Кассандра покраснела от смущения: он решил, что она намекает.
— Я не имела… У меня нет… — Она выдохнула. — У меня нет денег на реставрацию, вообще нет.
Кристиан улыбнулся — впервые она увидела его нормальную улыбку.
— Я уже работаю за гроши. Могу с тем же успехом работать даром в том месте, которое люблю.
Глава 33
Нелл смотрела на волнующееся море. Это был ее первый хмурый день в Корнуолле, и весь пейзаж словно подрагивал: белые домики, которые цеплялись за холодные скалы, серебристые чайки, серое небо — отражение разбухшего моря.
— Лучший вид во всем Корнуолле, — сказала агент по недвижимости.
Нелл не удостоила ее глупость ответом, а продолжила наблюдать через слуховое оконце за перекатами волн.
— Рядом есть еще одна спальня. Поменьше, но все же спальня.
— Мне нужно больше времени на осмотр, — сказала Нелл. — Я присоединюсь к вам внизу, когда закончу.
Агент, похоже, рада была вырваться на волю, и через минуту Нелл увидела, как она вышла из передней калитки, кутаясь в пальто.
Нелл понаблюдала, как женщина сражается с ветром, пытаясь прикурить, затем позволила взгляду скользнуть в сад. Из окна было плохо видно, мешал потрепанный гобелен из лоз, но каменную голову мальчика вполне можно было различить.
Нелл облокотилась на пыльную оконную раму и погладила ладонями загрубелое от соли дерево. Теперь она точно знала, что уже бывала в этом доме ребенком, стояла на этом же самом месте, в этой же комнате, смотрела на это же море. Она закрыла глаза и позволила памяти резче очертить детали.
Там, где она сейчас стояла, была кровать, односпальная простая, с латунными спинками и тусклыми шишечками, которые нуждались в полировке. С потолка свисал опрокинутый конус сети, точно белая дымка, что висела на горизонте, когда бури волновали море. Лоскутное одеяло, прохладное под коленями; рыбацкие лодки качаются на волнах; цветочные лепестки плавают в пруду под окнами.
Сидеть на окне, выступающем из стен коттеджа, было все равно, что висеть на вершине утеса, подобно принцессе в одной из ее любимых сказок, принцессе, которую превратили в птицу и оставили раскачиваться в золотой клетке…
Громкие голоса внизу, папин и Сочинительницы.
Ее имя — Айвори, резкое и зазубренное, как звезда, вырезанная из картона острыми ножницами. Ее имя — оружие.
Полетели очередные злые слова. Почему папа кричит на Сочинительницу? Папа, который никогда не повышает голос.
Девочка испугалась, она не хотела слушать.
Нелл покрепче закрыла глаза, пытаясь услышать.
Девочка заткнула уши, она мысленно пела песенки, рассказывала истории, думала о золотой клетке, о принцессе-птице, которая раскачивается и ждет.
Нелл попыталась отогнать детскую песенку, образ золотой клетки. В холодных глубинах ее сознания крылась истина, ждала, когда же Нелл схватит ее и вытащит на поверхность…
Но не сейчас. Женщина открыла глаза. Вихри воспоминаний были слишком скользкие, вода вокруг них — слишком мутной.
Нелл спустилась по узкой лестнице.
Агент заперла ворота, и они молча отправились по тропинке туда, где была припаркована машина.
— Так что вы думаете? — спросила агент небрежным тоном человека, который полагает, будто знает ответ.
— Я покупаю его.
— Возможно, я могла бы предложить вам… — Агент оторвала взгляд от дверцы машины. — Вы покупаете его?
Нелл снова взглянула на бурное море и туманный горизонт. Она любила ненастье. Когда облака висели низко, когда грозил пойти дождь, она словно возрождалась. Дышала глубже, думала яснее.
Нелл не представляла, как заплатит за дом, что продаст ради этого. Но она знала, что должна обладать коттеджем, и это было так же верно, как то, что дважды два — четыре. Знала с того самого мгновения, когда вспомнила маленькую девочку у рыбного пруда, девочку, которая была ею.
Всю обратную дорогу до «Тредженна-инн» агент, задыхаясь, обещала заключить контракт, как только его напечатает. У нее есть на примете хороший солиситор, Нелл тоже может к нему обратиться. Нелл закрыла дверцу машины и поднялась по ступеням в фойе. Она так старательно пыталась вычислить разницу во времени — кажется, плюс три часа, и не утро, а вечер? — чтобы позвонить своему банковскому управляющему и попытаться объяснить внезапное приобретение корнуоллского коттеджа, что не увидела женщину, идущую навстречу, и они едва не столкнулись.
— Простите.
Нелл встала как вкопанная.
Робин Мартин быстро моргала, глядя на нее из-под очков.
— Вы меня ждали? — спросила Нелл.
— Я вам кое-что принесла. — Робин протянула Нелл стопку скрепленных бумаг. — Это исследование для статьи, посвященной семье Мунтраше, которую я пишу. — Она неуклюже посторонилась. — Я слышала, вы спрашивали об этом Гампа, и знаю, что он не мог… Что проку от него было мало. — Робин пригладила и без того гладкие волосы. — Вообще-то тут собрано все подряд, но я подумала, вдруг вам будет интересно.
— Спасибо, — искренне поблагодарила Нелл. — И простите, если я…
Робин кивнула.
— Как ваш дедушка?
— Намного лучше. Вообще-то я хотела спросить, не придете ли вы еще раз на ужин, как-нибудь на следующей неделе, в дом Гампа.
— Мне лестно, — сказала Нелл, — но, боюсь, ваш дедушка будет против.
Робин помотала головой, ее волосы аккуратно качнулись.
— Нет-нет, вы неправильно поняли.
Нелл подняла брови.
— Это его идея, — пояснила Робин. — Он сказал, что должен вам кое-что рассказать. О коттедже и Элизе Мейкпис.
Глава 34
Мисс Роза Мунтраше,
«Кунард»,[34] лайнер «Лузитания»
Мисс Элизе Мунтраше,
Чёренгорб-мэнор,
Корнуолл, Англия
сентября 1907 года
Дорогая Элиза!
Что за чудо эта «Лузитания»! Кузина, пока я пишу тебе письмо, сидя на верхней палубе за изящным столиком в кафе-веранде и любуясь широкой голубой Атлантикой, гигантский «плавучий отель» стремительно несет меня к Нью-Йорку.
На борту царит атмосфера чудесного праздника, все преисполнены надеждой, что «Лузитания» отнимет у Германии «Голубую ленту Атлантики».[35] На пристани в Ливерпуле, когда огромный корабль уже отшвартовался и начал свой первый рейс, толпа еще распевала «Британцы никогда, никогда не сдадутся»[36] и размахивала флагами так щедро и быстро, что, даже когда мы отплыли и люди на берегу превратились в крошечные точки, я видела развевающиеся флаги. Когда корабли загудели на прощание, признаюсь, у меня по рукам побежали мурашки, а в сердце закипела гордость. Как чудесно быть частью столь значительных событий! Интересно, запомнит ли нас история? Я надеюсь! Подумать только, что возможно коснуться исторического момента и тем самым преодолеть границы человеческой жизни!
Я знаю, что ты скажешь о «Голубой ленте Атлантики» — что это примитивная гонка, которую выдумали глупцы, лишь бы доказать, что их корабль может обогнать другой, принадлежащий еще большим глупцам! Как чудесно, дорогая Элиза, находиться здесь, дышать воздухом волнения и состязания! Ах, могу лишь сказать, что это бодрит. Я никогда еще не ощущала себя настолько живой, и хотя я знаю, что ты закатишь глаза, позволь все же доверить тебе мое самое сердечное желание — совершить наше путешествие в рекордные сроки и вернуть Британии ее законное место.
Весь корабль удобно устроен, и порой трудно вспомнить, что мы в море. Мы с мамой расположились в одном из двух «королевских люксов» — в него входят пара спален, гостиная, столовая, личная ванная комната, уборная и кладовка. Номер прелестно декорирован, немного напоминает изображения Версаля из книги мисс Трантон, той, что она приносила летом в классную комнату.
Я слышала, как одна прекрасно одетая дама заметила, что «Лузитания» больше похожа на отель, чем все прочие корабли, на которых она до сих пор путешествовала за границу. Я не знаю, кто была та дама, но совершенно уверена, что она — очень важная особа, поскольку мамой овладел редкий приступ немоты, когда мы оказались рядом с ней. Не бойся, он продлился недолго — маму невозможно надолго смутить. Она быстро обрела дар речи и с тех пор стала наверстывать упущенное время. Наши соседи — настоящие сливки лондонского общества, если верить маме, и потому должны быть «очарованы» нами. Мне четко и ясно приказано появляться только в лучшем виде — слава богу, у меня целых два гардероба и я пребываю во всеоружии! В кои-то веки мы с мамой сошлись во мнениях, хотя, конечно, не во вкусах! Она без конца указывает на джентльменов, которых почитает прекрасными партиями, а я часто прихожу от них в ужас. Но довольно, боюсь утратить расположение своей дражайшей кузины, если слишком долго задержусь на подобных предметах.
Итак, вернемся к кораблю — я провела определенные исследования, разумеется, затем, чтобы моя Элиза гордилась мной. Вчера утром я сумела ненадолго сбежать от мамы и провести чудесный час в саду на верхней палубе. Я думала о тебе, дорогая, о том, как бы ты удивилась, увидев, что подобную растительность можно развести на борту корабля. Там повсюду кадки, полные зеленых деревьев и самых замечательных цветов. Мне было радостно сидеть среди них (никто лучше меня не знает целительных способностей сада), и я предалась всевозможным глупым грезам. (Ты, думаю, легко вообразишь, какими тропами скитались мои фантазии…)
Ах! Но до чего жаль, что ты не смягчилась и не поехала с нами, Элиза. Я найду время для краткого и кроткого упрека, ведь я попросту не понимаю тебя. В конце концов, именно ты впервые заметила, что хорошо бы когда-нибудь вдвоем отправиться в Америку, собственными глазами увидеть небоскребы Нью-Йорка и великую статую Свободы. Не представляю, что заставило тебя отвергнуть подходящую возможность и остаться в Чёренгорбе в компании одного лишь отца. Ты неизменно представляешь для меня загадку, дорогая, хоть я и знаю, что бессмысленно с тобой спорить, когда ты что-то решила, моя милая упрямая Элиза. Скажу лишь, что уже скучаю по тебе и часто представляю, каким проказам мы предавались бы, если бы ты была здесь со мной. (Как бы мы поиграли на бедных маминых нервах!) Странно думать о том времени, когда я тебя не знала, мне кажется мы всегда были вместе, а годы, проведенные в Чёренгорбе до твоего приезда, — лишь ужасный период ожидания.
Все, мама зовет. Похоже, нас опять ждут в столовой (Еда, Элиза! Мне приходится прогуливаться по палубе между приемами пищи, чтобы существовала призрачная надежда в следующий раз съесть из вежливости хоть что-нибудь!) Несомненно, мама подцепила какого-нибудь графа или сына богатого промышленника, чтобы составить компанию за столом. Дочерям не следует опускать руки, мама права: я никогда не встречу своего суженого, если буду сидеть взаперти.
Итак, я прощаюсь с тобой, дорогая Элиза. Скажу напоследок, что, хоть тебя и нет со мной, твой дух, несомненно, рядом. Я знаю, что когда впервые увижу прославленную даму, воспевающую свободу, что вечно бдит над портом, то услышу голос своей кузины Элизы, произносящий: «Ты только посмотри на нее и представь, сколько она повидала».
Твоя навеки, любимая кузина
Роза.
Элиза крепче сжала пальцами обернутый коричневой бумагой сверток. Стоя в дверях универсального магазина Тредженны, она смотрела, как темно-серое облако-одеяло висит над зеркальным морем. Дымка на горизонте предупреждала о морских бурях, в воздухе дрожали беспокойные капельки воды. Элиза не взяла сумку, потому что, выходя из дома, не собиралась в деревню. Но в какой-то миг ее так пленила начатая история, что потребовалось немедленно ее запечатлеть. Пяти последних страниц тетради категорически не хватало, Элиза настоятельно нуждалась в новой и потому, не подготовившись, отправилась за покупками.
Элиза еще раз глянула на хмурое небо и быстро зашагала вдоль гавани. Когда она достигла развилки, то вместо главной дороги пошла по узкой тропе вдоль утеса. Она никогда еще не ходила по ней, лишь Дэвис как-то упомянул, что короткий путь от поместья до деревни пролегает вдоль края утеса.
Подъем был крутым, а трава — высокой, но Элиза шла быстро. Она остановилась лишь раз, чтобы взглянуть на плоское гранитное море, по которому возвращалась на ночлег флотилия белых рыбацких лодочек. Элиза улыбнулась — точно молодые воробушки летят в гнездо, спешат после дня, проведенного за исследованием границ огромного мира.
Однажды она пересечет море, все целиком, совсем как ее отец. Так много миров ждет за горизонтом: Африка, Индия, Ближний Восток, страны противоположного полушария! В далеких краях она найдет новые истории, старинные волшебные сказки.
Дэвис посоветовал ей записывать свои собственные сказки, и Элиза послушалась. Она исписала двенадцать тетрадей, но до сих пор не остановилась. Напротив, чем больше она писала, тем громче становились истории, они кружились у нее в голове, давили, стремились вырваться на свободу. Элиза не знала, хороши ли ее сказки, и, по правде говоря, ей было все равно. Истории принадлежали ей, и оттого, что были записаны, казалось, происходили в реальности. Герои, которые танцевали у нее в голове, и на бумаге становились ярче, приобретали те черты, которых Элиза не придумывала, говорили то, о чем она и не подозревала, начинали вести себя непредсказуемо.
У ее историй была небольшая, но благодарная аудитория. Каждую ночь после ужина Элиза прокрадывалась к Розе в постель, совсем как в детстве, и начинала читать свою новую сказку. Роза слушала, распахнув глаза, ахая и вздыхая именно там, где нужно, и радостно смеясь в страшных местах.
Именно Роза уговорила Элизу послать одну из сказок в лондонский офис журнала «Время детских историй».
— Разве ты не хочешь увидеть их напечатанными? Тогда они станут настоящими историями, а ты — настоящей писательницей.
— Они и так уже настоящие истории.
Роза приняла лукавый вид.
— Но если их напечатают, ты приобретешь небольшой доход.
Собственный доход интересовал Элизу, о чем Роза прекрасно знала. До сих пор Элиза всецело зависела от тети и дяди, но в последнее время ее начал волновать вопрос, где найти деньги на путешествия и приключения, которые, как она знала, таились в ее будущем.
— И уж конечно, маме это не понравится, — сказала Роза, сжав руки под подбородком и прикусив губу, чтобы не улыбнуться. — Леди Мунтраше зарабатывает на жизнь!
Реакция тети Аделины, как всегда, мало значила для Элизы, но то, что другие люди прочтут ее истории… С тех самых пор, как Элиза обнаружила книгу сказок в тряпичной лавке миссис Суинделл и растворилась в поблекших страницах, она поняла власть историй, их волшебную способность затягивать раны в душах людей.
Морось превратилась в легкий дождь, и Элиза побежала, прижимая тетрадь к груди. Сырые пряди травы хлестали ее мокрую юбку. Что скажет Роза, когда узнает, что детский журнал собирается напечатать «Подменыша»? Что Элизу попросили показать и другие сказки? Она улыбалась на бегу сама себе.
Еще две недели, и Роза наконец вернется домой. Элиза уже едва могла ждать. Как она скучала по кузине! Роза весьма небрежно отнеслась к написанию писем — от нее пришла одна весточка, составленная по дороге в Америку, и ничего больше, так что Элиза с нетерпением ожидала новостей о великом городе. Она хотела бы сама увидеть Нью-Йорк, но тетя Аделина не оставила надежды.
— Губи свои собственные перспективы, ради бога, — сказала она как-то вечером, когда Роза ушла спать. — Но я не дозволю разрушить будущее Розы твоими варварскими манерами. Она никогда не встретит своего суженого, если не будет блистать. — Тетя Аделина выпрямилась во весь рост. — Я заказала два билета до Нью-Йорка. Один для Розы и один для меня. Хотелось бы избежать недоразумений, и потому лучше, если моя дочь будет считать, что решение приняла ты.
— Зачем мне лгать Розе?
Тетя Аделина вздохнула, ее щеки провалились.
— Чтобы она была счастлива, разумеется. Разве ты не желаешь ей счастья?
Когда Элиза достигла вершины холма, раскат грома эхом отразился от стен утеса. Небо темнело, дождь становился все сильнее. На поляне стоял дом. Элиза поняла, что это тот самый домик, который притулился по другую сторону огороженного сада, подаренного ей дядей Лайнусом. Она укрылась на крыльце и прижалась к двери, но дождь лил с крыши все сильнее.
Прошло два месяца с тех пор, как Роза и тетя Аделина уехали в Нью-Йорк, и, хотя время стало тянуться медленнее, первый месяц в вихре прекрасной погоды и замечательных историй пролетел незаметно. Элиза все дни проводила между двумя любимыми местами в поместье: черной скалой в бухте, на вершине которой тысячелетия приливов и отливов выдолбили место для сидения, и тайным садом в конце лабиринта, ее личным садом. Как чудесно обладать своим собственным местом, целым садом, в котором можно проводить время! Иногда Элиза сидела на железной скамейке совершенно неподвижно и только слушала, как ветер срывает листья и кидает их в стены, как негромко дышит океан, как птицы поют о своем. Когда Элиза сидела особенно тихо, ей казалось, что она почти слышит, как цветы благодарно вздыхают на солнце. Но в тот день солнце ушло, а небо и море слились в сером волнении за краем утеса. Дождь продолжал лить, и Элиза вздохнула. Нечего и пытаться пройти в сад, а затем через лабиринт, если, конечно, она не хочет насквозь промокнуть и намочить новую тетрадь. Вот бы найти дерево с дуплом и в нем укрыться! На краешке фантазии Элизы затрепетала идея рассказа, она ухватилась за нее и не отпускала, пока та отращивала руки, ноги и ясные очертания.
Элиза достала простой карандаш, который всегда носила под корсажем, положила тетрадь на согнутое колено и принялась писать.
Здесь, в царстве птиц, ветер был сильнее и начал задувать дождь в ее укрытие, роняя кляксы на нетронутые страницы. Элиза прижалась к двери, но дождь все равно нашел ее.
Так дело не пойдет! Где же ей писать, если надолго установится плохая погода? И бухта, и сад перестанут быть хорошим укрытием. Конечно, есть дядин дом с сотней комнат, но Элиза обнаружила, что сложно писать, когда кто-нибудь все время находится рядом. Думаешь, что одна, — и вдруг видишь, что горничная стоит на коленях у огня и ворошит угли или дядя молча сидит в тусклом, темном углу.
Целое ведро воды приземлилось у ног Элизы, намочив крыльцо. Она закрыла тетрадь и нетерпеливо застучала пятками по каменному полу. Ей нужно укрытие получше. Вдруг Элиза увидела красную дверь за спиной. Как она ее раньше не заметила? Из замка торчала богато украшенная головка большого латунного ключа. Ни секунды не медля, Элиза повернула ее влево. Механизм подался с глухим лязгом. Она положила ладонь на дверную ручку, гладкую и необъяснимо теплую, и повернула ее. Послышался щелчок, и дверь отворилась, точно по волшебству.
Элиза шагнула через порог, словно в темную сухую пещеру.
Лайнус сидел под черным зонтом и ждал. Он не видел Элизу весь день, и беспокойство сквозило во всех его движениях. Она придет, он знал это, Дэвис сказал, что девочка собиралась навестить сад, а другого пути оттуда нет. Лайнус позволил векам опуститься, и его сознание скользнуло в прошлое, сквозь годы, в те дни, когда Джорджиана каждый день пропадала в саду. Она вновь и вновь предлагала ему прийти посмотреть, какие растения она посадила, но Лайнус неизменно отказывался. Однако он ждал ее, не ложился спать, пока его baigneur опять и опять не возникала меж изгородей. Иногда Лайнус вспоминал, как много лет назад лабиринт пленил его. Что за изысканное чувство он испытывал — любопытную смесь детского стыда и радости, возникающей при появлении сестры!
Он открыл глаза и затаил дыхание. Сначала Лайнус решил, что пал жертвой собственных фантазий и желаний, но нет, то была Элиза, она шла, глубоко погруженная в свои мысли, и не видела его. Пересохшие губы Лайнуса поглотили слова, которые он хотел произнести.
— Дитя, — окликнул он.
Элиза удивленно подняла глаза.
— Дядя, — медленно улыбнулась она и развела руки в стороны, в одной из них был коричневый пакет. — До чего внезапный дождь!
Ее юбка промокла, прозрачный подол лип к ногам. Лайнус не мог отвести глаз.
— Я… я боялся, что тебя может настигнуть непогода.
— Чуть не настигла. Но я нашла укрытие в коттедже, в маленьком домике по ту сторону лабиринта.
Мокрые волосы, мокрый подол, мокрые лодыжки. Лайнус сглотнул, воткнул трость в сырую землю и с усилием встал.
— Тот коттедж кому-нибудь нужен, дядя? — Элиза подошла ближе. — Похоже, в нем никто не бывает.
Ее запах — дождя, соли, земли. Он оперся о трость и чуть не упал. Элиза подхватила его.
— Сад, дитя, расскажи мне о саде.
— Ах, дядя, как он растет! Обязательно придите как-нибудь и посидите среди цветов. Сами увидите, что я посадила.
Ее руки на его плечах были теплыми, а хватка — крепкой. Он отдал бы весь остаток жизни, чтобы остановить время и навсегда остаться в этом мгновении, он и его Джорджиана…
— Лорд Мунтраше! — Томас в смятении бежал к ним от дома. — Вашей светлости следовало попросить о помощи.
Элиза больше не держала его, Томас сменил ее. Лайнусу осталось лишь смотреть, как она поднимается по лестнице и исчезает в вестибюле. Элиза на мгновение остановилась, чтобы забрать утреннюю почту, и его дом окончательно поглотил ее.
Мисс Роза Мунтраше,
«Кунард», лайнер «Лузитания»
Мисс Элизе Мунтраше,
Чёренгорб-мэнор,
Корнуолл, Англия
ноября 1907 года
Дорогая Элиза!
Что за время! Столько всего произошло с последней нашей встречи, и я даже не знаю, с чего начать. Во-первых, я должна извиниться, что не писала писем на прошлой неделе. Наш последний месяц в Нью-Йорке стал настоящим вихрем. Я в первый раз села, чтобы написать тебе, когда мы покинули великий американский порт, но налетел такой ужасный шторм, что я почти поверила, будто вернулась в Корнуолл. Как гремел гром! А шквалистый ветер! Я целых два дня пролежала в каюте, а бедняжка мама довольно сильно позеленела и требовала постоянной заботы — какой поворот событий, мама заболела, и болезненная Роза стала ее сиделкой!
Шторм, наконец утих, а туман держался еще много дней и реял вокруг судна, точно огромное морское чудовище. Он напомнил мне о тех историях, дорогая Элиза, которые ты сочиняла, когда мы были девочками, о русалках и кораблях, пропавших в море.
Сейчас небо совсем очистилось, и мы все ближе и ближе к Англии…
Постой, зачем я рассказываю тебе о погоде, когда мне столько надо поведать? Я знаю ответ: чтобы не выдать своих подлинных намерений, прежде чем озвучить свои настоящие новости, ведь… Ах! С чего начать…
Ты помнишь, Элиза, дорогая, я рассказывала в моем последнем письме, как мы с мамой познакомились с некими знатными людьми? Одна из них, леди Дадмор, оказалась весьма важной особой, более того, похоже, она прониклась ко мне симпатией, поскольку мы с мамой получили множество рекомендаций и были таким образом введены в высшие круги нью-йоркского общества. Какими сверкающими бабочками мы порхали с одного бала на другой!..
Но я опять тяну время, ведь тебе незачем знать о каждом званом вечере, каждой партии в бридж! Дражайшая Элиза, более немедля, я задержу дыхание и напишу прямо — я обручена! Обручена и выхожу замуж! Дорогая Элиза, я так переполнена радостью и изумлением, что едва осмеливаюсь размыкать уста из опасения, что начну безудержно сливать свои чувства к любимому. Этого я делать не стану — не здесь, не сейчас. Я отказываюсь принижать свои высокие чувства беспомощной попыткой облечь их в слова. Вместо этого я подожду, пока мы снова встретимся, и тогда я все тебе расскажу. А пока, моя кузина, довольствуйся тем, что я парю в огромном и сверкающем облаке счастья. Мне никогда еще не было так хорошо, и я должна поблагодарить тебя, моя дорогая Элиза, — ты в Корнуолле взмахнула своей волшебной палочкой и исполнила мою заветную мечту. Ведь мой жених (ах, как восхитительно писать эти два слова — мой жених!) совсем не то, что ты, возможно представляешь. Хотя почти во всем он само совершенство — красивый, умный и добрый, — в финансовом отношении он настоящий бедняк! (Ты, верно, уже начала догадываться отчего я подозреваю тебя в пророческом даре…) Он в точности такая пара для меня, какую ты придумала в «Подменыше»! Откуда же ты знала, дорогая, что мне вскружит голову подобный человек?
Бедная мама находится в состоянии крайнего изумления (хотя ей уже стало немного легче). Разумеется, она почти не разговаривала со мной несколько дней после того, как я сообщила о своей помолвке. Она, конечно, всей душой мечтала о более выгодной партии и не замечала, что меня ничуть не интересуют ни деньги, ни титул. То были ее желания, и хотя, должна признать, некогда я разделяла их, ныне все изменилось… Как можно, когда мой принц пришел за мной и отпер дверь золотой клетки?
Безумно хочу вновь тебя увидеть, Элиза, и разделить с тобой свою радость. Я ужасно скучаю по тебе.
Остаюсь твоей любящей, сейчас и вовеки, кузиной
Розой.
Если честно, Аделина винила себя. Разве она, в конце концов, не сопровождала Розу на каждое блистательное мероприятие во время визита в Нью-Йорк? Разве не назначала себя дуэньей на бал, который мистер и миссис Ирвинг давали в роскошном доме на Пятой авеню? Хуже того, разве она не кивала Розе одобрительно, когда лихой молодой человек с темными волосами и полными губами подошел с приглашением на танец?
— Ваша дочь — красавица, — шепотом сказала миссис Фрэнк Гастингс, наклонившись к уху Аделины, когда яркая молодая пара отправилась танцевать. — Сегодня она затмила всех.
Аделина заерзала — о да, самодовольно — на сиденье. (Не в тот ли миг началась ее погибель? Господь заметил ее гордыню?)
— Красота моей дочери равна чистоте ее души.
— А Натаниэль Уокер, несомненно, хорош.
Натаниэль Уокер. Она впервые услышала его имя.
— Уокер, — задумчиво произнесла она.
В имени звенела нотка надежности. Кажется, она слышала о семействе Уокер, которое сделало состояние на нефти. Нувориши, но времена меняются, и более не постыдно сводить титул с богатством.
— Кто он?
Возможно, Аделине лишь показалось, что плохо скрываемая радость на мгновение оживила унылые черты миссис Гастингс.
— О, да никто, в общем-то. — Она приподняла выщипанную бровь. — Художник, видите ли, которого, бог знает почему, поддерживает один из младших мальчиков Ирвингов.
Улыбка Аделины потухла, но сама она держалась. Еще не все потеряно, в конце концов, живопись — весьма благородное хобби…
— Ходят слухи, — миссис Гастингс нанесла сокрушительный удар, — что мальчик Ирвингов встретил его на улице! Сын иммигрантов, и притом поляков. Может, он и называет себя Уокером, но сомневаюсь, что это написано в его иммиграционных бумагах. Я слышала, что он зарабатывает на жизнь рисованием!
— Масляных портретов?
— О нет, ничего значительного. Какие-то каракули углем, насколько я поняла. — Она прикусила губу, пытаясь скрыть веселье. — Конечно, он высоко вознесся. Родители — католики, отец работал в порту.
Аделина подавила желание завопить, когда миссис Гастингс откинулась обратно на спинку позолоченного кресла и губы ее искривились в злорадной усмешке.
— Однако какой вред в том, чтобы юная девушка потанцевала с красивым мужчиной?
Аделина, чтобы скрыть панику, изобразила приторную улыбку.
— Никакого вреда, — согласилась она.
Но как она могла в это поверить, когда в ее голове уже вспыхнул образ молоденькой девушки, которая стояла на вершине корнуоллского утеса с распахнутыми глазами и открытым сердцем и смотрела на красивого мужчину, обещавшего, казалось, так много? Нет, ничего хорошего не ждет юную даму, которую увлекут мимолетные знаки внимания красивого мужчины.
Прошла неделя — вот, собственно, и все, что можно было сказать. Аделина показывала Розу достойным молодым джентльменам. Она ждала и надеялась, мечтала, что искра интереса озарит лицо дочери. Но каждый вечер испытывала разочарование. Розе не было дела ни до кого, кроме Натаниэля, а его, похоже, интересовала только она. Словно пленница опасной одержимости, Роза попала в ловушку, и достучаться до нее не получалось. Аделине приходилось бороться с желанием отхлестать дочь по щекам, которые горели ярче, чем имеют право гореть щеки утонченной молодой особы.
Аделину тоже преследовало лицо Натаниэля Уокера. На каждом ужине, танцах или чтении, которые они посещали, она осматривала комнату, выискивая его. Страх создав навязчивый образ у нее в голове, все остальные лица расплылись, четкими остались лишь его черты. Она начала видеть Уокера, даже когда его не было. Аделине снились порты, лодки и бедные семьи. Иногда действие в ее снах происходило в Йоркшире, и тогда ее собственные родители играли роль семьи Натаниэля. Ах, ее бедный одурманенный рассудок, подумать только, до чего она дошла!
А потом, однажды вечером, все же произошло худшее. Они побывали на балу, всю обратную дорогу, сидя в экипаже, Роза не проронила ни слова. Это было то самое молчание, которое знаменует сердечную решимость и прозрение. Как если бы кто-то хранил тайну и бережно ее лелеял, перед тем как выдать себе на погибель.
Ужасный миг наступил, когда Роза переодевалась ко сну.
— Мама, — сказала она, расчесывая волосы, — я хочу тебе кое-что рассказать…
А потом слова, слова, которых Аделина так боялась. Любовь… судьба… навсегда…
— Ты молода, — быстро сказала леди Мунтраше, перебивая Розу. — Вполне понятно, что ты можешь перепутать дружбу с любовью иного рода.
— Мои чувства — не только дружеские, мама.
В душе Аделины разгоралось пламя.
— Это было бы катастрофой. У него ничего нет…
— У него есть он сам, а большего мне не надо.
Какая настойчивость, какая невыносимая уверенность!
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |