Название: Перед самой войной с эскимосами

Название: Перед самой войной с эскимосами

Автор: Демоны

Бета: Демоны

Пейринг: Сэм/Дин

Рейтинг: NС-17

Саммари: другая история

Дисклеймер: Бог покинул здание, так что теперь все наше.

Последний раз редактировалось Демоны 28 май 2010, 14:27, всего редактировалось 4 раз(а).

26 май 2010, 06:10

Демоны

Зарегистрирован: 16 май 2010, 21:58

Сообщения: 510 Re: День 8: Авторский фик "Перед самой войной с эскимосами"

Блюз свиньи в ушах

Мелодия тягучая, а звук дребезжит и ввинчивается в голову долгим протяжным нытьем. Вот такое сочетание одной длинной ноты и вибрации – самое то, чтобы проснуться, но там, во сне, всё слишком хорошо. Они уже сидят на заднем сидении Импалы, а отец хлопает багажником, уложив последнюю сумку. Это Теннеси или, может, Алабама, сейчас и не вспомнить толком, всё, что почему-то зацепилось в памяти, – пыльная и пустая стоянка, старый пикап, припаркованный у входа в мотель, душное южное небо, синее и низкое, и старый негр, выводящий тягомотную мелодию на губной гармошке. Не для них; для себя или для пикапа.

Отец всегда закрывает дверь аккуратно, только, перед тем как выехать на шоссе, косится на негра и включает радио. Он везде находит местную рок-волну, даже если в этом штате не слушают рок, а играют вот такое, заунывное.

Может быть, они оба тогда еще не знают, что его музыка – рок. Это просто его музыка.

- Блюз свиньи в ушах, - бормочет отец, и они смеются, наверняка представляя себе поросенка, повизгивающего в ухе.

Негр лениво показывает им средний палец, не отводя руку с гармошкой от полных темных губ. Отец, фыркнув, сигналит и, разворачиваясь, поднимает серую пыль.

Блюз такой же пыльный. Во сне и здесь, за окном, надоедливый, надежней всяких будильников.

И когда он открывает глаза – будильник действительно в пыли. Словно за несколько часов его сна в мире что-то совсем изменилось.

Но ведь ничего измениться не могло.

Он смотрит на разбитое окно. На мутное стекло, на такой же пыльный пол.

- Это не сон, - выстанывает блюз, а потом взвизгивает на высокой ноте, как поросенок, пойманный за куцый хвост.

Мишки детям не игрушки

Он не мешает Лиззи; скорее, она таскает его с собой по привычке. Он не поможет и не спасет, но у него в спине есть отличный карман, в который было так удобно прятать нож. Несколько дней назад ей казалось, что нож – это всё-таки очень мало. Нож – это нехорошо, стыдно даже, и ей надо совсем немного подрасти, чтобы заполучить что-нибудь посерьезнее. Только вот что случилось: нож она потеряла несколько дней назад, когда пряталась в темном сыром подвале полночи. Проискала все утро, да так и не нашла. Совсем плохо, совсем.

Ведь все говорят про войну с эскимосами; она слышала – на улице или когда проходила мимо домов. Война с эскимосами – это отлично, каждому найдется дело, только надо подготовиться. А у того, кто сейчас вывернет из-за угла, совершенно точно есть оружие. Беретта. Или Глок. Начинать надо с пистолетов, у всех автоматов слишком сильная отдача, руки болят, она помнит, как отец учил её стрелять. А как не учить, если хочешь выжить и попасть на войну? Ну ладно, нож у этого типа есть наверняка, здесь нельзя ходить без ножа.

Она не умеет плакать. Так, как полагается девочке её лет, уже никто не умеет, но никто и не различает, правильно она хнычет или нет. Мишка лежит перед ней, тоже неправильный и грязный, она так хотела Тэдди, но Тэдди ей почему-то не купили, а потом вместо мишек началось всё это, но ей нравится. Отличная игра.

Наверное, у того, из-за угла, сейчас откат. Ага, бывает, и в такие дни лучше прятаться, а он прет напролом. Или откат сильный, или он сейчас её… ну, это еще неизвестно, кто кого.

- Эй, - говорит человек из-за угла. Высокий человек в джинсах и куртке. – Что с тобой?

А у неё нет времени разбираться, что там – с ним, у неё пара минут на удар, поэтому она больше не смотрит на мишку, а просто хочет дотянуться острым и гладким осколком стекла до его шеи. Но он очень большой. Очень.

Бессильные мира сего

Найти их – нетрудно. Да и справиться с ними – наверное, тоже. И если их не находят – значит, просто не ищут. Он никак не может сказать об этом всем им: Чаку, Касу и Рисе, злой и напряженной. Да что там – он и с самим собой прикусывает язык. Потому что его не услышат, ему не поверят и опять запрут – не по-детски, с наручниками, а придумают что-нибудь посерьезнее. Он все время, даже про себя, повторяет множественное число – «они», хотя речь идет только об одном человеке. И этот человек может.

Его прошибает один-единственный раз, когда он спрашивает о том, «что известно только нам». Хорошая проверка, на самом-то деле, можно погордиться собой. И увидеть – не в зеркале, а так, на расстоянии вытянутой руки, собственное вытянувшееся лицо. А ты думал, я не вспомню про..?

«Когда ангелы отвернулись» в услышанных им разговорах звучит как приговор. Хотя можно подумать, ангелы опекали их все время – но про это он тоже молчит. И только потом понимает, как за полдня меняется его точка зрения. Или вера?

У него, второго, веры нет. Даже перед Апокалипсисом еще было что-то. Даже потом, еще немного потом, до… Детройта? Почему Детройт – он тоже не спрашивает. Какая, собственно, разница?

План, как обычно, продуман. И как обычно, безумен.

Но не пойти с ними – это предать себя самого. И того, за кем охотятся.

Господи, кого?

Он спит в машине рядом с Касом, привалившись к двери, и ему снится Чак, записывающий опусы про охотников на нечисть на рулонах туалетной бумаги. Радио не работает, сплошной треск, Кас включает музыку, и мелодичный блюз змеится в уши.

Ему немного обидно, что он едет с ангелом, пусть даже бывшим, а не с самим собой. Звучит странновато, но факты упрямы.

Хотя это все – такие пустяки, память о прошлом, в котором он был внимателен к пустякам.

Розарий

Он просто нереален, посреди пороховой гари, выстрелов и криков где-то там, за углом. Другой мир. Тихий, очень тихий, и светлый. Вокруг него, как запах роз, расползается умиротворение. И, конечно, он здесь неуместен. Здесь вообще неуместно ничего… никто живой, если только куст с тяжелыми темно-красными цветами.

Он не понимает своего последнего взгляда. Что там: беги? Убей? Прости?

Ни то, ни другое, ни третье. И в любом случае ему не успеть.

- Я победил. Просто… победил.

Так спокойно, так непохоже, без интонаций, ни радости, ни скорби, но голос и лицо те же.

Поэтому он стоит и смотрит – не на себя самого со свернутой шеей, сзади, на траве. Вперед и прямо в глаза. Как на засыхающий потускневший лист или в зеркало с болотной амальгамой.

- Ты готов остаться со мной, Сэм Винчестер? – спрашивает архангел Михаил.

Сэму хочется, чтобы он замолчал. Невозможно, слова ласкают и царапают, скребут, может быть, не слова, звуки. Тяжелые, как запах роз.

- Ну же, Сэм?

Дин, то есть не Дин, ангел - протягивает ему руку. На ней нет старого кольца. И она очень чистая – без ссадин, пятен машинного масла, светлая почти до прозрачности с еле заметными крапинками веснушек.

Сэм хочет отступить и спрятать руки за спину, как в детстве.

Не убежать, не убить, не простить.

- Зачем? – спрашивает он.

- Допустим, ради него.

Ради него - Дина – Сэм ходил на Перекресток. Хотел отправиться в Ад, умереть, неважно, что еще. Кажется, теперь ему предлагают Рай.

- Я согласен, - говорит он.

- Не сомневался в тебе таком, Сэмми, - нет, ему только чудится усмешка. - Следуй за мной.

Сэм идет за ним, словно на старой доброй Охоте, пропуская на шаг вперед. Взгляд застревает на черном шнурке амулета, торчащем из-под воротника. Значит, Дин его вернул? Или уже не-Дин?

Сэм Винчестер, предводитель бессильных мира сего, безнадежно сражавшийся с ангелами, так и остается лежать на траве, и хорошо, что его глаза закрыты. Навсегда.

Галапагосы

- Кто придумал черепах?

- Что?

Сэм пожимает плечами и повторяет:

- Кто придумал черепах?

Пиццу он пересушил, тесто жесткое, как подошва, поэтому из него приходится выковыривать сыр, кусочки сладкого перца и салями.

- Черепах и утконосов, - уточняет он после паузы. Сыр прилипает и к вилке, и к зубам изнутри, Сэм дает себе слово сегодня же заняться плитой.

- Как это – кто? Бог, - отвечает Михаил.

Он сидит напротив, и так непривычно, что Дин не ест. Или хотя бы не критикует приготовленное.

Сэм качает головой:

- Нет.

- У тебя что, нет других вопросов?

- Я начинаю с того, о чем хотел знать раньше. Черепахи – это что-то запредельное. Чувство юмора?

Михаил смеется.

- Попал. Черепахи – это Гавриил.

- Я так и думал, - довольно говорит Сэм. – Мне все время казалось, знаешь, что они были большими, как холмы, а потом их ну вроде как… тяжело погладили.

- Примерно так и произошло.

- Иначе Галапагосы бы утонули, не выдержали их.

Михаил откидывается на стуле, таким привычным диновским, расхлябанным и сильным движением, что Сэм замирает, сосредоточенно изучая развороченную лепешку.

- Тебе жаль Галапагосы?

Сэм пожимает плечами.

– Ну, всегда придумываешь что-то, особенно в школе.

- По-моему, ты придумываешь и сейчас.

- В смысле?

- Мир рушится. Вирусы, эпидемии, катастрофы. И это еще войны не начались, Сэм. Но начнутся, конечно. А тебя интересуют черепахи?

Он снова садится как Дин, положив руки на стол, точно напротив Сэма, так, что пальцы почти упираются в тарелку. «Наконец-то пицца, не твое вечное сено», - Сэм проговаривает про себя диновские слова.

- Ты же хотел сказать совсем другое, правда, Сэм Винчестер? Еще когда разогревал еду – хотел.

- Да, – сейчас он соберется с силами и посмотрит не-Дину в глаза. С черными демонскими было куда проще, чем этими. Обманчиво, знакомо зелеными. – Да. Останови всё это. Прекрати. Ты победил Люцифера, зачем тебе остальные люди, если во всем виноват только я?

Михаил улыбается и качает головой:

- Нет. Эти Галапагосы утонут. Вы сами нарастили себе грехи, Сэм. И даже если бы Гавриил гладил вас много-много веков подряд – вас уже не прировнять. Извини. Бульк – и на дно, Сэмми. Не стоило так прогревать духовку.

Сэм удивленно смотрит на него, но последние слова – о пицце. Не более того.

Другие голоса, другие комнаты

Ему помогают не ангелы; никаких следов Захарии или Рафаила, тот же самый Гавриил как сквозь землю провалился – действительно отвернулись? Отправлены восвояси? Сэм не знает, не может вообразить, что бы здесь творил Люцифер в случае победы. Не исключено, что то же самое; вся небесная компания представляется ему в виде ленте Мебиуса, замкнутой на себе и дурно-бесконечной, из которой нет выхода. Может, они с Дином и выбраны за то, что такие же, по сути своей?

Так или иначе, Михаил обустраивает его. Наращивает дом, как улитка панцирь. Люди со светлыми глазами и спокойными улыбками привозят мебель, даже телевизор и холодильник, сначала Сэм думает, что все они – вессели, но они вполне по-человечески кряхтят, поднимая грузы по пяти невысоким ступенькам, а один едва не чертыхается, когда его зажимают в углу холодильником. Тогда Сэм решается попросить у них ноутбук, который – так же вежливо и равнодушно – привозят следующим утром. С таким же успехом его могли не привозить. Сети практически нет; точнее, есть сигнал, но почти все сайты, кроме совершенно официальных новостных – правительств, штатов, не открываются.

- У Гейтса и этого… как его… Брина получился лучший фокус в их жизни, - замечает Михаил, пока Сэм пытается пробиться хоть куда-нибудь сквозь заблокированные шлюзы и порты. - Лучше всех заработанных ими денег, чистое высокое искусство. Хотя нельзя не сказать, что после выполнения заказа Силиконовая долина процветала, даже Вегасу в лучшие годы такого не снилось.

- Процвета-ла?

- Лучшие умы против новой модификации Кроатона. Увы, сам понимаешь.

- Ты заказал им блокировку Интернета? А потом..?

- Ты меня с кем-то путаешь, Сэм.

У него сейчас круглые и весело удивленные диновские глаза.

«С той блондинкой, Сэмми? Да упаси тебя бог, я клеился? Я ничего не сделал, сел рядом и заказал пива. Себе, Сэм, подчеркиваю, себе. Ты все равно уже поужинал, парень, и спокойно позанимался, зачем тебе брат под боком на всю ночь? И я же звонил, правда? – да, он звонил, но лучше бы вообще не слышать такие звонки, когда диновский голос плывет и плавится, а фраза «И спать в двенадцать» сопровождается мягкой, не видной Сэму, но отлично различаемой и адресованной явно не ему усмешкой. - Держи, - Дин сует ему десятку, на ходу стягивает футболку и расстегивает джинсы, - я спать. Можешь толкнуть меня, когда вернешься из школы». Сэм хочет сказать, что это просто… просто… - знает слово, но не говорит, тогда пытается съязвить про душ, но Дин уже спит, валится в никуда, в свои наверняка сладкие картинки, подальше от него, как только касается головой подушки. Сэму остается только пнуть пустую, ни в чем не повинную сумку, попавшуюся под ногу, и свалить в школу.

Сейчас никакая сумка не поможет, как и тогда, впрочем, но Михаил, который никогда не хочет спать, снисходит до объяснений:

- Я ничего не делаю, Сэм. Почти ничего. Поверь, я только наблюдаю. Как они уничтожают себя сами. Вот что происходит, когда ангелы отворачиваются, Сэм Винчестер.

Монитор высвечивает презрительное «Эта страница недоступна», и, может быть, Билл Гейтс сейчас отрывается в своем собственном, специально для него подготовленном, беспроводном Аду.

Несколько хороших парней

…Хотя иногда с ними приезжают и женщины. По очереди, меняются, как дамы в колоде, черная и красная. Действительно, так: негритянка, которая вечно напевает что-то себе под нос, и индианка – настоящая индианка, словно только что из резервации в Оклахоме. Молчаливая, следит за Сэмом, приоткрыв рот, ей одной не удается скрыть любопытство.

Все это Сэм замечает, когда начинает вглядываться в детали. От Михаила ничего не добиться, кроме общих фраз, да и общие таковы, что лучше их не слышать. И тогда… ну почему бы тогда не поиграть в охоту, не заняться делом? Не думать о том, что твоя очередная попытка пожертвовать собой бессмысленна, так же, как выбор того, погибшего, Сэма?

Он запрещает себе думать об этом. Как и о том, что у него был и вряд ли исчез иммунитет к кроатонскому вирусу.

Остается осматриваться. Медленно, потому что спешить больше некуда.

Они же всегда спешили. Найти новое дело, провести расследование, смыться из городка. Раньше Сэм думал, что захлебывающийся ритм их существования задан дорогой и диновской любовью к ста милям в час, но, оставшись без Дина, так и не смог остановиться. Не считая тех дней, когда у него не получалось не то что сесть за руль - отлить нормально, попадая в унитаз, столько в нем булькало виски. И демонской крови.

Отличный коктейль.

Каждая мысль в сторону заводит куда-то не туда.

Так что лучше изучать детали. Деталями обычно занимался Дин. Нет, понятно, что они оба, но если у одного лучше получается оценивать обстановку, а у другого систематизировать, почему бы не поделить работу пополам?

И Сэм не уверен, что Дину понравились бы подмеченные им мелочи. Особенно Дину последних месяцев… там.

Но выбирать не из чего.

Он пытается хотя бы понять, кто они, эти люди. Не вессели. Не одержимые, конечно. Не слуги, хотя женщины убирают дом и забирают в стирку то, что он сочтет нужным им отдать, а мужчины привозят продукты, не считая нужным уточнить, что бы он хотел заказать. Михаил не командует ими, всё происходит само собой, как будто их обязанности – извечны.

- Кто они? – отчаявшись догадаться, спрашивает его Сэм. – Апостолы? Но их не двенадцать, и женщины… Пророки? Святые?

Михаил стоит у окна и смотрит на розовый куст. Лучше бы он и ответил, не обернувшись, Сэма каждый раз хоть на долю секунды, но выносит, когда он видит такое чужое лицо Дина. Но Михаил, конечно, поворачивается. Он нечеловечески любезен.

- Праведники. Просто праведники.

Смешно: в своих догадках он допускал и большее, но праведники выбивают его из колеи.

- Что, все? – глупо переспрашивает Сэм.

- Лучшие. Настоящие праведники, доказавшие это жизнью, а не правом рождения.

Это даже не намек, а просто оплеуха.

Сэм давится ответом.

Праведники. Все. И негритянка Лу с госпелами, и индианка – Сэм даже не знает её имени, но ей куда больше подошел бы языческий идол, как младенец укутанный в кирпично-красный плед чероки. И Деннис, один из немногих, кто разговаривает с ним, с виду – обыкновенный бугай-дальнобойщик: майка в обтяжку, выцветшие джинсы и зататуированные от ладоней до плеч здоровенные ручищи. Сэм втыкает в эти татуировки битых полчаса, пока Деннис, молча, размеренно, закидывает в холодильник продукты. Он не приглядывался, но обычно у дальнобойщиков на руках – какая-нибудь похабень, что картинками, что словами. У Денниса же – крылья, восходящее солнце и тянущиеся, как вены, только на коже, а не под ней, стебли роз.

Праведник.

- Мне дорого твое внимание, Сэм, - серьезно говорит Деннис, закончив с холодильником.

- Почему?

- Не так часто встретишь того, кто смог отказать Князю Тьмы, изменить собственное предназначение.

- А. Да.

Сэм не думает, не вспоминает об этом. Его отчаянные и такие важные отказы… тогда, сейчас кажутся незначительно глупыми в сравнении с согласием Дина.

- Если бы не ты, этот мир погиб бы раньше. Он все равно победил, конечно, но мы вряд ли пришли бы к Нему. Так что мы все признательны тебе, Сэм.

- Мир же все равно погибнет, Деннис. И вы тоже.

- Перед тем как погибнуть, мир очистится. Это прекрасно. Ты ведь не хочешь умереть без отпущения грехов, Сэм?

- Так я... Без всякой исповеди. Знаешь, мне как-то…

- Может, потому тебя и вернули сюда? – улыбается Деннис и хлопает его по плечу, перед тем, как выйти из кухни.

Господи. Слышал бы Дин. Слышал бы Дин.

Десять заповедей жизни с архангелом

Дин наверняка написал бы это маркером на бумаге и пристроил на видное место.

Сэм набивает текст на ноутбуке, непонятно зачем, это стоит прокричать. Или разрисовать холодильник. Совершенно точно – добавить в отцовский дневник.

Десять заповедей жизни с архангелом.

1. Он знает всё.

2. Даже когда он ни черта не знает, он думает, что знает всё.

3. С ним бесполезно спорить, апеллируя к Библии.

4. С ним вообще бесполезно спорить.

5. Кто придумал, что ангелы милосердны? Они всезнающи и см. пункт 2.

6. Не стесняйся спросить.

7. Может быть, тебе ответят.

8. Может быть, ты даже поймешь ответ.

9. Не пытайся понять.

10. Это не Дин.

Это не-Дин.

26 май 2010, 06:12

Демоны

Зарегистрирован: 16 май 2010, 21:58

Сообщения: 510 Re: День 8: Авторский фик "Перед самой войной с эскимосами"

Oh, my sweet Lord

- И тогда Он встретил нас здесь, и увидел, и возрадовался, что мы вняли Его словам, и принял. Крылья над Его плечами отливали серебром и вспыхивали золотом. И был Он спокоен и мудр, как время за Его спиной, розы цвели перед Ним, а мы преклонили колени.

Если бы это рассказывала-выпевала черная Лу, оно бы звучало не так. Краснокожая Сата говорит монотонно, глядя в окно над сэмовским плечом, словно там, на крыльце, всё еще стоит архангел Михаил, и отблески золота и серебра играют на её гладкой щеке.

- Он говорил с нами, и поведал, зачем призвал. И сказал, что великий бой завершен, но мир не останется прежним. Впрочем, мы все это знали и так, - уже почти буднично добавляет она.

- Знали?

- Этого нельзя было не почувствовать. Дрожь тверди и сотрясение основ. Высшую справедливость в ликовании. – Она пожимает плечами. – А ты… разве ты не ощутил Его поступи?

Сэму даже не стыдно; он и здесь – чужой, но так и должно быть.

- Нет, - говорит он.

- Потому, наверное, Он и выбрал тебя.

- Меня выбрал не он.

- Знаю, Он рассказывал о твоем брате.

- Что рассказывал? Что он говорил, Сата?

- Он сам скажет тебе, если сочтет нужным. Мы знаем о Его деяниях, но не нам предначертано повествовать о них, у каждого времени свои пророки.

- Это точно, - Сэм получает очередной отказ и в качестве хоть какого-то утешения пытается представить себе обложку книги Чака, повествующую об Апокалипсисе. С автографами всех участников на титульном листе.

Сата, кажется, довольна тем, что он не настаивает.

- Скажу только, что тот, кому ты отказал, был во гневе.

Сэм не может удержаться от смешка:

- Представляю.

- Слишком слаба была плоть для Князя Тьмы, она разлагалась, и Тьма расползалась из него, змеями, тенями, страхом и трепетом. И армия стояла за ним, а Он был один, в силе и скорби, в славе и любви.

- А куда делись все? Всадники, демоны? Армия? Куда они делись потом?

Сата замирает, как соляной столп, с прямой спиной и широко распахнутыми глазами.

- В геенну, - отвечает за неё Михаил. Он стоит в дверях, привалившись к косяку и засунув руки в карманы куртки. – Куда им и положено, Сэм. Врата закрыты, и мир чист – в нем нет больше демонов. Только вы и ваши пороки, - Михаил улыбается довольно и добавляет: - Такие дела, чувак.

Раз в неделю – от тебя не убудет

Крылья вспарывают кожу, а потом – ткань. Острые, поблескивающие хищно, пробиваются, раздирают. Дин шумно дышит носом, у него мокрый лоб и сжатые, мгновенно пересохшие губы. Наверное, это так же больно, как демонская кровь, обжигающая вены, а может, и хуже.

- Блядь, - бормочет Дин и идет в ванную. Неловко, словно у него пропал центр равновесия и он балансирует с новым грузом. Сэм просто смотрит в зеркало через незакрытую дверь: Дин умывается, долго и сильно трет лицо, набирает в рот воды и сплевывает красным.

- Вот же черт, - говорит он, поймав в отражении взгляд Сэма. Уже уверенней, с привычным вызовом. Типа, ничего страшного не произошло, со всяким бывает. Подумаешь, крылья.

Они всё больше за его спиной, порванная клетчатая рубашка висит ровным лоскутом – вниз, от воротника. Футболка, наверное, тоже.

Сэм идет к нему, не спрашивая даже. Тянет руку и пробует крыло большим пальцем, как лезвие ножа. Оно и есть как лезвие – твердое, отточенное, скользит и режет, и теперь на перьях смешивается их кровь.

- Очень умно, Сэмми.

Дин так и не поворачивается, смотрит на него через зеркало, сквозь зеркало.

И Сэм, даже во сне, понимает, что он никогда не повернется.

Это не мотель, а дом. Поэтому, чтобы попить, ему приходится идти на кухню. В горле скребет, и воздух слишком сухой.

Михаил не спит. Обычно он стоит у окна или сидит на крыльце, словно прислушивается-приглядывается. Какой-то совсем не-диновский момент, и Сэм почти признателен ему за это. Обнаружить архангела пристроившимся на капоте Импалы с бутылкой пива - было бы слишком.

Ночью Михаил куда больше не-Дин. Потому что настоящий Дин бывал абсолютным именно по ночам.

Прекрасные, вразумительные, своевременные мысли на фоне окружающего их конца света. Но Сэму не стыдно. Он достает из холодильника бутылку содовой – праведники игнорируют пиво, а колу привозят через два раза на третий – и как есть, в трусах и футболке, идет на крыльцо.

Дин, нет, Михаил, не говоря ни слова, передвигается, освобождая ему место.

Они так и сидят, под молчащими звездами, с тянущимся по темной земле тонким ароматом цветущих роз, оплетающим их ноги.

Один начал Апокалипсис. Второй – размеренно и методично его заканчивает. Они связаны до конца времен, а еще между ними есть Дин.

Сэм никогда не думал, что сможет разделить его с кем-то.

Легкий бунт на Мэдисон-авеню

Мэдисон-авеню, на самом деле, это ужасно смешно. Именно та Мэдисон-авеню, на которой они живут последний месяц – она уходит в никуда, точнее, сначала к высоким рыжим соснам, окружающим Дайтон, а потом, превращаясь в шоссе номер 14а, – к другим таким же городкам, отхватившим куски земли у леса. Это Вайоминг, а чего вы хотели?

Здесь на Мэдисон-авеню есть пара супермаркетов, бар, семейная забегаловка, церковь и кинотеатр. В начале этой Мэдисон-авеню - заправка, а в конце, почти под соснами, – мотель.

Мотель так и называется «Под соснами», под соснами же Сэм зависает с учебником, когда надоедает торчать в номере: рыжий ствол за спиной и ржавая прошлогодняя хвоя под задницей, её так много, что сидишь словно на подушке. Иголки застревают в джинсах и куртке, и между страницами книг тоже – они всегда сдвоенные, иногда торчат в разные стороны, как маленькие рога, иногда слипаются вместе.

Вот тогда Сэм и думает, что это похоже на них с Дином – то в разные стороны, то вместе.

Еще Сэм думает, что не понял, когда потерял отца, их же всегда было трое, а теперь отец никак не вписывается между ними.

Еще он думает о тестах в колледжах, которых – колледжей, а не тестов – он в глаза не видел. Ответы на вопросы и эссе – это лестница в никуда, и ему хочется на лестницу, а не на дорогу между сосен до следующего городка или штата. Сэму почему-то кажется, что лестница уведет его в правильном направлении, даже если иголки придется разломать и пойти одному.

Он не хочет один. И очень хочет один. Сэм путается в собственных желаниях, зная точно только одно: Дин никогда не откажется от дороги. И Сэму это не нравится.

Ему также не нравится неумолимо приближающееся лето, и охоты, и то, что отец будет с ними постоянно, и Дин опять будет говорить вечное свое «Есть, сэр», глядя на Джона так, словно тот – истина в последней инстанции, воплощение Бога на земле.

Собственно, всё дело в том, что, наметив побег, пусть даже через год, он хочет забрать с собой Дина. Только вот Дин – не его.

Сэм понимает, что всё это – ревность, когда дело под соснами заходит слишком далеко.

То есть он не рассчитывал, что оно туда зайдет.

Или рассчитывал, но не хотел признаваться.

Всё получается само собой; ему кажется даже, что Дин ждал этого и так же хотел.

Рассвет за соснами ярко-рыжий, он просыпается, потому что спать удобно и неловко одновременно, потому что они с Дином лежат на одной кровати, перепутавшись ногами и одеялами, как будто так и надо. Как будто вообще – всё так и надо, а они - просто слипшиеся иголки под соснами на Мэдисон-Авеню.

Бог не отвечает на письма

Вряд ли Михаил читает его мысли. Вряд ли он не знает про них с Дином. Вряд ли ему это интересно; может быть, только как лишнее доказательство дерьма, в которое катится мир, или как пример изначальной сэмовской испорченности. Они вообще не разговаривают о Дине, и вряд ли тот год, перед Калифорнией, будет первым, о чем они заговорят. Ничего ценного – по ангельской системе мер – там и не было. Сэмовское семнадцатилетнее отчаяние пополам с сэмовским семнадцатилетним же цинизмом. И Дин, который, как бог, сохраняет всё. Никому этого не объяснить. Да никому это и не нужно теперь, кроме него самого.

Поэтому Сэм сидит рядом с архангелом, молчит, пьет содовую и принюхивается. Но хвоей не пахнет. Только розами и еще немного – далекой гарью.

Вся их жизнь не выглядит мелкой, или там, недостойной. Просто другой, вроде черепах, по сравнению с тем, какими они были, пока их не погладил Гавриил.

Только всё равно – он сидит рядом с Дином, в бесконечном времени, и им впервые не о чем поговорить.

И у него никак не получается назвать Дина «весселем», даже для себя, в мыслях. Так было бы проще, но не получается. Никак.

По эту сторону рая

У Дина нет прозвищ. В школах он просто не успевал ими обзавестись; с отцом этот номер вообще не проходит, а сэмовский, чаще всего беспомощный, «придурок» в зачет не идет. Может, поэтому у Сэма никак не получается понять, отчего «сучка», которую Дин с нескрываемым удовольствием лепит к месту и не к месту, все равно звучит как откровение, даже в МакДональдсе. Сэм краснеет и путается, представляя себе ночь, до испарины на позвоночнике и немедленного тянущего ощущения внизу живота, и вот тогда Дин разглядывает его удовлетворенно и опять вгрызается в гамбургер.

Ночью он говорит только «Сэмми», очень редко и чаще всего – хрипло, и совсем непохож на дневного Дина, клеящего очередную блондинку в баре или прямо во время охоты.

Сэм слишком много думает об этом, в школе или пока ждет Дина у гаража Пата Клэнси, где тот халтурит, чтобы «поднабрать налички». Он сам начал, никак не предполагая, что это окажется таким наваждением, и его чувство собственности сейчас огромно и бесконечно, как кровать в номере мотеля. Как дорога между сосен, даже если она ведет до следующего городка; никогда еще его лестницы не выглядели столь незначительными.

Дин может сорваться, и тогда это будет какой-нибудь быстрый и страшно пошлый отсос прямо у двери номера. Без душа, с джинсами, спущенными даже не до колен, и мокрыми, тянущими звуками. Сэм будет держать его за уши или цепляться за ручку двери, все время подсознательно ожидая, что она повернется, и они вывалятся в коридор как есть, и от этого ему еще лучше. Ему мало знания, что Дин – совсем его, весь; ему нужно, чтобы весь мир – или хотя бы мотель «Под соснами» - знал об этом.

Дин может тормозить, тогда вечером будет медленное пиво и такая же медленная ночь, когда они будут крутиться на кровати, перекатываясь, тиская друг друга и меняясь местами, чтобы решить «кто - кому» только в последний момент. Если «кто» будет Дин, значит, и дальше всё пойдет медленно. Сэм не хочет и не умеет сдерживаться, ему достаточно вставить и нескольких движений, быстрых и тесных, и он вывернется в Дина, до конца, до ушей и корней волос, зажмурившись, чтобы не видеть его улыбки.

Дин ночью, в отличие от дня, слишком обстоятелен. Настолько, что пугает этим Сэма. Они оказываются совсем другими, противоположными. Сэм не уверен, что хотел вот такого знания, но оно есть – когда Дин разглядывает его, медленно, слишком медленно двигая пальцами и не обращая внимания на свой стояк. Или когда наклоняется и лениво лижет сэмовское бедро своим мокрым и сейчас почему-то шершавым, как у кошки, языком. Или когда останавливается, совсем не вовремя, так, что Сэма просто распирает от всего: от Дина – в нем, от желания кончить, от тишины, которая звенит в голове, такой тишины, что слышно, как за приоткрытым от духоты окном с сосен на землю падают иголки.

Тогда-то он и говорит: «Придурок», - прекрасно понимая, что придурок сейчас вовсе не Дин.

Но Дин никогда не отвечает: «Сучка», просто толкается вперед и обхватывает член Сэма, и этого позорно достаточно.

Сэм хотел выиграть. Уйти от них победителем. Да, он сделает отца, но после быстрых или медленных ночей с Дином уход будет напоминать бегство с поля боя.

«Придурок», - повторяет про себя Сэм, дожидаясь автобуса на станции, первой ступеньке лестницы в калифорнийский рай. У него так и не получается обозвать Дина по-другому. Никак.

Сара Пейлин

…вещает по телевизору. Наверное, по радио оно слушалось бы лучше: не видеть тяжелую челюсть, тяжело пережевывающую тяжелые слова. Сэм отворачивается, а Михаил изучает её лицо, почти заинтересованно.

- Она одержимая?

- Нет, просто Сара Пейлин.

- Останови этот бред, - говорит Сэм спустя еще несколько минут.

Михаил тянется за пультом, переключает каналы, но везде выпуски новостей и госпожа президент.

- Я не про телевизор, я вообще, - добавляет непонятно зачем Сэм. – Тебе нравится издеваться? Человечество погибнет в войне с эскимосами? Абсурд.

- Ваше существование вообще абсурд. Разве не так? Сколько раз вы могли погибнуть – и не сосчитать.

- А как же праведники?

- Смерть не страшна им, они примут любой исход с радостью. Здесь куда больше испытаний – остаться чистым, когда ангел больше не следит за тобой. Проклинать, отвергать и не верить – так посмотрите, что получается, когда ангелы отворачиваются.

- Ты увел их всех?

- Кроме падших, но их можно по пальцам перечесть. Да они и не ангелы уже.

Михаил перекидывает пульт Сэму.

- Вы сами её выбрали. И всего лишь платите по счетам, Сэм. Да, их накопилось много. Но разве кто-то говорил, что не придется платить?

Ну вот. Тот Сэм, конечно, не остался бы. Ушел обратно в лагерь, если бы выжил. Ему не надо было ничего доказывать и о чем-то спорить. Но этот Сэм терпит, у него остается несколько вопросов, которые он должен прояснить. Решить. И он в очередной раз предлагает:

- Позволь мне заплатить.

- Ого. Ты, значит, готов перекрыть слезы матерей и отцов? Детей? Бессильных и безумных правителей? Ты не умрешь от скромности, Сэм Винчестер?

Сэм молчит. Он уже привык к отповедям.

Михаил опять прислушивается к Саре Пейлин.

- Я подумаю, - внезапно говорит он. – Знаешь, ты такой зануда, что, пожалуй, можешь дать этому миру шанс.

По обоюдному согласию

- Мне понадобится машина, - Сэм прикидывает, что надо еще собрать сумку и разжиться оружием.

Михаил хлопает себя по карманам, непохоже на Дина. Неуверенно.

- Держи. Кажется, багажник там в порядке.

Ключи от Импалы лежат между ними на столе.

Сдержаться трудно, у него все-таки вздрагивает рука, когда Сэм накрывает ладонью теплую связку с незнакомым ему брелком.

- Уедешь сегодня?

- Через пару часов, только соберусь.

Михаил кивает.

- Не забудь вернуться, - он улыбается, глаза его прозрачны и обманчиво теплы. – Таков договор.

Это на перекрестках договариваются с поцелуями, скрепляя слова телесным. Здесь всё по-другому – слова и слова, и произносит их знакомый голос, только интонация чужая. Никаких клятв и обещаний.

Так даже лучше. Сэм слушает, стараясь не кивнуть раньше положенного.

Его накрывает в машине – бензина хватит хорошо если до ближайшей заправки, но Детка на ходу, и все в ней как обычно: скрипит кожа, когда Сэм садится за руль, и пару раз недовольно, как застоявшаяся лошадь, фыркает мотор, и кассеты, господи ты боже мой, коробка с кассетами, пережившая Апокалипсис. Пусть даже половина записей затерта или пленка осыпалась за столько лет, на неё просто приятно посмотреть.

Багажник – и тут Михаил тоже прав – в порядке. Почти весь их арсенал на месте, прибавилась только парочка автоматов, но это даже радует.

Сэм улыбается и, наверное, выглядит полным идиотом.

Договор абсурден. Именно с ним этот договор абсурден, но именно абсурдность и дает ему шанс.

Он, дьявольское отро… ладно, Михаил выразился вежливо - «вессель Люцифера», должен спасти хоть одну заблудшую душу. Одна душа – против всего мира, против конца света и архангельского равнодушия.

Одна душа.

Сэм знает, где её найти. Почти с самого начала. Только бы с ней ничего не случилось после их встречи.

Ярмарка в богадельне

После дома с розарием Канзас-Сити выглядит как лихорадочный больной с ознобом и отравой в крови. Обжигающе горячий, вздрюченный, громкий и очень живой.

Он оставляет Импалу на платной стоянке, подальше от зоны, зараженной Кроатоном, и добирается до огороженной территории пешком. Сумка знакомо лязгает за плечом, но никто не обращает на Сэма внимания.

Внутри, за милями металлической сетки, – тихо, эта тишина пьянит и бесит одновременно, то ли адреналин, то ли просто что-то живое. Точка начала поисков – конечно же, гостиница, в которой он проснулся, кажется, вечность назад.

«Я сплю, - несколько неожиданно и вполне логично думает Сэм. – Это бесконечный и дурной сон, надо просто собраться и выскочить отсюда. Открыть глаза».

И жмурится, допуская ошибку. Тело реагирует быстрее мозга, инстинктивно, он падает на пыльный асфальт, а короткая очередь из автомата рассаживает последнее уцелевшее стекло на первом этаже. Он забыл, что и во сне нельзя рисковать и расслабляться.

Нет ничего глупее и смешнее, чем стартовать лежа, но невидимый стрелок где-то в доме напротив так предсказуемо и жадно ждет, что Сэм подхватывает автомат и сумку и одним нелепым, спасительно-огромным прыжком вваливается в выбитую дверь.

Он несколько минут переводит дух, зачем-то отряхивает джинсы, потом распихивает по карманам и за пояс фонарик, нож, пистолеты, запасные обоймы. Другой выход искать необязательно, достаточно просто выбраться из такого же разбитого окна на соседнюю улицу.

У него уходит несколько часов на то, чтобы систематизировать поиски. Самое хреновое - необходимость спускаться в подвалы, там прячутся те, кто слабее – до тех пор, пока вирус не сводит их с ума окончательно, выгоняя на улицы, под ножи и палки; и те, у кого «откат». Про «откаты» Сэм вычитал раньше: в газетах, принесенных праведниками, иногда встречались толковые и почти неистеричные статьи о Кроатоне.

Подвалы – это идеальные ловушки, конечно. Темные, настороженные, пыльные, с цепочками следов вверх и вниз и неизвестно чем и кем за тяжелыми дверями. Здешними тревогой и злостью можно захлебнуться, так же, как упиться спокойным равнодушием Михаила. Или бессловесной жертвенностью его помощников. Никакой середины нет, может быть, конец света и состоит из таких крайностей?

Философствования на улице стоят ему еще нескольких неприятных минут. Но куда хуже то, что за первый день Сэму приходится убить двоих.

И да, это по-прежнему больно. Даже если у этих людей нет будущего, даже если мир доживает последние дни и месяцы. Даже если война с эскимосами на пороге.

Он дает себе три дня; три дня на то, чтобы выжить и найти свою заблудшую душу. Если через три дня он не встретит девочку с коричневым мишкой, он заберет отсюда кого угодно. Первого встречного.

Она могла заболеть, погибнуть в случайной перестрелке или попасть на нож любому опьяненному яростью, силой и кровью мужику. Она могла умереть в подвале, раненная, без помощи. Да что угодно могла.

Сэм поднимает пистолет и резко толкает ногой очередную дверь.

Девочка и смерть

Вечер второго дня выдается неожиданно умиротворенным. А может быть, он привык и устал. Но подвалы в основном пусты, и на соседних улицах слышен только возбужденный галдёж, все обсуждают войну с эскимосами, словно она примиряет и объединяет. Хотя почему «словно», так оно и есть, и Сара Пейлин знала, о чем говорить.

Сэм не позволяет себе спешить, планомерно передвигаясь от дома к дому, обыскивая разоренные этажи и снова и снова спускаясь по бесконечным лестницам. Все его лестницы с самого начала вели вниз; но сколько же времени понадобилось, чтобы это понять.

Он чуть не пропускает её, фонарик моргает, как будто в подвале может оказаться призрак. Смешно и глупо – у него нет запасных батареек, возвращаться в отель, где он спрятал сумку, совсем не хочется. Дети здесь умеют отлично прятаться, и Сэм замечает не её, а грязную коричневую лапу под столом в углу. Мишка предает хозяйку.

Чертов фонарик после встряски все-таки светит ровно, а Сэм пытается понять, какая она сейчас. Просто прячется или в откате?

- Эй, - говорит он, присев на корточки у двери. – Вылезай. Я пришел за тобой.

Она, конечно, пытается броситься на него. И у неё, слава богу, действительно откат, потому что атака больше похожа на попытку побега.

Скрутить семилетнюю обессилевшую девчонку – пара пустяков, но ему всё равно неловко, словно ловишь зверька, который заведомо проигрывает тебе.

- Тихо, - Сэм шепчет в её чумазое лицо, - тихо, все будет хорошо.

Она узнает его и бьется, пытаясь вырваться, до тех пор, пока ей хватает сил и страха. Скулит, и Сэм вдруг с ужасом думает, что он будет делать, если она не умеет говорить или не понимает человеческую речь? Если даже сейчас животного в ней больше, чем чего-либо еще.

- Поговори со мной, - этот вопрос лучше решить сразу, понятно, что он её не бросит, уже точно не бросит, раз нашел, но хоть узнать, к чему готовиться. – Я не убью тебя. Не причиню зла. Просто ответь мне. Как тебя зовут?

Он врет и фальшивит в каждом звуке. Лживо-спокойный, нет, дело не в этом. С детьми всегда лучше получалось у Дина, как-то само собой. Дин умел разговорить или заставить выслушать себя. Пробиться. А Сэм сейчас вроде и не врет, ни в едином слове, только звучит всё неправильно.

И она чувствует это: смотрит исподлобья, трясет грязными волосами, прячет лицо.

- Мы уйдем отсюда, - неуверенно говорит Сэм. – Я заберу тебя.

Дин, наверное, и бровью бы не повел, но он вздрагивает, когда она спрашивает, почти перебивая его, хрипло и нетерпеливо:

- На войну с эскимосами?

- Да, да, конечно.

- Ты не врешь?

Сэм пожимает плечами, отвечая вопросом на вопрос:

- Зачем бы мне врать? Убить тебя я могу и так, правда?

Она оценивает ситуацию. Слишком серьезно для ребенка, слишком сосредоточенно.

- Как тебя зовут? – Сэм повторяет вопрос, не давая ей собраться и додумать свои тревожные мысли.

- Лиззи.

- Лиззи – и всё?

- Лиззи Борден. *

- О господи, - провалиться ему вместе с его мозгами, выкидывающими информацию мгновенно, как по запросу в поисковике. – Надеюсь, ты не зарубила своих родителей топором?

Сэм готов проглотить язык, но она вдруг улыбается, все так же исподлобья, но улыбается, неуверенно растягивая губы.

- Неееет, - тянет Лиззи, - я зарезала их, пока они спали. С папой было сложнее, но я с него начала.

Тут Сэм и затыкается, подавившись словами, а девочка, словно прозвучали нужные пароль-отзыв, обнимает его за шею и улыбается смелее.

- Значит, ты возьмешь меня на войну?

* - Лиззи Борден (1860-1927) — женщина, которая стала известной благодаря знаменитому делу об убийстве своих отца и мачехи. Несмотря на большое количество доказательств её вины, она была оправдана.

Последний раз редактировалось Демоны 26 май 2010, 10:13, всего редактировалось 1 раз.

26 май 2010, 06:14

Демоны

Зарегистрирован: 16 май 2010, 21:58

Сообщения: 510 Re: День 8: Авторский фик "Перед самой войной с эскимосами"

Там, где чисто, светло

- Ты не мог выбрать большей калеки, Сэм Винчестер?

Он ждет усмешки или опять отповеди, но Михаил всего лишь немного удивлен.

- Ты же сказал: любую душу. Даже демоны не нарушают дого…

- Тссс. Я спросил только, мог ты выбрать или нет.

Дин появляется в Сэме, не в Михаиле, а в самом Сэме каким-то неожиданным озарением. И ответ про демонов, наезд ниоткуда и ни за что, по большому-то счету – абсолютно диновский, из тех, к которым было проще привыкнуть, чем понять.

Сэм сидит на краю ванны. В пене под струей воды болтается, ныряет-всплывает коричневый мишка. Лиззи просила не отдавать его никому; если одежду они сменили без проблем, то в игрушку она вцепилась мертвой хваткой, и Сэм дал честное слово, что мишку никуда не увезут. У него нет имени, никаких Тэдди или Фроззи, просто – безымянный старый мишка, которого он теперь пытается хоть как-то отстирать, стараясь не думать о происхождении темных пятен на спине и рядом с лохматым ухом. Хотя, скорее всего, это её собственная кровь.

Лиззи он точно так же купал вечером. С пеной, шампунями, махровыми полотенцами и пятью сменами воды. Михаил только покачал головой, встретив их на пороге: Сэма и не успевающую за ним девочку, они пока никак не могут приноровиться к шагам друг друга, и Лиззи торопится за его спиной, тянет за руку, отставая.

- Добро пожаловать, - тем не менее, произносит Михаил, пропустив их в дом.

- Это – Лиззи Борден, - сообщает Сэм. Но имя, похоже, ни о чем Михаилу не говорит. – Из Канзас–Сити.

Про вирус можно не добавлять, всё и так понятно.

- Ты тоже пойдешь на войну? – вместо «здравствуйте» или «привет» спрашивает Лиззи.

- Он уже на войне, - отвечает за архангела Сэм, и она счастливо выдыхает.

- Он такой красивый, правда? – говорит она потом, спрятавшись в пене до подбородка. – Такой красивый…

- И великий воин, - добавляет Сэм. Не потому, что она хочет это услышать. Не потому, что так и есть. А потому, что он думает о Дине.

Он ожидал сопротивления или хотя бы несогласия. Всё-таки ей уже семь, и мыться в присутствии полузнакомого мужчины – явно непривычно. Он же помнит, как сам захлопывал перед носом Дина дверь ванной, быстро налегая на задвижку, сколько бы тот не злился из-за того, что Сэм сольет всю горячую воду.

Здесь нет проблем с горячей водой, и с Лиззи тоже нет проблем. Наверное, она считает его командиром, которому надо подчиняться, иначе на войну не попадешь. Сэм подсознательно ждет от неё «Есть, сэр!», но она – девочка, она мягче и своевольнее. И послушнее, как ни странно.

Сначала он оттирает её сам, грубой мочалкой, которая мгновенно становится серой, несмотря на все гели, с её волос текут темные струйки, грязь скручивается катышками и оседает на дне ванны, зеркало запотело от пара, а футболка Сэма мокрая и спереди, и сзади. Спереди – от воды, сзади – от пота. Лиззи послушно поворачивается, поднимает тонкие руки, ставит ногу на край, и Сэм чувствует себя персонажем Набокова и Дином одновременно.

Потом, промыв ей голову три добротных раза, он вручает Лиззи новую губку, и еще пару раз она намыливается сама. Пена переливается чистыми разноцветными пузырьками, полотенца пахнут жасмином, а купание выглядит вполне себе семейным делом. Но Сэм никак не может выйти и оставить её одну, несмотря на то, что откат, по её словам, будет продолжаться еще пару дней.

Он боялся, что её накроет по дороге из Канзаса, и гнал обратно так, как даже Дину не снилось. Лиззи сидела сзади, виноватая, словно откат – это и есть настоящая болезнь, а Сэм поглядывал на неё в зеркало и считал себя полным дерьмом, потому что всю дорогу прикидывал, что она может найти на пустом заднем сиденье и воткнуть ему в шею. Он вынул из кармана на спине мишки несколько стекол и пару длинных, восьмидюймовых гвоздей, арсенал Лиззи не напугал его, но не думать об ударе в спину не получалось.

Но и в машине, и в доме, и в ванной она ведет себя почти прилично.

Завтра Лу привезет ей подходящую одежду, а Деннис с приятелями оборудуют комнату. Никаких стекол, окон и зеркал. Наверное, мягкая обшивка на стенах. Сэм еще не решил, но твердо знает одно: ни связывать, ни заковывать её он не будет.

Пока же он отдает ей свою футболку, которая выглядит на Лиззи настоящей ночной рубашкой, до щиколоток.

Потом купает мишку.

А Михаил стоит в дверях ванной, привалившись к косяку, привычно скрестив руки на груди, и наблюдает за ним.

Голый завтрак

Есть сто пятьдесят один способ нормально принять душ, - считает Сэм. И один, сто пятьдесят второй, ненормальный. Когда вода протекает сначала между ними, а потом обтекает, капает с носов, пытается втиснуться между, третьей лишней. Пар поднимается от пола и оседает на стенах, Дин тоже оседает по стене, то вжимаясь задницей в мокрый кафель, то толкаясь Сэму в рот – и да, они делают страшные, ужасные, невозможные вещи, делают жадно и забыв обо всем. Дин держит Сэма за затылок и за подбородок, достает почти до горла, ограничивает со всех сторон, поэтому кроме головы и рта у Сэма ничего и нет, вроде. Ну, где-то внизу у него тоже стоит, но Сэму кажется, что сейчас он и его член существуют по отдельности.

Дин не кончает ему в рот - на щеку и попадает на плечо, и вода жадно подхватывает сперму, слизывает с Сэма.

- Страшно вспомнить, сколько раз я намыливал эту задницу, - говорит Дин, поднимая его и обхватывая. У него большая ладонь, скользкая, поэтому он сгибает пальцы, сжимает Сэма, вминается в него. Утром он другой, ему ничего не стоит вот так, посреди всего, ткнуть Сэма носом в те самые страшные, непредставимые, потрясающие вещи, от которых сердце начинает биться в животе и ниже, и Дин тут же кладет туда, вниз, руку, словно знает, что в Сэме происходит.

Горячая вода кончается одновременно с сэмовскими выплесками в его рот, Дин, вздрагивая, бормочет что-то вроде: «Блядь» вокруг члена, и это так хорошо, что Сэм не думает больше о страшном и непредставимом.

И Дин тоже не думает, он лениво тянется вверх по стене, выключает воду, опять хватает Сэма за задницу и улыбается:

- Как насчет позавтракать по-настоящему, Сэмми?

Шум и ярость

- А, черт!

Сэм каким-то образом умудряется раздвоиться. Хитрый трюк: одна рука инстинктивно тянется отпихнуть Лиззи, другая дергает её обратно. К себе. Обхватить, обнять так сильно, чтобы ей нечем было дышать; приподнять, чтобы босые ноги оторвались от пола.

Укус слабо саднит, на тыльной стороне ладони – ровные следы зубов, которые постепенно наливаются кровью.

- Лиззи! Послушай меня, Лиззи!

Она мотает головой так, что пряди хлещут по щекам.

Сэм прижимает её еще сильнее, она же все равно почти не чувствует боли сейчас.

- Тихо, тихо, всё хорошо, всё хорошо.

Она пытается вырваться еще несколько минут – бесполезно. Потом затихает и Сэм перехватывает её поудобнее, поднимает на руки.

- Накатило, детка, - шепчет он, - накатило, я понимаю, да, у меня тоже так было.

- Что у тебя было?! – в последнем приступе ярости визжит Лиззи, - ты же не наш!!!

- Я знал про Кроатон задолго до твоего рождения, - серьезно, как взрослой, отвечает ей Сэм, и то, что он до сих пор держит её на руках, добавляет абсурда их разговору. – Задолго до, Лиззи, поверь.

Как ни странно, она верит и затихает.

Она вообще ему верит – безоговорочно и во всем, а в сегодняшнем инциденте виноват только Сэм. Лиззи предупреждала, что откат закончится. Он не обратил внимания на её свежеободранную коленку, когда вошел в комнату с завтраком. Вот и сработало вечное правило: зевнул – так получи. А девочка ни при чем. Ни при чем.

- Смотри, - говорит Сэм и опускает её на пол. – Давай сделаем так.

Он прижимает свою укушенную руку к её исцарапанной ноге. Чтобы кровь и сукровица смешались. Лиззи смотрит вниз, потом вверх – ему в лицо.

- Ты не боишься? Все боятся.

- У меня иммунитет, Лиззи.

- Имму – что?

- Я не заражусь Кроатоном. Я знал об этом давно, когда никаких эпидемий еще не было.

- Ты тоже великий воин? – спрашивает она, явно думая о своем.

- Нет, я… я просто помогал ему. Когда он был другим, - честно добавляет Сэм. – Другим. Моим братом.

Она опять верит. Сразу и во веки веков, аминь. Может быть, думает, что попала в сказку. Может, затаилась, придумывая план побега. Хотя, скорее всего, просто хочет попасть на эту свою войну с эскимосами в компании двух «великих».

- Хочешь пить? – Сэм протягивает ей пакетик сока, воткнув трубочку в фольгу. – Принести еще воды?

- Потом, - говорит она и устраивается, упираясь спиной в его согнутые колени. – Расскажи мне о вас.

Поднос с рассыпавшимся завтраком валяется у двери. Белесый омлет похож на пластилин, яблоко укатилось в угол, а тосты, естественно, упали маслом вниз.

- Однажды, - начинает Сэм и кашляет, - однажды жили два брата. Старший и младший. Так получилось, что матери у них не было и воспитывал их один отец. Делал он это по-своему: они умели хорошо бегать и плавать, и стрелять, и отливать пули из серебра, собирать и разбирать оружие… - у него першит в горле, и если кому здесь и нужна вода, то вовсе не Лиззи, – машины водить. А еще старший сам собрал настоящий арбалет, и, знаешь, ужасно гордился этим, хотя делал вид, что нет ничего проще.

- Ух тыыыы… – тянет Лиззи, - у нас бы ему цены не было.

Она явно повторяет чужое, подслушанное выражение, но так уверенно, что Сэм кивает, хотя Лиззи этого не видит.

- Ему и так нет цены, - отвечает он.

В последние две недели Дин смотрит на него как-то не так. Оценивающе, что ли? То через стол, то замерев над плечом, сверху вниз, и Сэму хочется спрятать руки, сесть на них, чтобы ему не на что было пялиться. Он не привык к такому вниманию, но Дин не обращает внимания на его ерзанья. Тоже непривычно.

Все проясняется за день до приезда отца, когда Сэм просыпается утром и видит стул, подвинутый к изголовью его кровати. А на стуле – что-то изящное и сильное, даже спросонья, блестящее и красиво изогнутое.

Сэм моргает и садится. Дин, как обычно, прямо в кроссовках и джинсах, валяется на соседней кровати, притворно-равнодушно уткнувшись в журнал с комиксами.

А между ними, на стуле, лежит арбалет.

- Проснулся? – уточняет Дин после эффектной паузы, поймав сэмовский удивленный вздох. – Ну, смотри. Это – тебе.

Арбалет гладкий и очень удобный, его приятно просто потрогать, не говоря уж об остальном.

- Только тетиву под тебя подкрутить, и всё. Давай, быстрый подъем, пошли попробуем.

Если бы сегодня были бы занятия в школе – Сэм бы точно прогулял, не задумавшись, но сегодня воскресенье. Других способов поблагодарить Дина он не знает, поэтому просто старается собраться побыстрее.

Арбалет – не лук, всё куда проще, стрела с низким гулом и глухим хлопком легко пробивает доску, Дин довольно фыркает, пьет колу и даже почти не хвастается.

Блестящие болты пускают солнечных зайчиков, они по очереди пытаются вытянуть очередную стрелу из мишени и много смеются.

Дину - шестнадцать, а Сэму – двенадцать.

И впереди у них целая вечность.

Сэму кажется, что он и молчит вечность, но проходит не больше минуты, и затылок Лиззи нетерпеливо утыкается ему в колено.

- Я хочу есть.

- Молодец. Пойду посмотрю, что там осталось в холодильнике.

В холодильнике всего навалом, но сначала Сэм собирает разбросанную по полу еду. Лиззи ему помогает, хотя он видит, как вздрагивают её пальцы и как напряжена исцарапанная коленка.

- Постарайся сдержаться, - шепчет он, сгребая рассыпающийся на кусочки омлет, - тебе проще, ты еще маленькая, у таких, как ты, должно лучше получаться контролировать себя. Если ты сможешь – то и я смогу подготовить тебя к войне.

Это не ложь, всего лишь гипотеза, выстрел наугад, навскидку.

Лиззи сосредоточенно кивает, прислушиваясь не столько к нему, сколько к себе.

И все-таки бросается на него, когда Сэму остается только подобрать откатившееся яблоко. Острые худые локти утыкаются ему в шею, Сэм опять подхватывает её, и тонкая спина ходит ходуном под его ладонями, как будто безумие хочет вырваться из Лиззи наружу.

Может быть, она действительно пытается сдержаться. Может быть – уступает сладкой ярости.

Он не знает.

Он думает, что бы изменилось, если бы Дин держал его так год назад, в бункере Бобби.

Если бы смог сдержать.

Музыка для хамелеонов

Она играет во дворе. Иногда с Сэмом, иногда с Деннисом, никогда – с женщинами, Лиззи обходит их стороной, словно они недостойны.

С ней просто играть; она как мальчишка. Очень сильный для своего возраста, отчаянный мальчишка. Сэм думает, что это вирус дает еще и такой своеобразный откат, и если она играет - то готова сражаться за мяч совсем не по-детски. Он смеется, обнаружив на ноге синяки и ссадину на локте: Лиззи хватает силы и смекалки, чтобы завалить его, хотя Сэм подставляется, конечно. Тогда она стоит над ним, торжествующая и раскрасневшаяся, от городской бледности не осталось и следа, а потом протягивает руку, чтобы помочь подняться, и в эти мгновения она серьезна, как никогда.

Они перекидывают мячи через розовый куст, или Лиззи изображает питчера и лупит бейсбольным мячиком в сторону дома, но Сэм – защищая окна – героически справляется с её подачами.

В защищаемых им окнах он видит любопытные лица праведников.

Лиззи фыркает и показывает им язык.

Месяц воскресений

Сэм рассказывает ей кучу историй, словно всю жизнь копил их про запас, для такого случая. Они всплывают в голове сами, как песни в произвольно настроенном плеере. Он говорит об охотах и о школах – в зонах Кроатона детей никто не учит, поэтому рассказы об уроках выглядят куда более неправдоподобно, чем описания стрельбы, погонь за призраками и бесконечных тренировок.

В его пересказе всё получается очень похожим даже не на книги Чака - на комикс. Фантастический комикс с супергероями, приходящими на помощь в трудный момент. Бэтмен и Робин спасают мир. Нет, со спасением мира Бэтмен и Робин однозначно обосрались, но до их феерического провала еще много-много страниц с картинками.

Лиззи слушает внимательно; все её вопросы в основном касаются оружия. Сэм помнит про обещанную подготовку к войне и отвечает. Его самого это интересовало недолго, потом – раздражало, потом – злило, но сейчас он со странным удовольствием, почти с улыбкой вспоминает азбуку Джона. Их настоящую азбуку.

Михаил же вопросов не задает. Даже когда они встречаются где-то в доме: на кухне или у телевизора вечером. Сэм предпочитает отчитаться сам, спешит, как будто его короткие фразы могут что-то изменить, отсрочить окончательный конец.

Как будто здесь происходит что-то очень важное.

Ему просто надо в это верить. Хоть во что-то верить, в этом они с Лиззи отлично понимают друг друга.

Mе to you

Через Интернет ничего не заказать, а по ночам, когда Лиззи спит, такие магазины, наверное, не работают. И Сэм не хочет просить праведников выполнить его странный заказ. Он уезжает утром, никого не предупредив, получается побег наоборот, когда надо быстро сделать задуманное и вернуться обратно.

Не то чтобы ему хотелось совершить нечто невыполнимое, но простота немного огорошивает. Сэм находит его в первом же Блумингдейле, точнее, не его, а их: целую полку серых лохматых мишек, разглядывающих редких покупателей с любопытством.

Он не знает, какого выбрать. Этого, с цветком, или того, в плаще, резиновых сапогах и с зонтиком. В футболке или в смешных боксерских трусах, прикрывающих лапы. Или с сумкой, наверное, ей понравилась бы сумка.

В итоге он покупает того, что с голубой сумкой через плечо. Прикидывая, что нож туда не поместится, если только складной.

Лиззи не спит, когда он приходит в её комнату. С подносом, на котором привычный завтрак и неловко примостившийся сбоку мишка Тэдди.

- Держи, - просто говорит Сэм, потому что не знает, какие слова полагается говорить девочкам в таких вот ситуациях. – Это тебе от нас.

«От нас» - потому что Дин обозвал бы все «фигней» и «дурью», но тоже выбрал бы мишку с голубой сумкой.

Лиззи кормит Тэдди йогуртом, что-то тихо приговаривая.

Сэм прислушивается. Конечно, мишка тоже пойдет на войну.

У них подбирается отличная компания. Эскимосам несдобровать.

Тема для новой войны

- Сэм! – орет Дин, и его голос не предвещает ничего хорошего. – Сэээм! Ну-ка иди сюда!!!

Нет, это просто подло – он же сам разрешил взять машину на вечер, пусть Сэм вернулся поздно, - а как вернуться из кино не поздно? – но он припарковался на привычном месте, проверил двери и вообще…

Ну и что, что Дину не нравится, когда он ездит на Импале? Она их общая, если задуматься.

- Сээээм!!!

Блюз обрывается, взвизгнув.

Это не сон.

Сэм почти на ходу натягивает джинсы и выскакивает из комнаты.

Михаил стоит на крыльце, и он очень, очень зол. Дин злился так всего несколько раз – по пальцам перечесть, и даже не из-за Детки.

- Полюбуйся, - Михаил отодвигается. – Как тебе?

Куста роз, всегда цветущего перед домом, больше нет.

Точнее, он есть, но все равно, что нет.

Все ветки переломаны почти у корней, цветы оборваны и втоптаны в пыль. Ветер гоняет темно-красные лепестки, а Лиззи сосредоточенно рассыпает их, еще и еще, сминает и тискает распустившуюся тяжелую розу. Потом разглядывает свои исцарапанные пальцы и облизывает ссадины, не обращая на них никакого внимания.

- Она не виновата, - тут же говорит Сэм, но смотрит на Лиззи только краем глаза.

Он еще никогда не видел Михаила настолько Дином. От и до: от прищуренных зеленых глаз до побледневшего носа, на котором можно сейчас пересчитать все веснушки; от скривившихся губ до каменно-знакомой спины, - настолько живым и похожим. В нем сейчас нет ангельской снисходительности и отстраненного равнодушия, до такой степени нет, что Сэм совершенно машинально произносит:

- Дин, я всё объясню, - и в это мгновение Лиззи смеется.

- Я знала, как вернуть твоего брата! - торжествующе кричит она. – Вот сейчас, да, сейчас?!

Она бросает розу в пыль, бежит и становится между ними, хватая Сэма и Михаила за руки.

- Нет, - говорит Михаил, освобождая ладонь. – Нет, дитя.

Они с Сэмом смотрят друг на друга поверх её макушки, нет, через неё, словно она – поле главного сражения, и Михаил опять чужд и далек, как звезда, которая никогда не упадет на землю.

Сэм обнимает Лиззи, а она недоверчиво изучает пустую руку.

– Знаешь, - Сэм произносит это ему в спину, в клетчатую рубашку, - мог бы и соврать.

Михаил качает головой и уходит в дом, чуть не хлопнув дверью. И это так здорово, что Сэм улыбается.

Прощай, оружие

Он, может, и хотел бы списать бунт Лиззи на Кроатон, но происшествие с розовым кустом приключилось во время отката. Сэм, по вечной своей привычке систематизировать, пытается уловить хоть какую-то закономерность приступов у девочки, но до сих пор смог выяснить только то, что никакой системы нет. Она более-менее правильно, с точностью до суток, может предсказать начало вирусной активности. И всё. Ни почему это происходит, ни как она предчувствует – неизвестно, но Сэм доверяет её интуиции, а Лиззи пытается отплатить за доверие каким-никаким самоконтролем. Почти всегда никаким, у неё плохо получается сдерживаться, и после приступов она плачет и злится, но уже как обыкновенная невоспитанная девчонка. Злится на всех и вся: на Сэма, на себя, на любого из праведников, встретившихся ей в доме, грубит и огрызается, а потом, вечером перед сном, жалуется Сэму, поджимая коленки под одеялом. Если она не научится вести себя как взрослые – её не возьмут на войну? «Не возьмут», - кивает Сэм, она шмыгает носом, раз, другой, третий, и засыпает в обнимку с Тэдди, уткнувшись в светло-серую макушку, а коричневый мишка уныло сидит в углу её комнаты.

Но после этого скандала – да, архангел, считай, закатил им скандал, по его-то меркам – в окружающем их замкнутом мирке происходят перемены. Михаил теперь больше интересуется не внешним миром, а домом. И его любопытство (Сэм проводит несколько вечеров в почти теологических заумствованиях на тему «знакомо ли ангелам любопытство?») столь же безмерно, как и прежняя усталая пресыщенность. Сэму хочется думать, что это Дин дает знать о себе, и Дина, наверное, забавляет их размеренное безумие в безумном мире.

Дата добавления: 2015-10-21