Олег Давыдов вторник, 9 ноября 2010 года, 17.25 Что гонит нас вперёд Илья Репин. Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне, 1887 год // РИА Новости Сто лет назад в ночь с 9
Олег Давыдов вторник, 9 ноября 2010 года, 17.25
Что гонит нас вперёд
Илья Репин. "Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне", 1887 год // РИА Новости
Сто лет назад в ночь с 9 на 10 ноября (ближе к утру) знаменитый русский писатель Лев Николаевич Толстой покинул свой дом в Ясной Поляне и в сопровождении доктора Маковицкого отправился на близлежащую железнодорожную станцию Козлова Засека, где сел в поезд. Это было осуществление его давней мечты о свободе. И его последний путь. Через десять дней он умрёт в дороге.
Вообще-то Толстой вступил на этот путь больше чем за сорок лет до того, как бежал из Ясной Поляны. В конце лета 1869 года он отправился в Пензенскую губернию покупать имение и 4 сентября написал жене: «Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было 2 ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас, такие, каких я никогда не испытывал».
Что случилось в ту ночь, можно понять из незаконченной повести «Записки сумасшедшего». Герой едет покупать имение в Пензенской губернии и ночует в Арзамасе. Ещё в дороге он было задремал, но вдруг проснулся от неясного страха. И вот опять в гостинице… «Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? — Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя. <…> Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало всё. Мне так же, ещё больше страшно было. «Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь». — «Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут». Мороз подрал меня по коже».
Перемены, которые произошли после «арзамасского ужаса» с самим Толстым, описаны в его «Исповеди»: «Жизнь мне опостылела — какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя. Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общее хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в исполнение». То есть Толстой рассказывает о действии некоей инстанции («силы»), влекущей его от жизни, в то время как сам он вроде бы и не хотел себя убивать. И даже (весьма наивно) прятал от себя ружьё и верёвку. Налицо какое-то раздвоение.
В этом ужасе (из этого ужаса) возникает роман «Анна Каренина». В феврале 1870 года Толстой начал работать над текстом из эпохи Петра — изучал материалы, делал наброски. При этом на заднем плане его сознания маячило что-то из современной жизни. 24 февраля 1870 года Софья Андреевна Толстая записала в своём дневнике: «Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины замужней, из высшего общества, но потерявшей себя». Это долго бродило в Толстом. Роман из эпохи Петра всё не складывался. Зато зрела «Анна Каренина». В конце марта 1873 года Софья Толстая запишет: «Начал он писать роман из жизни частной и современной эпохи» (подробнее здесь).
Вынашивание текста «Карениной» можно рассматривать как развитие того самого кризиса, который остро проявился в Арзамасе, а писание романа было его преодолением. Отправив Анну под паровоз, Толстой как бы преодолел в себе этот ужас. И в этом смысле Анна — коза отпущения, в которую писатель поместил свои психологические проблемы, то, что позднее выплеснется в «Исповеди» (влечение к суициду). Пережитый в Арзамасе ужас воплотился в истории Анны. Её самоубийство спасло от самоубийства писателя. Анна — это та часть души Толстого, которая была поражена устремлением к смерти. А что касается Левина (который в романе всё хочет покончить с собой, но прячет от себя ружьё), то он как раз похож на героя «Исповеди». Он, собственно, и есть этот герой, исповедующийся Лев Николаевич, наивная часть души Толстого, образованец и богоискатель. Но никак не Толстой. Софья Андреевна, прочитав роман, заметила: «Лёвочка, ты — Левин, но плюс талант».
Насколько известно, писательский талант — это умение разделить себя на Анну, Левина, других персонажей и выстроить между ними взаимоотношения так, чтобы получилась «Анна Каренина». Мучительный процесс, если судить по тому, что происходило с Толстым во время писания этого текста. Но и терапевтический. Толстой в ходе писания стал приходить в себя. Это, как говорил Баратынский, «болящий дух врачует песнопенье». Врачует и писателя и читателя. Если, конечно, врачует. Скажем, «Исповедь» (в отличие от «Войны и мира» или «Анны Карениной») вряд ли кого-нибудь сможет уврачевать. А вот загнать в депрессию может. Ибо там нет катарсиса, там только мрак и в нём слабый проблеск надежды.
Расхожее представление о якобы безнравственности Толстого исходит из его ранних дневников, которые он сохранил для того, чтобы все (кто их прочитает) знали, какой он был в молодости гадкий, безнравственный, но вот, дескать, и такого «жалкого» человека не оставил Бог. Это крайняя степень морализма, обострённой совестливости, а мы воспринимаем это как безнравственность. Но если мы ошибаемся в наших представлениях о Толстом в таких вроде бы очевидных вещах, как мы можем говорить, что понимаем его прозу, философию? Если мы сомневаемся в такой вещи, как супружеская верность Толстого, то как же мы должны относиться к его нравственной проповеди? Стало быть, Толстой был лгун и лицемер?
Толстой рассматривал «Исповедь» как подводку к своим богословским сочинениям. Она заканчивается словами «и я проснулся». А «Критику догматического богословия» начинает он так: «Я был приведён к исследованию учения о вере православной церкви неизбежно». И в результате многие думают, что в Толстом проснулся (или родился) критик церковного христианства. На вид это так и есть. Толстой погружается в дебри религиозной проблематики. Вслед за «Критикой» (1880) пишет «Краткое изложение Евангелия» (1881), а потом «В чём моя вера» (1884). Первые две книги довольно сухи и теоретичны, а вот «В чём моя вера» — история души, абсолютно живая книга. В ней шаг за шагом рассказано о том, что происходило с человеком, когда он вникал в существо христианского учения: думал, сопоставлял, писал…
«Но внутренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, — это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины. Это было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по ложному рисунку значение кучи мелких перемешанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя… Это самое случилось со мной. И вот это-то я хочу рассказать». Иными словами, после долгих и тщетных усилий что-то понять, с Толстым приключилось мгновенное озарение, сатори.
То, что он тогда понял, известно под именем «непротивление». Однако это не совсем то (и даже совсем не то), что под этим термином обычно понимают. Давайте вникнем. Толстой говорит, что в Евангелии его с детства больше всего трогало и умиляло «то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло». К этому он и вернулся, когда уже взрослым человеком, как Левин (или герой «Записок сумасшедшего»), вновь обратился к православию. Однако скоро заметил, что эта дорогая ему «сущность христианства не составляет главного в учении церкви». Более важным, как видел Толстой, церковь считает «смысл догматический и внешний». Это смущало.
К тому же ему неясны были многие места Евангелия. Он хотел исполнять буквально то, что там сказано, и думал, что может это исполнять. А ему говорили, что изречения Иисуса — лишь идеал, что человек своими силами не может достигнуть этого совершенства, что нужно молиться и просить сил для его достижения. «Я не соглашался с этим, потому что мне всегда казалось странным, для чего Христос, вперёд зная, что исполнение его учения невозможно одними силами человека, дал такие ясные и прекрасные правила, относящиеся прямо к каждому отдельному человеку». В общем, человек хотел исполнять правила, а ему говорили: нет, это невозможно, чтобы достигнуть такого совершенства, надо верить и молиться. Чтобы Бог дал веру. Но Толстой мало верил и потому не мог молиться. Хотя и знал, что без молитвы веры не будет. Порочный круг.
И вот как он его разорвал: «Место, которое было для меня ключом всего, было место из V главы Матфея, стих 39-й: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас не то что появилось что-нибудь новое, а отпало всё, что затемняло истину, и истина восстала предо мной во всём её значении. «Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Слова эти вдруг показались мне совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде». О чём это он? А вот о чём: «Прежде, читая это место, я всегда по какому-то странному затмению пропускал слова: а Я говорю: не противься злу. Точно как будто слов этих совсем не было, или они не имели никакого определённого значения».
Вообще-то в синодальном издании Евангелия сказано «не противься злому». А «не противься злу» — это перевод с греческого самого Толстого. Смысл чуть иной, но серьёзного искажения нет. Да и стоит ли обращать внимание на такие мелочи, когда вокруг слов «не противься злому» образовалось столь плотное облако гипноза, что долгие годы писатель просто не видел эти слова. И не он один. Толстой рассказывает: «При беседах моих со многими и многими христианами, знавшими Евангелие, мне часто случалось замечать относительно этих слов то же затмение. Слов этих никто не помнил, и часто, при разговорах об этом месте, христиане брали Евангелие, чтобы проверить — есть ли там эти слова». Будто какая-то сила запрещает их видеть. Неужто какой-нибудь лукавый?
Дальше: «Также и я пропускал эти слова и начинал понимать только со следующих слов: «И кто ударит тебя в правую щёку... подставь левую...» и т.д. И всегда слова эти представлялись мне требованием страданий, лишений, не свойственных человеческой природе. Слова эти умиляли меня. Мне чувствовалось, что было бы прекрасно исполнить их. Но мне чувствовалось тоже и то, что я никогда не буду в силах исполнить их только для того, чтобы исполнить, чтобы страдать». Между тем многие считают, что в страдании соль христианства. И самое забавное, что приписывают желание пострадать самому Толстому, считают, что его идея «непротивления» — это, собственно, и есть учение о необходимости страданий. Как видим, это не так, хотя писатель даёт для такого толкования некоторые основания. В частности, его обращение к православию было окрашено странной идеей, что народ, мол, верит: «Чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть». Но ведь это не народ так верит, Лев Николаевич, это его заставляют так верить, чтобы вам было удобней его эксплуатировать (см. здесь).
Впрочем, со временем взгляды Толстого несколько скорректировались: «Теперь, когда я понял слова о непротивлении злу, мне ясно стало, что Христос ничего не преувеличивает и не требует никаких страданий для страданий, а только очень определённо и ясно говорит то, что говорит. Он говорит: «Не противьтесь злу; и, делая так, вперёд знайте, что могут найтись люди, которые, ударив вас по одной щеке и не встретив отпора, ударят и по другой; отняв рубаху, отнимут и кафтан... И вот если это так будет, то вы всё-таки не противьтесь злу. Тем, которые будут вас бить и обижать, всё-таки делайте добро». И когда я понял эти слова так, как они сказаны, так сейчас же всё, что было темно, стало ясно, и что казалось преувеличенно, стало вполне точно».
Разница ясна: одно дело — искать страданий ради того, чтобы только пострадать и тем самым иметь заслуги перед христианским богом, который и правда любит страдания (см. здесь), и совсем другое дело — двигаться к цели, не отвлекаясь на привходящие обстоятельства, не вязнуть в решении посторонних вопросов. Так спортсмен должен быть готов к травмам, если хочет достигнуть значимого результата. Пример, которым сам Толстой поясняет свою мысль, абсолютно недвусмыслен: «Точно так же, как отец, отправляющий своего сына в далёкое путешествие, не приказывает сыну — недосыпать ночей, недоедать, мокнуть и зябнуть, если он скажет ему: «Ты иди дорогой, и если придётся тебе и мокнуть и зябнуть, ты всё-таки иди».
Итак, Толстой понял, что «Христос нисколько не велит подставлять щёку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и говорит, что при этом придётся, может быть, и страдать». Отвлекаясь от христианства и немного осовременивая, можно сформулировать толстовское кредо о непротивлении так: не участвуй в делах мира. Отойди в сторону, пусть эти подзаконные (юристы, банкиры, бандиты) судят и грабят друг друга. Не участвуй в их играх, не верь в их посулы. У тебя своя жизнь, свой мир, свой путь. Исполняй их законы, чтобы они не смогли привязаться к тебе, плати налоги, не нарушай правил уличного движения. Если надо, подставь и щёку, отдай последнюю рубашку, но не участвуй в их кутерьме. Отдавай, чтобы не участвовать. Плати за свою свободу. Правовое государство? А ты чего хочешь — жить или судиться? Жить можно лишь вне системы, вне матрицы. Поэтому ищи и находи зоны свободы, которые ещё не охвачены ограничениями законов. Только там можно делать дела (кстати, и бизнес).
В сущности, Толстой не открыл ничего особенно нового. Его «непротивление» — обычная установка русского мужика (не зря же граф общался с народом), к которому вечно пристают всякие начальники. Да пусть пристают. А ты диплом — в унитаз, на рожу — побольше дури и делай вид, что не понимаешь, чего они от тебя там хотят. Доктрина избегания. И, само собой, эта доктрина вовсе не учит подставлять другую щёку на радость бьющему и отдавать последнюю рубаху. Она учит только не попадаться. Не доводи до того, что кто-то тебя начнёт обирать, а уж если довёл, то не трать благо жизни на сопротивление. Отдай им то, что они требуют, и беги, пока не попросили ещё что-нибудь.
Однако такая стратегия предполагает, что тебе есть куда бежать. Есть то, ради сохранения чего ты можешь отдать последнюю рубаху и подставить другую щёку. Что же это? Да «Царство Божие внутри вас», что же ещё… Проблема лишь в том, что это царство ещё надо найти и завоевать. А вот с этим у Льва Николаевича не всё в порядке. Зная о существовании этого царства, бывая в нём время от времени, он всё-таки постоянно возвращался в обыденность мира. Жена, дети, хозяйство — всё это, понятно, мешает уходу в себя. Но хуже всего то, что человек, который открыл нам глаза на непротивление злу и сформулировал доктрину избегания, вдруг предался общественно-политической борьбе, стал пропагандировать своё учение, бодаться с церковью и государством. То есть занялся ровно тем, чего по духу его же учения делать нельзя. Хотя бы потому, что Царство Божие внутри, а не вне нас.
Толстой, конечно, понимал, что с ним происходит неладное. Но что он мог сделать? Бежать? Он часто думал об этом. Например, в прощальном, но так и не отправленном письме к жене 1897 года объяснял, что ему, «как всякому старому, религиозному человеку, хочется последние годы своей жизни посвятить Богу». Расспрашивал знающих людей о способах перехода границы. Всё это было наивно, поскольку бежать ему надо было от самого себя. Та борьба, которую он отрицал своим тезисом о непротивлении злу, происходила внутри него, в душе. Вот дневниковая запись, сделанная 8 апреля 1909 года:
«Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний, спрашивать себя: чьё это желание: Толстого или моё. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN, а я не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, которые так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И всё кончено, и Толстой молчит. Тебе, Толстому, хочется или не хочется того или этого — это твоё дело. Исполнить же то, что ты хочешь, признать справедливость, законность твоих желаний, это — моё дело. И ты ведь знаешь, что ты и должен и не можешь не слушаться меня, и что в послушании мне твоё благо».
Эту внутреннюю раздвоенность, третирование бедного «Толстого» каким-то злым «я», наслаждающимся своей властью, обычно толкуют как высокое духовное достижение. А между тем это не что иное, как одержимость. Кто-то очень жестокий влез в душу писателя и диктует. Кто бы это мог быть? Скорей всего, тот, кто превращал живую мысль Толстого в толстовство. Конечно, что-то чужое и постороннее и всегда сидело в нём. Но во времена творческого расцвета писатель мог трансформировать эти взаимоотношения «я» и «Толстого» в текст, в диалог и таким образом разрешать внутреннюю борьбу (в данном случае могло бы получиться что-то вроде «Села Степанчикова и его обитателей»). А тут «Толстой» молчит, подавленный тартюфообразным «я». Можно сказать, не противится злу. И зло (разделение души пополам) явно торжествует.
Во внешней проекции внутренние отношения между «я» и «Толстым» можно разглядеть, например, в конфликте между Софьей Андреевной и Владимиром Чертковым за наследие Толстого. Речь не о том, кто из них прав, а кто нет, речь о борьбе между ними, которая делает конец жизни Толстого невыносимым. За месяц до бегства, получив от несколько потеснённого графиней Черткова жалобное письмо, Толстой записывает в «Дневнике для себя»: «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех».
Уход стариков и даже старух был действительно обыкновенным делом в крестьянских домах. Уходили на богомолье и просто в отдельные избушки. Уходили доживать свой век, чтобы не мешать молодым, не быть попрекаемым лишним куском, когда участие старого человека в полевых и домашних работах было уже невозможным. Уходили, когда в доме «поселялся грех»: пьянство, раздоры, неестественные половые связи. Да, уходили. Но не бежали ночью от старой жены с согласия и при поддержке дочери. Уход или бегство?
Между тем болезненное желание Софьи Андреевны контролировать мужа крепчает. Она всё время ищет его завещание, держит двери в комнату открытыми, чтобы следить за каждым его шагом. В ночь на 10 ноября Лев Николаевич услышал в своём кабинете какие-то звуки, решил, что это опять жена что-то ищет, и не выдержал. Написал прощальное письмо и отправился на станцию Козлова Засека.
Быть может, тот ужас, который гнал Толстого, и не был сродни «арзамасскому ужасу». Но он точно был похож на ужас, который гнал Анну Каренину (внутренняя безысходность, порождённая внешними обстоятельствами, которые, в свою очередь, проистекали из психологической раздвоенности). Для Анны Толстой выбрал смерть на железной дороге (по тем временам это символ прогресса). Сам он умрёт через десять дней после своего бегства, на станции Астапово. Похоронят его в Ясной Поляне на мыске между двух оврагов, без официальных обрядов (он был отлучён от церкви). Но тот, кто открыл в себе Царство Божие, в обрядах и не нуждается.
" То, что вы делаете, вы делаете не для народа, а для себя, для того, чтобы удержать то, по заблуждению вашему считаемое вами выгодным, а в сущности самое жалкое и гадкое положение, которое вы занимаете. Так и не говорите, что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости, которые вы делаете, вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных, личных целей, для того, чтобы самим пожить еще немножко в том развращении, в котором вы живете и которое вам кажется благом. Но сколько вы ни говорите о том, что всё, что вы делаете, вы делаете для блага народа, люди всё больше и больше понимают вас и всё больше и больше презирают вас, и на ваши меры подавления и пресечения всё больше и больше смотрят не так, как бы вы хотели; как на действия какого-то высшего собирательного лица, правительства, а как на личные дурные дела отдельных недобрых себялюбцев".
"Вообще благодаря деятельности правительства, допускающего возможность убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабеж, воровство, ложь, мучительства, убийства считаются несчастными людьми, подвергшимися развращению правительства, делами самыми естественными, свойственными человеку. Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения еще ужаснее".
"А сознавая это, я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения. Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю".
"Люди-братья! Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете. Вспомните, кто вы. Ведь вы прежде, чем быть палачами, генералами, прокурорами, судьями, премьерами, царями, прежде всего вы люди. Нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет. (Вам-то, палачам всякого разряда, вызывавшим и вызывающим к себе особенную ненависть, вам-то особенно надо помнить это.) Неужели вам, выглянувшим на этот один короткий миг на свет божий - ведь смерть, если вас и не убьют, всегда у всех нас за плечами, - неужели вам не видно в ваши светлые минуты, что ваше призвание в жизни не может быть в том, чтобы мучить, убивать людей, самим дрожать от страха быть убитыми, и лгать перед собою, перед людьми и перед богом, уверяя себя и людей, что, принимая участие в этих делах, вы делаете важное, великое дело для блага миллионов? Неужели вы сами не знаете, - когда не опьянены обстановкой, лестью и привычными софизмами, - что всё это - слова, придуманные только для того, чтобы, делая самые дурные дела, можно было бы считать себя хорошим человеком? Вы не можете не знать того, что у вас, так же как у каждого из нас, есть только одно настоящее дело, включающее в себя все остальные дела, - то, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с той волей, которая послала нас в этот мир, и в согласии с ней уйти из него. Воля же эта хочет только одного: любви людей к людям. Вы же, что вы делаете? На что кладете свои душевные силы? Кого любите? Кто вас любит? Ваша жена? Ваш ребенок? Но ведь это не любовь. Любовь жены, детей - это не человеческая любовь. Так, и сильнее, любят животные. Человеческая любовь -- это любовь человека к человеку, ко всякому человеку, как к сыну божию и потому брату. Кого же вы так любите? Никого. А кто вас любит? Никто. Вас боятся, как боятся ката-палача или дикого зверя. Вам льстят, потому что в душе презирают вас и ненавидят - и как ненавидят! И вы это знаете и боитесь людей".
31 мая 1908 года Ясная Поляна
# 3
22.11.2011, 08:03
Русский обозреватель
Новичок
Регистрация: 22.11.2011
Сообщений: 1
Сказал(а) спасибо: 0
Поблагодарили 0 раз(а) в 0 сообщениях
Вес репутации: 0
Великое кривое зеркало
http://www.rus-obr.ru/idea/652
«Идеи
Автор: Елена Лебедева в пт, 19/11/2010 - 11:39. / 100 лет назад, 20 (9) ноября 1910 года, умер Лев Толстой. Умер, так и не соединившись с Православной Церковью, от которой он был официально отлучен в 1901 году. Уже тогда отлучение Толстого от Церкви, против которой он вел кампанию нападок последние десятилетия своей жизни, было использовано для мощной антицерковной кампании «прогрессивной интеллигенцией».
А сегодня призывы о «реабилитации» Толстого обращаются к Русской Церкви довольно регулярно. И не случайно в 2006 году Церковь разъяснила устами своих представителей: «Святейший cинод лишь констатировал, что Толстой находится вне Церкви. Сам Толстой не хотел быть членом Православной Церкви, он никогда не раскаивался в своих воззрениях, которые поставили его вне Церкви, и зачастую высказывался оскорбительно как к отдельным ее представителям, так и к Церкви в целом».
Впрочем, не только в отношении к православию, но и в отношении к России Толстой оказался удивительным парадоксом. Великий русский национальный писатель стал фанатичным проводником антинациональных идей, антинационального начала в русской жизни. Парадокс, который еще ждет своего исследователя. Знаменитое изречение Ленина о зеркале русской революции вполне оправдано. Лев Толстой стал примером и своеобразным «моральным оправданием» отрицания России и ее православной культуры всевозможными современными сектантами и анархистами. Репин И.Е. "Лев Толстой в комнате под сводами "
Но чему на самом деле учил граф Толстой и как он думал? За общими мифами о «ненасилии» скрывается, на самом деле, весьма и весьма неприятная сектантская философия. Толстой создал стройное философское утопическое учение, в котором изложил свое видение исторического процесса и его конечной цели — царствия Божия на земле. В строгом смысле Толстой не был верующим человеком — он не считал Иисуса Христа Богом и не верил в Его Воскресение, отрицал существование личностного Бога-Творца, бессмертной души, загробную жизнь и вообще всякую мистику. Он лишь признавал Бога как дух, как «начало всего», как «разумение жизни» и как духовное начало в человеке. Оттого его учение считается религиозной утопией: существование Бога, хотя и безличностного, признается, но его царствие должно наступить на земле, а не в загробном мире.
Отрицание традиционной религии стало отправной точкой для создания учения о государстве и обществе будущего, основанного на антихристианской доктрине Толстого. Еще в дневнике 1855 года Толстой пишет о желании основать новую религию, религию Христа, но очищенную от веры и таинственности, не обещающую «будущее блаженство, но дающую блаженство на земле». Через пять лет мысль обрела более зримый образ — «написать матерьялистическое Евангелие, жизнь Христа — материалиста». Этот замысел Толстой осуществил в своем главном богословском труде «Соединение и перевод четырех Евангелий», где предстало его собственное учение о царстве Божием на земле, которое он вложил в уста Иисуса Христа. Христос, по Толстому — обыкновенный смертный человек, гений, подобно моровскому Утопу ставший первооткрывателем «истины» и пострадавшим за нее на благо человечества — «евангелие Толстого» кончается смертью Христа на кресте. Все остальное было убрано как «ненужное», то есть не соответствующее разуму и придуманное «темными», невежественными людьми, создававшими евангельские тексты. Нет смысла приводить здесь суть антицерковного толстовского учения, за которое он был отлучен. Толстой считал Церковь порождением ненавистной ему «государственной цивилизации». Поскольку он считал физически невозможным Воскресение Христово и отрицал Его Божество, отсюда последовало отрицание всех церковных таинств, чудес, икон, почитания Богоматери, вероучения о личном бессмертии души и загробном мире. Ян Стыка (Jan Styka) Портрет Л.Н. Толстого, 1908, и Лев Толстой, обнимающий Христа
И если Достоевский говорил, что русский человек не может быть не православным, то для позднего Толстого не существовало и самой России. Из антихристианского и антицерковного начала явилось антинациональное начало, разделившееся в толстовском учении на антигосударственную и антипатриотическую ветви. Государство Лев Толстой ненавидел как «организованное насилие», порожденное эксплуатацией человека человеком с незапамятных времен. Оно есть «богопротивная форма жизни» - антитеза царствия Божия на земле, противоречащее истинному христианству, ибо имеет армию, суды, храмы, собственность, подати, национальные границы. Государство, породив города, повлекло пролетаризацию крестьян, то есть их отрыв от благостной деревни. Города же представлялись Толстому как эпицентры ложной жизни, с промышленностью, вырабатывающей «вредные» и «ненужные» предметы, с расслоением людей на рабочих и богатых, живущих чужим трудом.
Оттого все, что исповедуется государством, ложно, начиная от «суеверия отечества» и кончая «суеверием цивилизации». Евангельские строфы «любите врагов ваших» Толстой истолковал как «врагов вашего отечества». Лжехристианство Толстого не знает «суеверных» понятий «отечества» и «патриотизма», национальных границ, соотечественников и иностранцев, войн и врагов, так как в заповеди непротивления злу насилием и любви к врагам оно учит не сопротивляться, не воевать и любить их, отдавая им то, за чем они пришли: «Вражеских народов, неприятелей не должно быть для вас. Если они воюют с вами - подчиняйтесь, делайте добро и не воюйте». Отсюда следуют запрещения государственных судов, присяги, вооружения, охраны границ, защиты Родины. Речь шла именно о принципиальном отсутствии отечества в «истинной» жизни: «Люди так привыкают к этому суеверию, что гордятся своей принадлежностью к России, Франции, Германии, хотя эта принадлежность ни на что им не нужна и ничего, кроме зла, не доставляет им". По Толстому, все люди - братья, и ложное понятие мифического «отечества» только разъединяет их. Отечество же есть ни что иное, как организованная государственная власть, вследствие чего оно самоликвидируется по мере осуществления христианской истины в мире: «Стоит только людям сознать свою, свойственную разумным существам свободу и перестать делать по требованию власти дела, противные их совести и закону, и не будет этих искусственных, кажущихся столь величественных соединений России, Британии, Германии, Франции, того самого, во имя чего люди жертвуют не только своей жизнью, но и свойственной разумным существам свободой... - и сами собою исчезнут эти ужасные кумиры, которые теперь губят телесное и душевное благо людей». Репин И.Е. Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне 1887
Государство и города совместно породили ложное, противоестественное разделение труда, возникшее из «лжи промышленности», которая направлена не на поощрение и улучшение земледельческого труда, а на производство ненужных предметов, к коим Толстой относил не только оружие, автомобили и женские наряды, но и игрушки, лекарства, железные дороги, - считая все это забавами праздных людей. Безусловно, что Толстой писал это в свое время, в котором подобная критика выглядела вполне оправданной, когда, говоря словами Толстого, труд производился одними, а потреблялся другими. Но Толстой был не критиком, а утопистом. Он не считал необходимым приобщать рабочего человека к произведениям его же труда и к благам цивилизации, сделать ему возможным получение образования, посещение музея, библиотеки, концерта, посадить за роскошный обеденный стол. Напротив, Толстой объявил все это заведомо ненужным, безнравственным, противоречащим «истинной жизни» и называл города «фокусами цивилизации» - цивилизация была очередным злом, которое породило государство, с ее псевдоценностями и ложными достижениями, противоестественными человеческой природе.
Антицивилизационное начало, порожденное антицерковным и антинациональным учением, стало естественным, логическим завершением толстовской мысли. Лев Толстой считал цивилизацию и мирным средством осуществления «государственного гипноза», привораживающего через искусство, науку, архитектуру, а главное, через Церковь и храмы. Это «зло» Лев Толстой ставил на первое место, тогда как проституцию - на последнее. Практически все дары цивилизации, к коим Толстой относил университеты, библиотеки, театры, художественные галереи, консерваторию, представлялись ему бесполезными и развращающими. Однажды Толстой в беседе с философом Н.Н.Федоровым в Румянцевской библиотеке, указывая рукой на книги в шкафах, с вызовом заявил, что «хорошо бы все это сжечь». Толстой как «литературный Атилла» выступил в поход против всей культуры порожденной государством, которую свел исключительно к социальному содержанию. Все надежды Толстой возложил на рабочий народ, чьим трудом эти ценности создавались - он же и покончит с этим злом. Рабочий, трудящийся человек, то есть живущий правильной жизнью, выступает в толстовстве как абсолютный критерий истинности. Все что ненужно и чуждо ему, все должно быть уничтожено, тем более, искусство, которое передает чувства праздных людей. К оным причислялись: «чувства чести, патриотизма, влюбления», которые «вызывают в человеке трудовом только недоумение и презрение или негодование». В обществе будущего из всего достояния мировой цивилизации следует взять лишь то, что «действительно полезно», а что касается промышленности, то будет налажено лишь производство орудий труда, нужных для работы земледельцев без отрыва их от земли.
Что же ждет человечество впереди, в образе царствия Божия на земле которое настанет по мере исполнения людьми «христианских» толстовских заповедей и которое противостоит мировой цивилизации? Толстой довольно тщательно выписал этот образ счастливого будущего, и здесь его вполне можно сравнить с великими утопистами, ужаснувшими мир. Они создавали свои фантастические острова и города, а Толстой избрал социальной формой всеобщего благоденствия крестьянскую земледельческую общину, то есть идеальное общежитие, основанное на взаимном соглашении, где главным является всеобщий труд. Пастернак Л.О. Лев Толстой в кругу семьи в "Ясной Поляне"
Этот идеал основан на толстовском понимании счастья и его пяти главнейших условий: 1) жизнь в единении с природой; 2) труд; 3) семья; 4) общение с людьми; 5) здоровье и безболезненная смерть. Будущее общество в образе крестьянской земледельческой общины обеспечивало человеку все эти пять условий. Насильственность же, свойственная утопии, у Толстого проявляется в нарочном упрощении жизни, ее намеренной однообразности, агрессивной примитивности, принципиальном сужении кругозора будущих граждан («ненужные знания»). Устройство этого будущего общества основано на признании земли общим достоянием, на отсутствии всякой собственности «вне своего тела», на основании особого разделения труда, и главное, на принципе «радостного чередования труда».
Вся жизнь проходит в самом разнообразном труде, строго распределенном в виде «чередования», где задействованы все возможности человека, выраженные в строении его физического тела. День человека делится на 4 «упряжки»: от пробуждения до завтрака, между завтраком и обедом, от обеда до полдника и от полдника до вечера (далее сон). Этим временным категориям соответствуют 4 рода трудовой деятельности человека: тяжелый мускульный труд, деятельность пальцев и кисти рук, то есть ремесленный труд, «деятельность ума и воображения» (искусство), и «деятельность общения с другими людьми». Все обозначенные упряжки производят 4 рода жизненных благ - получаемые от тяжелого труда (например, хлеб), ремесленного труда (одежда, обувь, утварь), произведения искусства и человеческое общение. День устроен так, чтобы задействовать все четыре природные способности человека, дабы производить все четыре рода жизненных благ. Понятие «личности» у Толстого, отвергнувшего христианскую человеческую душу, принципиально исключалось: «Все учение Христа в том, чтобы ученики его, поняв призрачность личной жизни, отреклись от нее и переносили ее в жизнь всего человечества...Учение же о бессмертии личной души не только не призывает к отречению от своей личной жизни, но навеки закрепляет эту личность». Не существовало у него и темы одаренных людей. Особое отношение у Толстого было к профессиональному труду, основанному на личных склонностях и таланте человека. Он признавал его возможным, но считал такой труд жертвой ради общества, ибо никто не захочет лишать себя радостного чередования труда и особенно физического труда для занятия однообразным трудом профессиональным. Целесообразность же профессионального труда измерялась лишь степенью потребности в этом труде остальных членов общины. Если в обуви, сделанной сапожником, нуждается вся деревня, то поэзия или музыка, как увидим ниже, может быть никому не нужна.
Производство и потребление в толстовской утопии достаточно жестко регламентированы, ибо труд благотворно опрощает человека. Принципиально утверждается простейшее или нарочито опрощенное - от самой простой пищи вроде повседневных щей с черным хлебом до промышленного производства только того, что необходимо именно для земледельческого труда; все остальное попадает в обычный для Толстого разряд «ненужных» вещей. Искусству тоже надлежало стать упрощенным и опрощенным: Толстой утверждает его принцип как «всеобщность чувства», а, следовательно - краткость и ясность его выражения. Сочинение песенки, прибаутки и загадки, что доставит удовольствие трудовому народу, предпочиталось сочинению романа или симфонии для развлечения богатых людей. При этом Толстой категорически не признавал искусство как профессиональный труд - художник в будущем обществе не только лишался гонорара, но и обязывался пуще всех работать в поле, чтобы черпать оттуда материал для творчества. Любое другое искусство исключалось и порицалось, причем насколько широка была область отверженного и в чем состояла его суть, свидетельствует следующая толстовская цитата: «Искусство же, передающее чувства, вытекающие из отсталого, пережитого людьми, религиозного учения: церковное, патриотическое, сладострастное, передающее чувство суеверного страха, гордости, тщеславия, восхищения перед героями, искусство, возбуждающее исключительную любовь к своему народу или чувственность, будет считаться дурным, вредным искусством и будет осуждаться, и презираться общественным мнением». Нестеров М.В. Портрет Л.Н.Толстого 1907
Для скорейшего осуществления этого социального идеала Толстой призывал людей следовать «религиозным» заповедям, перестать участвовать в насилии, то есть в государственной жизни, осознанно покидать города и оседать на землю мирными крестьянскими общинами, претерпевая любые мучения ради будущего. Замысел Толстого был предназначен для всего человечества, а русскому народу предстояло лишь начать великое дело. Интересно, что Толстой отчасти схож с Лениным в оценке текущего периода, в ожидании скорого всемирного переворота и в понимании роли русского народа. Если Ленин считал Россию слабым звеном в цепи мирового империализма, то Толстой полагал, что у русского народа есть огромные преимущества в деле почина этого переворота, поскольку в отличие от Европы у него сохранился земледельческий строй, и он в состоянии себя прокормить.
Грядущий же исторический переворот у Толстого выглядит как мирный, но неминуемый переход человечества к новому, безгосударственному обществу на принципах истиной жизни. Со временем такие крестьянские общины, развиваясь повсеместно, и не имея этнических, территориальных, религиозных и прочих цивилизационных различий, могут составить новое целостное образование вместо национального государства и войти «вследствие единства экономических, племенных или религиозных условий, в новые, свободные соединения, но совершенно иные, чем прежние - государственные, основанные на насилии». Лев Николаевич Толстой на смертном одре 7 ноября 1910
И еще один исторический феномен - отношение к Льву Толстому русского общества. Конечно, не все огульно рукоплескали ему, но у подавляющего большинства он вызывал восхищение. Безусловно, Толстой был живым символом протеста против сложившихся общественных отношений, и, по словам Мережковского, олицетворял веру в то, что царствие Божие на земле будет. Русская интеллигенция поддерживала его за проповедь «истинного», «жизненного» христианства в противовес «казенному» православию. Но бурное ликование и поздравления общественности после отлучения Толстого от Церкви свидетельствовали об очень грозном симптоме. Отношение к Льву Толстому большинства интеллигенции знаменует тот глубочайший национальный кризис в предреволюционной Россия, и прежде всего кризис русского сознания.
Были и противники толстовского учения, но это были единицы. Были те, кто тогда увидел в Толстом «яснополянского палача» человеческих душ, кто постиг рабскую сущность его учения, кто предупреждал о лжи его христианства и об истинности Православной Церкви. Были те, кто в 1913 году не дал поставить памятник Толстому на Миуссах, где в то время возводился благодарственный собор Александра Невского в память освобождения русских крестьян в 1861 году. Этот памятник работы скульптора Меркурова тогда поставили на Девичьем поле, а ныне он стоит во дворе толстовского музея на Пречистенке. По горькой иронии истории, когда Ленин узнал, что Толстого отлучали в Успенском соборе, он задумал поставить ему памятник в Кремле, на месте разоренного монумента государю Александру II Освободителю.
Лев Толстой как глубоко антинациональное и в то же время очень русское явление, действительно остался зеркалом, в котором Россия изучает и свои недостатки, и опасности для своего существования. Это и можно назвать уроками Льва Толстого.
Статья была написана для Русского проекта Единой России в ноябре 2007 года. Наш автор Елена Лебедева скончалась в мае 2010 года.
Библия начинается вовсе не с рассказа о грехопадении, как "Война и мир" начинается вовсе не со сцены в московском салоне. "Война и мир" начинается с Толстого, который уходит в кабинет, садится и пишет. Библия начинается с Авраама, который уходит из своего отечества, встречается с Богом Библии. Не ушел бы - не описал бы, да и не встретил бы.
Если бы на родине Авраама были газеты, основанные коммунистами, были литературоведы, воспитанные коммунистами, были священники, выращенные коммунистами, - что они написали бы об Аврааме? Ровно то, что пишут сегодня о Толстом в России к столетию ухода Толстого из Ясной Поляны и из жизни России. Из жизни России ушел Толстой, но не из жизни человечества, не из жизни вечной, и уж подавно не из Церкви. Как нельзя было отставить Ломоносова от университета, так нельзя было отлучить Толстого от Церкви.
Церковь как единство Бога с людьми начинается с Толстого. Он - именно он, а не Достоевский или Чехов - дал ответ на главный вопрос атеизма и богословия, на вопрос о смысле зла. Это единственный вопрос, который не дает человеку подойти к Богу, который заставляет человека оставаться на своей родине - в родном зле, в родном грехе, бессмысленном и беспощадном, зато дающем чувство безопасности и стабильности.
Ответ Толстого - это мир, написанный Толстым и очень напоминающий мир, написанный Рембрандтом. В этом мире видно зло, но нет проблемы зла. В этом мире не видно Бога и проблемы Бога, но есть Бог. Это мир наполнен светом Божьим и согрет Толстым. Этим мир Толстого отличается от мира богословов, который наполнен светом богословия и согрет теплом богословия - то есть бел и холоден, как мороженое. Только Толстой мог заявить, что все счастливые семьи счастливы одинаково, потому что уж он-то как раз живописал разнообразие человеческого счастья и стандартность человеческого зла.
Вот этого-то Авраама судят или хвалят те, кто не только не имеет смелости выбраться из спальника, но и полагает, что надо все человечество железной рукой загнать в спальник. Раньше они называли этот спальник счастьем коммунистическим, теперь счастьем православным, но спальник есть спальник, и главное в нем - закрытость. Эта закрытость и потрясает своей молнией в адрес тех, кто от нее уходит, будь он хоть Авраам, хоть Толстой. Наши спальники на все лады повторяют сказанное Бердяевым - что, мол, Толстой гениальный художник, но никакой религиозный мыслитель.
Нельзя быть гением в творчестве и нулем в религии. Справедливо и обратное утверждение: нельзя быть гением в религии и нулем в творчестве. Потому и злобятся на Толстого, что хотят подчеркнуть: мы, мол, гении от религии и потому имеем право судить Толстого религиозно, а про художества его мы молчим или даже присоединяемся к аплодисментам. Религиозный гений свящ. Тихон Шевкунов, выпускник иститута кинематографии и околочекистский игумен, смеет мнение о Толстом подавать. Как же, Шевкунов возглавляет патриарший совет по культуре, а Толстой никогда ничего не возглавлял. Шевкунов позволяет молиться о Толстом "в сердце" - хотя о сердце люди, которые, как Шевкунов, считают Толстого соучастником русской революции, знают еще меньше, чем об истории, и вместо сердца у них чернильница и сейф с партбилетами. Кто с революционерами - Толстой, обличавший насилие вообще и революционное насилие и терроризм в частности, или "бывшие" чекисты со своими духовниками, которые насильничали и воспитывали террористов во имя коммунизма без коммунистической этики до 1990 года, а после 1990 года - во имя православия без православной этики?
II
Люди, которые легко признают этический гений Толстого лишь для того, чтобы принизить Толстого как религиозного гения, возвысив себя, - эти люди так и не поняли, о чем Библия. Хоть Ветхий Завет, хоть Новый Завет - они не просто о Боге, но о Боге, Который восстанавливает справедливость, даже если уравновесить зло можно, только положив на другую чашу весов жизнь Сына Божия. Не меч, а Того, Кто отложил меч и понес - крест.
О Толстом нельзя сказать трафаретное "обостренная жажда справедливости", потому что жажда справедливости не бывает "обостренной". Она либо обостренная, либо - не жажда или, что еще хуже, жажда не справедливости, а мести и разрушения. Толстой жаждал абсолютной справедливости и потому сказал абсолютную религиозную истину: Иисус принес не мир, но меч, и этот меч человечество должно само переплавить на мир. С Божьей помощью, но - само.
Какая же парткомовщина все эти рассуждения о том, что "Церковь не имеет права", "Церковь не имеет возможности" признать Толстого членом Церкви. Ну как же - Толстой прямо сказал, что он не член Церкви! То ли дело мы - мы прямо сказали, что мы члены Церкви! Как будто все дело в прямоте сказанного, а не в весомости, обоснованности сказанного.
Когда Толстой кричал, что он не член церкви, он одновременно шептал в дневнике, что ему ближе те, кто Иверской суеверно молятся, чем те, кто суеверно молятся на науку или политику.
Когда наши "воцерковленные" кричат, что они - члены Церкви, а потому обязаны выносить Толстого из избы, они шепчут про себя: "Избавь нас, Господи, от толстых, а от Тебя мы и сами избавимся!"
Толстой умел писать и потому ни единого слова лишнего не написал в жизни. Если он писал, что не считает себя членом церкви, называющей себя православной, так он не зря вставил "называющей себя". Он не был членом Церкви, называющей себя православной, а других называющей всякими "сектантами", "либералами", "врагами святой Руси". Толстой был членом Церкви Христовой, и в раю многие из тех, кто не уместится на лоне Авраамовом, обретут радость на лоне Львином.
III
Религиозный и, более того, православный гений Толстого проявился во многом, здесь же можно ограничиться тремя пунктами.
Толстой один из немногих мистиков русского православия. Его мистицизм не истероидно-декадентский, как у Владимира Соловьева, и уж подавно не книжный, не спроецированный в 3D опыт чужих видений, как у тысяч православных интеллектуалов. Да, читать его дневники нелегко, но читать дневники любого мистика нелегко. Толстой - это мистическое восприятие пространства и времени, разглядывание их со стороны вечности. Конечно, тут прямая связь с его художественным и этическим гением. Пространство как зло и кошмар разъединения, рабства, ненависти - и время как возможность блага, объединения, обретения себя как личности и как члена человечества. Это одна из самых редких разновидностей мистического опыта, и тут Толстой стоит рядом с блаженным Августином, а кто будет третьим, это еще надо посмотреть.
Толстой мистик личного. Многие мистики говорили о том, что, погружаясь в Бога как в Свет, они оказывались в Боге как тьме, в Боге как абсолютном ничто, абсолютной тайне.
Толстой рвался к Богу как к Личности и мучился от того, что Бог открывался ему лишь как абсолютно безличное, как цельный кусок той безличности, которая в человеке содержится разрозненно и неполно. Только в том ли дело, что Бог не дал Толстому того опыта, который есть у каждого, хочется верить, новообращенного христианина? А может быть, дело в другом: Толстой как личность немножко необычного масштаба существо и критерии личности у него другие. От Бога Толстой требовал не доказательства Его доброты или красоты, а доказательства того, что Он, Бог, - личность. Чуда требовал! Потому что Толстой переживал личность как чудо, как явление в мире законного и закономерного свободы и любви. Редкое явление! Толстой считал, что Бог Себя вот таким - не явил. Но Толстой это считал лишь применительно к себе, а о других судил иначе, и видел явление свободы и любви в других. Себя же судил - и тут также проявилось не просто его христианство, но его принадлежность именно к русскому православию - так, как никаким нынешним и тогдашним смиренникам не снилось. У нас-то смирение на импорт, гордыня на экспорт, у Толстого же все было наоборот: против волков в православных шкурах - молодец, с молодцом Христом - и сам овца.
"Толстовство", "непротивленчество" потому и вызывало, и вызывает такое озлобленное, сатанинское сопротивление со стороны миллионов и верующих, и неверующих, что это - мистическое откровение, а не социально-политическая программа. Как можно молиться Богу Библии, забывая о том, что это - Бог мира? "На земле мир" - это основное, это глубина и высота Библии, это Христос, а "не мир, но меч" - это горькая шутка Христа над бесчисленными меченосцами, которые сперва на Него набросились и распяли Его, а потом от Его имени набросились на других и распинали неверующих в Распятие.
Кто верует в Распятие как высшую разновидность меча ("Меч и крест - одно"), тот кто угодно - боевик, охранник, силовик, но не мистик. Толстой пережил Бога как мир, как "шалом" - и потому он куда более христианин, чем нынешние и прошлые полковники всех мастей, которые переживают армию как Бога. Осторожнее надо быть тем, кто смеется над "пацифизмом" Толстого. Производители свеч небось смеялись над Эдисоном. Владельцы скаковых лошадей - над изобретателем автомобиля Кюньо. Да и нынче Кюньо не считают изобретателем автомобиля, потому что он, видите ли, не изобрел заодно двигатель внутреннего сгорания. Только вот когда горючее для этого двигателя кончится, что будет совсем скоро, кто будет смеяться? Когда кончится топливо у насилия и тьмы, кто над кем будет смеяться? А оно кончится, кончится - потому что смерть умирает, а Воскресение воскресает. Священник Яков Кротов 23.11.2010 09:14
# 5
22.11.2011, 08:16
Эльвира Горюхина
Новичок
Регистрация: 22.11.2011
Сообщений: 1
Сказал(а) спасибо: 0
Поблагодарили 0 раз(а) в 0 сообщениях
Вес репутации: 0
Пассажир поезда № 12. Конечная остановка — бессмертие
22.11.2011, 07:53
Лев Толстой. Сто лет назад. А как звучит!
