи за краем мира. Кухуро видел их там, в озере... Их, и это... Безымянное... То, что скрывается в самом сердце Ночи...

Звезды со своего ночного полотна бесстрастно наблюдали за тем, как Кухуро приближается к кургану, как в самой толще его просыпается нечто тяжелое, дремучее и древнее, как чует оно и черной своею мыслью обращается к маленькому человечку, уже поднимающемуся по склону древней возвышенности, в которой захоронено... Что? Этот маленький человечек внизу сейчас узнает.

Кухуро подошел к входу в гробницу. Монотонное, гнусавое бормотание раздавалось из отверзшейся перед ним пропасти. Злая ночь, злые слова. Он вошел, и тьма поглотила его.

Он видел тоннель перед собой в неярком сером свете, не имеющего источника. Все краски исчезли, а по тоннелю веяло холодом, таким, что пробирало до костей. Где-то рядом, среди камней и земляной толщи, ворочалась чужая воля. Кухуро чувствовал её, а она – его. Кухуро шел по тоннелю, а за его спиной неслышно ступали тени, и свет был в их звездных глазах. Их говор шелестел где-то на самом краю сознания человека. Он шел во тьме, которая была здесь много поколений назад, с тех пор, как курган запечатали, чтобы никогда больше не вскрывать. Эта тьма была древнее самого кургана и древнее того, кого здесь захоронили.

Но вот и конец хода. Огромная плита, выше и шире Кухуро, стояла на пути Кухуро. Что на ней было высечено, Кухуро не знал. Огромная каменная дверь закрывала путь дальше. Там, за этой дверью, было то, к чему он шел сюда, и что привело его так глубоко под землю. Если поискать, то можно найти вход в подземное царство теней, но выхода оттуда уже нет. Мир теней – дверь, открывающаяся только в одну сторону. Не как эта. Кухуро войдет в эту дверь и выйдет из нее, он не сомневался в этом.

Дверь стояла, незыблемая, как вечность. Ничто не могло сокрушить её, такова была печать древних зодчих. Но дверь должна открываться. Кухуро подошел к ней и прикоснулся.

Он видел комнату с земляным полом и потолком, со стенами из каменных плит. Вокруг была непроницаемая, душная и давящая тьма, но Кухуро смотрел сквозь неё. Взгляд его обратился к грубому постаменту посередине. Толстая каменная плита длинная и высокая, с искусственной выемкой сверху. В этой выемке лежал мертвец. Кучка праха и сухих костей. Дунешь – и нет их. Можно угадать череп и ребра. Но он не был мертв. Кухуро слышал его мысли, а тени носились вокруг и выли жуткими заунывными голосами свои злые песни, и блеск глаз их сводил с ума. А мертвец тем временем осветился жутким зеленым светом изнутри, и Кухуро видел, как кости его вновь обретают цельность, как восстанавливаются из праха одежды и плоть его. И время повернулось вспять для него. Лежащий был высок и прекрасен. Длинное лицо без бороды и узкие удлиненные глаза. Волосы были светло-золотыми. Одет он был в шкуры и ткань странного покроя. На теле его было золото, честь носить которое в народе Кухуро принадлежала только Золотому Государю. Но лежащий не был из Хаурнаф, конечно же, а из того древнего чужого народа, который оставил Запад много тысячелетий прежде.

Лежащий открыл свои длинные раскосые глаза и посмотрел на Кухуро. За приоткрытыми веками ничего не обнаружилось – только пустота. Он разомкнул уста в неслышном прерывистом вздохе. Губы его зашевелились, он произносил слова, но вместо них из его рта выходил неумолчный тяжелый гул, который оглушил Кухуро. Мертвец смотрел прямо в его глаза своими, в которых теперь горела ярким бесцветным пламенем Тьма, что лежит за пределами этого мира. Она жгла. Кухуро вскрикнул и разум его померк.

Старый согбенный каменотес зубилом выдалбливает письмена на высоком, недавно установленном сторожевом камне... Высокие чужаки с узкими лицами и раскосыми глазами смотрят на него и что-то сухо лопочут на своем трескучем языке... Овцы блеют на холмах, и чужаки сидят на резных каменных тронах и правят низким, темным народцем...

Поле под высоким человеком залито кровью и усеяно трупами... Дымный, щиплющий глаза запах сражения мрачным заревом висит над полем, и затмевает благое солнце, багровым пятном уходящее под землю... Трупов внизу много – и низких, и высоких...

Снова, недолго уже, блеют овцы на многочисленных свежих курганах. И высокий человек с раскосыми глазами и белой кожей сидит на резном сиденье. Затем – вновь огонь, дым и пепел. Крах. Путы и веревки, не дающие вырваться. Мрачная темноты склепа и жесткое ложе гробницы, в которую тебя уложили. Глухой и нарастающий ТУУУУУММ, когда к выходу привалили огромную каменную плиту, с места которую не сдвинуть. Безумные вопли, полные отчаяния и скрежет ногтей о камень. Он не мертв, потому что его не соизволили даже убить.

А после – бесконечная тьма без конца и края и периодическое пробуждение. Жизнь после жизни. Тени со звездами в их глазах. Единственный свет, который теперь суждено увидеть, ведь звезды в кургане не светят. Они светят там, в Ночи за пределом мира, но и туда доступа нет. Только непреходящая тьма в древнем кургане.

Тени пели, и Кухуро понимал их. Злая ночь, злые слова. Злые песни, злые ветра. Что из сего привело нас к кургану в злую безлунную ночь? Блеск в небесах или шорох теней, - ныне ты, странник, во власти моей. Выбор твой прост – иль живи, иль умри, другого тебе не познать. И Ночи завеса висит пеленой, а что за ней, хочешь узнать? Решишься ль сорвать ты ужасну печать, державшу меня под землей? Решишься ль предел роковой преступить, дерзнуть побывать за чертой? Черед мой прошел и жить я устал, но жизнь тебе мою жить. А мне лишь забвеньем и призраком быть, средь трав и курганов кружить.

Свободу свою я тебе отдаю, беру же неволю твою.

***

Он очнулся под тяжелой каменной плитой в удушливой серой тьме. Голова раскалывалась, глаза раскрывались трудно. Он с трудом поднялся на ноги, и оперся ладонью на плиту. В ту же секунду в сознании его вспыхнуло картина: там, за дверью лежал не человек с узкими раскосыми глазами и золотыми волосами, а невысокий хрупкий юноша с бледным и тощим лицом, и длинными черными вьющимися волосами. Этого юношу звали Кухуро. Он отдал свою свободу, свою жизнь... За что? Но, в то же время, он был этим юношей, он смотрел на маленький белый прямоугольник далеко впереди себя – на выход из кургана.

Большое белое солнце поднялось высоко. Оно было холодно и чуждо к Нему, тогда как Он помнил, каким ласковым оно было с Кухуро. Но тот юноша умер, он лежит там, в одном из бесчисленных курганов Великой Степи Запада. Степь вокруг тоже изменилась. Безжизненная серая полоска земли и травы, скучная и голая, тянущаяся от края этого мира до края. Ему все казалось скучным, серым и неживым. Серая трава клонилась под болезненным дыханием неуверенного ветерка, и тихо, слабо шептала. Он заметил, что слышит теперь куда лучше, чем прежде, но главное – лучше понимает. Трава жаловалась на ветер, и на людей, ходящих под ней. Ветер выл от скукоты и голода. Белое равнодушное солнце ровно светило над степью, белое яблоко его глаза не выражало ничего – ни любви, ни гнева, как прежде.

Кхум Арум лежал, раскинув руки лицом вниз, Акари нигде не было видно. Только сейчас Он понял, насколько равнодушны ему эти люди – отец и сын. Ветер настойчиво и надоедливо трепал его спутанную шевелюру, небрежно, ласково даже, игрался с длинными пегими волосами лежащего перед Ним человека. Кончиком мягкого кожаного сапога Он перевернул труп. Кхум Арум. Если Он и знал когда-то этого человека, то позабыл. Желтые совиные глаза полуоткрыты. Крепкое обветренное лицо было серо и покойно, и было видно, как сильно он постарел за одну ночь. Его одежды распахнулись, и из-под его плаща то там, то сям виднелись то хитрые плетеные амулетики, то мешочки с травами, то подвешенные за нитки старые полые косточки и бусинки. Лицо его было вымазано какой-то краской, должно быть из сока какой-то местной травы. Знаки на его лице, похоже, имели какое-то значение, может это были охранные рисунки, или еще какие-нибудь знаки защиты. Что же, видно, они его не защитили. Посох старика валялся неподалеку. Как и его хозяин, он весь был увешан различного рода амулетами и подвесками. Верхушка палки была ветвистой, как и положено. Мало того, Кхум Арум добавил туда еще одну ветвь, старую, коряжистую и сухую. Концы всех разветвлений были соединены друг с другом плетеными тесемками из множества нитей, так что получалось нечто вроде вытянутого ромба. Может, это и имеет какое-то значение, может нет - это уже было неважно. Сам не зная зачем, Он поднял эту ветвистую палку и оперся на неё. Ребенка, которого Кухуро знал как Акари, нигде видно не было, но Ему было абсолютно все равно. Все, что имело для Кухуро важность, для Него утратило всякое значение. Мир имел для Него краски только до кургана.

Он поднял голову и осмотрелся. К своему удивлению, он не смог найти сторону, откуда пришел. В легком недоумении он покрутил головой. Не было видно и столб-камня, излюбленное место отдыха Кухуро. Он понял, что пути назад нет. Он никогда больше не найдет курган, где лежит теперь прежний Он, и с какой-то тоской Он подумал о том, что оставил в кургане. Навсегда. Не найдет он и озера, потаенное место Духов. В народе Кухуро оно называлось Зерцало Ночи, и Он теперь понимал, почему. Там Кухуро собирался совершить последний из обрядов, закрепляющий его принадлежность к шаманам Запада. Духи не любят, когда их Зерцало тревожат просто так. Поэтому они и не защитили Кухуро от теней, что со звездами в глазах. Никто теперь не защитит Его от них.

Свободу свою я тебе отдаю, беру же неволю твою.

Что бы ни значили эти слова, Он пока не знал. Но жизнь тебе мою жить. Он оглянулся вновь. Раз не Он лежит теперь в том кургане, а Кухуро, значит все хорошо. Он не захоронен в склепе, хотя тот мертвец с раскосыми глазами и золотистыми волосами говорил, что все будет именно так. Но жизнь тебе мою жить. Или все же он имел ввиду совсем другое?..

Он не понимал ничего, да и не хотел понимать. Если честно, Ему было абсолютно все равно куда идти. Поэтому он просто взял посох старика и пошел... в никуда.

***

Шепот деревьев не оставлял Акари даже во сне. Их тихий, но неумолчный разговор длится уже очень давно – с тех пор, как мальчик пришел сюда. И он не мог поручиться, что они молчали до этого.

Не его ли приход они обсуждают? Маленький пришелец, свернувшийся калачиком в пещерке под корнями старого дуба – незваный гость в их чертоге. Гневаются ли хозяева? Акари не знал. В их голосах он слышал лишь грусть.

За время, проведенное здесь, Акари уже начал различать голоса разных деревьев. Слышно склонившихся друг к другу тонких краснолисток – двух маленьких сплетниц. Шорох с поскрипыванием темного йайоша - у этого мысли медленные и непонятные. И смотрит он недобро. Ахал молодой клен: «Ох, не к добру это, - слышал мальчик. - Не к добру».

И, наконец пел тот дуб, под которым спал Акари. Тысяча листьев сверкала на нем золотом в осеннем солнце, и тысячью голосов пело дерево. Слов в песне не было, лишь долгое и тихое гудение. Улей пчел гудит также – только спокойнее. Мудрее. Вечнее.

Такой же была душа дерева. В ней чувствовалась сила. Корни питали жизнь из земли, а дуб наливался соком, золотил листья. Кора становилась крепче и толще, дуб рос в вышину, корни прорастали глубже. Голоса гудели все увереннее и мудрее. Проклюнулся первый желудь, и роща росла вокруг него. Листья начали опадать.

Тут выросло много деревьев – хороших и плохих. Акари ходил по ковру из палых листьев и заглядывал им в души. Йайош отвел взгляд, храня свои темные секреты. Березки были встревожены, клен печален, а кранолистки несерьезны. Из складок дубовой коры смотрело два янтарных глубоких глаза. В них в равной степени сочетались мудрость и печаль.

Вокруг мальчика медленно кружились падающие листья, желтые и багровые. Остроугольные, округлые, вытянутые или плоские. Сквозь их тихий шорох слышалось гудение дуба.

Акари каркнул, и взлетел на ветку повыше. Она качалось на ветру, а золотые дубовые листья качались на ветру. Или падали, подхваченные тем же ветром.

В листьях наверху играло солнце, листья просвечивали, и крона дуба превращался в жидкое золото.

Захлопали крылья Акари, и он взлетел над рощей. Она качалась под ним, живая, а багровый диск солнца заходил на западе. Звезды блестели в небе, ночь перемешалась с днем. Листья танцевали под звездами, шурша на ветру, а с земли на Акари смотрели два янтарных глаза, и солнце играло в их глубине.

«Ох, не к добру это», - сокрушался клен.

На западе, юге и востоке была степь. Из нее в небо тянулись разрушенные столб-камни и башни руин курганов. Темные пальцы вытягивались, приближаясь к звездам.

На западе встала тень. Ее было хорошо видно на фоне заходящего солнца. Она была высокая, тонкая и белоглазая. Одна из длинных рук опиралась на посох. Акари узнал его. Он принадлежал его отцу.

У ног белоглазого плясали тени, что со звездами в очах.

Листья опадали, грустно шурша. Их рой образовал купол над мальчиком, гуляющим в роще, а под его босыми ногами было ковер, сотканный из золотых нитей. Голые ветви, беззвучно уже, качались на ветру.

«Ты знаешь теперь» - сказали ему листья, пролетая мимо.

Белоглазый указал куда-то посохом, и свора теней кинулась туда, шипя и подвывая. Их темные лапы неслышно ступали по траве, и в зловещем беге было что-то пугающе изящное.

«Теперь ты видишь».

Отец, чуть не вскрикнул Акари и обернулся, но на него смотрели лишь два глаза с золотыми ободками, а внутри них была вековая мудрость и непонятная печаль.

Потолочные балки Дубового Чертога скрывала плотная дымовая завеса. Нестройная противная музыка и пьяные голоса гремели внизу, доносилось дребезжание медной посуды и хриплый лай собак. Дым наверху творил со звуками странные вещи: он впитывал их, словно мягкая подушка.

Виноградное пойло и перебродившее козье молоко лилось на пол, собаки грызлись за кости. Свечи были расставлены так часто, как это возможно, все шесть очагов Золотой Залы были зажжены. Зал и правда утопал в золоте и ярком огне, но наверху грозовой тучей клубился дым. Окон в Зале не было, дымоход засорен, одна лишь открытая дубовая дверь пятнадцати локтей в вышину мало-мальски обеспечивала приток свежего воздуха в зал. Отовсюду все так же раздавался хруст разгрызаемых костей и надрывающийся пьяный хохот.

Перед глазами каждого витала мутная пелена - дым или же винный пар в голове пирующего.

А в середине Залы на высоком плетеном стуле с меховой обивкой восседал мужчина, тонкий и нескладный. Залитые вином глаза тускло стекленели, длинный нос то и дело морщился, капризный рот влажно блестел. Грубый золотой обруч охватывал узкий лоб и жидкий черный волос. Меха и багряная ткань его наряда промокли и слиплись из-за пролитого вина.

Еще один пирующий сидел по правую руку от него. Этот походил на воина, он был высок, силен и статен. Но, в первую очередь, пьян. По крайней мере, орал и смеялся он больше всех. Каштановые волосы и борода были всклокочены, темное вино хлестало из его носа каждый раз, когда его громовой хохот оглашал Золотую Залу.

Вокруг и рядом с ними пировало еще человек триста народу, а голодные злые шавки шныряли между их ног.

Одна осмелилась куснуть Тарбера за ногу, и он небрежным пинком отбросил её прочь. Непонятно, что за мясо ей померещилось на его тощих лодыжках. Сам же он уже очень давно не ел мяса - слишком мало зубов осталось для этого. Семь сверху и девять снизу - ни конину, ни баранину не разжуешь. Только хлеб теперь и щипать, запивая молоком.

Тарбер стоял поодаль от пирующих, в тени Залы, где из-за дыма и темноты его фигура в сером балахоне почти не была видна. Второй Советник при дворе Золотого Государя должен уметь быть незаметным. Особенно при дворе такого Государя.

Усохла и загнила Золотая Ветвь Государя Запада. Его потомки не унаследовали ни величия, ни мудрости, ни силы легендарного предка. Негоже скрещивать щенков одного помета слишком долго, а царственные предки слишком уж носились со своей кровью. Благородная кровь, священная. Золотая.

Так что же с нами стало, подумал Второй Советник Государя, что случилось с золотым семенем? Не плевела ли засеваются в благодатную почву уже много столетий? И всегда ли было так?

Нет, отвечал себе Тарбер, нет, если верить хотя бы толике легенд о Золотом Государе, если хотя бы на миг допустить, что его Сыны были такими, какими их представляют в рассказах – высокими царями на конях, завоевателями, строителями и мудрецами.

И злато было в их очах,

И злато же текло в их жилах.

Тарбер усмехнулся, вспомнив этот отрывок из песни. Не Хаурнаф – степняки песен не поют. Их сочиняли на востоке, куда Золотые Сыновья ходили в набеги и за податью. Даже те, чьи дома Сыновья предавали огню и мечу, восхищались ими. Да и как было не восхищаться?

Однако, все это было очень давно. Некоторые «мудрецы» вообще сомневаются в том, что Золотой Государь и его Сыновья имели место под солнцем. Тарбер не верил им. В каждой сказке есть крупицы истины, и сплетни не растут на пустом месте. Почти все, что доносится до нас из глубины веков искажено до неузнаваемости, но правдиво в корне своем.

Оттуда же, от Государя и его сыновей, тянется

Выгнивает золотое семя, когда-то чистое и сильное. Тарбер смотрел на Каффена, глупо улыбающегося непонятно чему. Золотой обруч на его челе сбился набок, но пьяный Государь этого не замечал. Каффен слаб и глуп, и окружают его люди слабые и глупые. Его сын косноязычен и тугоумен, его жена хвора и плаксива.

Дата добавления: 2015-10-21