Однако и те войска, которые проходили специальное обучение, по уровню своих знаний военного искусствабыли заметно слабее армий европейских стран. Толстой, специально интересовавшийся этим вопросом, свидетельствовал, что «вся их военная хитрость и сила состоит в их множестве... ежели же их неприятель собьет и принудит [от]ступить, потом уже никоим образом уставиться в строй не могут, но бегут и погибают, понеже стройному бою не обыкновении и егда неприятель их погонит, тогда отдираются от начальства и оставляют их и бегут невозвратно и видят сами, что тот их воинский строй им не ложиточен и... худ, одначе иностранным обучением гнушаются». Примерно то же сообщал Петр Андреевич и о возведении крепостей, которые в Турциш строились древним обычаем: «...а по науке фортификации регулярно строить не умеют, ниже того проискивают, побольше укрепляют всякие места многолюдством,, нежели разумно построенными крепостями».
Большое место в своем сочинении П. А. Толстой отводит описанию турецкого флота, поскольку этот вопрос, как уже отмечалось, особенно интересовал Петра I Турецкий флот был сравнительно велик, неплохо оснащен и представлял определенную силу на Черном море. Толстой приводит текст турецкого морского устава,, принятого в 1701 г., где подробно говорится о системе управления флотом, морских чинах от капитан-паши до простых матросов, об их обязанностях, формах оплаты и т. п. В России в тот момент морского устава не существовало. Лишь несколько позже были утверждены «Инструкции и артикулы военные,, надлежащие Российскому флоту» и «Артикул корабельный», а морской устав был составлен и принят только в 1720 г. Примечательно, что вопросов организации морского флота и кораблестроения П. А. Толстой касается профессионально, с большим знанием дела.
Поражение Турции в войне со Священной лигой, несомненно ослабило и ее международный престиж. Толстой писал, что особенно это стало проявляться в отношениях с послами европейских держав: «...война прошлая многие вещи у турок управила и зело политичны, ниже в договорах с послами содержатся... Турки, как вселилися в Европу, не употребляли церемониальных с послами разговоров о мирных состояниях и политик» и ласкосердства не являли, как употребляли в сие последние времена о договорах и подтверждениях миров поставленных». Далее он сообщает, что был учрежден пост министра, который знал «и по достоинству правил то церемониальное дело...». В Османской империи в то время были аккредитованы послы Франции, Голландии, Англии и Венеции, а также резидент Австрии и дипломатический представитель Ратузы (Дубровника).. Помимо послов в Стамбуле европейские державы имели своих консулов в основных портах империи, в том числе на островах.
В связи с враждебной России политикой ряда европейских держав Толстому приходилось держать в поле зрения деятельность их послов в Стамбуле, чтобы вовремя и должным образом на нее реагировать. Значительное внимание он уделял, в частности, деятельности посла Франции Шарля Ферриоля.
Подкрепляя словесные убеждения ценными подарками султану и его окружению в виде сукон, часов, дорогих ювелирных изделий, шелков и крупных денежных сумм и поддерживая попытки Порты привлечь на свою сторону восставших против австрийского владычества венгров, французский посол, как отмечалось, пытался побудить Турцию выступить против Австрии, в то время как Англия и Голландия, находившиеся в союзе с Австрией, стремились противодействовать усилиям французов. Толстой по этому поводу сообщал: «Посол французский всячески в сем трудится... но и английский и голандский [послы] отворенные очи к сему делу имеют и как могут французу противятся и уже бог весть коликое число потеряно с обоих сторон денег в различных вещах, которые в дары от них отсылаются».
С той же, если не с большей, активностью Франция затем стала выступать против России, провоцируя турок на войну с нею. В дополнение к ответам на «статьи» Толстой писал, что в 1707 г. Людовик XIV предписывал своему послу в Турции Ш. Ферриолю, чтобы он «всяким образом потщился Порту привесть в ссору с Российским государством и неотступно бы о том промышлял, хотя и с великим иждивением. И посол оный, умысля, что ему одному Порту в такое дело привесть трудно и ведая, что явными поступками не скоро меня может осилить и я буду чинить ему прешкоду, того ради согласился тайно с ханом крымским».
В марте того же года в Стамбул к французскому послу прибыл посланец от Карла XII и Станислава Лещинского с письмами Порте. П. А. Толстой сообщал в Петербург, что французский посол обратился к Порте с просьбой о помощи, чтобы «Станислав возмог воспротивиться от царя Московского». Тогда же в Стамбул прибыл посланец крымского хана, который, действуя заодно с французским послом в Турции, «промышлял с великим прилежанием привести Порту с Российским государством в ссору».
В значительной степени в результате активной деятельности Толстого французские происки не увенчались успехом - с Россией было решено сохранить мир, а крымского хана сместить. В дальнейшем Франция продолжала поддерживать своих союзников - Карла XII и Станислава Лещинского, чьи происки в Турции, как известно, сыграли значительную роль в развязывании русско-турецкой войны 1711 г.
Характеризуя деятельность французской дипломатии в Османской империи, Толстой не ограничивался внешнеполитическими вопросами. В публикуемом документе он отмечал особую заинтересованность Франции в турецком рынке и ее план постепенного вытеснения английских и голландских купцов. Очевидно, именно с этой целью Франция учредила в Османской империи большее число консульств, чем любая другая европейская страна. Будучи современником и очевидцем многих описываемых им событий, Толстой сообщал о некоторых неблаговидных поступках французских купцов в Турции. Петр Андреевич Толстой писал, «турецкие места ограбляют французы без войны и без бою». Естественно, что подобные факты, так же как и политические интриги Франции, направленные на развязывание русско-турецкой и турецко-австрийской войн, отнюдь не являются примером искренних и дружественных отношений к Османской империи, в которых так рьяно уверяли султана и его сановников французские представителе.
Что касается позиций англичан в империи, то, по мнению Толстого, они были довольно прочными. Англичан она весьма интересовала как рынок сбыта, куда они на льготных условиях ввозили сукна, олово, свинец, сталь, вывозя необходимое им сырье. Показателем того значения, которое имела для Англии торговля с Османской империей, являлось, в частности, то, что английский посол направлялся туда от знаменитой Левантийской компании, созданной в 1581 г. и имевшей определенные полномочия от своего правительства. Как писал П. А. Толстой, «посол аглинской бывает в Англии обран от компанства восточного».
Участие английских дипломатов в качестве посредников на Карловицком конгрессе также являлось причиной благожелательного отношения Порты к Англии. При этом, как уже отмечалось, Англия, а также Голландия стремились фактически сорвать русско-турецкие переговоры, прикрываясь поддержкой требований турецкой стороны и защитой ее интересов, о чем в свое время информировали русское правительство его представители на этих переговорах. Продолжение войны между Турцией и Россией было выгодно морским державам, так как в этом случае Петр I должен был бы отказаться от войны со Швецией, с которой эти державы заключили мирный договор. С другой стороны, ведя войну с Россией, Турция была бы не в состоянии действовать против Австрии - главного союзника Англии и Голландии в войне за Испанское наследство. Кроме того, обе державы были всерьез обеспокоены строительством русского флота, видя в нем своего будущего соперника в морской торговле, о чем царю писал не только П. А. Толстой, но и Е. И. Украинцев: «Торговля английская и голландская корабельная в Турском государстве изстари премногая и пребогатая. И что у тебя, государь, завелось морское корабельное строение и плавание на Азов и Архангельского города и тому они завидуют и того ненавидят, чая себе от того в морской своей торговле великой ломешки».
Определенный интерес представляют сведения Толстого об отношениях Турции с Голландией, Австрией, Польшей, Венецией и Рагузой и о торговле с некоторыми из этих стран. Касаясь отношений с Ираном, находившимся в состоянии все усиливавшегося экономического и политического упадка, он приводит ряд данных об известных конфликтах, связанных с Басрой и поддержкой Ираном периодических антитурецких выступлений арабов.
В своих ответах на «статьи» П. А. Толстой специально останавливается на некоторых вопросах, касающихся русско-турецкой торговли, а также отношений к России аккредитованных в Турции европейских послов, отмечая их предвзятость. При этом Толстой прекрасно-понимал заинтересованность европейских держав в негативном отношении Османской империи к России, продиктованную не только политическими, но и экономическими мотивами. Стремясь направить основное русла русской торговли в Западную Европу, где, используя обстоятельства, связанные с Северной войной, можно было бы извлекать из нее наибольшие выгоды, эти державы, естественно, противились появлению русских купцов на турецком рынке. Толстой также подчеркивал, что некоторые государства, в частности Франция, домогались права вести торговлю через Черное море и «зело прилежно о том трудились, но не возмогли того учинить».
По утверждению Толстого, сама Турция очень активно использовала Черное море для торгового судоходства: «Товары, которые приходят из Черного моря в Константинополь и расходятся по всей турецкой земле, пшеница, ячмень, овес, масло коровье, сало, конопли, мед, сыры, мясо соленое, кожи, воск во христианах расходятся, также и шерсть»; он подчеркивает, что «ежели того с Черного моря не будет, хотя един год, оголодает Константинополь».
Россия, как известно, в те годы стремилась не только к миру, но и к развитию с Турцией торговли. Турция, со своей стороны, как сообщал Толстой, тоже была заинтересована в товарах, «от стороны российской к ним приходящих, понеже ни откуда не могут себе достать соболей, лисиц, горностаев, белок, и мехов заячьих, кошачих и прочих мягких товаров, также юфтей, кож и кости рыбьей, обаче страха ради и то пренебрегают и если бы не возбранялась страхом их могла бы в Азове ярмарка быть зело великая, понеже есть путь купцам близок и удобен чрез Черное море от разных народов купеческих, по берегамЕвксинопонта пребывающих». И далее: «Скорнячный товар, который приходит из Москвы, в великой чести у турок».
Отрицательное отношение Порты к развитию торговли с Россией Толстой объяснял несколькими причинами. Одной из них, по его мнению, являлось опасение установления связей с Россией христианских подданных Османской империи. Кроме того, по его словам, в Турции считали, что в случае развития этой торговли российские купцы «отымут прибыль от их подданных». Этот довод нельзя считать серьезным, поскольку Петр I предоставлял определенные льготы для турецких торговых людей. Кроме того, Толстой писал, что в Турции «знают, что от стороны российской желание есть, чтоб вести торг с ними через Черное море и знают о том, что товары московские не будут ходить никуда, кроме Азова, также и их товары, которые не наносят предрассуждения сумнительного Порте, сиречь не заказные, ако суть ружья всякие воинские, не могут же отвозиться в Москве иным путем, кроме Азова и того ради воздерживаются и не хотят того торгу через Черное море вести, имея страх от московских кораблей».
Следует подчеркнуть также, что Россия не имела намерений использовать свой флот против Турции в военных целях. Об этом совершенно четко сказано в инструкции Петру Андреевичу, где цель существования флота объяснялась следующим образом: «Сие не для чего иного токмо для опасности от них (турок) внезапного нападения и для частых премен, которые быть у них в государстве обыкли, а [со] стороны царского величества никакого злого начинания не будет... А то зачали и прежде учинения миру строить для войн... нам как, спасая себя, не готовить и для всегдашней от вас [Османской империи] опасности, а понеже со всеми у вас есть мир, а есть немалый флот... токмо царское величество никогда начинать войны и мир разрушать не будет, который утвержден нанешними мирными, при помощи божьей договорами».
Составляя ответы на «статьи» Петра I, Толстой в своем описании Османской империи прочно стоит на почве действительных фактов и останавливается как на положительных, так и на отрицательных явлениях. Подчеркивая свободолюбивый и гордый характер турецкого народа в целом, он в то же время отмечает корыстолюбие и беспринципность высших султанских чиновников, коррупцию при дворе. Касаясь снижения общей боеспособности сухопутных войск Османской империи, он в то же время высоко ставит боевые качества некоторых воинских частей и отдает должное организации турецкого флота, что нашло свое отражение в приводимом им турецком морском уставе 1701 г.
Русское государство в начале XVIII в. было заинтересовано в мирных отношениях с Турцией и в развитии торговли с нею. Об этом красноречиво свидетельствуют и сам факт миссии Толстого, и вся его деятельность на посту русского посла в этой стране.Но если со стороны России проявлялось активное желание сохранять прочный мир с Турцией, то султанское правительство, подстрекаемое дипломатами Англии, Франции и Австрии, в конце концов вступило на путь войны против своего северного соседа, войны, которой оно не так уж и хотело.
В условиях войны за Испанское наследство европейские державы действовали, хотя и по разным причинам, одинаково - в одном, антирусском направлении. Они видели в Турции важный рычаг, с помощью которого можно было воздействовать на. Россию, помешать ее усилению. Не случайно руководитель венгерского восстания князь Ракоци отмечал, что русско-турецкая война 1710-1711 гг. была заранее установленным способом отнять у Петра I возможность принимать участие в европейских делах.
Но это уже события последующих лет. Пока же, в 1703-1704 гг., даже великий везир Халил-паша признавал, что все действия П. А. Толстого были направлены на сохранение, мира, и заявлял о стремлении Порты также способствовать мирным отношениям с соседней страной.
Как отмечает советский исследователь А. Д. Желтяков, имевшиеся в России ранее разрозненные сведения, накопленные стараниями целых поколений паломников, купцов, дипломатов, военных и пленных вошли составной частью в общий комплекс практического знания турецкого Востока. Однако начиная с Петра I правительство и общество России стали проявлять более глубокий и постоянный интерес к своему беспокойному южному соседу. И здесь несомненен вклад П. А. Толстого. Его «отписка» на «статьи», донесения и другие документы знаменуют собой достижение нового этапа знаний в России об Османской империи. Причем, если публикуемые донесения можно рассматривать как непосредственное свидетельство очевидца (в чем их и ценность), то «отписка» дает материал иного рода: это серьезное исследование разных сторон жизни Османской империи.
Список Литературы
Сурмина И.О., Усова Ю.В. Самые знаменитые династии России. Москва, "Вече", 2001
Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997 г.
«Гвоздь тернового венца Спасителя нашего Христа.
Крест, зделан из дерева самаго Креста Христова.
Сребренник, который взял Июда у архиереов еврейских.
Часть кости от руки Иоанна Крестителя.
Часть кости от руки святыя мученицы Екатерины.
Часть кости от ноги святаго Власия, архиепископа Севастийского.
Часть от ноги святаго Геронима...»
Так пишет «первый русский западник», «умнейшая голова в России» Петр Андреевич Толстой (1645-1729). Первый Толстой-писатель. Первый граф Толстой. Первый русский посол в Турции. Предположительно, отравитель. Несомненно, ловкач и пройдоха. «Голова, голова, кабы ты не была так умна, я давно бы отрубить тебя велел», – так поощрял Петра Толстого Петр Первый. Ум в дипломатических и придворных кругах – синоним хитрости. Царю Петр Толстой был нужен. Это он, Толстой, совершил невероятное: предательством завлек в Россию из Европы, на пытки и смерть, бежавшего от отца царевича Алексея Петровича. Тот, по слухам, перед смертью проклял Петра Толстого и всех его потомков до 25-го колена (и они стали писателями).
Любознательностью, наблюдательностью и цепкостью Петр Толстой отличался дивными. Здоровья был крепкого. В 52 года своею волею отправился туда, куда молодых силком посылали: осваивать новые земли, хоть и не целину. Всего прожил почти 84 года, для той эпохи порядочный рекорд, из них пять лет – в заключении (три года в туретчине, два – на родине). Объездил Италию, бывал в Париже (позже, не в первую поездку). Дома был осыпан милостями и был гоним. Выучил итальянский (настолько, что рассуждал, в каком из итальянских городов язык чище); понимал по-турецки, по-польски. Умер на Соловках.
Дневник Сэмюэла Пипса есть в каждом английском доме. Вторая книга после Библии, а может, уже и первая. Отчего дневник Толстого так мало известен в России? Как можно понять Россию без этого дневника? Сочинение потрясающее. Ключ к петровской революции. Даже притом, что писатель о многом умалчивает, что он хоть и многословен, но одновременно и скуп на слова. Отчасти – именно благодаря этому умолчанию чтение потрясающее. Заставляет между строк читать. Слово дано нам для того, чтобы скрывать мысль – так скажет спустя сто лет другой дипломат, французский. Толстой был хитрее Талейрана: знал это, да скрыл.
«Зделан гроб стеколчатый, в том гробе лежит зделанное ис камней, ис которых делают краски, Тело Господа нашего Иисуса Христа зело пречудным мастерством. Около того гробу поделаны образы из тех же камней: при главе Христова Тела зделан образ Пресвятыя Девы Марии сидящей; по сторону зделан образ Марии Магдалыни стоящей; по другую сторону зделан образ святыя Саломии... те все образы зело преизрядным мастерством зделаны, немошно познать, чтоб не живые...»
Слово «изрядный» идет у Толстого в своем первом значении: из ряда вон выходящий. Другие слова тоже поучительны: «начевать», «полаты», «олтарь», «арган», «корета», «астария», «арехи», «адин» (вместо один), «кординал», «салдат», «потрахиль», «крылос». Идея языковой нормы у первого русского западника отсутствует. Он не безграмотен, он вне грамоты. Как поэт, следует звуку. В одной и той же фразе польская столица у него пишется тремя способами: Аршава, Оршава и Варшава – смотря по обстоятельствам. Первый звук слова подсказан последним звуком предыдущего слова, логически вытекает из него. Ему это кажется правильным, и как тут возразишь? Может, это мы неправильно пишем. В древних языках начертание буквы зависит от ее места в слове (в арабском, отчасти в иврите и греческом – до наших дней удержалось), а произношение изображаемого звука в новых языках зависит от места и окружения.
Как всякий настоящий писатель, Толстой – графоман: пишет, чтобы писать; не писать не может; упивается писанием; поёт, как акын. Пишет и в море, когда сильно качает: на фрегате в шторм на Адриатике, в фелюге под турецким огнем у Мальты. Писательскую страсть выдают бесконечные повторы с вариациями – как у Гомера. Бедность словаря ничуть не смущает автора. Полная необразованность – тоже. Его вообще ничто не смущает. Он жизнелюб. Ему важно увидеть и пережить, притом дважды: второй раз – на бумаге.
Конечно, необразован он только в светских делах. Видит в Риме статую: «мужик с глобусом на плечах», и не знает, что это – Атлант. Видит скульптурную группу: крылатый конь и «десять девок с флейтами» (на самом деле девять) на холме, и не знает, что перед ним Пегас, Геликон и музы. Кентавром тоже удивлен. Не знал о таком звере. Ну, и что? Мы тоже потеряли живую связь с этими символами. Не в этом счастье. Зато уж в делах церковных – тут он в своем элементе. Каждый святой мученик, пусть хоть за полторы тысячи лет живший, для него – сегодняшняя реальность. Он знает о нем много и хочет знать больше; мощи разглядит, опишет, а если дадут – и поцелует. Вера Толстого – безусловна, незыблема. Это вера средневекового человека, обставленная дорогими безделушками. Видишь воочию: церковь была для людей не только духовной жизнью, она одновременно была еще и газетой, телевидением, театром, цирком, интернетом – синкретическим средоточием всего на свете. Подумаешь, человек про Атланта не слышал! Велика беда.
(Газету, заметим к слову, Толстой впервые видит в Неаполе. Она, естественно, венецианская, возникла в Венеции в золотом для республики XVI веке – выросла из записи сплетен; gazzetta и значит сплетня по-венециански. Английское gossip – слово однокоренное.)
И этот средневековый Толстой – западник; тут молва не врет. Чужое – не вызывает у него отталкивания. Католицизм – не в первую очередь ересь. Мощеные улицы, на которых «не бывает грязи», не вызывают злобы. Невероятное, «неудоб сказуемое» богатство католического мира – не вызывает обиды и зависти: только жадный интерес.
Не любит, если говорить о пристрастиях, Петр Толстой только Польшу, Речь Посполитую, Республику. Помнит, что исторически еще недавно самое существование Московии было в руках поляков и литовцев. Окажись поляки прозорливее, возьми они всерьез эту рыхлую «северо-восточную Татарию» (так еще в петровское время называют кое-где в Европе Московию), быть бы Сибири – польско-литовской. Сибири – и Аляске. А что? И – никакого Петра Первого, Петербурга, Пушкина. Тут не совсем к месту просится рассуждение о польском присутствии в русской культуре, но мы его только наметим. Громадное присутствие: Боратынский, Достоевский, Лобачевский, Софья Ковалевская, Бунин, Шостакович и иже с ними – они все русские (кроме Ковалевской; та никогда себя русской не считала), но с польскими корнями. А Петр Толстой видит поляков только пьяницами и драчунами. Чуть что - за саблю хватаются, ничего без крови решить не могут, даже короля выбирают («илекция») непременно с кровопролитием. Что это – другая сторона свободы, видеть не хочет.
Почти половина пути Толстого из Москвы в Венецию лежала через Польшу. Польша в ту пору – больше Франции. Начинается от Смоленска (а в былые времена до окраин сегодняшней Москвы доходила). Могилев – уже Польша. Читаешь и глазам своим не веришь: Могилев, это олицетворение захолустья, – «много болши» Смоленска, а заглянув в примечания, узнаешь: вольный город, с 1577 года живущий... по магдебургскому праву! Не любя Польшу, Толстой скрадывает ее территорию: намеренно или бессознательно уменьшает польскую милю на добрую треть. Да-да: с педантизмом чисто графоманским он записывает расстояние между каждыми двумя своими остановками, а потом суммирует. Счет ведет двойной. Догадывается, что треть пути потерял:
«От Москвы до Местра 2027 верст с полуверстою, где будет еще, по моему счислению, без малого 1000 верст...»
В Варшаве Толстой впервые видит улицы с выходящими на них фасадами домов. O Rus! О Русь! В Москве каждый дом был усадьбой. И еще путешественник изумлен тем, что в лавках сидят жены и дочери владельцев. И в «коретах» ездят женщины и девушки сами по себе – это он через всю Европу отмечает, а в Неаполе у жены «вицероя» вообще усматривает «голые груди», однако ж кланяется бесстыднице из своей кареты и получает ответный поклон из ее «порчшеза». Обычаи и языки по ходу путешествия перенимает налету. В Венеции (которая вдвое «больши» Вены) – больше всего поражен свободой:
«И всегда веселятца, и ни в чем друг на друга не зазирают, ни от кого ни в чем никакого страху никто не имеет: всякой делает по своей воле, кто что хочет. И живут венецияне всегда во всяком покое, без страху, бес обиды, без тягостных податей...»
В Вене, 27 мая 1697 года, он видит цесаря в церковном шествии – и цесаря никто не ведет под руку! Зато «цесареву» под руку ведет «маршалок». (Некоторые термины у Толстого так и остаются польскими; при ближайшем рассмотрении «маршалком» оказывается не кто-нибудь, а Евгений Савойский, единственный полководец нового времени, которого уважал Наполеон; 1 сентября 1697 года под Зентой, в присутствии русского представителя майора Вейде, Евгений наголову разобьет армию султана Мустафы II.)
В Венецию Толстой приехал учиться морскому делу. Лучше было бы сказать: для первого, самого поверхностного ознакомления. Что выучишь за месяц-два? Смешно. Смешно читать дипломы, полученные самим царем (на имя Петра Михайлова) в ходе Великого посольства – о том, что он, дескать, в совершенстве овладел метанием бомб из пушек и мортир и еще черт знает чем, чуть ли не хирургией.
Петр Толстой тоже хочет (должен) получить дипломы. Советские источники, да и позднейшие, говорят: он нанялся волонтером на судно, совершавшее каботажное плаванье по Адриатике. Плаванье, что и говорить, было каботажное: венецианских вод судно не покинуло, хоть и подошло вплотную к турецкой границе, Турция начиналась в Албании, а заканчивалась в северной Африке. Но какой волонтер в 52 года? Кто такого возьмет? Говорите: за деньги кого угодно возьмут? Верно, но не до конца. Толстой – в этом невозможно сомневаться – нанял это судно, с капитаном и командой. Ничего другого при внимательном чтении не получается.
Плаванье не удалось. Практически не было «способного» ветра. Куда ни пойдут, никуда толком дойти не могут (но зато учат москвича). Вернулись, можно сказать, не солоно хлебавши – и нигде не выгружались и груза не брали. Но вернулись не совсем. Капитан высадил Толстого перед самой венецианской лагуной, потому что (иного объяснения не видим) срок найма вышел, а в Венецию ему (капитану) не нужно было. Вход в лагуну и выход из нее – это было делом не очень простым и опасным.
У плаванья, если присмотреться, была цель, самим Толстым и назначенная: мощи святого Николая Мирликийского, будущего Санта-Клауса. Этот Николай – единственный святой, которого Толстой называет великим. Его место в России всегда было особым (у Бунина крестьяне думают, что Троица это Христос, Богоматерь и Никола-угодник). Толстой стремится к Николе всею душой, да не доходит на этот раз (со второй попытки доходит). Мощи находились (и теперь находятся) в городе Бари, в неаполитанских (то есть уже испанских) землях. Ломбардия, куда Толстой тоже совершил челночную поездку (Милан у него больше Венеции, то есть самый большой город на его пути), тоже испанская... Будь ветер «способнее», первое плаванье не было бы каботажным.
Вглядываясь в первое плаванье Толстого, видишь с изумлением, что линейные корабли Средиземноморья – галеры. Только они не зависят от капризов ветра. Шестьдесят весел, по шесть прикованных рабов на весло, – и иди, куда хочешь. Двигатель безотказный, не хуже нефти; рабы ведь и были нефтью древнего мира и средневековья. Рыцарская Мальта всего семь галер содержит: четырех достаточно против Турции в Леванте, остальные охраняют остров. Почему Англия, Голландия, Испания и Португалия не на галерах делают упор, а на парусном флоте? Может, на юге еще не научились ходить бейдевинд, а на севере уже научились?
«Неаполитанские жители между собою съезжаются часто и живут зело любовно; а когда съедутся в дом, потчивают друг друга шарбетами и лимонатами, а вина пьют мало винограднаго, а водак отнюдь не пьют; также и табаку дымового не курят, а носовой табак у всех неаполитанцев из рук не выходит, и зело много ево употребляют все: и мущины, и женщины, и девицы...»
На Мальте, где Толстого принимали почти как официального посла Московии, «кавалеры» виноградное вино водой разбавляют: помнят, значит, еще Элладу. Никто в Европе не напивается – кроме поляков. Что до «носового табака», то он и через сто лет в Европе не перевелся. У Карамзина, в «Письмах русского путешественника», им в Швейцарии пробавляется очаровательная девица на выданье.
Если выбросить всё, что касается мощей, книга Толстого сократится на треть. Если оставить только ясно сформулированные светские наблюдения – на две трети. Делать этого, конечно, нельзя. В живом тексте всё взаимодействует, а портрет Толстого при любом сокращении будет неполон. Что Толстой первым делом смотрит в Риме? Думаете, Колизей? Униатскую церковь (церквей «благочестивой греческой веры» в Риме нет). Добирается он и до собора св. Петра, все нужные слова восхищения произносит («непостижно», и т.п.), но главное не в этом, не в скульптурах и картинах, он в них не смыслит, а в перечне человеческих останков в соборе св. Петра. Этот список занимает в книге Толстого полных четыре страницы текста. Почище списка кораблей у Гомера. «Адин зуб Луки-евангелиста» – для Толстого переживание, событие его жизни.
После мощей больше всего Толстого поражают в католическом мире остерии, больницы и библиотеки. В каждой остерии (повторяет он десятки раз) – белые чистые простыни и полотенца, кровати «изрядные», стол, кресла, зеркала и картины «предивными итальянскими письмами». В больницах («шпиталях») – то же: для каждого больного – кровать с белыми простынями, отделенная занавесью; и лечат всех бесплатно, а в иных – прислуживают больным «честные» люди (молодые дворяне, притом именитые; для них это урок христианского смирения). В библиотеке на Мальте Толстой видит печатную историю Московии с картами, где названия даны «по словенски». Значит, какая-то картография в Москве была, но библиотек там в это время нет ни одной, не то что публичных, а даже частных. Театр при Алексее Михайловиче в 1672-76 годах был самый первый; появился и исчез. И первая школа, самая первая светская школа Московии, открылась лет за двадцать до рождения Толстого, при Филарете. Из нее потом выросла Славяно-греко-латинская академия.
Граф Толстой, очень известный в России в продолжение трех последних царствований под именем Петра Андреевича, происходил из мелкаго Русскаго дворянства *). Одна барышня, по имени
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |