В живописи необходимость научных сведений, хотя бы эмпирических, если не рациональных, еще более очевидна. Почему так уморительна китайская живопись, как не вследствие полнейшего нарушения законов зрительных впечатлений, нелепой линейной перспективы и отсутствия перспективы воздушной? Чем грешат картинки ребенка, как не таким же отсутствием правильности, происходящим, в большинстве случаев, от незнания того, как наружный вид предметов изменяется сообразно с существующими в данный момент условиями? Переберите все печатные руководства живописи и лекции о ней профессоров; рассмотрите критические статьи Рёскина; взгляните на произведения художников до-рафаэлевской эпохи — и вы убедитесь, что прогресс в живописи зависит совершенно от прогресса понимания эффектов природы. Самый зоркий наблюдатель, если не будет руководиться наукой, непременно наделает ошибок. Каждый живописец согласится с нами, что в природе существуют действительные и мнимые представления и что рисующий часто не замечает известных особенностей предмета вследствие того, что он изменился от некоторых условий; не сделать, в этом случае, промаха способен только тот, кто изучил науку о зрительных впечатлениях. На что уж точен художник Джон Льюис, но и тот, по недостатку научных сведений, изображает тень от решетчатого окна на противоположной стене резко очерченными линиями; он никогда бы не нарисовал так, если бы был знаком с явлениями светотени. Другой живописец, Россетти, подметив особого рода радужную окраску щетинистых поверхностей под влиянием известного освещения (окраска эта произошла от преломления лучей света, при прохождении их через щетинки), делает не менее важный промах, изображая подобную же окраску на таких поверхностях и в таких положениях, где она уж никак не могла проявиться.
Мы возбудим еще большее удивление в читателях, сказав, что музыка также нуждается в научной опоре. А между тем, мы готовы доказать, что музыка есть только идеализация естественного языка души и что, следовательно, она бывает хороша или дурна сообразно тому, насколько она согласуется с законами этого естественного языка. Различные модуляции голоса, которыми передаются чувства и выражения всевозможных оттенков — вот первый зародыш музыки. Все эти ударения и ритмы отнюдь не случайны и не произвольны: это чисто результаты известных общих принципов жизненных проявлений, от которых зависит и выразительность музыки. Из этого следует, что музыкальные фразы и построенные на них мелодии тогда только вполне хороши, когда они находятся в гармонии с вышеупомянутыми принципами. Очень трудно пояснить как следует это положение; но, может быть, достаточно будет привести в пример то изобилие бессмысленных баллад, которыми наводнены гостиные в Англии и которых нужно бы изгнать именем науки. Они грешат против нее, во-первых, тем, что на музыку положены пошлые слова, не могущие вызвать музыкальной экспрессии; затем, второй их грех относительно науки заключается в том, что в этих балладах музыкальные фразы не имеют никакой естественней связи с выражаемой ими идеей, даже когда последняя затрагивает душу. Баллады дурны потому, что ложны, а ложны потому, что не научны.
В поэзии мы видим то же самое; она, подобно музыке, получила свое начало в тех естественных способах выражения, которыми передаются глубокие чувства. Ее рифмы, сильные и многочисленные метафоры, ее гиперболы, произвольная перестановка слов — все это только преувеличенная форма речи человека, находящегося в возбужденном состоянии. Чтобы стихи были хороши, поэт должен обращать большое внимание на законы действия нервов, которым мы подчиняемся в минуты возбуждения. Но преувеличивая или просто передавая отличительные черты возбужденной речи, поэт не должен выходить из границ и не злоупотреблять своими средствами там, где мысль более спокойного характера, и поэтические выражения должны быть умеренны; с усилением оживления мысли, и стих должен усиливаться; там, где волнение и страсть доходят до своего апогея, стих уже не плавно льется, а несется бурным потоком. Напыщенные стихи и вирши бывают всегда результатом полнейшего уклонения от этих правил. В дидактической поэзии преимущественно замечается неуважение к ним, и если у нас так мало истинно-художественных произведений, то виною этому нежелание поэтов ближе познакомиться с естественными правилами поэзии.
Художнику необходимо знать психологию. Художники всех отраслей изящных искусств не создадут истинно прекрасных произведений, если не изучат прежде законов явлений, ими изображаемых; кроме того, они непременно должны заранее знать, как подействуют на зрителей или слушателей некоторые особенности их творений. Это вопрос уже чисто психологический. Сила впечатления, производимого каждым художественным произведением, зависит от степени умственных свойств тех, кому их отдают на суд, а так как эти свойства, при всем их разнообразии, имеют некоторые общие черты, то, конечно, должны существовать и соответствующие им общие правила, на основании которых только и создаются истинно прекрасные произведения. Эти общие правила не могут быть поняты художником и применены им к делу прежде, чем он узнает, как они вытекают из законов духа. Вопрос, хорошо ли выполнена картина, равносилен вопросу, какое впечатление она произвела на ум и чувства зрителей. Спрашивая, хорошо ли построена такая-то драма, вы, в тоже время, спрашиваете, соблюдены ли в ней все условия, необходимые для того, чтобы заинтересовать публику и не насиловать ее чувств излишним преувеличением. Точно также, при сочинении большой поэмы или сказки, равно как при составлении речи, сила впечатления много зависит от искусства автора не утомлять ума и не слишком возбуждать чувствительность в слушателях или читателях. Каждый художник. во время своего воспитания и в течении своей последующей жизни, накапливает запас правил, которыми руководствуется в своей практической деятельности. Доройтесь до корня этих правил — они непременно приведут вас к психологическим принципам; художник должен вполне усвоить себе эти принципы с различными их выводами, чтобы иметь возможность согласовать с ними свой труд.
Мы нисколько не утверждаем, чтобы одна наука могла образовать художника; говоря, что ему необходимо составить себе ясное понятие о руководящих законах объективных и субъективных явлений, мы вовсе не хотели сказать, что знание этих законов может заменить природное дарование, потому что не только поэты, но и все прочие художники родятся художниками, а не делаются ими; мы желаем доказать, что врожденный талант не может обойтись без помощи систематического знания. Научные исследования много помогут, но всего не дадут. Высший результат в искусстве достигается сочетанием гения с наукой.
Наука, как мы сказали выше, необходима не только для достижения совершенства в художественном произведении, но также и для полного понимания изящных искусств. Отчего взрослый человек гораздо более, чем ребенок, способен подмечать красоты картин? Оттого, что в нем более развито понимание тех истин природы или жизни, которые переданы художником. Отчего образованный человек гораздо более наслаждается хорошей поэмой, чем невежда? Не оттого ли, что первый ближе знаком с предметами и действиями, изображенными в поэме и находит в них красоты, невидимые для последнего? А так как теперь очевидно, что прежде надо освоиться с предметами, чтобы уметь оценить их изображение, то не остается никакого сомнения, что изображение может быть достойно оценено только при условии совершенного понимания изображенного предмета. Несомненно также и то, что чем более правды в художественном произведении, тем более оно доставляет наслаждения развитому уму, — наслаждения, непонятного для невежды. Чем естественнее, правдивее творение художника, тем более впечатления оно производит, тем более мыслей пробуждает в голове, тем более приносит удовольствия. Но, чтобы испытать все это, зритель, слушатель или читатель должны понимать истины, открываемые им художником, а чтобы понимать их, надо быть посвященным в тайны науки.
Наука сама по себе поэтична. Постараемся не обойти еще один важный факт, именно, что на науке не только зиждутся скульптура, живопись, музыка и поэзия, но что и сама по себе, она поэтична. Общепринятое мнение, будто наука и поэзия — две противоположности, большое заблуждение. Несомненно то, что знание и душевные порывы, как две сознательные силы, борются между собой; точно также справедливо и то, что чрезмерная деятельность мыслительных способностей стремится заглушить чувства и, наоборот, чрезмерно развитая деятельность чувств стремится ослабить мыслительные способности. В этом смысле, конечно, оба рода деятельности враждебны одно другому. Но положительно, неправда, чтобы истины науки были лишены поэзии или, чтобы изучение науки заставляло смотреть враждебно на развитие воображения и любовь к прекрасному. Напротив, наука раскрывает перед нами целый мир поэзии, тогда как для невежества — все мрак. Люди, посвятившие себя ученым изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не только также, как другие люди, но даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов. Кто прочитает сочинение Гуго Миллера о геологии или Льюиса этюды «На берегу моря», тот непременно увидит, что наука скорее вызывает поэзию, а не заглушает ее. Проследите жизнь Гёте, и вы поймете, что поэт и ученый могут слиться в одной личности. Нелепость, даже кощунство предполагать, что чем более человек изучает природу, тем менее он благоговеет перед нею. Неужели вы думаете, что на каплю воды, которая, в глазах невежды, есть только капля воды, точно также равнодушно смотрит и физик, понимающий, что ее элементы или составные части сдерживаются между собою силою и что сила эта, будучи внезапно освобождена, произведет молнию? Неужели вы думаете, что снежный хлопок, на который так беспечно смотрят люди, не посвященные в тайны науки, не возбуждает возвышенных мыслей в голове ученого, любующегося, сквозь микроскоп, на поразительно разнообразные, изящные формы снежных кристалликов? Неужели вы думаете, что округленная скала, испещренная параллельными царапинами, вызовет в уме невежды такие же поэтические мысли, как и в уме геолога, которому известно, что миллион лет тому назад, по этой скале сполз ледник? Верно то, что люди, никогда не занимавшиеся учеными исследованиями, остаются слепы ко многим поэтическим красотам, их окружающим. Тот, кто в юности не собирал растений и насекомых, не имеет понятия об интересе, представляемом проселочными дорогами и живыми изгородями. Тот, кто не рылся в земле, отыскивая ископаемых, не может себе представить, насколько поэтична обстановка тех мест, где скрыты эти сокровища. Тот, кто, находясь на берегу моря, не имел при себе микроскопа и аквариума, тот не знает всех прелестей прибрежной жизни. Грустно видеть, какими пошлостями занимаются люди, оставаясь совершенно равнодушными к великим явлениям природы; им и дела нет до архитектуры неба и, в тоже время, их увлекают чьи-то жалкие распри по поводу интриг Марии, королевы шотландской! Они критически-научным образом разбирают греческую оду и проходят мимо великой эпопеи, начертанной перстом Божиим на пластах земли, не взглянув даже на нее.
И так мы видим, что и для этого, последнего отдела человеческой деятельности, ученая культура есть лучшее руководство. Мы нашли, что эстетика вообще необходимо должна иметь своим основанием принципы науки и что она может быть изучена с полным успехом лишь при посредстве близкого знакомства с этими принципами. Мы нашли также, что для получения права на критику и должную оценку художественных произведений, требуется знание свойств предметов или, иначе, научные знания. Наконец, мы не только убедились, что наука есть пособница всех родов искусств и поэзии, но что она и сама по себе поэтична.
Какие знания всего пригоднее для дисциплины. До сих пор мы занимались разработкой вопроса, каким знанием мы должны более всего дорожить, как руководством; теперь приступим к обсуждению относительной ценности различных родов знания по отношению к дисциплине. Обзор этого отдела будет у нас, сравнительно, гораздо короче предыдущего, да притом, и надобности здесь нет в длинных рассуждениях. Отыскав лучшее руководство для одной цели, мы, путем сравнения, не замедлим найти, что полезно и для другой. Можно быть вполне уверенным, что в число приобретений того разряда знаний, которое всего полезнее для руководства действиями человека, входит и умственное упражнение, как лучшее средство для развития способностей ума. Было бы в высшей степени несогласно с прекрасной экономией природы, если бы для приобретения познаний требовалась одна культура, а для умственной гимнастики — другая. Мы сами видим, что способности всех тварей мира развиваются чрез выполнение тех функций, к которым они предназначены природой, а вовсе не посредством искусственных упражнений, придуманных для подготовки к этим функциям. Краснокожий индеец приобретает гибкость и проворство, делающие из него такого искусного охотника, неутомимым преследованием зверей и птиц, и, благодаря самой разнообразной деятельности, он уравновешивает свои физические силы лучше любого гимнаста. Способность выслеживать врага и добычу, выработанная в нем продолжительной практикой, свидетельствует о такой необыкновенной чуткости его, которая бы никогда не могла развиться искусственным воспитанием. Точно тоже мы видим и во всех других случаях. Начиная с бушмена, глаза которого с раннего детства привыкают различать на дальнем расстоянии добычу или опасность и достигают почти силы телескопа, и кончая счетчиком, развивающим ежедневной практикой свою способность считать до того, что он в одно мгновение может сложить несколько столбцов цифр, — мы всюду находим доказательства, что высшее развитие способностей вырабатывается постоянным выполнением обязанностей, возлагаемых на нас условиями жизни. Можно сказать наверное a priori, что тот же самый закон применим и к воспитанию, в обширном смысле слова, т. е., что воспитание, оказавшееся самым полезным руководством относительно образования человека, точно также служит полезным руководством и относительно дисциплины. Обсудим очевидные доказательства этого.
Единственная выгода, получаемая от излишней слабости нашей к изучению языков,— слабости, сильно обнаруживающейся в современном «порядке жизни», заключается в том, что этим способом, будто бы, изощряется память, вследствие чего, в школах придерживаются преимущественно заучиванья несметного количества слов наизусть. Но на деле оказывается, что науки представляют гораздо более обширное поле для упражнения памяти. Нелегкая, например, вещь запомнить все, что относится до нашей солнечной системы, а еще труднее удержать в памяти то, что до сих пор нам известно о млечном пути. Число составных веществ в химии, ежедневно пополняемых новыми открытиями, до того велико, что немного найдется людей, за исключением профессоров, которые были бы в состоянии их перечислить; а помнить атомистическое строение и взаимное соотношение всех этих веществ едва ли возможно иначе, как сделав из химии постоянное занятие. В гигантской массе явлений, представляемых земною корой, и в еще более громадной массе явлений, представляемых содержащимися в ней ископаемыми, заключается такой богатый запас материалов, что для изучения их студенту-геологу потребны целые годы усидчивых трудов. Каждый из главных отделов физики: звук, теплота, свет, электричество, — заключает в себе такую тьму фактов, что от них может прийти в ужас любой ученый, который вздумает заучить их все. При переходе к органическим наукам потребуется еще более усилий памяти. В одной анатомии человеческого тела такое множество мелких подробностей, что молодому медику приходится перечитывать их раз по десяти, чтобы удержать навсегда в своей памяти. Число видов растений, известных ботаникам, доходит до 320 тысяч, а разнообразные виды животной жизни, исследованием которых занимаются зоологи, достигли уже цифры 2-х миллионов. Собрание фактов, подлежащих рассмотрению ученных, до того обширно, что они разделяют и подразделяют их, чтобы удобнее разрабатывать. К подробным сведениям, собранным в отведенном ему отделе, каждый ученый присоединяет только общие понятия из родственных отделов, да может быть, еще элементарные понятия о некоторых других. Таким образом, ясно, что наука, разработанная даже в самых скромных размерах, доставляет слишком достаточно упражнений для памяти. В конце концов, наука такая же хорошая дисциплина для развития этой способности, как и изучение языков.
Заметьте, впрочем, что если для развития необыкновенной памяти наука также полезна, как и языки, если не более, то она имеет громадное преимущество перед ними в том отношении, что развивает особого рода память. При изучении языков, связь идей, воспринимаемых умом, соответствует фактам, большею частью, случайным, тогда как при знакомстве с наукой, связь тех же идей соответствует фактам, большею частью, непреложным. Правда, что отношения слов к их значению, в некотором смысле, нормальны; что за происхождением этих отношений можно проследить на известное расстояние назад, хотя редко до самого корня слова и, наконец, что законы этого происхождения образуют одну из отраслей умственной науки — филологии; но если нельзя доказать, что принятая система изучения языков выясняет эти нормальные отношения между словами и их значением и что она дает учащемуся точные понятия о законах происхождения слов, то надо согласиться, что отношения эти изучаются вообще на весьма не прочных основаниях. Напротив, отношения, представляемые наукой, вполне основательны и, при правильном преподавании, они и понимаются в таком смысле. Следовательно, изучение языков знакомит нас с нерациональными, а наука — с рациональными отношениями, и тогда как в первом случае упражняется одна память, во втором — упражняются и память, и ум.
Заметьте далее, что огромное преимущество науки над языками, как средство дисциплины, заключается в том, что она развивает в человеке способность рассуждать. Профессор Фарадей, в одной из своих лекций об умственном воспитании, читанной им в Королевском институте, очень верно заметил, что общий умственный наш недостаток состоит в отсутствии способности суждения. «Люди, говоря вообще, замечает он, не только невежды относительно развития суждений, но даже невежды относительно своего собственного невежества». Причина, которой он приписывает такое состояние общества, заключается в недостатке научного образования. Верность его вывода очевидна. Правильное суждение об окружающих нас предметах, о событиях и их последствиях вырабатывается не иначе, как с помощью знания, в какой степени зависимости одно от другого находятся окружающие нас явления. Никакое обширное знакомство с значением слов не даст точного понимания причин и действий. Способность правильного суждения приобретается только привычкой делать выводы из данных и проверкой, затем, этих выводов наблюдением и опытом. Неизмеримое преимущество науки и состоит именно в том, что она побуждает нас к этой привычке.
Необходимость науки для нравственной дисциплины. Наука не только в высшей степени полезна для умственной дисциплины, но также и для нравственной. Изучение языков ведет скорее всего к увеличению и без того непомерного уважения к авторитетам. Слова эти означают то-то и то-то, говорит учитель или лексикон; в таком-то случае, руководитесь таким-то правилом, говорит грамматика. Ученик считает все эти наставления за непреложные; в продолжение целого урока, он напрягает свой ум на то только, чтобы безмолвно подчиняться догматическому преподаванию. Результатом подобного состояния является стремление принимать на веру все без разбора, что уже установлено другими. При научном же образовании обнаруживается совершенно противоположное направление ума. Наука постоянно обращается с запросами к индивидуальному рассудку; истины ее принимаются в силу не одних авторитетов; каждому предоставлена свобода проверять их; мало того, нередко случается так, что учитель предлагает ученику делать свои собственные заключения по поводу такого-то или иного факта. Каждый шаг в научных исследованиях отдается прямо ему на суд; он не обязан с ними соглашаться, пока сам не убедится в несомненности их. Зародившаяся в ученике уверенность в своих силах, все более и более, растет, вследствие неизменного постоянства, с которым природа подтверждает все его выводы, если они правильно сделаны. Вот каким путем формируется самостоятельность — этот драгоценный элемент в характере человека. Впрочем, это еще не единственное нравственное благодеяние, оказываемое научной культурой; ежели человек верен ей, т. е., ежели он будет неуклонно идти путем самобытных исследований, то в нем разовьются устойчивость и правдивость. Вот что говорит профессор Тиндаль об индуктивном исследовании: «Оно требует терпеливого труда и покорного, добросовестного усвоения того, что нам открывает природа. Первое условие успеха — это честное восприятие ее откровений и готовность отречься от всех предвзятых мнений, хоть бы излюбленных, если только окажется, что они противоречат истине. Поверьте, примеры высокого самоотвержения, о которых свет никогда даже и не услышит, нередко проявляются в частных исследованиях истинного приверженца науки».
Религиозное влияние науки. Под конец нам остается заявить — хотя мы не сомневаемся, что это заявление вызовет всеобщее удивление — что научная дисциплина несравненно выше дисциплины обычного школьного воспитания, так как она дает человеку религиозную культуру. Конечно, мы употребили здесь слова: научная и религиозная не в обыкновенном, тесном, но в высшем и обширнейшем смысле их. Нет сомнения, что для суеверия, выдаваемого за религию, наука представляется злом; но не так смотрит на нее истинная религия, затемняемая только суеверными предрассудками. Нет сомнения также, что принятая современниками наука, большею частью, проникнута антирелигиозным духом; но не такова истинная наука, которая не скользит по поверхности, а углубляется, так сказать, в недра каждого исследуемого ею предмета или факта.
«Истинная наука и истинная религия, сказал профессор Гексли, заканчивая недавно курс своих лекций,— сестры-близнецы; разлучить одну от другой, значит, наверно убить обеих. Наука процветает настолько, насколько она религиозна, а религия процветает соразмерно научной глубине и прочности своего базиса. Великие деяния философов были гораздо менее плодом их ума, чем плодом необыкновенно религиозного духа, руководствовавшего их умом; истина уступила скорее их терпению, любви, простосердечию и самоотвержению, чем их логической проницательности».
Не наука нечестива, как полагают многие, а нечестиво пренебрежение к ней, нежелание изучать окружающий мир творений. Возьмем для сравнения самый скромный пример. Представьте себе писателя, которого стали бы приветствовать ежедневными похвалами в самых отборных выражениях, расточать дифирамбы его мудрости, величию и красоте его творений; представьте себе, что эти люди, неутомимо расхваливающие его сочинения, ограничились бы только созерцанием их оберток, ни разу не развернули бы ни одной из этих книг и никогда не сделали бы попытки познакомиться с их содержанием. Можно ли давать какую-либо цену похвале таких людей? Что следует думать об их искренности? Поставив в параллель с малым великое, мы увидим, что все человечество точно также ведет себя по отношению к вселенной и ее Творцу, если не так же, то еще хуже. Люди не только не дают себе труда изучать предметы, которые они ежедневно провозглашают удивительными, но очень часто осуждают тех, кто посвящает свою жизнь наблюдениям над природой, называют их пустыми людьми и даже сердятся на тех, кто выказывает слишком живой интерес к чудесам ее. Снова повторяем, не наука нечестива, а нечестиво пренебрежение к ней. Быть преданным науке, значит, безмолвно преклоняться перед нею, безмолвно признавать величие изучаемых предметов, а следовательно, и их причины. Это не есть благоговение на словах, а благоговение на деле, не голословное уважение, а уважение, доказанное жертвою времени, мысли и труда.
Истинная наука не только поэтому существенно религиозна, но и потому, что она порождает в человеке глубокое уважение и безотчетную веру в то единообразие действий, которое обнаруживается всеми предметами. Вследствие многочисленных опытов, ученый приобретает непоколебимую веру в неизменяемость отношений между явлениями, в неизменяемость связи между причиной и следствием и, наконец, в неизбежность хороших или дурных результатов. Вместо наград и наказаний, обещанных традиционным верованием и смутно ожидаемых людьми, с надеждой получить первые и избегнуть вторых, несмотря на проявляемое ими ослушание,— ученый находит, что награды и наказания заключаются в установленном строе вещей и что дурные результаты ослушания в этом случае неизбежны. Он видит, что законы, которым мы обязаны подчиняться, неумолимо строги и благодетельны, в одно и тоже время, видит, что подчинение им ведет всегда к высшему совершенству и полному счастью, вот почему он постоянно отстаивает их и негодует, если их нарушают. Таким образом, признавая вечные принципы природы и необходимость подчинения им, ученый заявляет себя существенно религиозным. Отметьте, наконец, еще черту религиозного характера науки, именно, ту, что она одна может дать нам понятие о самих себе и о наших отношениях к тайнам существования; она открывает все то, что может быть открыто нам и указывает предел, за которым должно кончаться наше знание. Не путем догматических доказательств доводит она нас до сознания невозможности постичь конечную причину вещей, а ясно указывает эту невозможность, подводя нас со всех сторон к рубежам, через которые мы перешагнуть не можем. Ничто с такой очевидностью, как наука, не убеждает нас в ничтожестве человеческого ума перед тем, что недоступно человеческому разумению. Как бы гордо она ни относилась к людским традициям и авторитетам, она смиренно преклоняется перед непроницаемой завесой, скрывающей от нас непостижимое; и там, и тут она справедливо горда и смиренна. Только настоящий ученый (под этим названием мы подразумеваем не математика-землемера, не физика-лаборанта и не кропотливого зоолога, а такого ученого, который путем низших истин доходит до высших), только настоящий человек науки может вполне сознавать, насколько выше человеческого знания, даже человеческого разумения, Всемирная Сила, проявляющая себя в природе, жизни и мысли.
Из всего сказанного ясно, что для дисциплины, равно как и для руководства, наука неоцененна. Во всех отношениях гораздо полезнее изучать значение предметов, чем значение слов; точно также в умственном, нравственном или религиозном воспитании изучение окружающих явлений неизмеримо полезнее изучения грамматики и лексиконов.
Ответ на вопрос. И так, на вопрос, заданный нами в начале главы: каким знанием мы должны дорожить более всего? единственный ответ будет: наукой. Другого приговора по всем пунктам — быть не может. Для непосредственного самосохранения, т. е. для сохранения жизни и здоровья, самое необходимое знание — наука; для косвенного самосохранения, названного нами добыванием средств к существованию, самое полезное знание — наука; для надлежащего исполнения родительских обязанностей, лучшим руководством может служить — наука; необходимый ключ для разъяснения национальной жизни, прошедшей и будущей, без чего ни один гражданин не может регулировать свой образ действий — есть наука; необходимую подготовку для создания совершеннейшего художественного произведения и для уменья извлекать высшее наслаждение из искусств разного рода — мы находим все-таки в науке; для целей дисциплины умственной, нравственной, и религиозной — самым существенным знанием опять будет наука. Вопрос, казавшийся нам в начале таким сложным, в конце нашего разбора оказывается, сравнительно, очень простым. Нам нет надобности оценивать степени важности различных родов человеческой деятельности и различных предметов знания, могущих подготовить нас к ним, когда мы уже убедились, что изучение науки в самом обширном ее значении есть лучшее руководство для всех вышеупомянутых родов деятельности. Нам нечего решать вопрос, что необходимее — знание, имеющее большую, но условную ценность, или знание, имеющее меньшую, но существенную ценность, так как мы уже представили доказательства, что знание, которое оказывается наиболее ценным во всех отношениях, есть, конечно, и наиболее существенно ценное. Высокое значение его не зависит от чьего-либо мнения; оно точно также определенно, как отношения человека к окружающему миру. Так как истины науки необходимы и вечны, то очевидно, что наука связана с человечеством неразрывно. Как в настоящее время, так и в отдаленном прошлом и в будущем человечеству всегда было, есть и будет необходимо, для регулирования своих действий, изучать науку физической, умственной и социальной жизни и признавать, что наука жизни есть ключ ко всем остальным наукам.
И однако, на это изучение, бесконечно превышающее своей важности все другие изучения, в наш век суетного воспитания, не обращают почти никакого внимания. То, что мы называем цивилизацией, никогда не могло бы возникнуть без науки, а между тем, наука едва ли составляет веский элемент, в так называемом у нас цивилизованном воспитании. Хотя мы обязаны научному прогрессу, что миллионы людей находят себе пропитание там, где в древние времена могли прокармливаться только тысячи людей, однако, из этих миллионов разве несколько тысяч отдают должную справедливость тому, что сделало возможным их существование. Несмотря на то, что развитие знания о свойствах и взаимных отношениях предметов не только помогло кочующим племенам разрастись в многолюдные нации, но и доставило бесчисленным членам этих наций такие удобства и наслаждения о которых их немногие голые предки не имели и не могли иметь понятия,— это знание только теперь начинает признаваться необходимым в наших высших воспитательных учреждениях. Мы обязаны своим освобождением от цепей грубого суеверия постепенному, хотя медленно возрастающему знакомству с неизменяемостью существования и с систематической последовательностью явлений, а также с непреложно-установленными законами природы. Если бы не наука, мы до сих пор оставались бы идолопоклонниками и умилостивляли бы злых духов, принося им в жертву груды человеческих тел. И несмотря на все это, науку, давшую нам взамен нелепых понятий о вещах некоторые идеи о величии мироздания, преследуют в своих сочинениях богословы и громят с высоты кафедр.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |