Три интернационализации Японии

ИСТОРИЯ

Три интернационализации Японии

В.Молодяков

Интернационализация как глобальная проблема

Заканчивающийся XX в. нередко называют «веком интернационализации». Однако этим удобным и «обтекаемым» понятием обозначают настолько разные процессы, что их невозможно привести к единому знаменателю, опрометчиво не посчитав интернационализацию всегда и везде одинаковой. Поэтому прежде чем говорить об интернационализации (а точнее, о нескольких, весьма отличных друг от друга как по форме, так и по сути интернационализациях) Японии на протяжении последних полутора столетий, необходимо хотя бы вкратце обратиться к определению этого понятия, его типов и характеристик.

В целом интернационализацию отдельной страны (а именно о таком случае и пойдет речь) можно определить как происходящий в ней процесс форсированного изменения политических, экономических и социальных структур, идеологии, этики и образа жизни в направлении частичного или полного отказа от традиционных, сугубо национальных ценностей и принятия (также частичного или полного) ценностей, господствующих в большинстве (возможно, относительном) других стран. Как правило, интернационализация начинается в условиях полной или частичной автаркии при наличии внешнего воздействия, характер и степень которого могут свободно варьироваться: от прямой военно-политической угрозы до стимулированного осознания целесообразности интегрироваться в мировое культурное пространство.

Процесс интернационализации может происходить как спонтанно, так и организованно, может направляться правящей элитой страны, а может быть навязан извне — прямо или косвенно. Все же, как правило, он инициируется и направляется правящей элитой, хотя по ходу дела нередко выходит из-под ее контроля. В отдельных случаях он может быть вызван даже не воздействием имеющихся внешних факторов, но только лишь осознанием элитой возможности появления таковых, т.е. имеет, так сказать, превентивный характер. Такой вариант интернационализации присущ периоду после второй мировой войны и отражает более зрелый этап развития этого явления.

Таким образом, можно выделить несколько основных этапов интернационализации. В классическом варианте это оперативная ответная реакция страны на воздействие внешних факторов, на вызов окружающего мира, «цивилизованного мира» (определение этого понятия будет дано ниже). Здесь возможны два варианта развития событий. В первом правящая элита вовремя распознает этот выбор и берет на себя инициативу в отказе от автаркии (самостоятельно определяя меру и степень этого отказа!), чтобы сохранить свою власть и соответственно контроль над дальнейшим развитием событий. По мнению автора, это наилучший, с точки зрения интересов страны, вариант интернационализации, не чреватый тотальным отказом от национальных традиций, но лишь приспосабливающий их к изменившимся условиям, избежать воздействия которых невозможно.

Во втором варианте, наступающем обычно в результате тотального военного или политического поражения, правящая элита теряет власть и контроль над происходящими процессами, а интернационализацию осуществляет победивший «цивилизованный мир», который диктует ее условия, определяет конечные цели, формы и методы их достижения. Подобное развитие событий осуществляется обычно в условиях военной оккупации или той или иной формы политического контроля. Этот вариант интернационализации является, по крайней мере как свидетельствует опыт XX в., наиболее радикальным, но в то же время наиболее спорным, когда его рассматривают в системе ценностей «благо — зло».

Еще один вариант интернационализации может быть инициирован правящей элитой в условиях, вроде бы не требующих ее проведения. На этой, более зрелой, стадии, присущей последним десятилетиям, неизбежно отличаются и стартовые условия. Опыт «послеялтинского» мира доказал практическую невозможность для страны пребывать в состоянии политической самоизоляции и экономической автаркии. Это могли себе позволить только относительно небольшие страны, не занимающие стратегически важных позиций и потому не являющиеся предметом воздействия одного из «полюсов силы» «цивилизованного мира». Однако пример этих стран (в первую очередь Албании и КНДР) свидетельствует о разрушительных последствиях самоизоляции прежде всего для них самих и их населения, а отказ от автаркии и последующая интернационализация проходят в них в очень болезненных формах.

Иными словами, данный вариант предполагает интернационализацию уже интернационализировавшихся стран. «Цивилизованный мир» не статичен, он находится в процессе постоянных изменений, а соответственно меняются и формы его воздействия на отдельные страны, а особенно на те, в которых сильны национальные традиции в различных сферах жизни. Поэтому по прошествии некоторого времени возникает необходимость реинтернационализации, т.е. нового приспособления к изменившимся условиям. Она вполне может происходить и в рамках двух вариантов, описанных выше. Однако правящая элита страны, пережившей одну или несколько форсированных интернационализаций, может и не дождаться, когда «цивилизованный мир» постучит в ее ворота, а постараться сама подготовиться к ответу на вызов, которого еще нет, но который возможен. Задача элиты: правильно определить направление и силу «удара», к которому надлежит подготовиться.

В настоящей статье рассматриваются три интернационализации Японии, в полной мере соответствующие трем описанным выше вариантам этого процесса: после «реставрации Мэйдзи» в 1868 г., после поражения во второй мировой войне в 1945 г. и в последние полтора-два десятилетия. Не без некоторой доли условности первую мы называем «вестернизацией», вторую — «американизацией», третью — «азиатизацией». Каждой из них посвящен соответствующий раздел статьи. Опыт трех интернационализаций Японии важен не только в плане изучения ее истории и современного положения дел: глобальность самой проблемы, с которой сталкивается множество стран (включая СССР — Россию, где интернационализация в самом разгаре и принимает весьма необычные, порой откровенно кризисные формы), заставляет нас внимательно присмотреться к опыту Японии, в которой эти процессы происходили в очень «чистом» виде и отличались полнотой цикла, вплоть до необходимости изживания их результатов.

Но прежде чем перейти к конкретному анализу процесса интернационализации в Японии, необходимо остановиться еще на нескольких общетеоретических вопросах, прежде всего на определении ключевого понятия «цивилизованный мир». В настоящей статье автор исходит из концепции Е.Морозова, ведущего отечественного специалиста в области геополитики и геостратегии, который определяет «цивилизованный мир» как «глобальную империю западной цивилизации»1. Термин «империя» в данном случае имеет чисто геополитический смысл: это «объединение разнородных социально-этнических образований под управлением единого центра». Разными формами этой «глобальной империи» были: языческий, а затем христианский Рах Romana первых веков нашей эры; католический «христианский мир» V—XVII вв. с центром в Риме; «цивилизованный мир» XVIII—XX вв. (до 1945 г.!), отличавшийся от прежней фазы сначала примирением с Реформацией, а затем полным торжеством «протестантской этики»; «свободный мир» 1945—1991 гг., противостоявший «социалистическому лагерю» и «третьему миру»; наконец, «новый мировой порядок», начало которого обозначилось войной в Персидском заливе и распадом СССР. В данном случае нас интересуют три последние фазы, на которых необходимо остановиться подробнее.

Основой «цивилизованного мира» стала Британская империя с ее колониями и доминионами, так что в историческом отношении его в целом можно определить как Pax Britannica. Политически это мир либеральной парламентской демократии, партий и «профессиональной политики», что фактически исключает непосредственное участие народных масс в управлении государством, хотя и создает видимость этого участия. В области экономической это «свободный рынок», основанный на принципах британской и французской школ политической экономии. В области духовной, идейной и этической это мир индивидуализма, антропоцентризма, секуляризованный мир, в котором религия не отрицается, но служит конкретным интересам элиты.

Продуктом развития «цивилизованного мира» стали Соединенные Штаты, мятеж которых против метрополии вовсе не означал разрыва связей и прекращения преемственности. До конца XIX в., точнее до испано-американской войны 1898 г., первой собственно империалистической войны США2, Соединенные Штаты были частью Pax Britannica, хотя далеко не самой значимой и активной. Это обстоятельство принципиально важно для нас с учетом той роли, которую сыграли США в «открытии Японии».

После первой мировой войны, обставленной в странах Антанты как «последняя война», «война цивилизации против варварства», позиции Британской империи в рамках «цивилизованного мира» стремительно слабели, а Соединенные Штаты все более уверенно занимали их место. Этот процесс окончательно завершился в годы второй мировой войны, а зримым подведением его итогов стали Ялтинская и Потсдамская конференции. Исход войны, однако, принципиально изменил ситуацию. На планете возникло два «силовых центра», две сверхдержавы, расколовших пополам единое целое «цивилизованного мира» (до 1917 г. Россия, по крайней мере на взгляд со стороны, входила в него, а в период от революции 1917 г. до 1945 г. не смогла создать ему дееспособную альтернативу). Так появились «свободный мир» с США в качестве бесспорного лидера и противостоявший ему «социалистический лагерь», гораздо менее единый и мобильный, что в итоге и решило его судьбу.

В общих чертах «свободный мир» 1945—1991 гг. можно назвать Pax Americana, абсолютный характер которому могло придать только устранение второго соперника. СССР всегда был «врагом номер один» «свободного мира». Однако враг существовал всегда, потому что его наличие, согласно учению К.Шмитта, — это необходимое условие Политики: без Врага нет Политики. Как пишет Е.Морозов, «враг являлся таким же структурным элементом империи, как доминионы и колонии. Наличие врага есть оправдание имперостроительства, характер деятельности врага определял направления строительства империи»3. «Враг не обязательно задавался раз и навсегда, — отмечал он же. — Наиболее сложным был вопрос о месте бывшего врага в имперской системе после перехода к новому врагу»4. Этот момент особенно важен, потому что затрагивает самую суть отношений Японии, равно как и Германии, со «свободным миром» после 1945 г. (а также России с «новым мировым порядком» после 1991 г.).

«Новый мировой порядок» не стремится называть себя Pax Americana, претендуя на более глобальный статус «One World», т.е. считая американскую систему политических, экономических и социальных институтов, систему ценностей, образ жизни и т.д. универсальными и равно приемлемыми для всех стран мира. Иными словами, в идеале речь идет о тотальной «американизации», осуществляемой не без учета национальных особенностей в каждом конкретном случае. Такова модель интернационализации, которая должна быть положена в основу торжества «нового мирового порядка» на всей планете. Что же касается учета национальных особенностей, то он предусматривает не их уважение, а поиск более гибких и действенных форм их преодоления, потому что прежний опыт форсированной американизации (в первую очередь в Японии после 1945 г.) наглядно показал как ее сильные, так и слабые стороны, в частности неспособность до конца разрушить укорененное традиционное общество и даже возникновение с течением времени необходимости ее частичного изживания.

Таков в общих чертах характер «цивилизованного мира» и его послевоенного варианта — «свободного мира», — с которыми Япония сталкивалась в процессе интернационализации. Условия, в которых происходили две первые ее интернационализации, различались и по отношению к ней «цивилизованного мира». В 1850-е годы она была не врагом, но потенциальным объектом колонизации или по крайней мере интегрирования в систему торгово-экономических связей в интересах «цивилизованного мира». В 1930-е годы она стала врагом «цивилизованного мира»: не в последнюю очередь потому, что сумела в свое время не поддаться колонизации и остаться самостоятельной державой. Очевидно, что интернационализация сильного врага невозможна — для этого над ним надо одержать как минимум тотальную военную и политическую, а затем еще и моральную победу. В 1945 г. для «свободного мира» Япония была уже бывшим врагом, которого надо было сначала наказать, а потом перевоспитать и превратить в своего послушного союзника (т.е. в «доминион», по терминологии Е.Морозова, «соучаствующий в управлении... самим собой»). Ну а что касается «нового мирового порядка», то в него Япония сразу же с готовностью вступила как активный участник и даже проводник его в Азии, где она, по мнению ее лидеров, может справиться с этой ролью гораздо лучше Соединенных Штатов (разумеется, не забывая при этом и о своих частных выгодах).

Исследование интернационализации Японии представляется принципиально важным еще и потому, что оно подводит нас к базовым проблемам японской и мировой истории: взаимоотношению национального и интернационального, традиционного и современного, что особенно заметно на примере традиционного общества (которым Япония была в середине прошлого века и во многих отношениях продолжала оставаться и к середине нашего). «Цивилизованный мир» классического образца приходил в неизбежное столкновение именно с традиционными обществами и государствами, как бы проверяя их на прочность, точнее на способность к самореформированию (интернационализацию, таким образом, можно считать одной из форм самореформирования системы). Китай в период «опиумных войн» не выдержал этого испытания, и вся дальнейшая история его взаимоотношений с Державами (до 1949 г.) была историей постоянного отступления и сдачи позиций в пользу непрерывно наступавшего «цивилизованного мира». Интересно, что на рубеже XIX—XX вв. в числе атаковавших Китай сил этого мира мы видим уже и Японию, которая сумела избежать печальной судьбы своего великого и, казалось, непобедимого соседа.

И здесь мы неизбежно сталкиваемся с вопросом о «пользе» и «вреде» интернационализации, о котором необходимо сказать хотя бы несколько слов. С точки зрения идеологов «цивилизованного мира», интернационализация является абсолютной необходимостью и абсолютным благом: она также называется «приобщением к мировым (общечеловеческим) ценностям». Нисколько не утверждая благодетельности политической, духовной и культурной самоизоляции, печальные последствия которой сегодня так очевидны для России, отметим, что само понятие «общечеловеческие ценности» либо должно трактоваться настолько широко, что его фактически невозможно определить, либо (как оно и получилось на деле) является типичной «подменой», поскольку подразумевает исключительно ценности «цивилизованного мира». Эти ценности, таким образом, утверждаются в качестве универсальных и единственных, а их принятие становится обязательным условием для вхождения в «цивилизованный мир». А оно, в свою очередь, является единственной (притом далеко не безусловной) гарантией выживания страны в столкновении с ним. Именно так обстояло дело в отношениях Японии и «цивилизованного мира» в 1850—1860-е и 1940-е годы.

Мы опять же не беремся утверждать, что ценности «цивилизованного» и «свободного мира», принятые Японией или навязанные ей, хороши или плохи сами по себе. Но они порождены совершенно иной цивилизацией и являются продуктом ее уникальных условий (впрочем, и внутри «западной цивилизации» не было недостатка в оппозиции этим «общечеловеческим ценностям»). Некритическое приложение к Японии европейских исторических и политических стандартов неизбежно приводит к существенным ошибкам и заблуждениям, что будет показано ниже на примере оценки «реставрации Мэйдзи» и ее сущности.

Таким образом, вопрос должен ставиться так: насколько привнесенные интернационализацией институты, идеи или ценности соответствуют национальным особенностям страны и общества? Чем больше степень этого соответствия, тем легче и безболезненнее происходит интернационализация. Можно поставить проблему несколько иначе: привносимое интернационализацией может быть абсолютно новым для страны и не иметь аналогов в ее прошлом, но в то же время не противоречить ее национальным традициям и особенностям. Тогда происходит обогащение конкретной цивилизации и культуры на основе созданного другими цивилизациями и культурами, но ее устои, прежде всего духовные, не подвергаются опасности разрушения или деформации. Это можно считать наилучшим вариантом интернационализации, опыту которого стоит поучиться у Японии.

И, наконец, последняя особенность процесса: наличие обратной связи по закону «сообщающихся сосудов». Если интернационализирующаяся (и даже интернационализируемая) страна имеет долгую историю и богатую культуру и тем более если она смогла противостоять воздействию «цивилизованного мира», не утратив своей особости, она не только «принимает» нечто от него, но со временем начинает и «отдавать», в той или иной форме влияя на другие страны. Как правило, сначала это принимает форму философского, религиозного или культурного воздействия (пример Китая или Индии), но в иных случаях не ограничивается этим. Примером последнего как раз и является Япония, которая дала миру (и мир это воспринял!) не только чайную церемонию и философию Нитирэна, гравюру укиё-э и дзэн-буддизм, но, например, «кружки качества» (придуманные американцем, но принятые сначала в Японии и распространившиеся по миру как японское изобретение) и ряд других новаций в экономике и менеджменте. Конечно, в набор «общечеловеческих ценностей» это не вошло и не могло войти, потому что противоречило ценностям либеральной демократии, индивидуализма и конкуренции, секуляризованного христианства и голливудских фильмов, ценностям «цивилизации мотелей и картофельных чипсов», как остроумно назвал ее Набоков. Но Япония отстояла свое собственное место в истории мировой культуры, в общемировом «культурном пространстве», в чем сейчас уже не может быть никаких сомнений. А ведь не будь интернационализации, не будь насильственного включения Японии в систему «цивилизованного мира», ее культура и традиции так и остались бы достоянием этого замкнутого на себе народа, как традиционная религия (а точнее, уникальный традиционный способ мировидения и миропонимания) — синто. Так что «благо» и «зло» интернационализации относительны и неотделимы друг от друга.

«Японский дух — западная техника»: вестернизация периода Мэйдзи

О «реставрации Мэйдзи» и последовавших за ней кардинальных переменах в истории Японии написано так много, что нет смысла повторять общеизвестное. Интернационализация — на сей раз в конкретной форме «европеизации», или более точно «вестернизации» — стала важнейшей или по крайней мере наиболее заметной чертой этих преобразований, так что и она описана достаточно полно. Поэтому нашей задачей является, во-первых, выяснение вопроса о сущности самой «Мэйдзи исин», а во-вторых, определение главных особенностей и результатов процесса мэйдзийской интернационализации.

Марксистская и леволиберальная историография традиционно характеризовала эти события как «незавершенную буржуазную революцию»5, а менее идеологически ангажированные авторы предпочитали говорить о модернизации традиционного общества по европейской модели. Вторая точка зрения, гораздо более «обтекаемая» и потому менее спорная, игнорировала традиционалистские преобразования периода Мэйдзи, в частности восстановление принципа «единства ритуала и управления» или «единства царской и жреческой власти», что было осуществлено уже одним из первых декретов нового режима в апреле 1868 г. Сторонники этой точки зрения (в основном англо-американские авторы и их японские последователи) исходили из европейско-американской материалистической концепции прогресса и считали «Мэйдзи исин» шагом вперед, поскольку ее преобразования приблизили Японию к «цивилизованному миру», однозначно трактуемому как единственно возможный и обязательный образец для подражания.

Марксистские историки решительно спорили с «теорией модернизации»6, но сами в общем исходили из тех же предпосылок. Они применяли к событиям «реставрации Мэйдзи» западный, прежде всего европейский шаблон буржуазных революций (Великая французская революция, французская революция 1830 г., европейские революции 1848 г. и др.), считая его, во-первых, универсальным, а во-вторых, безусловно прогрессивным. А «незавершенной» они объявили «Мэйдзи исин» потому, что она не сделала многого из того, что ей «положено» было сделать (например, не была проведена аграрная реформа), и в то же время совершила немало «реакционного» (возвращение самодержавной политической власти императору, официальная религиозная сакрализация власти и т.д.).

Главным и, безусловно, фатальным пороком обеих концепций является то, что их авторы, вольно или невольно придерживаясь европоцентристской позиции, совершенно не учитывают национальных особенностей Японии середины XIX в.: будучи традиционным, теоцентрическим, этически ориентированным обществом, она принципиально отличалась от антропоцентричной, секуляризованной Европы, в которой господствовали дух и ценности «протестантской этики». Поэтому и развитие событий там шло по совершенно иным законам, и цели и формы преобразований были другими. Несколько лет назад автор этих строк предложил и подробно обосновал трактовку «Мэйдзи исин» как консервативной революции7, что позволяет раз и навсегда покончить с ее внутренне противоречивыми и половинчатыми определениями, основанными на применении совершенно чуждых ей стандартов. Понятие «консервативная революция» еще несколько непривычно для российского читателя, хотя эта концепция (точнее, совокупность родственных концепций) уже давно заняла свое место в мировой интеллектуальной истории. Ее применение к истории Японии представляется весьма продуктивным и перспективным.

Кроме того, не выдерживает критики представление о «реставрации Мэйдзи» как о «незавершенном» процессе. Таковой ее можно считать только с точки зрения пресловутых шаблонов, точно по которым ничто и никогда в истории не совершается. Это как раз все перечисленные европейские революции обрывались «на полуслове» (феномен «термидора», нуждающийся, впрочем, в отдельном исследовании), а за этим неизменно следовали периоды еще более жестокой «контрреволюции» в той или иной форме. Напротив, «Мэйдзи исин» как консервативная революция прошла полный круг своего развития, вплоть до частичного отказа от ее первоначальных, национально ориентированных ценностей в период «демократии Тайсё» и логично последовавшей за этим новой вспышки консервативно-революционного радикализма в первое десятилетие периода Сёва (1926—1936).

Таким образом, мы определили суть «реставрации Мэйдзи». Заметим, кстати, неполную адекватность термина «реставрация» для перевода и передачи смысла японского понятия исин, о чем мне доводилось подробно писать раньше8. Ближе к истине предлагавшееся некоторыми англоязычными авторами составное определение «restoration-revolution»9, которое в настоящее время может быть без труда заменено на «консервативную революцию».

Теперь самое время обратиться к характеристике интернационализации Японии в период Мэйдзи. Строго говоря, первые попытки приоткрыть страну иностранцам и хотя бы частично реформировать режим сёгуната Токугава предпринимались уже в период бакумацу (1854—1867), в частности регентом Наосукэ Ии, которого некоторые не без оснований называют «японским Столыпиным» (Ии был убит в 1859 г., а его эволюционистские, реформаторские опыты не увенчались успехом). Именно тогда были заключены пресловутые неравноправные договоры с европейскими державами и США, но они все-таки закрепили за Японией статус партнера, пусть и неравноправного. Географическое положение страны и наличие в ней достаточно сильной, хотя и архаично организованной армии удержали «цивилизованный мир» от попыток прямой военной экспансии и колонизации, да и ее правительство сумело продемонстрировать незваным гостям силу воли и решительность. Однако дни режима были сочтены.

Традиционалистская контрэлита, соединившая духовные основы синто и учения «школы национальных наук» с военно-политическим потенциалом диссидентских княжеств и молодых самураев-реформаторов, без особого труда разрушила окончательно деградировавший режим. В борьбе с ним она использовала лозунг «почитание императора — изгнание варваров», ставя в вину правительству заключение неравноправных договоров. Однако, придя к власти, молодые лидеры того, что и получило название «Мэйдзи исин», решительно отбросили требование «изгнания варваров» или же трактовали его как необходимость отказа от «китайщины», прежде всего от неоконфуцианства, идеологической и этической опоры старого режима.

Новые руководители Японии быстро доказали свою способность не только справляться со всеми внутренними проблемами, но и давать ответ на вызовы «цивилизованного мира». Дж.Хадсон верно отмечал: «В период ''открытия ворот'' Япония и Китай столкнулись с той же самой ситуацией и реагировали на нее в целом одинаково. Но после 1865 г. обнаружилась существенная разница. Япония перешла под контроль группы государственных деятелей, которые с энергией нетерпения взялись за реформирование институтов своей страны в подражание Западу, в то время как двор и бюрократия Китая придерживались своего прежнего курса, который они не были способны ни отвергнуть, ни отстоять»10. «Цивилизованный мир» фактически поставил перед новой правящей элитой Японии условие: если вы хотите быть нашими партнерами, а не рабами, вы должны принять наши правила игры, т.е. перестроить ваше общество в соответствии с формами и принципами, принятыми у нас. Иначе говоря, от Японии требовалась интернационализация по европейскому образцу, которому тогда в общих чертах следовали и Соединенные Штаты (оказавшиеся, кстати, в несколько похожем положении на рубеже XVIII—XIX вв.).

Авторы, писавшие о вестернизации Японии, не жалели красок для подробного описания всего того, что она переняла у Запада: от кабинета министров и политических партий до курения табака и живописи маслом. Однако немногие уделяли надлежащее внимание главной формуле мэйдзийской вестернизации«японский дух — западные знания», которая предполагала абсолютное и бесспорное преобладание первого компонента над вторым, т.е. все иностранное, прежде чем быть воспринятым и использованным в Японии, должно было быть одухотворено «японским духом». Известно, что адаптивная способность японской цивилизации традиционно была высокой, но японцы именно усваивали то, что заимствовали, «делали это своим». Именно об этом в 1917 г. очень точно сказал Тагор: «Я, по крайней мере, не могу поверить, что Япония стала тем, что она есть, путем подражания Западу... Япония заимствовала для себя у Запада пищу, но не свою природу (т.е. сущность. — В.М.)... Мы переймем у Запада его машины, но не сердцем, а умом. Мы их испытаем и выстроим для них сараи, но не пустим их в наши дома и храмы»11. Трудно лучше определить подлинный характер мэйдзийской вестернизации.

«Западные знания», разумеется, включали не только собственно технику или технологию, которую Япония так старательно перенимала и тщательно копировала, но и политические институты и доктрины, которые для японцев оставались явлением если не чисто материального, то по крайней мере не духовного характера. Это же относится и к концепциям индивидуализма, свободы, равенства и т.д. в их европейском понимании, которое чуждо традиционным обществам. Во всем европейском традиционалистски настроенные японцы, а именно к таковым относилось большинство лидеров и идеологов «Мэйдзи исин», видели примат материи над духом — может быть, кроме христианства (но это совершенно особая проблема).

Японии предстояло использовать последние достижения западной науки (от пара и электричества до противоэпидемических прививок) и европейские идеи и доктрины (равенство, разделение властей, гражданские свободы), перенять европейские институты (кабинет министров, политические партии, парламент) и обычаи (платье, балы, курение табака, употребление в пищу мяса). Со всем этим она блестяще справилась за четверть века (1868—1893), вплоть до войны с Китаем, имея к тому времени почти все, что было положено «цивилизованной стране», включая конституцию и парламент. Но так ли абсолютна была эта вестернизация? И так ли искренне стремилась Япония не просто войти в «цивилизованный» мир, но стать его органической частью?

Не может быть никаких сомнений в том, что вестернизация Японии в период Мэйдзи осуществлялась под жестким контролем правящей элиты, прочно удерживавшей в своих руках политическую власть в стране и решительно расправлявшейся с любой оппозицией (пример — Сацумское восстание 1877 г. и его подавление). Да, действительно, уже в первые годы периода Мэйдзи очень много японцев, особенно молодых, отправилось в Европу и Америку за знаниями. Но посылало их по большей части правительство за счет государственного бюджета, а по возвращении они становились чиновниками, дипломатами, бизнесменами, интеллектуалами — в основном проправительственной ориентации. Тем же, кто отваживался отправляться в далекое путешествие на свой страх и риск и «по своей программе», такое будущее, как говорится, не «светило».

Элита тщательно отбирала, кого и зачем посылать за границу, кому дозволить, а кому не дозволить увидеть и почувствовать «западные знания» в оригинале. Таким образом решалось несколько задач одновременно. Во-первых, элита могла контролировать (пусть и не абсолютно, но в очень большой степени) то, что японцы увидят за границей и кто конкретно это увидит. Во-вторых, она получила надежных, «идейно выдержанных и политически грамотных» помощников в деле неизбежной интернационализации страны. В-третьих, она добивалась того, что подавляющее большинство японцев получало все западное уже не в оригинале, а адаптированным для Японии. В-четвертых, элита довольно успешно моделировала образ Японии за границей12, на чем следует остановиться подробнее.

Вступая в сделку с «цивилизованным миром», где ставкой была интернационализация, Япония должна была доказать, что она интернационализовалась по-настоящему. Японцам за границей — от дипломатов до студентов — предписывалось «на людях» носить только европейское платье, как можно больше общаться с иностранцами и уж во всяком случае не избегать их общества и не игнорировать никаких новомодных обычаев, какими бы странными и неприятными они ни казались, дабы не прослыть «дикими» и «отсталыми». В европейской журналистике, а затем и литературе укореняется образ японца за границей, изо всех сил постигающего западную премудрость, а порой и не брезгующего шпионажем13, и так же старательно вживающегося в чужую для него культуру. Показательный и в то же время довольно типичный пример — французский период жизни (1871—1880) принца Киммоти Сайондзи14, в будущем последнего гэнро (старейшего советника императора из числа лидеров «Мэйдзи исин») и одного из виднейших политиков Японии XX в. Не был ли он в числе тех, о ком иронически писал политик-сатирик Лоран Тайяд: «Японцы сумрачные, которых одел с иголочки Годшо» (один из самых модных парижских портных того времени)?

Что касается собственно техники, то здесь все было в полном порядке: страна быстро покрывалась сетью железных, а затем и шоссейных дорог, у нее появился вполне современный военный, торговый и пассажирский флот, Токио, а затем и другие крупные города интенсивно застраивались зданиями по лучшим европейским образцам.

Переводилось и издавалось огромное количество иностранной литературы, подчас достаточно «вольнодумного характера»: европейским авторам за их «прогрессивность» порой прощалось то, что было бы немыслимо для авторов японских. В стране появились политические партии и клубы, парламент, даже вполне легальная оппозиция.

Однако в политическом мире за этим фасадом сохранялись все традиционные если не структуры, то отношения. Кабинет министров со специализированными ведомствами оказался более удобным для управления страной, чем прежняя система, но вот подлинная необходимость парламента была для элиты неочевидной: отсюда множество разнообразных цензов, сокративших избирателей и тем более избираемых почти до минимума, и явное бесправие самого парламента. Разделение властей на деле так и не появилось в Японии до 1945 г.: исполнительная власть доминировала над законодательной, если таковой можно считать парламент (самодержавный император стоял над всеми и вершил все), а судебная власть просто подчинялась исполнительной. Конституция 1889 г. была в целом составлена по прусскому образцу, но давала монарху даже большие полномочия. Отметим, кстати, что это ставило ученых в затруднительное положение при определении политического строя Японии того времени: в лучшем случае дело ограничивалось формулой «псевдоконституционная монархия». Полагаю, что тут мы имеем дело с характерным заблуждением, когда понятия «ограниченная монархия» и «конституционная монархия» приравниваются друг к другу. Может существовать ограниченная монархия без конституции (Великобритания) и неограниченная, по крайней мере официально, монархия с конституцией, т.е. с основным законом, в котором это положено и записано. Именно так обстояло дело в Японии. Конституция Мэйдзи только формально приближала Японию к «цивилизованному миру», а фактически она стала закреплением норм и законоположений традиционного общества, только переведенных на современный юридический язык.

Моделирование образа Японии успешно осуществлялось и в другом направлении. Наряду с «современной», «прогрессивной», «развивающейся» Японией культивировался образ «страны хризантем», пленительной страны гейш и чайных домиков, которая никому не угрожает, а напротив, хочет понравиться миру15. На более серьезном уровне японцы уже с 1860-х годов старательно пропагандировали в Европе, а затем и в США свою традиционную культуру и искусство, стремясь опять же доказать, что они «просвещенные» и совсем не «дикие», а только весьма «своеобразные». «Японский бум» в Европе 1860-х годов и последовавшая за ним мода на «японизм» тоже были составной частью процесса интернационализации. В Японию отправляются европейские путешественники, ученые, писатели, художники, которые видели фактически только то, что им показывали или дозволяли увидеть (большинство иностранных визитеров было парализовано незнанием языка и невозможностью непосредственного общения с японцами, кроме их провожатых). Неудивительно, что их впечатления от Японии лишь в очень малой степени соответствовали тому, что в ней происходило на самом деле: достаточно вспомнить анекдотическую «Госпожу Хризантему» (1887) Пьера Лоти, а ведь именно по ней среднестатистический читатель судил и создавал свое мнение о Японии, по крайней мере до русско-японской войны16.

В это же время наиболее вестернизировавшиеся японцы начинают работать на «внешний рынок»: их книги и статьи, писавшиеся нередко сразу по-английски или по-французски, давали иностранному читателю информацию «из первых рук» об истории, политике, философии, религии, культуре и быте Японии и японцев. Трудно преуменьшить значение работ таких авторов, как К.Окакура или И.Нитобэ, которые переиздаются в Японии до сих пор и, бесспорно, заслуживают того, чтобы быть внимательно прочитанными. Однако и они внесли свою лепту в создание «японского мифа» — главного внешнего продукта интернационализации периода Мэйдзи. Не будем усматривать в этом проявление глобального коварного замысла японских лидеров, но они добились своего и заставили иностранцев видеть Японию такой, как требовали их интересы. А помогали им в этом «очаровательные апостолы полуправды, объяснявшие Японию западным народам»17, как язвительно, но не совсем несправедливо назвал их известный американский журналист Хью Байес.

Первым предупреждением европейцам относительно истинного характера и итогов мэйдзийской интернационализации стала японо-китайская война 1894—1895 гг., в которой Япония продемонстрировала, что, во-первых, обладает мощной и вполне современной армией и, во-вторых, далека от миролюбия и отнюдь не лишена империалистических амбиций. Японо-китайская война и ее успешное окончание были естественным продуктом эволюции «мэйдзийского государства», которое развивалось по принципу «богатая страна — сильная армия»18. Тогда европейские державы не дали Японии воспользоваться всеми плодами победы, но несколько лет спустя она принимала участие в интервенции европейских держав в Китае во время подавления восстания ихэтуаней уже как полноправный член «цивилизованного мира». Интересно вспомнить в этой связи реакцию такого прозорливого мыслителя, как Владимир Соловьев. В 1890 г. в статьях «Китай и Европа» и «Япония. Историческая характеристика» он противопоставлял Китай и Японию как воплощение «порядка» и «прогресса», старого и нового, косности и динамизма, нисколько не сомневаясь в том, что Япония стремится войти и скоро войдет в христианский мир (для него это понятие было синонимом «цивилизованного мира»). В 1894—1895 гг. он испытал тяжелейший шок от японо-китайской войны, убедившись в ошибочности своих оценок: Китай оказался «колоссом на глиняных ногах», а Япония — просто агрессором, а не миротворцем. Наконец, в 1899—1900 гг. он пророчил грядущую скорую, хотя и не окончательную победу «панмонголизма» с Японией во главе над «цивилизованным миром», причем его предсказания до известного момента на удивление точно воспроизводят будущую стратегию и тактику японской экспансии19.

Русско-японская война по сути стала первой, со времени франко-прусской войны 1870—1871 гг., войной внутри «цивилизованного мира». Победа Японии позволила Ленину говорить об «отсталой Европе и передовой Азии». Она показала, что Япония может успешно обратить свою вестернизацию и против «цивилизованного мира», отношение которого к «стране хризантем» стало приметно меняться. Если англичане, движимые прежде всего стремлением ослабить Россию, пошли на союз с Японией, то во Франции, где мода на все японское была самой долгой и сильной в Европе, на какое-то время возобладали откровенно японофобские настроения. Их примечательным проявлением стал роман популярного писателя К.Фаррера «Битва» (в России издавался под красноречивым заглавием «Душа Востока»), повествующий как раз о событиях русско-японской войны. Для нас он сегодня более всего интересен как попытка разгадать, насколько же глубока и искренна степень интернационализации самых вестернизированных японцев.

Фаррер исходит из популярных представлений о «коварстве» японцев и заставляет своего героя, совершенно «западного» японского морского офицера, говорить своему другу-традиционалисту: «Мое фальшивое лицо было только для европейцев... Время сражений, выигранных одним только лезвием меча, прошло безвозвратно. Чтобы победить чужеземцев (!— В.М.), мы пошли оба в школу... Наши японские мозги не усваивали европейское преподавание. И я быстро почувствовал необходимость приобрести европейский мозг, чего бы это нам ни стоило. Я постарался добиться этого и, быть может, добился... Но это было необходимо для освобождения и прославления империи»20. Конечно, автор заостряет и огрубляет логику, цели и методы мэйдзийской вестернизации, но он не так уж далек от истины. Вспомним и то, что роман написан в 1912 г., в год смерти императора Мэйдзи и за два года до начала мировой войны.

В 1923 г. К.Хаусхофер так подводил итоги изменения места Японии в мире за период Мэйдзи: «Если в 1895 г. японо-китайская война принесла Японии значение великой державы в регионе, если участие в 1900 г. в боксерской экспедиции (подавление восстания ихэтуаней. — В.М.) принесло Японии возможность заключать союзы (подразумевается равноправные. — В.М.) за пределами Азии, то победа над Россией в 1905 г. принесла Японии значение мировой державы»21. Можно, конечно, поспорить, когда именно Япония получила статус мировой державы — после русско-японской или в ходе первой мировой войны (последнее представляется более убедительным), но Хаусхофер, писавший эти строки в 1923 г., был, безусловно, прав. И добилась Япония этого положения в результате успеха консервативной революции «Мэйдзи исин» и наиболее адекватной ее условиям и потребностям интернационализации.

Последовавший за первой мировой войной период, известный как «демократия Тайсё», стал торжеством политических идей интернационализма и «универсализма» вильсоновского образца. Степень интернационализации Японии и ее новый статус в «цивилизованном мире» были признаны: она стала постоянным членом Совета Лиги Наций, хотя провести в устав этого любимого детища идеологов «цивилизованного мира» положение о равенстве рас японской делегации на Парижской мирной конференции так и не удалось. В самой Японии новый расцвет переживают христианство (особенно протестантизм!) и либеральные идеи, широко распространяются социализм и марксизм. На смену мэйдзийским олигархам вроде Ямагаты и Мацукаты в политику, а затем и в правительство постепенно приходят «профессиональные» политики из партийной среды, вроде К.Хары, главного архитектора «демократии Тайсё».

Пребывание на престоле тяжело больного и неспособного к управлению государством императора Тайсё, всю власть которого фактически узурпировали гэнро и их приближенные, расшатывало основы самодержавной императорской системы, но тем не менее менять ее на что-то более «прогрессивное» никто в правящей элите не собирался. Введение всеобщего избирательного права для мужчин — пожалуй, главный политический итог «демократии Тайсё» — явилось заметным шагом по пути демократизации страны, что после первой мировой войны и Версальского мира фактически стало символом интернационализации. Однако даже такие либералы, как Сайондзи, относились к этому весьма скептически: последний гэнро считал, что японский народ еще не дорос до настоящего парламента и всеобщего избирательного права и что система пропорционального представительства будет по-прежнему оставаться игрушкой в руках олигархов и политиков22. Учитывая, что парламент по-прежнему оставался фактически безвластной «говорильней», нельзя не согласиться со словами Сайондзи, справедливость которых с течением времени становилась очевидной. Это позволило американскому аналитику К.Колгрову иронически заметить в 1937 г.: «Япония по конституции 1889 г. имеет эластичную форму правления, допускающую парламентаризм сегодня и авторитаризм на следующий день»23.

Неудивительно, что «демократия Тайсё» (вкупе с неудовлетворительными для Японии итогами Версальского мира и экономическими трудностями первых послевоенных лет) вызвала резкую реакцию в радикально-националистических и консервативно-революционных кругах, идеологами которых стали С.Окава, К.Икки, Т.Мотоюки, Н.Гондо, М.Ясуока — блестящая плеяда философов, публицистов и политиков24. В среде их учеников и последователей родился призыв к осуществлению «реставрации Сёва»: в молодом кронпринце-регенте, а затем императоре они видели своего рода реинкарнацию его великого деда. Идеологи различных радикально-националистических и консервативно-революционных течений (эти течения были близки, но совпадали далеко не во всем) решительно отвергали «цивилизованный мир» (или по крайней мере всю его нематериальную сторону) и проповедовали возвращение к исконным национальным ценностям, причем их идеи представляли собой весьма широкий спектр — от политического прагматизма (Окава) до прогрессистско-модернизаторского утопизма (Кита) и откровенного пассеизма (Гондо).

Вестернизация Японии, бывшая жизненно необходимой в период проведения «Мэйдзи исин» и последовавших за ней исторических преобразований, постепенно превратилась в период «демократии Тайсё» в антинациональный процесс, во многом не соответствовавший сути мэйдзийского государства. «Западные знания» давно стали «своими» и продолжали усваиваться по мере развития уже без малейшего акцентирования внимания на их иностранном происхождении. Но «японский дух» переживал несомненный кризис, выход из которого подсказывали консервативные революционеры. Кстати, наиболее дальновидные из них вовсе не были ксенофобами и даже не ограничивались идеями паназиатизма: тот же Окава призывал изгнать «белых» из Азии и объединить ее под эгидой Японии, но никогда не скрывал своего преклонения перед европейской культурой. А молодой принц Ф.Коноэ, либерал и воспитанник «западника» Сайондзи, в программной статье «Против англо-американского порядка» (ноябрь 1918 г.)25 решительно выступал не против участия Японии в мировой политике в согласии с европейскими державами, но против «белого империализма» и вильсонизма (примечательно, что в России главным критиком идей Вильсона был идеолог консервативно-революционного «сменовеховства» Н.В.Устрялов).

По ряду причин развитие страны пошло иным путем: верх одержали милитаристы, руководствовавшиеся идеологией ксенофобии и этнократии, видевшие в других странах вассалов, рабов или врагов. С началом 1930-х годов эпоха вестернизации Японии закончилась, хотя в ее союзе с Германией и Италией некоторые авторы видели своеобразное проявление интернационализации, а точнее — ее неспособность создать что-то оригинальное и, как следствие, неизбежную зависимость от европейских доктрин, в данном случае фашизма и нацизма26. Однако это чисто пропагандистское утверждение не выдерживает ни малейшей научной критики, как и все существующие концепции «японского фашизма» в целом.

Поражение Японии во второй мировой войне было закономерным по многим причинам, которые имели, однако, не внутриполитический, а глобальный, геополитический и геостратегический характер. Поэтому вывод некоторых авторов о порочности «мэйдзийской модели развития» и государства мэйдзийского типа как главной причине поражения представляется нам неверным. На протяжении XX в. мэйдзийская модель пережила целый ряд деформаций и даже извращений. Во-первых, по мере милитаризации страны постепенно происходил отказ от принципа «богатая страна — сильная армия», а сложившуюся ситуацию иронически характеризовали фразой «бедная страна — сильная армия». Очевидно, что долго такое положение сохраняться не могло, и время работало против Японии. Во-вторых, был нарушен баланс «морального воспитания» и его «материального обеспечения», прежде всего в отношении армии. В годы войны на Тихом океане японские солдаты и офицеры проявляли чудеса героизма, и их моральный дух в целом был несомненно выше, чем у противников (это вполне признают и американские историки)27, но выиграть современную войну на одном моральном духе было невозможно. Генерал-лейтенант Кавабэ, руководивший операциями камикадзэ на Окинаве, по окончании войны говорил американцам: «Я хочу объяснить одну вещь, которая очень не проста и которую вы, возможно, не сможете понять. Японцы до самого конца верили, что средствами духа они смогут сражаться с вами на равных, даже если будут уступать во всем остальном. Мы верили, что наша духовная вера в победу перевесит любые технические преимущества»28. Такого не знали даже Третий Рейх и сталинская Россия — режимы, в равной степени основанные на силе техники и духа.

Можно спорить о том, насколько японское государство 1940—1945 гг. (периода так называемой «новой структуры») являлось наследником мэйдзийского государства, заключительной фазой его развития или продуктом деформации и деградации. Строго говоря, эта модель еще как следует не изучена, не считая ряда старых, но тем не менее ценных до сих пор работ о военной экономике Японии. Да, страна пошла по гибельному пути, на который ее завели военные и политики, но именно благодаря такому типу государства, экономики и общества Япония смогла продержаться так долго (для сравнения вспомним моментальный крах Польши в 1939 г., Франции в 1940 г. и Италии в 1943 г.).

Кроме того, сегодня невозможно представить себе альтернативу «мэйдзийской модели», которая могла бы дать лучшие результаты. В 1868 г. выбора не было: или форсированная вестернизация, или превращение в колонию. Не была альтернативой, по нашему мнению, и «демократия Тайсё», особенно в условиях традиционного и милитаризованного общества. Достаточно вспомнить печальную судьбу Веймарской демократии в Германии, кабинетов Джиолитти—Факта в Италии начала 1920-х годов, Польши до «санации» Пилсудского 1926 г., Португалии до Салазара и т.д. Иными словами, чем более широкой, тем менее дееспособной была демократия, особенно в странах с неразвитой или вовсе отсутствовавшей демократической традицией (в число которых, без сомнения, входила и Япония). Чем менее дееспособной была демократия, тем скорее ее сменяла диктатура. Чем дольше ждали диктатуры, тем жестче она была (достаточно сравнить Муссолини и Салазара, с одной стороны, и Гитлера — с другой). Не беремся предсказывать, «что было бы, если бы...», но Японию — в случае «углубления» «демократии Тайсё» — едва ли ожидала иная судьба.

Примечания

1 Е.Морозов. Большой Евразийский проект (Русский геополитический сборник. № 2. М., 1997, с.14 и далее).

2 J.Ries, M.Weber. The Fateful Year 1898: the United States Becomes an Imperial Power (The Journal of Historical Review. 1993, vol. 13, № 4).

3 Е.Морозов. Цит. соч., с.14.

4 Там же.

5 Эта формула до последнего времени доминировала в отечественной литературе, включая учебные и справочные издания (см., например: Ю.Кузнецов, Г.Навлицкая, И.Сырицын. История Японии. М., 1988, с.176; Япония. Словарь-справочник. М., 1992, с.406).

6 Типичные примеры: Н.Лещенко. Советская историография Мэйдзи исин и генезиса капитализма в Японии (Россия и Япония в исследованиях советских и японских ученых. М., 1986);
И. Латышев. Дискуссионные вопросы послевоенной истории Японии в трудах советских японоведов (там же). Последняя работа посвящена другому историческому периоду, но интересна именно критикой «теории модернизации» с позиций марксистской ортодоксии.

7 В.Молодяков. «Мэйдзи исин» — консервативная революция (Проблемы Дальнего Востока. 1993, № 6); он же. Образ Японии в Европе и России второй половины XIX — начала XX в. Москва — Токио, 1996, с.19-30.

8 Подробнее: В.Молодяков. Образ Японии..., с.26-27.

9 H.Bayas. Government by Assassination. N. Y., 1942, p.307.

10 G.Hudson. The Far East in World Politics. Oxford, 1937. Цит. по: Amerasia. 1937, vol. 1, № 3 (May), p. 137. В 1968 г. в серии «Radical Periodicals in the United States, 1890-1960» был выпущен репринт полного комплекта этого интересного журнала за 1937-1947 гг.

11 Р.Тагор. Национализм. Пг., 1922, с.42-43, 51, 62.

12 См.: В.Молодяков. Моделирование образа Японии (Япония: переворачивая страницу. М., 1998, с.125-151).

13 Типичные примеры: знаменитый рассказ А.Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1907) или пьеса М.Ленгеля «Тайфун» (русский перевод: М., 1910). Подробный пересказ — анализ этой интересной пьесы см.: В.Молодяков. Образ Японии.., с.31-34.

14 Краткая, но содержательная сводка: L.Connors. The Emperor's Adviser. Saionji Kinmochi and Pre-War Japanese Politics. L., 1987, p. 6-7.

15 Подробнее см.: В.Молодяков. Образ Японии..., гл.1, 2.

16 П.Лоти. Собрание сочинений. Т. 1. М., 1910; отдельное изд.: М., 1992. С этой книги началась известность Лоти, с нее же началось и формирование образа Японии в массовом сознании французских и в целом европейских читателей. Как писатель Лоти справедливо забыт: «Госпожа Хризантема» — единственная его книга, которая переиздается до сих пор.

17 H.Bаyas. Op. сit., p.10.

18 Из последних работ, посвященных японо-китайской войне, отметим: Х.Сираи. Мэйдзи кокка то ниссэй сэнсо (Мэйдзийское государство и японо-китайская война). Токио, 1996. Монография заслуживает высокой оценки, хотя позиция автора во многом не совпадает с нашей.

19 См.: В.Молодяков. Восток Ксеркса (Япония в философии истории Владимира Соловьева и Андрея Белого). — Проблемы Дальнего Востока. 1991, № 1; он же. Образ Японии.., гл.3.

20 Русский перевод: М., 1917, 1924. Следует отметить огромную популярность «восточных» романов и путевых записок Фаррера (ныне также забытого) в Европе и России в 1910-1920-е годы.

21 K.Haushofer. Japan und die Japaner. Berlin, 1923, S.120.

22 Подобные скептические высказывания, особенно относящиеся к последним годам жизни Сайондзи, нередко встречаются в известных дневниках его секретаря: К.Харада. Сайондзи-ко то сэйкёку (Принц Сайондзи и политическая обстановка). Т. 1-9. Токио, 1951-1956.

23 Amerasia. 1937, vol. 1, № 4 (June), p.146.

24 Этот комплексный и малоизученный феномен подробно исследован в моей монографии «Консервативная революция в Японии: идеология и политика», находящейся в производстве.

25 Нихон оёби нихондзин. 1918, № 746, с. 23-26. Перепечатано: Коноэ Фумимаро сэйданроку (Политические беседы и эссе Фумимаро Коноэ). Токио, 1936, с.231-241. Я пользовался последним изданием. О принципиальной важности этой работы как для самого Коноэ, так и для японской политической мысли в целом см.: Y.Oka. Konoe Fumimaro. A Political Biography. Lanham-New York, 1992, p.10-14; К.Мива. Мацуока Ёсукэ. Соно нингэн то гайко (Мацуока Ёсукэ. Человек и дипломат). Токио, 1971, с.59-62; Х.Наканиси. Коноэ Фумимаро «Эй-Бэй хонрицу-но хэйвасюги-о хайсу» ромбун-но хайкэй: фурэнсюги-э-но тайацу (Истинный смысл эссе Фумимаро Коноэ «Против англо-американского мирового порядка»: реакция на универсализм (Хогаку ронсо. 1990, т. 132, 1990, № 4 — 6, с. 225-258).

26 Это одна из главных идей упомянутой книги Х.Байеса.

27 Множество примеров можно найти в фундаментальной работе: J.Toland. The Rising Sun. The Decline and Fall of the Japanese Empire, 1936-1945. N. Y., 1970.

28 Цит. по: R.Storry. The Double Patriots. A Study of Japanese Nationalism. L., 1957, p. 18.

Окончание следует

Дата добавления: 2015-09-30