Антони Гавриловна Троллоп 24 страница

— Батюшки, да он насмерть расшибся! — вскрикнула какая-то женщина, возле которой он упал.

— Господь упокой его душеньку,— сказала другая.— Мать-то, мать-то как жалко!

— Напридумывали тут всякие игрища! — проворчала старуха.

— Шею он сломал, это уж верно,— заметила ее соседка. Бедная мисс Торн! Она услышала все это, но не упала в обморок. Полумертвая от ужаса, она пробиралась сквозь толпу. Его мать! Его бедная, бедная мать! Нет, она никогда себе этого не простит! Муки мисс Торн были невыносимы, ноги почти не держали ее, и она не сразу добралась до того места, где злополучный юноша лежал на земле, а двое-трое мужчин ощупывали лошадь, которая, пошатываясь, поднялась с земли. Но наконец она очутилась возле молодого фермера.

— Колени-то у него целы? Ради бога, скажите, он разбил колени? — спрашивал Гарри, медленно поднимаясь и потирая левое плечо правой рукой. В эту минуту его заботили только колени отцовской лошади. Мисс Торн скоро убедилась, что шея Гарри и все его кости целы и что ушибся он не слишком сильно. Но с этих пор она никогда больше не устраивала состязания на ристалище.

Элинор покинула доктора Стэнхоупа, как только это оказалось возможным, и отправилась на поиски отца, которого нашла на лужайке в обществе мистера Эйрбина. Это ее не огорчило. Она хотела как можно скорее сказать отцу, что ходящие о ней слухи неверны, и была бы рада разуверить также и мистера Эйрбина. Подойдя к ним сзади, она взяла отца за локоть, а правую руку протянула священнику прихода Св. Юолда.

— Как ты сюда добралась? — спросил затем мистер Хардинг.

— Со Стэнхоупами. Они не могли приехать все вместе и сейчас карету отправили за синьорой.— При этих словах Элинор увидела, что мистер Эйрбин смотрит на нее пристально и укоризненно. Она сразу поняла, в чем он ее обвиняет. Его глаза словно говорили: “Да, ты приехала со Стэнхоупами, но потому лишь, что хотела быть с мистером Слоупом!” И она добавила, по-прежнему, обращаясь к отцу:

— Первыми приехали доктор Стэнхоуп, Шарлотта, я и мистер Слоуп.— При этом последнем имени рука отца под ее пальцами слегка вздрогнула. В тот же миг мистер Эйрбин отошел от них и, заложив руки за спину, удалился по садовой дорожке.

— Папа,— сказала Элинор. — Мне пришлось поехать в одной карете с мистером Слоупом. Этого никак нельзя было избежать. Я обещала поехать с ними до того, как узнала, что и он тоже едет; а тогда, если бы я отказалась, мне пришлось бы объяснить причину, и пошли бы сплетни. Тебя ведь не было в городе, и я ничего не могла сделать.— Все это она выговорила так быстро, что к концу своих оправданий совсем задохнулась.

— Но я, право, не знаю, почему ты должна была что-то делать, милочка,— сказал мистер Хардинг.

— Нет, ты знаешь, папа. Ты не можешь не знать того, о чем они говорили в Пламстеде. Я в этом уверена. Ты знаешь все, что сказал архидьякон. И как он был несправедлив. И мистер Эйрбин тоже. Он мерзкий, мерзкий человек, но...

— Кто мерзкий человек, милочка? Мистер Эйрбин?

— Нет. Не он, а мистер Слоуп. Ты же знаешь, что я имела в виду мистера Слоупа. Более мерзкого человека я никогда не встречала, и мне было очень неприятно ехать с ним в одной карете. Но что я могла поделать?

С души мистера Хардинга начало спадать тяжелое бремя. Значит, и архидьякон со всей своей мудростью, и миссис Грантли со всем своим тактом, и мистер Эйрбин со всеми своими талантами все-таки ошиблись! Его дитя, его Элинор, его дочка, которой он так гордится, не будет женой мистера Слоупа! Он уже совсем собрался открыто одобрить этот брак, настолько он был уверен в его неизбежности, и вдруг оказалось, что предполагаемый жених Элинор неприятен ей так же, как и всем ее близким! Но мистер Хардинг был настолько простодушен, что не сумел скрыть свой промах. Он не мог притвориться, будто никогда ее ни в чем не подозревал, будто никогда не соглашался с догадками архидьякона. Он был очень удивлен и чрезвычайно обрадован и прямо показал это.

— Деточка,— сказал он,— я в восторге. Родная моя, ты не знаешь, какую тяжесть ты сняла с моей души.

— Но, папа, ты-то не мог предположить...

— Я не знал, что думать, милочка. Архидьякон сказал...

— Архидьякон! — повторила Элинор, загораясь гневом.— Такой человек мог бы заняться чем-нибудь более достойным, чем чернить сестру своей жены и сеять вражду между отцом и дочерью!

— Он этого не хотел, Элинор.

— Так чего же он хотел? Зачем он вмешивался в мои дела и внушал тебе такую ложь?

— Забудь об этом, деточка. Теперь мы будем знать тебя лучше.

— Ах, папа! И ты думал так! И ты меня подозревал!

— Я не понимаю, что ты называешь подозрениями, Элинор. Ведь в таком браке не было бы ничего постыдного, ничего дурного. Ничего, что могло бы заставить меня вмешаться как твоего отца.— И мистер Хардинг, желая оправдаться, уже начал было доказывать, что мистер Слоуп, несомненно, хороший человек и подходящий муж для молодой вдовы, но Элинор энергично его перебила:

— Нет, это было бы постыдно, это было бы дурно, это было бы гадко! Если бы я совершила подобную мерзость, все с полным правом отвернулись бы от меня. Фу... — И она содрогнулась при мысли о брачном факеле, который ее друзья с такой готовностью собирались зажечь для нее.— Доктор Грантли меня не удивил. И Сьюзен тоже. Но ты, папа, ты меня поразил. Как мог ты, ты этому поверить! — Представив себе отступничество отца, Элинор не сумела сдержать слез и вынуждена была закрыть лицо носовым платком.

Она выбрала для этого самое неподходящее место — они прогуливались по садовой дорожке и вокруг было много людей. Бедный мистер Хардинг бормотал извинения, и Элинор, с трудом взяв себя в руки, спрятала носовой платок в карман. Она быстро простила отца и даже сумела разделить с ним радость, которую подарило ему ее признание. Для него было огромным облегчением узнать, что мистер Слоуп не станет его зятем, убедиться, что между ним и его дочерью, как и прежде, царит полная душевная гармония. Последние полтора месяца он был так несчастен из-за этого злодея мистера Слоупа! Он был так равнодушен к потере богадельни, так ликовал, вновь обретя дочь, которую считал потерянной для себя, что Элинор, хотя у нее были все основания сердиться, не могла не простить его.

— Милый папа,— сказала она, прильнув к нему.— Никогда больше ни в чем меня не подозревай, хорошо? Что бы я ни сделала, я предупрежу тебя заранее и обязательно посоветуюсь с тобой.

И мистер Хардинг обещал, и покаялся, и вновь обещал. И так, обещая и прощая, они вместе вернулись в гостиную.

Но что подразумевала Элинор, говоря, что предупредит отца заранее, что бы она ни сделала? Что она собиралась сделать?

Так закончился первый акт мелодрамы, которую Элинор суждено было сыграть в этот день в Уллаторне.

ГЛАВА XXXVII

Синьора Нерони, графиня Де Курси и миссис Прауди в Уллаторне

Тем временем прибыли новые гости. Когда Элинор вошла в гостиную, туда как раз вкатывали синьору. Из кареты ее перенесли в залу, где уложили на кушетку, на которой она с помощью брата, сестры, мистера Эйрбина и двух ливрейных лакеев и въехала в гостиную. Она выглядела наилучшим образом и казалась такой трогательно счастливой, такой грациозной и несчастной, такой красивой, такой жалкой и такой очаровательной, что невозможно было не порадоваться, что она тут.

Мисс Торн была непритворно ей рада. Синьора ведь считалась в некотором роде львицей, а мисс Торн, хотя и не была охотницей за львами, тем не менее любила видеть у себя интересных людей. Синьора же была интересна, и когда ее устраивали на кушетке в зале, успела шепнуть два-три нежных благодарных словечка на ухо мисс Торн, весьма ее растрогавших.

— Ах, мисс Торн! Где же мисс Торн? — воскликнула она, едва провожатые установили кушетку возле стеклянной двери, чтобы синьоре была видна лужайка.— О как я благодарна вам за то, что вы позволили бедной больной приехать к вам! Но если бы знали, какое это для меня счастье, вы простили бы мне те хлопоты, которые я вам причиняю.— И она нежно сжала ручку старой девы.

— Мы в восторге, что видим вас у себя,— сказала мисс Торн.— Помилуйте, какие хлопоты? Вы оказали нам большую любезность, не правда ли, Уилфред?

— Величайшую любезность! — подтвердил мистер Торн с галантным поклоном, но несколько менее сердечно, чем сестра. Быть может, мистер Торн был более осведомлен о прошлом их гостьи и не успел еще подпасть под чары синьоры.

Однако матери последней из Неронов недолго пришлось пребывать в полном блеске и видеть возле своей кушетки сливки этого избранного общества — приехала графиня Де Курси, и слава ее померкла. Мисс Торн уже три часа ожидала графиню, а потому не сумела скрыть удовольствия, когда та наконец прибыла. Она и ее брат, разумеется, поспешили приветствовать титулованных аристократов, и с ними, увы, удалилось немало поклонников синьоры.

— О, мистер Торн! — сказала графиня, пока с нее совлекали меховые накидки и облекали ее в газовые шарфы.— Какие отвратительные у вас дороги! Просто ужасные.

Надо сказать, что мистер Торн был смотрителем дорог в округе, и он постарался защитить их от нападок.

— Нет, нет, ужасные! — сказала графиня, не слушая его.— Отвратительные, не правда ли, Маргаретта? Право, милая мисс Торн, мы выехали из замка Курси ровно в одиннадцать... было же только начало двенадцатого, не так ли, Джон? И...

— Вернее будет сказать — начало второго,— заметил высокородный Джон, отворачиваясь и разглядывая синьору в монокль.

Синьора вернула ему взгляд, как говорится, с придачей, и молодому аристократу пришлось отвести глаза и уронить монокль.

— Послушайте, Торн! — шепнул он.— Кто это, черт возьми, там на кушетке?

— Дочь доктора Стэнхоупа,— шепнул в ответ мистер Торн.— Синьора Нерони, как она себя называет.

— Фью-у-у! — присвистнул высокородный Джон.— Да не может быть! Я наслышался про эту лошадку всяких историй. Торн, вы должны меня непременно представить. Непременно!

Мистер Торн, будучи столпом благоприличия, не ощутил большой радости при мысли, что он принимает гостью, о которой высокородный Джон Де Курси наслышался всяких историй, но поделать он ничего не мог и только решил перед сном сообщить сестре кое-какие сведения о даме, которую она приняла с распростертыми объятиями. Наивность мисс Торн в ее годы была очаровательна, но наивность таит в себе опасности.

— Что бы Джон ни говорил,— продолжала графиня, оправдываясь перед мисс Торн,— а я уверена, что мы выехали из ворот замка еще до двенадцати, не так ли, Маргаретта?

— Право, не знаю,— сказала леди Маргаретта.— Я ведь совсем спала. Но одно несомненно: меня подняли с постели еще ночью и я одевалась до рассвета.

Умные люди, когда они не правы, всегда умеют оправдаться, обвинив тех, перед кем они провинились. Леди Де Курси была умной женщиной, а потому, опоздав на три часа и подведя мисс Торн, перешла в наступление и напала на дороги мистера Торна. Ее дочь, не менее умная, напала на ранний час, назначенный мисс Торн. Это искусство особенно ценится и культивируется людьми, умеющими жить. От него нет защиты. У кого хватит сил, опровергнув первоначальное обвинение, выдвигать затем контробвинение и отстаивать его? Жизнь слишком коротка для подобного труда. Человек правый бездумно полагается на свою правоту и не запасается оружием. Самая его сила оборачивается слабостью. Человек неправый знает, что ему потребуется оружие. Самая его слабость оборачивается силой. Первый никогда не готов к бою, второй всегда готов к нему. Вот потому-то в нашем мире человек неправый почти обязательно берет верх над человеком правым и обязательно его презирает.

Только идиот или ангел способен в сорок лет считаться с правами ближних. Многие же, подобно леди Маргаретте, успевают выучить этот урок еще в нежной юности. Но это, разумеется, зависит от школы, в которой они проходят обучение.

Бедная мисс Торн была совсем подавлена. Она прекрасно понимала, что с ней обошлись дурно, и все же начала извиняться перед леди Де Курси. Надо отдать справедливость ее сиятельству: она приняла эти извинения весьма благосклонно и уже готова была прошествовать со свитой своих дочерей на лужайку.

Две стеклянные двери гостиной были распахнуты перед графиней, но она заметила у третьей двери кушетку, на кушетке женщину, а вокруг женщины толпу. И ее сиятельство решила рассмотреть эту женщину. Близорукость — родовая черта Де Курси, и она передается в их семье из поколения в поколение, по крайней мере, уже тридцатый век. А потому леди Де Курси, которая, став Де Курси, приняла и все фамильные привычки, поднесла к глазу лорнет, чтобы рассмотреть синьору, и поплыла через толпу джентльменов у кушетки, слегка кивая тем, кого удостаивала чести своего знакомства.

Чтобы добраться до третьей двери, она должна была пройти совсем рядом с кушеткой и, проходя, уставилась сквозь лорнет на неизвестную женщину. Неизвестная женщина, в свою очередь, уставилась на графиню. С тех пор как на ней почила благодать графского титула, графиня успела привыкнуть, что все глаза, кроме королевских, герцогских и маркизских, опускаются под ее взглядом, а потому она замедлила шаг, подняла брови и уставилась еще более пристально. Но она имела дело с противником, не почитавшим графинь. На земле не было мужчины или женщины, способных смутить Маделину Нерони. Она открывала свои огромные, ясные, блестящие глаза все шире и шире, пока, казалось, не превратилась в одни глаза. Она глядела снизу вверх на лицо сиятельной дамы безмятежно, словно извлекая из этого большое удовольствие. Она не призвала на помощь своей наглости лорнет, но он ей и не был нужен. Еле заметная язвительная улыбка играла в уголках ее рта, и ноздри чуть раздулись, точно в предвкушении победы. И она восторжествовала. У графини Де Курси, несмотря на ее тридцать веков, и на замок Де Курси, и на то, что лорд Де Курси был великим конюшим и начальником над всеми пони принца Уэльского, не было ни малейшего шанса. Сначала задрожало оправленное в золоте стеклышко в руке графини, затем задрожала рука, затем стеклышко упало, голова графини вздернулась, и ноги графини унесли ее на лужайку. Однако она успела услышать голос синьоры, которая спрашивала:

— Кто такая эта женщина, мистер Слоуп?

— Это леди Де Курси.

— О? А-а! Я могла бы догадаться. Ха-ха-ха! Что за комедия!

Да, это была отличная комедия для тех, кто был достаточно наблюдателен, чтобы ее заметить, и достаточно умен, чтобы оценить.

Впрочем, леди Де Курси вскоре обрела на лужайке родственную душу. Она встретила там миссис Прауди, миссис же Прауди была не только женой епископа, но и кузиной графа, и леди Де Курси сочла ее наиболее подходящим для себя обществом среди этого сборища. А потому они были счастливы видеть друг друга. Миссис Прауди отнюдь не брезговала графинями, а так как эта графиня жила в деревне и на доступном для визитов расстоянии от Барчестера, она обрадовалась случаю упрочить знакомство.

— Дорогая леди Де Курси, я в восторге,— сказала она с наименьшей дозой суровости, какую только допускала ее природа.— Я не надеялась увидеть вас здесь. Такая даль! И такая толпа!

— И такие дороги, миссис Прауди! Право, я удивляюсь, как тут можно куда-нибудь ездить. Но, наверное, тут и не ездят.

— Право, не знаю. Но, вероятно, так. Торны не ездят — Это я знаю,— сказала миссис Прауди.— Мисс Торн очень милая особа, не правда ли?

— О, прелестная, и такая странная! Я знаю ее уже лет двадцать. Я к ней чрезвычайно расположена, к моей милой мисс Торн. Она такая чудачка. При виде нее мне всегда вспоминаются эскимосы и индейцы. Правда, ее платье восхитительно?

— Восхитительно! — повторила миссис Прауди.— Но не красится ли она? Вы когда-нибудь видели подобный цвет лица?

— О, конечно! — сказала леди Де Курси.— То есть я не сомневаюсь, что она... Но скажите, миссис Прауди, кто эта женщина на кушетке в гостиной? Вот сюда, и вы ее увидите.— И графиня отвела миссис Прауди к месту, откуда она ясно увидела столь памятные ей лицо и фигуру синьоры.

Однако если она увидела синьору, то и синьора ее увидела.

— Поглядите, поглядите! — сказала она мистеру Слоупу, который по-прежнему стоял рядом с ней.— Высшая духовная и светская власть графства стакнулись между собой — и все на горе мне, бедняжке. Ставлю мой браслет, мистер Слоуп, против вашей следующей проповеди, что они встали там для того, чтобы растерзать меня в клочки. Ну, ринуться в сечу я не могу, но сумею защититься, если враги приблизятся ко мне.

Однако враги были научены горьким опытом. Войдя в соприкосновение с синьорой Нерони, они ничего не добились бы, а на лужайке вдали от нее они могли поносить ее сколько душе угодно.

— Это та ужасная итальянка, леди Де Курси; вы, наверное, о ней слышали.

— Какая итальянка? — осведомилась ее сиятельство, предвкушая что-то пикантное.— Я ничего не слышала ни о каких итальянках в наших местах. И она не похожа на итальянку.

— Нет, вы, наверное, о ней слышали,— сказала миссис Прауди.— И она не совсем итальянка. Она дочь доктора Стэнхоупа, пребендария, и называет себя синьорой Нерони.

— А-а-а! — воскликнула графиня.

— Ну, конечно, вы о ней слышали. О ее муже мне ничего не известно. Правда, говорят, что есть какой-то Нерони. И, кажется, она действительно вышла за кого-то замуж в Италии, но кто он и что он, я не имею ни малейшего понятия.

— О-о-о! — сказала графиня, многозначительно кивая головой по мере того, как новое “о” срывалось с ее уст.— Теперь я вспомнила. Про нее как-то рассказывал Джордж. Джордж все о ней знает. Джордж слышал о ней в Риме.

— Во всяком случае, она ужасна,— сказала миссис Прауди.

— Невыносима,— сказала графиня.

— Один раз она пробралась во дворец, прежде чем я узнала, что она такое, и не могу вам описать, как непристойно было ее поведение.

— Неужели? — спросила восхищенная графиня.

— Невыносимо,— сказала прелатша.

— Но почему она лежит на кушетке? — спросила леди Де Курси.

— У нее только одна нога,— ответила миссис Прауди.

— Только одна нога! — повторила леди Де Курси, которую несколько смутила такая немощь синьоры.— От рождения?

— О нет! — сказала миссис Прауди, и ее сиятельство была этим несколько утешена.— У нее было две ноги. Но этот синьор Нерони, кажется, бил ее так, что она была вынуждена ампутировать одну ногу. Во всяком случае, она парализована.

— Бедная женщина! — сказала графиня, которой самой были ведомы испытания супружеской жизни.

— Да,— сказала миссис Прауди.— Ее можно было бы пожалеть, несмотря на ее прошлое, если бы она умела себя вести. Но нет! Более наглой твари я в жизни не встречала.

— О да! — сказала леди Де Курси.

— А с мужчинами она держится настолько непозволительно, что ее не следует впускать ни в один порядочный дом.

— О! — сказала графиня, вновь радостно оживляясь и вновь становясь безжалостной.

— Вы видели возле нее мужчину — рыжего священника?

— Да-да!

— Она его погубила. Епископ... впрочем, вина была моя — это я привезла его из Лондона в Барчестер. Он недурной проповедник, трудолюбивый молодой человек, и я представила его епископу. Эта женщина, леди Де Курси, поймала его в свои сети и так скомпрометировала, что я буду вынуждена потребовать, чтобы он покинул дворец; и не удивлюсь, если он будет лишен сана!

— Но он просто болван! — заметила графиня.

— Вы не знаете, на какие козни способна эта женщина,— сказала миссис Прауди, вспомнив свои погубленные кружева.

— Но вы же говорите, что у нее только одна нога!

— Она так коварна, словно у нее их десять! Поглядите на ее глаза, леди Де Курси. Вы когда-нибудь видели такие глаза у порядочной женщины?

— О нет, миссис Прауди, никогда.

— А ее развязность, а ее голос! Мне очень жаль ее бедного отца — он весьма достойный человек.

— Доктор Стэнхоуп?

— Да, доктор Стэнхоуп. Один из наших пребендариев — порядочный, достойный человек. Но меня удивляет, что он позволяет своей дочери так себя вести.

— Вероятно, он ничего не может сделать,— сказала графиня.

— Но он же священник, леди Де Курси! Пусть бы он запретил ей появляться на людях, если уж не может добиться, чтобы она вела себя прилично дома. Но его следует пожалеть. Мне кажется, ему живется очень несладко из-за них всех. Этот похожий на обезьяну человек с длинной бородой — вон там — ее брат. И ничуть не лучше ее. Они оба безбожники.

— Безбожники! А их отец — пребендарий?

— И возможно, станет настоятелем,— сказала миссис Прауди.

— Ах да, бедный доктор Трефойл! — вздохнула графиня, которая беседовала с этим джентльменом один раз в жизни.— Я была так расстроена этим известием, миссис Прауди. Так значит, новым настоятелем будет доктор Стэнхоуп? Он из хорошей семьи, и я желаю ему всяческого успеха, несмотря на его дочь. Но, может быть, миссис Прауди, когда он станет настоятелем, они исправятся!

На это миссис Прауди ничего не ответила. Ее неприязнь к синьоре была так глубока, что мешала питать ей надежду на исправление этой последней. Миссис Прауди считала ее погибшей — нераскаянной грешницей, на которую не распространяется христианское милосердие, а потому могла упиваться ненавистью, не портя удовольствия пожеланием, чтобы синьоре были прощены ее грехи.

Тут беседа между этими родственными душами была прервана появлением мистера Торна, который должен был вести графиню в шатер. Собственно говоря, он должен был бы сделать это еще десять минут назад, но замешкался в гостиной около синьоры. Она сумела задержать его, подманить к кушетке и усадить в кресло поблизости от своего прекрасного плеча. Рыбка клюнула, проглотила крючок, была поймана и брошена в корзину. За эти десять минут он выслушал всю историю синьоры в том освещении, которое она сочла нужным ей придать. Он из ее собственных уст узнал те таинственные подробности, на которые высокородный Джон только намекнул. Он узнал, что эта красавица не так грешна перед другими, как другие перед ней. Она призналась ему, что была слабой, доверчивой, равнодушной к мнению света, И что поэтому ее терзали, обманывали, чернили. Она рассказала ему про свою искалеченную ногу, про свою погубленную в самом расцвете юность, про свою красоту, утратившую всякое очарование, про свою разбитую жизнь и погибшие надежды, и по ее щекам скатились две слезинки. Она рассказала ему обо всем этом и воззвала к его сочувствию.

Мог ли добродушный, любезный англосаксонский сквайр не посочувствовать ей? Мистер Торн обещал сочувствовать, обещал приехать к ней, увидеть последнюю из Неронов, дослушать повесть о слезных римских днях, о веселых и невинных, но опасных часах, которые так быстро пронеслись на берегах Комо, обещал стать наперсником горестей синьоры.

Вряд ли нужно говорить, что он тут же отказался от своего намерения предостеречь сестру против их опасной гостьи. Он ошибся, как никогда еще не ошибался. Он всегда считал высокородного Джорджа грубой скотиной, а теперь окончательно в этом убедился. Вот такие мужчины, как высокородный Джордж, и губят репутацию таких женщин, как Маделина Нерони. Он посетит ее. Он не сомневался в верности своего суждения. И если она окажется такой, какой он ее считает,— оклеветанной, благородной, чистосердечной женщиной, то он убедит Монику пригласить ее в Уллаторн.

— Нет,— сказала она, когда он по ее настоянию встал, чтобы уйти, но объявил, что сам будет ухаживать за ней во время завтрака.— Нет, нет, друг мой! Я накладываю на это решительнейшее вето! В вашем доме, на глазах у такого общества? Неужели вы хотите, чтобы каждая женщина здесь возненавидела меня, а каждый мужчина меня лорнировал? Я просто приказываю вам больше ко мне сегодня не подходить. Приезжайте ко мне домой. Только дома я могу разговаривать, только дома я могу жить и радоваться. А выезжаю я, увы, очень редко. Приезжайте ко мне домой, мистер Торн, и тогда я не попрошу вас оставить меня.

Насколько нам известно, молодые люди лет двадцати пяти считают тех, кто старше них, ну, скажем, вдвое, сухарями и истуканами, то есть сухарями и истуканами, когда дело касается женской красоты. Это величайшая ошибка. И женщины обычно в нее не впадают; однако в этом вопросе мужчины одного возраста абсолютно не осведомлены о натуре мужчин иных возрастов. Никакой жизненный опыт, никакое изучение истории, никакая наблюдательность не помогают познать истину. Мужчины в пятьдесят лет обычно не танцуют мазурку, будучи толсты и одышливы, и, опасаясь ревматизма, не сидят часами на речном берегу у ног своей владычицы. Но для истинной любви, любви с первого взгляда, любви-обожания, любви, которая лишает человека сна, которая “способна ослепить орла”, любви, которая “ловит даже шорох, невнятный настороженному вору”, любви, которая, “Затмив отвагой Геркулеса, плод Гесперид всегда искать готова”,— для такой любви лучший возраст, мы убеждены, приходится на срок между сорока пятью и семьюдесятью годами, а до той поры мужчины обычно занимаются лишь флиртом.

В описываемый момент мистер Торн oetatis[32] пятьдесят лет с первого взгляда по уши влюбился в синьору Маделину Визи Нерони nata Стэнхоуп.

Тем не менее, он достаточно владел собой, чтобы предложить руку леди Де Курси с надлежащей учтивостью, и графиня милостиво позволила отвести себя в шатер. Так распорядилась мисс Торн, когда ей удалось отправить епископа в залу с дряхлой леди Ноул. Один из баронетов был отряжен на поиски миссис Прауди и нашел ее на лужайке не в лучшем расположении духа. Мистер Торн и графиня покинули ее слишком внезапно, и она тщетно оглядывалась в поисках какого-нибудь услужливого капеллана или хотя бы случайного младшего священника — все они в дальнем конце лужайки состязались с девицами в стрельбе из лука или отыскивали для своих прелестных солучниц уютное местечко в уголке шатра. Прежде у миссис Прауди на такой случай был всегда в запасе мистер Слоуп, но эти дни миновали безвозвратно. Подумав о своем одиночестве, она покачала головой, и это покачивание сократило дальнейшее пребывание мистера Слоупа во дворце по меньшей мере на неделю. Сэр Харкеуэй Горс вывел ее из затруднительного положения, но это отнюдь не облегчило судьбы, уготованной многогрешному капеллану.

Теперь гости принялись есть и пить всерьез. Доктор Грантли, к большому своему ужасу, был вынужден стать миссис Клентентрем. Миссис Клентентрем питала самые дружеские чувства к архидьякону, который отнюдь не отвечал ей взаимностью; и когда она шепнула ему на ухо: “Ах, архидьякон, вы не откажете старой знакомой в вашей руке?”, а затем принялась рассказывать ему все подробности происшествия с ее рокелором, он решил отделаться от нее не позже, чем через пятнадцать минут. Однако последнее время архидьякону не везло с решениями, и миссис Клентентрем прилипла к нему до конца банкета.

Доктор Гвинн получил жену баронета, а миссис Грантли досталась баронету. Шарлотта Стэнхоуп завладела мистером Хардингом, чтобы расчистить путь Берти, который в зале сумел сесть рядом с миссис Болд. Откровенно говоря, теперь, когда ему предстояло серьезное объяснение, душа его пребывала в пятках.

Элинор с искренней радостью оперлась на его руку, заметив, что поблизости вьется мистер Слоуп. Стараясь избежать страшной Харибды — Слоупа, она не подозревала, что с другой стороны ей грозит невидимая Сцилла, каковой Сциллой был Берти Стэнхоуп. Она улыбнулась Берти сияющей улыбкой и положила руку на его локоть с нервной поспешностью. Шарлотта заметила это издалека и возликовала, Берти почувствовал это и ободрился, мистер Слоуп увидел это и возревновал. Элинор и Берти сели за стол, но, садясь слева от Берти, Элинор обнаружила, что справа от нее уже сидит мистер Слоуп.

Пока все это происходило в зале, мистер Эйрбин, совсем плененный, в одиночестве беседовал с синьорой — Элинор сидела напротив открытой двери и видела, как он проводит время.

ГЛАВА XXXVIII

Епископ садится завтракать, а настоятель умирает

Епископ Барчестерской епархии благословил уставленные яствами столы в зале Уллаторн-Корта, а настоятель Барчестерского собора испустил в эту минуту последний вздох в своей спальне. Когда епископ Барчестерской епархии поднес к губам первый бокал шампанского, в распоряжение премьер-министра поступила завидная вакансия — место настоятеля Барчестерского собора. Еще до того, как епископ Барчестерской епархии встал из-за стола, премьер-министр уже узнал о случившемся в своем гемпширском имении и перебрал в памяти фамилии весьма почтенных претендентов на этот бенефиций. Пока достаточно сказать, что мистера Слоупа среди них не было.

“Пропировать всю ночь мы рады, пусть весело трясутся брады” — да, клерикальные брады весело тряслись на пиру в Уллаторне в этот день. Только когда хлопнула последняя пробка, когда был произнесен последний спич, когда затрещал последний орех, скорбная весть дошла и сюда, шепотом передаваясь из уст в уста: бедный настоятель скончался. Это небольшое запоздание пришлось как нельзя более кстати клерикальным брадам — иначе благопристойность вовсе не позволила бы им трястись.

Но и до этого тут был один печальный человек. Брада мистера Эйрбина не тряслась так, как следовало бы. Он приехал, надеясь на самое лучшее, стараясь думать самое лучшее о встрече с Элинор; он перебирал в памяти все, что она говорила о мистере Слоупе, и пытался вывести из этих немногих слов заключение, неблагоприятное для его соперника. Он, правда, не рассчитывал точно узнать в этот день намерения вдовы, но думал хотя бы вернуть себе ее былую дружбу, а это в его нынешнем настроении неминуемо кончилось бы признанием в любви.

Накануне он провел первый вечер в уединении своего нового дома. И ему было грустно и одиноко. Миссис Грантли не ошиблась, утверждая, что приходу Св. Юолда понадобится священница. Он долго сидел за стаканом вина, а потом за чашкой чая и думал об Элинор Болд. Как всегда бывает в таких случаях, он без конца мысленно упрекал ее — за то, что ей нравится мистер Слоуп, и за то, что ей не нравится он; за то, что она была с ним ласкова, и за то, что она была с ним неласкова; за то, что она упряма, безрассудна и вспыльчива. Но чем больше он о ней думал, тем сильнее влюблялся. О, если бы вдруг оказалось... если вдруг могло оказаться, что она защищала мистера Слоупа не из любви, а из принципа, все было бы хорошо. Сам по себе этот принцип похвален, очарователен, исполнен женственности. Он чувствовал, что такую степень расположения к мистеру Слоупу он мог бы допустить. Но если... тут мистер Эйрбин без всякой надобности стал тыкать кочергой в огонь, сделал сердитое замечание своей новой служанке, которая пришла убирать со стола, и, откинувшись на спинку кресла, решил уснуть. Почему она заупрямилась и не захотела ответить на простой вопрос? Не могла же она не понять, кем она стала для него. Почему же она не ответила на простой вопрос и не рассеяла его тревоги? И вместо того, чтобы спокойно задремать в кресле, мистер Эйрбин начал как одержимый мерить комнату шагами.

Дата добавления: 2015-09-29