|
Только расслоившись, бессмертное общество сможет устойчиво существовать.
Похоже, интуиция меня не обманула. Телекомпания, журналистика, интервью – всё было только прикрытием. Кто-то, знавший историю моих отношений с Мариной, нарочно подобрал похожую на нее красотку (может быть, подправив ей внешность с помощью той же пластической косметики), заставил выучить разговор, в который она должна меня втянуть, и отправил сюда, в гостиницу. Какие дорогостоящие хлопоты! Кажется, я в самом деле стал видной фигурой.
У жизни и бессмертия – разная цена! Проблема в том, что не все еще осознали это.
Слава Богу, редкие посетители кафе не обращали на нас внимания. Эка невидаль – парочка ласкается.
– Вы шутите! – застонала она, пытаясь опять приникнуть ко мне.
– Святыми вещами не шутят!
– Деньги мне не нужны, – сухо ответил я, – просто не знаю, что с ними делать. А вы, к сожалению, не в моем вкусе.
Лишь о своих опасениях я не стал распространяться. Настоящий спецагент должен держать эмоции и страхи при себе.
– Поистине, Россия – страна чудес! – воскликнул Беннет. – В ней даже мафиози мечтают о переустройстве Вселенной!
– Ну, ладно… А теперь послушай главное, Вит: эта чертова баба, твоя любовница…
– Ты имеешь в виду Елену? Она мне не любовница.
– Кто же она тогда?
– Просто чертова баба.
– Тьфу! – разозлился Беннет. – Русская манера говорить загадками! Не представляю, как вы там, в России, друг друга понимаете!
– Нормально. Мы к загадкам с детства привыкаем.
Волнение сменилось каким-то возбужденным спокойствием. Всё равно деться мне было некуда и терять нечего. А приобрести я мог еще хотя бы одну ночь с Еленой. Так что игра, которую я вынужден был доигрывать, стоила свеч.
Работать, то бишь следить за событиями, в этот день было бессмысленно: все выпуски новостей шли на предновогодней волне, с шутками и розыгрышами. Телевизионщики и журналисты поднимали, как могли, настроение народа, и тужиться им предстояло еще неделю с лишним. Серьезная информация должна была вернуться только после нашего русского Рождества, а то и после старого Нового года.
Она почему-то растерялась, кивнула. Сквозь ее иронию на один миг проглянуло девчоночье смущение, и этого мне было достаточно, чтобы потерять голову.
Прошу к столу! Он не такой роскошный, как в «Императоре Павле», но я старался купить самое лучшее.
А в Думе шли уже разговоры то об увеличении этого срока до десяти-двенадцати лет, то вообще об отмене ограничений на количество сроков. Депутаты загодя приучали население к мысли, что пересмотр избирательных законов – дело само собой разумеющееся: бессмертие и мировая стабильность требуют новых масштабов политической деятельности.
Что может быть комфортнее жизни с чистой совестью и сознанием служения человечеству?!
– Ты и так уже много узнал, – сказала Елена. – Чего ты еще хочешь?
– Узнать ВСЁ.
– Надо одеться. Такие серьезные проблемы я не могу обсуждать голой.
– А ты действительно любишь меня?
Я честно подумал и ответил:
– По-своему, по синусоиде: то желаю тебя до безумия, то ненавижу и мечтаю задушить.
– Хорошо. А как ты думаешь, почему я тебе уступила?
Я пожал плечами:
– Каприз Клеопатры.
И вдруг человек с мизерным ай-кью в одиночку угадывает ход событий! Ты словно прорвался в будущее. В чем твоя сила? Если не в интеллекте, значит, в том, что ты называешь любопытством. Я почувствовала, как в тебе кипит интерес к жизни, а это и есть темперамент! На нас, женщин, такие вещи действуют.
– Тебя удивил портрет в моем кабинете? – спросила она. – Да, Циолковский был величайшим пророком! Смысл его учения в том, что неодушевленная, мертвая материя повсюду стремится к зарождению жизни и через нее – к самопознанию. Мир возникает в пламени Большого взрыва, разлетающиеся осколки становятся звездами, рядом с ними появляются планеты, в их первичных атмосферах и океанах из кипения атомов образуются органические молекулы. Начинается эволюция, которая через миллиарды лет неминуемо порождает человеческий разум. А он уже создает цивилизацию и устремляется к познанию сотворившей его материи, к бессмертию и распространению в Космосе. В конечном счете к обретению того смысла собственного бытия, который возможен для него только в слиянии со Вселенной!
– Это философия высшего гуманизма! – провозгласила она. – Хотя Циолковский был вовсе не благостным старичком, а суровым гением. Он сознавал трагичность прогресса. Он писал, что несовершенные существа – насильники, слабоумные, даже целые народы, если они становятся на пути научного развития, – должны быть устранены. Их надо лишить возможности давать потомство, а затем окружить исключительной заботой, чтобы они спокойно и безболезненно угасли. Западные стратеги, планировавшие Контрацептивную войну, скорее всего даже имени Циолковского не слыхали, но исполнили всё в точности по его замыслу!
– То стратеги, – возразил я, – а вы что-то плохо выполняете заветы старика. Он не учил убивать.
– И у гениев бывают просчеты, – невозмутимо ответила Елена. – Старик неверно оценил перспективы бессмертия. Ему казалось, что к такому рубежу человечество подойдет, избавившись от всех пороков. А само бессмертие виделось в отказе людей от телесных оболочек и переходе в состояние мыслящей лучевой материи. Наивно? Что делать. Он не представлял будущих успехов генетики. Если бы ему сказали, что всего через век с небольшим после его кончины люди добьются хотя бы двойного продления жизни в своем естественном облике, с сохранением всей их природной мерзости, физиологической и духовной, он от отчаяния схватился бы за седую голову. Он сразу бы осознал, какая это катастрофа… О том же свидетельствует молчание Космоса. Земная цивилизация никак не может быть единственной, однако небеса не откликаются, они пусты. Ученые давно догадались: срок жизни цивилизаций ограничен. Наша просто не совпала по времени со своими соседями в Галактике: одни еще не родились, другие уже погибли. Но отчего они погибают? Именно достижение индивидуального бессмертия и есть тот критический рубеж, который цивилизации почти невозможно преодолеть!
В условиях бессмертия эта каша из миллиардов личинок, способных только жрать, развлекаться и убивать друг друга в борьбе за еду и развлечения, ОБРЕЧЕНА. Спастись могут немногие: те, для кого цель жизни – познание, кто по своему интеллекту соответствуют пространству, времени, сложности Космоса!
Это, конечно, суровое испытание, но тот, кто его прошел, гордится собой и никогда не предаст.
У нас лучшие умы планеты, не титулованные карьеристы из государственных академий, не дельцы из университетов, гоняющиеся за грантами, не бизнесмены из научных центров корпораций, а настоящие гении. И мы никому не бросаем вызов. Наша сила как раз в том, что нам ничего не нужно от общества!
Мы уже можем проводить настоящие исследования планет, основать базу на Марсе, послать экспедицию к Юпитеру с посадкой на какой-нибудь из Галилеевых лун. Неужели мы должны отказываться от своего предназначения только потому, что окружающие нас на Земле несколько миллиардов существ низшего интеллекта хотят грабить и душить друг друга? Пусть занимаются этим без нас! А мы пойдем своим путем…
– Не выйдет у вас ничего! То, что вы затеяли, – очередная попытка построить коммунизм, пусть не для всех, а только для себя, – попытка обреченная, как все предыдущие! Коммунизм с его социальным равенством был бы идеальной системой, если б только люди без всякого насилия могли согласиться с природным неравенством между ними. Если б каждый был искренне готов занимать в иерархии – а она неизбежна – именно то место, которое позволяют занять его способности. Но люди никогда не примирятся с подчинением, они будут рваться наверх! Вы брезгуете коммерцией, брезгуете политикой, гордитесь своей наукой и не понимаете очевидного: в космических исследованиях конкуренция и междоусобная борьба так же неотвратимы, как в самом грязном бизнесе!
– У вас нет сейчас грызни за первенство только потому, что вы вместе противостоите окружающей массе и презираете ее. Но как только вы отделитесь от остального человечества, вы унесете с собой все его болезни! Ваша группировка сама станет для вас всем человечеством, да притом крохотным, замкнутым. Возникнет соперничество, а для сообщества бессмертных людей – это гибель, будь то большое сообщество или маленькое! Ваш пчелиный рой единомышленников, удравший от общей судьбы, сгорит в том же пламени, что и оставленный улей!
– А впрочем, плевать мне на ваше будущее! – я махнул рукой. – Меня тогда с вами не будет, и слава богу!
– Ты знаешь, какая это ночь?
– Новогодняя, – пробормотал я.
– Глупый! Я сосчитала: это наша третья ночь. Всего третья.
– Роковое число?
Она поцеловала меня в щеку:
– Я с тобой всего третий раз. А кажется, будто знаю тебя давным-давно.
– Ты придешь ко мне сама?! Не по приказу, не с чьего-то разрешения! Сама?!
– Не знаю! – растерянно простонала Елена. – Не знаю!
– Но ты хочешь этого?! Хочешь?!
– Не знаю! – стонала она. – Хочу, хочу! Не знаю!…
Но дело не в количестве, это серьезные ребята. Пусть не сплошные гении, как Елена их аттестовала, всё равно таланта им явно не занимать. Они верят в свою идею, как ранние христиане или первые большевики. И ты мог убедиться – по тому, как они уничтожают своих врагов и сшибают спутники, – что они действительно обогнали мировую науку, по меньшей мере на полвека. Точнее – навсегда. Просто потому, что еще полвека мировая наука не протянет. Вместе со всем миром.
– Черт побери! – взорвался Беннет. – Да ведь это самый страшный терроризм в истории!
– Ничего подобного. Террористы пытаются что-то навязать обществу, а наши приятели хотят одного: чтобы общество их не трогало. Надо их оставить в покое, тогда и они перестанут убивать.
– Но такого просто не может быть, – сказал он, – взять и отшвырнуть всё человечество!
– Один раз мы сами уже отбросили большинство человечества. Потому что оно мешало нам достигнуть бессмертия. Помнишь мусульманских стариков в лагерях? А теперь, с точки зрения этих поклонников Циолковского, мы все точно так же не заслуживаем ничего, кроме вымирания.
Они у нас не то, что сверхзвуковых лайнеров, и ржавого гвоздя больше не приобретут!
Пусть делают что хотят, они нам не помешают и не помогут. А объявляя им войну, мы только сами приблизим всеобщую катастрофу.
Мало того, меня тяготило чувство, будто я перешел некую черту и оказался в опасности. Дед Виталий, не веривший ни в бога, ни в черта, верил в интуицию. Моя интуиция сейчас поднывала, как больной зуб. Но откуда исходят блуждающие токи тревоги, я не понимал.
В эти дни я мог бы сколько угодно смотреть развлекательные шоу. Я мог привести в квартирку-офис женщину. Я мог, наконец, напиться до полного забытья. Но мне не хотелось ни развлекаться, ни валяться с женщиной (ведь с ней пришлось бы еще и разговаривать!), ни даже пить (разве что самую малость, несколько рюмочек). Мысли мои, помимо воли, устремлялись всё к той же, вечной русской теме – спасению мира.
Да, кризис, порожденный бессмертием, оказался всепроникающим, как сильнейшее ионизирующее излучение. Стали разрушаться самые глубинные структуры человеческой психологии. Еще Екклезиаст сетовал: «Все труды человека – для рта его, а душа его не насыщается». Но ведь именно труды «для рта», для выживания – своего собственного и близких – в прежние века наполняли смыслом короткое существование. В этих трудах и был заложен величайший смысл, раз они позволили от поколения к поколению дотянуть до бессмертия. А вот бессмертие уже потребовало смысла, для большинства доселе неизвестного и просто чуждого. Потребовало именно «насыщения души».
Да, они раньше всех осознали простую истину: бессмертие тоже не цель, а только средство. Познание Вселенной – вот единственная цель, никакой другой не существует.
Даже художественное творчество, в конечном счете, – не что иное, как самопознание человека. Эту истину можно посчитать банальной, но такова реальность природы. Она может нравиться или не нравиться, что поделать: и закон всемирного тяготения может нравиться или не нравиться, только его не отменишь.
Но ведь познание и творчество – путь не для всех, попросту для немногих. Цель жизни всех остальных – сама жизнь. В смертном обществе это обеспечивало выживание цивилизации, бессмертное – немедленно повело к катастрофе.
Непонятно, как вообще могут соединиться прогресс (движение) и долгожительство (стабильность). Еще в смертные времена было отмечено, что новые идеи в науке не побеждают: просто те, кто придерживался старых взглядов, постепенно умирают, а молодые, приходящие им на смену, уже воспринимают вчерашнее новое как нечто само собой разумеющееся. Как же преодолеть инерцию? Как добиться – каждому в собственной душе – постоянного обновления?
А уж что говорить о разрушении такого стимула творчества, как сознание краткости отпущенных сроков? О падении цены победы – того торжества прикосновения к вечности, которое приносила смертному творческая удача? О возможности пресыщения?
От своих мыслей, от пустоты вокруг я впал в такую тоску, что мне уже просто ничего не оставалось, как только напиться.
Мне стало страшно. И я ничего не мог с собой поделать. Если бы тогда, на набережной Фонтанки, мне сказали, что я буду бояться своего собственного маленького сына…
Мне было страшно. Мне было очень страшно. Я не герой, я – нормальный человек. А для нормального человека любая трагедия его существования смягчается единственным утешением – возможностью ощущать себя таким же, как все. Недавно, за считаные дни, я как под гору скатился от размеренной жизни бессмертного обывателя к сознанию своей смертности среди других обреченных.
– Ну почему ты так упрямишься? Почему не хочешь потрудиться на благо человечества?
– Не знаю. Наверное, дело в том, что мы с тобой по-разному представляем, каким должно быть человечество и что для него благо. Люди таковы, каковы они есть!
Совсем недавно я готов был истратить такую сумму за один вечер в ресторане. Теперь, если я буду экономно расходовать эти деньги, то смогу просуществовать на них больше года. Когда они закончатся, останется только нищенская полицейская пенсия.
А значит, бойся не бойся, приходилось как-то планировать ближайшее будущее.
Великий инстинкт самосохранения оказался слабее глупого самолюбия.
Но в такой глупости заключалось и горькое утешение. Дед Виталий когда-то объяснял мне основы психологии: нормальному человеку необходима референтная группа, мнение которой он учитывает в своих поступках. Она может быть реальной или воображаемой, как у людей религиозных. А если ее не осталось никакой, этой группой человек должен стать сам для себя. И, как бы я ни был жалок и беспомощен, дурацкая невозможность переступить через остатки собственного достоинства сейчас казалась мне последним оправданием – теперь уже только перед самим собой! – и моего существования в обезумевшем мире, и моего ухода из него.
Процесс пошел! Всего два месяца назад напавшие на меня бандиты были вооружены только ломиком и могли испугаться муляжного револьвера. А теперь у них уже появились лазерные пистолеты. Если дело и дальше покатит в таком бодром темпе, всеобщий пожар запылает гораздо раньше, чем я рассчитывал.
Во мне кипело бешенство. Вот теперь я готов был бежать – не в поисках спасения, мне всё равно не спастись, – для того, чтобы создать убийцам хоть какие-то проблемы. И хорошо бы, когда они рано или поздно меня настигнут, не дать захватить себя врасплох и попытаться подороже продать свою жизнь.
Наконец хоть в чем-то мне досталось первенство.
– Полиция, госмединспекция, налоговая служба – от всех надо откупиться.
С тем чувством рывка навстречу опасности, с каким, наверное, вставали из окопов под пули, я дал соединение.
– Приговоренные не беспокоятся, – усмехнулся я. – Им остается только ждать.
Вид привычных стен, обстановки, шкафов с книгами сейчас не успокаивал, а вызывал чувство утраты. Я знал, что теряю навсегда этот спасительный мирок.
В старину говорили: «Если бога нет, дозволено всё». Чушь! Как раз наоборот: ЕСЛИ БОГА НЕТ, НИЧТО НЕ ДОЗВОЛЕНО! НИЧТО, СПОСОБНОЕ ХОТЬ В МАЛЕЙШЕЙ СТЕПЕНИ УНИЗИТЬ ЧЕЛОВЕКА! Это абсолютный закон! Просто в смертные времена его действие смягчалось общей недолговечностью, а в бессмертные – его нарушение означает всеобщую гибель!
– Неужели мы сейчас расстанемся?
– Я предпочитаю уйти свободным человеком по собственной воле, чем дожидаться, пока ты бросишь меня, как надоевшего слугу.
– Наверное, ты прав, – сказала она. – Мы всё равно не сможем быть вместе. И мне легче будет вспоминать тебя сильным. Я смогу думать, что ты, хоть немного, действительно любил меня.
Мне тоже нелегко давалось расставание. Но Елена прощалась только со мной, а я – со всем, что составляло мою жизнь, и с самой жизнью.
Если бы я не спасался бегством, я бы вылез и вытряхнул из наглеца свои кровные. Но у этой проклятой породы безошибочное чутье, воровской телепатией он точно уловил, что я не стану поднимать скандал. Я даже не мог врубить трансляцию на полную громкость и обматерить его на всю округу. Оставалось только стиснуть зубы и рвануть с места, прочь с открытого шоссе, в казавшуюся укрытием тесноту проселков.
Говорят, ящерицы, спасаясь от врагов, легко обрывают и отбрасывают, как помеху, свой длинный хвост. У человека в такой же беде мигом отлетают все навыки и привычки цивилизации, без которых еще вчера он не мыслил своего существования. Оказалось, что можно обходиться и без горячей пищи, и без ежедневного душа, и без чистого белья. Можно терпеть голод, не обращать внимания на грязь и пот. Можно спать не в постели, а в кабине, пригодной для этого занятия не больше, чем земляные норы наших предков.
Я застонал от отчаянья и внезапной догадки. В простенькой, почти некрасивой девушке из прошлого, с доверчивым взглядом и смущенной улыбкой, трудно было увидеть будущую великолепную женщину, которую я знал.
Но, может быть, сквозь надменность и высокомерие Елены я мужским чутьем угадывал именно этот, вызывавший нежность полудетский облик. Может быть, поэтому в моей любви-ненависти было всё же больше любви!
Связь спартанки с илотом – вызов, который другие благородные спартанцы не стали бы терпеть слишком долго.
И они уверены, что сумеют пережить человечество! Да они сожрут друг друга еще раньше, чем все остальные!
Я кивнул и прикрыл глаза. Больше всего мне хотелось бы сейчас поспать хоть немного. Зачем выяснять заранее, в какой игре меня собираются использовать? Всё равно это будет чужая игра, в которой мне отводится роль пешки. Пространство моей свободы сузилось до последнего предела – до зазора между мощными торсами сдавивших меня стражей.
Я старался унять волнение, по крайней мере казаться спокойным. Выиграть в навязанной мне игре я никак не мог, но есть разница в понятиях – проиграть и сдаться. До сих пор, несмотря на страх, отчаяние, боль, мне как-то удавалось не сдаваться – и тогда, когда мне угрожали, и тогда, когда меня прострелили, и тогда, когда манили спасением в виде рабской жизни. Так, может быть, у меня хватит сил продержаться еще какое-то время? Ведь от меня требуется немногое – всего лишь оставаться самим собой. И если я сумею сохранить себя тем же человеком, каким прожил всю жизнь, я буду презирать своих победителей.
Я обернулся. В зал, широко улыбаясь, входил мужчина, которого я и вправду где-то, когда-то видел. Чем-то, пожалуй, он напоминал президента Евстафьева, но казался гораздо моложе.
У меня похолодело в моем голодном животе. Черт возьми, это действительно был наш президент! Я угодил из леса прямиком в гости к президенту России!! От такой фантасмагории голова пошла кругом. Спасала, как прежде, защитная реакция рассудка, она обволакивала, притупляла восприятие: президент так президент.
Я понятия не имел, с чем может меня поздравлять глава государства. Показалось даже, что меня собираются наградить орденом «За заслуги перед Отечеством».
– Так что будем пить за ваш юбилей – коньяк, водку, виски, текилу?
– Ну, если можно, водку.
– О, сразу видно русского человека! Прошу к столу!
– Георгий Михайлович, если у вас, кроме поздравления, ко мне еще и дело, не будем тянуть.
– И то правда! – согласился президент, опять наполняя рюмки. – Что вокруг да около ходить, свои же люди! А дело, конечно, есть, как без него.
– По-моему, додуматься до такой затеи – отбросить как негодный хлам всё человечество, – могли только у нас. Во всяком случае, додуматься раньше, чем где бы то ни было.
– Власть и интеллигенция в России никогда не понимали друг друга. Интеллигенция раздражала своим фрондерством, с ней было хлопотно. Цари, генсеки, президенты опирались на армию, жандармерию, чиновников, олигархов. На кого угодно, только не на единственный класс, который создает реальное могущество страны… Что мы имеем в итоге? Катастрофу! Россия стала игрушкой враждебных ей сил. Скатилась до нынешнего заштатного состояния. Даже бессмертие получила из чужих рук, словно побирушка милостыню… Мы сами перестали ее уважать! Название отечества – Российская Конфедерация – не можем полностью выговорить! Росконь, Росконя – будто лошадь обзываем, тьфу!…
– Что мы видим теперь? Ученые отгородились уже не только от власти, но и от собственного народа. Ситуация могла бы показаться безнадежной, если бы не одно обстоятельство… Ну-ка, Виталий Андреевич, – он застыл в повороте и, прищурившись, указал на меня рюмкой, – в чем здесь источник оптимизма?
– Обидели вас америкашки? Со службы погнали, от бандитов не защитили? Да что с них и взять! Это вам, голубчик, урок: не прислуживать иностранцам-засранцам!
Хватит нам быть второразрядной державой! Ведь сто лет потеряли, ровно сто лет!… – Он поморщился, будто надкусил лимон.
– Мы совершим величайшую из всех русских революций, – сказал президент, – сольем власть с интеллигенцией. Движущей силой нашей истории наконец-то станет интеллектуальная мощь. Наука вознесет Россию над миром, сделает первой страной, по-настоящему достойной бессмертия! Пусть другие на Земле копошатся, а мы себе – космос возьмем. Вот уж утрем нос Западу!…
В политике главное – могущество. Это как деньги у человека: либо есть, либо нет. Есть деньги, можешь каждую ночь проводить с новой фэнни-моделью и плевать на то, что о тебе говорят. Нету денег – будешь спать с осточертевшей женой, а днем проповедовать святые семейные ценности…
– Дело в том, – я собрался с духом, – что упрямые бычки больше не пойдут в стойло ни к какому пастуху.
Ни к национальному, ни к всемирному. Вы ошибаетесь, считая их интеллигенцией. Их предки действительно были русскими интеллигентами, видели свою цель в служении отечеству, мировому прогрессу – и не получали в награду ничего, кроме унижений и бедности. Но нельзя безнаказанно унижать разум! Тем более тогда, когда им же добытое бессмертие сделало унижение бесконечным. Свершилось неизбежное: он ощутил свою несовместимость и с властью, и с обывательской массой. У самых непримиримых мыслящих людей эволюция действительно пошла в естественном направлении, к эгоизму, только уж к своему собственному. И в итоге явилась горстка интеллектуальных монстров, которые хладнокровно готовятся наследовать Землю после нашего самоистребления… Слишком поздно вы спохватились со своей революцией, господин президент.
– А взять штурмом? – вдруг сказал он, остановившись. – Тем более ООН просит. Ракетно-артиллерийская подготовка – и несколько десантных полков со всех сторон. Сколько эти упыри солдатиков уложат? Ну тыщу, ну две, не страшно, даже полезно, Россия давно не воевала, а остальные прорвутся… А на худой конец, у нас еще, слава тебе Господи, и ядерное оружие кой-какое осталось! Как?
– Вы так рассуждаете, потому что вы не русский!
От потрясения у меня чуть язык не отнялся:
– Вот так здрасьте! А кто же я?
Есть генетическая память, есть особенности каждого этноса, которые только с кровью передаются и ничем не выводятся!
– Эгоизм – это энтропия и смерть, а эгоизм национальный, который вы проповедуете, – худшая его разновидность. Бессмертие могут создавать только две стихии – альтруизм и творчество. Впрочем, это одно и то же, потому что настоящее творчество и есть альтруизм. И Россия, с ее наукой, с ее литературой, действительно могла бы стать первой страной, достойной бессмертия. Она бы весь мир вытянула за собой к бессмертию, если бы эту творческую Россию не уничтожили фашисты вроде вас. Я – патриот не вашей химерической России, а той, настоящей, вами уничтоженной!
Вот и всё… Я впервые пожалел, что не верю в Бога. У меня была бы надежда на посмертное бытие, на то, что где-то в небесах я встречусь с дедом Виталием.
Скоро стемнеет – придет самое удобное время для киллеров. Уже к ночи меня не станет, а всё на свете будет по-прежнему. В лагерях будут умирать побежденные старики. Бессмертные победители продолжат последнюю войну между собой. Наверное, дельцы транснациональных корпораций, мечтающие превратиться в высшую касту на Земле, и президент, мечтающий о мировом господстве для России, в попытке спасения постараются договориться друг с другом. Дельцы и фашисты всегда находят общий язык. Только вместо спасения они в прошлом губили собственные народы, а в этот раз – взорвут всю планету.
Почему из всех моих жен и подруг сейчас, на гибельном излете, я думаю только о ней? Почему мне так больно?
И женщина, единственная в мире, Она во время битвы проходила За черными зубцами чуждых башен. Она звалась красавицей Еленой.
Откуда это всплыло в памяти? Ах да, из старых дедовых книг, строки его любимого поэта. Не вспоминались много лет, а вспомнились теперь, когда жизнь истекает, да и та, что промелькнула, кажется не жизнью, а дурным сном. Весь безумный Двадцать Первый век – с его террором, его биологическими войнами, его бессмертием, обернувшимся катастрофой. Так в прежнюю эпоху смертельно больным казалось, что всё происходит не с ними, что всё им только привиделось.
То были сны – осада, голод, горе, Болезни, мор и дождь троянских стрел, И свет зари над речкою Скамандром, Густой и черной, словно бычья кровь.
Корабль идет, отмеченный судьбою… Как там дальше?
Корабль идет, отмеченный судьбою, На родину, на родину, в Элладу, Чтоб никогда ее не увидать.
Дед говорил, что этот поэт был гением. Забыли его быстрее, чем других поэтов, его современников, потому что он оказался слаб духом и выжил в страшную эпоху, когда те, другие, становились мучениками. Еще одна русская судьба. Но от него остались хоть несколько строк, дотянувшихся спустя полтора столетия хоть до одного человека. А от меня, пусть я и пытался сохранить свое достоинство, не останется уж совершенно ничего.
Зачем ходил я к черным башням Трои, Зачем меня стрела кусала дважды, Зачем я десять лет видал на стенах Еленин красный, взвитый ветром плащ?
Нет, я не боялся. Я сам выбрал свою судьбу. Моя тоска была рождена не страхом. Я мучился оттого, что проиграл – не только собственную жизнь, весь мир, – и никак не мог смириться с поражением.
Всё могло быть по-другому. Всё должно было быть по-другому! Если бы моему деду, когда он был молод, давали работать. Если бы мой город, моя страна не покорялись бездарным, жаждущим только власти и наживы правителям, если бы не сдались совсем уж ничтожным ворам и бандитам, не утратили свой интеллект. Мир сейчас был бы иным, и я не ощущал бы себя последним вменяемым человеком среди вселенского сумасшествия.
Но ведь это просто немыслимо, чтобы я остался единственным! И если мне так кажется, то, значит, во всеобщей беде виноваты не город и не страна. Виноват я сам!
Де Голль – не виртуальный, а реальный, – даже после разгрома своей Франции продолжал борьбу за ее спасение и победил. Мой дед, в нищете, среди нашей российской ненависти всех ко всем, боролся за то, чтобы спасти единственного человека – меня, и спас. А я, еще в юности, полный сил, отказался от борьбы, оправдываясь брезгливостью к окружающему свинству. Я не боролся по-настоящему даже за собственного сына и потерял его. Я начал сопротивляться только тогда, когда добрались до меня самого, но было уже слишком поздно.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |