В одном мгновеньи видеть вечность,

СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ

В одном мгновеньи видеть вечность,

Огромный мир в зерне песка

Уильям Блейк.

Шаг, и на песке остается след от подошвы, через пару минут его занесет, но в течение этого времени он отражает мое прошлое. Все бы ничего, да только песок мешает идти, норовя забиться в туфли и запорошить глаза. Всюду одни только миражи: идущие рядом или навстречу люди, дома, сменяющие друг друга, улицы, такие похожие и все же такие разные, машины. Но все это не реально, все проходит сквозь меня, люди-миражи не видят меня и не сталкиваются со мной, они ведь ненастоящие. Я настоящий, а они нет.

Скарабей пробежал под ногами. Он настоящий, потому что я могу наступить на него и раздавить, а раз так, то я для него реален. Но у него свои дела, нам не о чем говорить.

И я иду дальше. Кто я, сколько уже здесь брожу и куда идти – не имею малейшего понятия.

Я вижу, как люди-миражи едят, но мне здесь нечего есть – в пустыне нет еды и воды тоже нет. Правда, мне и не хочется, я не испытываю голода. Наблюдая за миражами, окружающими меня, я убеждаюсь, что лишен эмоций, меня это не расстраивает, потому что просто не может расстроить.

Иду по тротуару, смотрю, как женщина идет, держа за руку маленького мальчика, он ест мороженое, но из-за того, что шаги матери шире его коротких шажков, он не может спокойно поесть и лицо его все испачкано. Она замечает, что лицо малыша в мороженом, сердится на него за его неряшливость, садится на корточки, чтобы достать платок и вытереть липкое личико. Малыш проводит мороженым по лицу матери, чтоб она тоже попробовала, а может, чтобы просто дать ей почувствовать себя в неловком положении, как и он сам. Я этого никогда не узнаю, я прохожу мимо, мне надо идти. Куда? Не знаю, просто надо.

Я в парке. Вижу, как клумбы с цветами заносит песком, парк тоже ненастоящий, просто мираж. Кругом бегают зыбкие, нереальные дети, в руках у них сахарная вата, флажки, шарики. Я тру глаза, они слезятся еще больше – ветер снова поднял песок в воздух. Я ухожу из парка, общая суматоха хоть и призрачная, но все же утомляет.

Спускаюсь в подземку, откуда в пустыне метро? Почем мне знать, может, я в заброшенном городе, где намело песка и некому его убирать, а может, я могу жить в мираже… Эти вопросы меня волновать не могут, мне это неважно.

Вот, закручивая в вихре песок, подъезжает к перрону электричка, двери открываются, и я вижу внутри людей с безразличными лицами, под ногами пробежал скарабей, ему плевать на все эти миражи, что нас с ним окружают. Я прохожу по вагону, двери закрываются.

– Доктор, как она? – спрашивает женщина с мешками под глазами, видимо, из-за слез или просто от жуткого недосыпания, а может, от всего этого в целом.

– Пока мы не решаемся делать прогнозы, ее состояние очень тяжелое, но давайте будем надеяться на лучшее… говорите с ней, это тоже может помочь, не теряйте надежды, мы делаем все, что в наших силах, – ответил устало врач, по его голосу было слышно, что он не верит в то, что говорит, но клятва Гиппократа не позволяет ему убить надежду в этой женщине.

Сверив показатели аппаратуры и поправив капельницу, доктор поспешил уйти, ему не хотелось находиться здесь, в этой палате, где мать сидела возле дочери, лежавшей без сознания. Дома его ждет семья, где все благополучно, сын учится в школе, жена счастлива, любит его. Он придет домой, и они пойдут в кино, все хорошо, ему не нужно нести домой тот ужас, что творится на работе.

Женщина осталась в палате одна, если не считать девушки, которая лежит без признаков жизни. С таким же успехом женщина могла бы находиться в компании шкафа или письменного стола. Все же она сидела рядом с дочерью, которая хоть и была почти мертва, но навсегда останется ее ребенком, а значит, если кто-то решится при матери сравнить ее дочь с мебелью, то день его жизни, когда он сделает это, может оказаться последним.

– Доктор сказал, что ты просто спишь, Лена, если хочешь, поспи еще, я буду рядом, но просыпайся поскорей. Я очень жду, когда ты отдохнешь, и мы пойдем домой, – убирая волосы со лба девушки, приговаривала, еле сдерживая слезы, мать. – Ведь ты просто спишь, ты не в коме, не волнуйся, детка, мама рядом, я обо всем позабочусь, ты, главное, выздоравливай поскорей.

Девушка лежала с закрытыми глазами, и только аппараты показывали, что она еще жива, на лице места живого не было, один сплошной синяк. Она не слышала родную мать, она ничего не слышала. В палате было жарко. На улице благодать, цветет сирень, но тем, кто находился в этом помещении с выкрашенной зеленой краской стенами, было все равно. Женщина сидела рядом с койкой, держа в своих руках безвольную руку дочери, и тихо плакала. Мимо полуоткрытых дверей проходили люди.

Станция «Чехова», мне все равно, где выходить, можно и здесь, все равно скучно смотреть на эти безразличные лица.

Поднимаясь наверх, вижу в переходе лежащую на холодных плитах пола женщину, ее лицо облизывает косматая собака. На руках спящей нет пальцев. Иду дальше. Поднимаюсь по мраморным плитам наверх. Все то же: люди-миражи, миражи домов, в которые можно войти.

Иду по дороге, ни одной машины, странно, это ведь перекресток, здесь должно быть оживленное движение. Возможно, я не прав, хотя это не имеет значения. На углу перекрестка стоит небольшой дом. Красный кирпич, уголки крыши загнуты к небу, как у китайских построек. Дверь, рядом с ней окно-витрина, из окна выглядывает старикан. Неудивительно – тоже китаец. На нем бейсболка, синяя летняя рубашка, кажется, великоватая для него, лицо… да ничем не примечательное лицо. Над входом была надпись «ЧИСТКА ПОДУШЕК», и серая пыльная подушка на шнурке свисала с карниза.

Я подошел.

– Эй! Ты мне сейчас сюда песка нанесешь! – замахал на меня руками старик.

– Вы… настоящий, вы не мираж… вы меня видите… – Меня потрясло такое открытие, неужели я могу с кем-то говорить, общаться?

– Я вижу кучу песка и пыли, и вижу, как ты будешь скоро все это за собой убирать! – Он посмотрел на меня в упор. – Хотя я, скорее всего, сам все буду убирать, какая от тебя польза, ты ведь в пустыне. Ты – ходячая пустыня!

– Что вы имеете в виду?!

– Со стороны это напоминает новогодний сувенир, стеклянный шар с фигуркой посередине – тряхнешь его, и поднимется вьюга. Только вместо фигурки внутри ты, и вокруг тебя постоянно песок, с каждым шагом появляются новые барханы, я прав? Твои глаза красные от пыли, сам ты бледен, несмотря на то, что тебя обжигает солнце.

– Забавно, сам я себя со стороны не видел.

– Зато я вижу, и мне не нужен такой собеседник, после которого в помещении останется половина Сахары!

Мне очень не хотелось уходить, я ведь только нашел настоящего человека.

– Постойте, не прогоняйте, вы ведь единственный, с кем я могу поговорить, вы настоящий.

Старик засмеялся.

– Настоящий! Это как сказать, может, для тебя да, а для кого-то нет, ты никогда не задумывался, может, это ты не настоящий, а все вокруг, что кажется тебе призрачным, реально?

– Нет, не задумывался, возможно, вы и правы, но только это ведь ничего не значит, верно?

– Ты прав, ничего не значит для тебя, так думает каждый.

– Не понял…

– И не поймешь, ты ведь в своей пустыне и не можешь выйти из нее, для тебя она бесконечна, а для меня она заканчивается у моего окна, вот такая между нами разница.

Мне сложно понять старика, и я стараюсь переменить тему.

– А что вы здесь делаете?

– Я чищу подушки от снов… Почищу, вытрушу старые сны и отдам обратно владельцу, хочешь, и тебе подушку почищу?

Я задумался, почему у меня нет подушки и была ли она у меня когда-либо.

– У меня нет подушки.

– Да я уже сообразил, жаль, значит, ты не видишь снов.

– Наверное, нет, приходит ночь, и я закрываю глаза, а когда светает, открываю. Мне очень холодно ночью, я дрожу – может, это значит видеть сны?

– Нет, видеть сны это видеть сны, а ты просто мерзнешь. Холодные ночи в пустыне, да?

– Наверное, мне не с чем сравнивать.

И тут мне захотелось узнать, что же это такое – видеть сон.

– А можно мне посмотреть хоть один сон?

Старик внимательно взглянул на меня.

– Чужой что ли глянуть хочешь? Не знаю даже, это ведь нарушение приватности…

– Я никому не скажу, правда, да мне и некому говорить, вы единственный, с кем я разговариваю.

– Поправка, я единственный, кто видит тебя и твою пустыню. И теперь еще единственный, кто сегодня будет выметать здесь твой песок… Ладно, я дам тебе один, все равно я их сжигаю.

Старик дает мне высохший кленовый лист. Я беру его, но не знаю, как смотреть сны, кручу, пытаясь что-то разглядеть.

– Аккуратно, не порви. Все, теперь иди, у меня внеплановая уборка.

Я, все так же держа листок перед глазами, пошел искать, где можно посмотреть сон. Мне так было интересно, что я забыл поблагодарить старика. Бессмысленно искать в пустыне, где можно устроиться поудобней, ведь она вся одинаковая, бери и располагайся где хочешь, но я решил найти такое место, чтоб и миражи были в нем особенными.

– Я читала эту книгу тебе в детстве, помнишь? – сказала женщина, переворачивая страницу. Со вчерашнего дня она еще больше постарела. Лицо покрыли новые морщины, глаза стали немного тускней.

Женщина некоторое время смотрела на закрытые глаза дочери, словно боясь пропустить момент, когда они откроются, и продолжила читать, искренне веря, что та ее слышит. Писк приборов нарушал тишину в палате.

«Есть такое твердое правило, – сказал мне позже Маленький принц. – Встал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету». – Прочитав это, женщина оглядела палату. – Так, ну у нас вроде порядок…

Голос женщины задрожал, и она посмотрела на девушку и через минуту продолжила:

«Непременно надо каждый день выпалывать баобабы, как только…»

Ее голос растворялся за дверями палаты, не доходя до лифта, который, закрываясь, увозил на первый этаж лифтершу и медсестру с носилками; те, спустившись, пойдут забирать еще одного пациента. Его привезла скорая, проезжающая по расположенной рядом аллее, где женщины, сидевшие на одной из лавочек, отгоняли мальчишек, обрывающих кусты сирени.

Сколько я ни смотрел на листок клена, все равно ничего не видел, где бы я ни становился, куда бы ни шел, у меня не получалось ничего разглядеть.

Пока я так ходил в поисках места, где можно посмотреть сон, я забрел в здание, где было много маленьких детей. Стены украшали рисунки всевозможных сказочных существ, вокруг шумно резвились малыши, они бегали и мешали мне сосредоточиться.

Через некоторое время меня утомило беспрерывное созерцание листочка, и я огляделся по сторонам. Вокруг бегали, прыгали и играли дети, я мог ходить среди них сколько угодно, они все равно меня не видели. Впрочем, и мне до них не было никакого дела, я уже собирался уходить. Тут мое внимание привлек малыш, который сидел на полу у стенки с раскраской и просто водил по ней пальцем. Всеобщая суета его, видимо, не касалась, он сидел, ни на кого не обращая внимания, все, похоже, тоже его не замечали. Мне это показалось слегка необычным, и я решил подойти и рассмотреть, что он делает.

Он водил пальчиком по рисункам деревьев и птиц, а те приобретали самую диковинную окраску.

– Привет, почему ты не играешь с остальными? – решил я обратиться к малышу.

– Они не хотят со мной играть, они считают меня странным, – ответил малыш, не отрываясь от своего занятия.

– Странным? Почему они считают тебя странным?

Он поднял голову, и его темные, почти черные глаза посмотрели на меня, он тоже меня видел, как и я его. Это второй человек, который оказался не просто миражом в моей пустыне.

– Потому что мне неинтересно играть с ними, мне интересно раскрашивать, но мне не нравится рисовать и раскрашивать карандашами, у меня получается и без них, я хочу, чтобы деревья были синими, а трава фиолетовой, но все мне говорят, что так не бывает и что я должен раскрашивать траву и деревья зеленым цветом…

– Но ведь они правы, насколько я знаю, трава зеленая…

– Это для тебя она зеленая, а почему она должна быть зеленой для меня? Тебе понравится, если я раскрашу твой песок в зеленый цвет.

В один момент весь песок вокруг меня стал зеленым, как трава, но он не был травой, и я почувствовал себя неуютно.

– Как ты это сделал? Как ты раскрасил мой песок по своему желанию?!

– Не важно, как я раскрасил, а важно то, что тебе теперь неуютно в твоем мирке, так как я заставил тебя видеть его своими глазами… Что, если мир вокруг вообще не имеет цвета, красок, оттенков и все люди вообще слепые, может, каждый нарисовал себе свой мир со своими оттенками, но каким-то образом все договорились, что красный это красный, хоть и видят его по-разному. Что тогда, а? Что тогда?

Я ничего не мог ответить, я смотрел в его черные глаза и видел только горечь одиночества, на которое его обрекло собственное видение мира. Сомнительный дар, которым он обладал, был тяжкой ношей, подразумевающей в себе также непонимание окружающих. Никто не хотел с ним играть или общаться, так как видел в нем лишь чудака, не признающего мир таким, какой он есть. Пока мы общались, за окном листья пожелтели, и на какое-то время мне показалось, что сейчас уже осень.

– Я открою тебе секрет.

– Давай.

– Мир на самом деле бесцветный.

Я лишь непонимающе пожал плечами.

– Люди сами придумали цвета, ибо время, которое тоже они придумали, должно иметь цвета, отличия… Ведь сам посуди: сейчас за окном не осень, но желтые листья говорят тебе о другом, и ты начинаешь чувствовать себя в соответствии с настроением этого цвета… Я ломаю общие устои, поэтому меня не признают за своего и не будут признавать, я останусь для них сумасшедшим.

Я снова посмотрел в окно, чтобы проверить на себе его теорию по поводу осеннего настроения, но вместо желтых листьев ветер раскачивал деревья с черной листвой. Он лишь грустно улыбнулся, и его черные глаза, словно впитавшие в себя всю черноту листвы, которую он окрасил, стали подобны сумеркам перед рассветом.

– В том листке, что ты носишь с собой, ты ничего не увидишь…

– Откуда ты знаешь?

Мимо нас пробежал мальчик с игрушечным самолетом в руке, копируя звуки пропеллеров, но, не заметив мяч, лежащий под ногами, споткнулся и упал. Лежа на животе, он на несколько секунд задумался, как такое могло с ним случиться, после чего начал плакать. Не замечая сидящих под стенкой меня и мальчишку с черными глазами, к плачущему горе-авиатору подскочила воспитательница и принялась его успокаивать.

– Просто знаю и все.

– А как тебя зовут? – постарался выйти из неловкой ситуации я.

– А какое это имеет значение, ведь имена, как и цвета, придумали люди, чтоб обозначить истинную сущность того, о чем и сообщать-то всякий раз не стоит.

Он перекрасил пробегавшего мимо деловитого скарабея в лиловый цвет и продолжил:

– Ты сам ведь не знаешь своего имени, а еще удивляешься, что я не придаю значения своему.

Я не нашел что ответить и лишь потрепал его по голове. Мне нужно было идти. Почему? Не знаю, просто нужно.

За окном уже стемнело, но в палате время как будто остановилось. Все находилось там же, где и было прошлым вечером, женщина так же сидела рядом с девушкой, которая не реагировала на ее присутствие и спала. Мертвую тишину палаты нарушал только голос матери, продолжавшей читать.

«– Я поссорился со своим цветком, – признался Маленький принц.

– А, вот оно что…

И оба умолкли.

– А где же люди? – вновь заговорил Маленький принц. – В пустыне все-таки одиноко…

– Среди людей тоже одиноко, – заметила змея».

Мать некоторое время смотрит в окно, пытаясь что-либо увидеть, кроме своего отражения, но ночь настолько темна, что невозможно ничего разобрать. Дав глазам отдохнуть, она подошла к подоконнику, где стоял графин с водой, и, налив себе немного, стала медленно пить, задумчиво глядя в окно. После этого, повернувшись к лежащей без сознания дочери, тихо прошептала, словно боясь собственных слов:

– Не оставляй меня одну в этой пустыне…

Ее перебила зашедшая медсестра.

– Как у нас дела?

Деревья в темноте окрасились в черный цвет, может, из-за ночи, а может и нет.

Тот малыш с ночью вместо глаз всерьез меня озадачил, я не мог понять, что на меня сильнее произвело впечатление, – его способность менять цвета вокруг себя или его точка зрения, теперь казавшаяся мне очевидной истиной, о которой я раньше как-то и не задумывался.

Углубившись в раздумья, я не заметил, как пришел на остановку и стал дожидаться трамвая. Скамейка покрылась толстым слоем песка, который начал сыпаться на землю, с навеса остановки мелкими струйками тоже стал падать осточертевший мне песок, но здесь он представлял собой яркую карикатуру летнего ливня, также не признающего условностей. По правде сказать, меня больше бы радовал ливень, чем струи песка, но так как дождя в пустыне не бывает, приходится довольствоваться тем, что имею.

Подъехал трамвай, открылись двери и я вошел. Я сел на свободное место и стал наблюдать, как пустыня пробирается за мной в вагон. Пассажиры-миражи не обращали на меня внимания, в какую-то минуту мне даже показалось, что я часть их мира, миражи женщин и мужчин ехали по своим делам с отрешенными лицами. Меня никто не замечал. Вагон постепенно наполнялся песком.

Я наблюдал, как деревья и дома проносятся мимо, словно я стою на месте, а они движутся. Но это самообман, я-то на самом деле знаю, что мой трамвай проезжает мимо них, поэтому вид из окна постоянно меняется. От раздумий меня отвлек чей-то плач.

Посмотрев по сторонам, я увидел женщину в возрасте, она была одета во все черное и горько рыдала, усердно сморкаясь периодически в белый платок, который держала в трясущихся руках.

Мне стало интересно, отчего она плачет, а ее никто даже не пытается успокоить, я наблюдал, а женщина продолжала плакать.

– Чего уставился? – посмотрев на меня через некоторое время, сурово спросила женщина.

Я очень удивился, ведь посчитал ее миражом и не ожидал, что она обратит на меня внимание, поэтому молча встал и подсел к ней.

– Простите, я не знал, что вы настоящая.

– «Настоящая»! Что вообще такое «настоящее»?! – сделав паузу между рыданиями и вытирая платком глаза, возмутилась женщина.

– А почему вы плачете, у вас горе?

– Горе у меня? Нет, что ты, я оплакиваю людей.

– А что с ними не так, что вы их оплакиваете?

– Они же все умрут!!! – снова впадая в истерику, промямлила сквозь слезы женщина. – Они, они, они…

– Ну успокойтесь, не надо так, – пытался я успокоить ее, и вроде у меня получилось.

– Они потеряют или уже потеряли кого-то, и… и… – всхлипывая, пыталась она продолжить. – И это НЕВЫНОСИМО!!!

При этих словах плотина, сдерживавшая ее слезы, рухнула, и, уронив голову мне на плечо, она, заикаясь, орала мне в ухо что-то про неизбежность и скоротечность, а слезы уже промочили мою одежду.

– Постойте, но это ведь уже было у них в прошлом или случится в будущем, сейчас-то у них все в порядке! – Мне показалось, что этот довод должен был подействовать, но я ошибся.

– У тебя что, сердца нет, если сейчас все хорошо, это не значит, что не было или не будет все плохо!!!

– И как долго вы оплакиваете людей?

– Сколько себя помню, – чуть-чуть успокоившись, ответила «женщина-истерика». – Я всегда езжу в этом трамвае и оплакиваю всех, кого вижу.

– А почему в трамвае?

– Здесь удобно, сел и оплакивай, идти никуда не надо, люди сами сменяют друг друга.

– Но зачем вам это?! – Я просто не мог понять.

– Да потому что мне их… их… их… – (Ну вот опять начинается!) – Мне их жалко!!!

Больше я не смог из нее ничего вытянуть, и мне стало скучно ехать и мокнуть от того, что тебе в грудь уперлись и еще сморкаются туда. Я вышел на первой же попавшейся остановке, оторвав от себя плаксу-истеричку. Увидев перед собой большое здание, я направился туда. Интересно, кто там живет.

Это оказалась больница, куча перебинтованных людей, у некоторых торчали трубки из тела, кто хромал, кто лежал. Глядя на их полные страдания лица, я готов был согласиться с женщиной, которая только что плакала в трамвае. Продолжая бродить по мрачным больничным помещениям, я зашел в палату, в которой лежала девушка, а рядом с ней сидела женщина с книгой в руках.

– Это была когда-то моя любимая книга, – сказала тихим голосом девушка у окна, она смотрела куда-то вдаль. Я не заметил ее сразу.

– Ой, извините, что помешал вам.

– Ничего, я знаю ее наизусть. Вам что-то нужно? – не оборачиваясь, спокойно спросила девушка. Она была как две капли воды похожа на ту, что лежала.

– По правде говоря, я ищу того, кто бы мог посмотреть сон, я не могу, мне нужно у кого-нибудь поучиться, но пока безрезультатно. Может, вы поможете, – с этими словами я протягиваю ей листок.

Она берет листок и вертит в руках, рассматривая со всех сторон.

– Если честно, то я понятия не имею, как им пользоваться, вы уж простите, но я, кажется, ничем вам помочь не могу.

– Ничего, мне, по крайней мере, есть чем заняться. А что вы здесь делаете?

– Я слушаю, как мать читает мне мою любимую книжку.

– Понятно, а чем собираетесь заняться после того, как дослушаете?

– Знаете, я пока об этом не задумывалась, если честно, я здесь потому, что не знаю, куда идти и зачем возвращаться обратно.

Она задумчиво посмотрела на мать, читавшую ее двойнику сказку, которую она уже знала наизусть.

– Я не помню, почему мне надо возвращаться в постель, в свое тело… мне жаль женщину, которая читает мне книгу, но я не вижу ни единой причины, чтобы вернуться. – Она с тоской смотрела на тех двоих, и в ее голосе звучали нотки сомнения.

– А пойдемте со мной, я, кажется, знаю, где нам подскажут, как читать сны, только…

– Только что? – она с интересом посмотрела на меня.

– Только я не помню, кто этот человек и как к нему добраться. – Мне стало стыдно за свою плохую память.

– Вы недавно виделись с ним? – она попыталась мне помочь вспомнить.

– Я не помню.

– У вас очень плохая память, – усмехнулась девушка, и улыбка ее была прекрасна.

– Просто когда живешь в пустыне, каждый день не отличается от другого и вокруг только песок, то запоминать особенно нечего, и хорошая память просто ни к чему, – попытался я оправдаться.

– Ну что ж, тогда нам ничего не остается, кроме как пойти и отыскать того, кто нам поможет.

– Согласен. Тогда пойдемте…

– Стойте, давайте с вами перейдем на ты, и если вы не против, я на всякий случай оставлю записку матери.

– А как вы собираетесь ей оставить записку?

– Да, действительно, тут я не подумала, мне ведь ни к чему теперь отчитываться перед кем-либо.

Мы выскочили из палаты и оставили женщину с лежащей без сознания девушкой одних. Впрочем, они не заметили нашего исчезновения.

– Куда теперь?! – оказавшись на улице, спросила меня она.

– Точно не уверен, но, по-моему, надо пройти немного туда, вдоль миражей домов.

– Миражей? Ты действительно думаешь, что все вокруг мираж? – удивленно смеясь, спросила она.

– Да, а что, разве я ошибаюсь?

– Конечно ошибаешься, все вокруг реально, это может мы нереальны!!! – Моя неуверенность еще больше рассмешила ее.

– Но я чувствую твою руку.

– Значит все еще проще, мы все реальны!!!

Мы шли по городу, который все время, что себя помню, я считал миражом. Пустыня, окружавшая меня, немного уменьшилась, или мне просто показалось.

Мы ходили и обсуждали все, что попадалось нам на пути. Так мы подошли к подвесной дороге, никогда я раньше здесь не был.

– Давай прокатимся, может тот, кого мы ищем, на другом конце!

Я не мог ей отказать, да и причин не нашлось. Мы запрыгнули в вагончик. Там уже сидел парень в твидовом костюме, вид у него был очень напряженный. Он держался руками за борт вагончика с таким видом, что если он его отпустит, то всему, что есть на свете и что само является светом, придет конец.

– Добрый день, – поздоровалась она с человеком в костюме.

Он только кивнул в ответ и снова испуганно уставился в стенку кабинки, мы набирали высоту.

– Вы можете видеть сны? У нас один такой есть, но мы, кажется, не умеем. – Она посмотрела в мою сторону и продолжила: – Вот мы и подумали, может, вы нам поможете.

– Нет, я не умею видеть сны, я никогда их не видел и вряд ли помогу вам чем-нибудь, – нервно ответил он.

– Может, вы тогда знаете того, кто это умеет, и мы пойдем к нему? – вступил я в разговор как можно дружелюбней, чтобы не нервировать его.

– Нет, не знаю. – Видимо, мои старания были напрасны.

– А что вы здесь делаете? – спросила моя спутница.

– Боюсь.

–Чего боитесь? – продолжала спрашивать она.

– Боюсь разбиться.

Я посмотрел вниз, под нами простиралось зеленое поле из изумрудных верхушек деревьев, наша кабинка плыла над ними, слегка касаясь веток, словно лодочка по зеленым волнам. Хотелось выскочить и побежать по холмам из листьев. Торжественно-печальный закат освещал нам путь, мы плыли прямо к солнцу, что за волшебное ощущение! Никогда такого не видел.

– Так почему бы вам просто не сойти? – удивилась девушка.

– Мне страшно покидать кабинку, – ответил тот, по-щенячьи посмотрев ей в глаза.

– Но почему?

– Потому что я не знаю, что по другую сторону борта кабинки, и это тоже меня пугает.

– Но ведь вы не узнаете, не побывав там и не поборов свой страх, – не выдержав, вступил я в диалог.

– И это меня тоже пугает.

– Что? – спросили мы оба.

– То, что я никогда не узнаю, так как боюсь сойти, потому что мне не известно, что там снаружи, и поэтому мне страшно, что я здесь и когда-нибудь могу разбиться, так и не узнав, что же там снаружи, – ответил парень в твидовом костюме и снова уставился в стенку кабинки.

Мы как раз подъезжали к месту, где можно выйти, и решили не делать повторный круг, ибо разговор был более чем исчерпан.

– Забавный молодой человек, – сказала она, пожав плечами.

Я кивком дал понять, что абсолютно с ней согласен. Мы шли некоторое время молча, глядя, как тень ночи поглощает улицы, борясь за каждый клочок с фонарными столбами и яркими витринами. Город готовился ко сну. Чуждая нам жажда покоя заставляла людей-миражей быстрее суетиться, чтобы закончить дела и вернуться по своим домам. Зайдя в парк, мы увидели старика, который тащил на своей спине большой мешок, заглядывая под лавочки и внимательно осматриваясь по сторонам.

– Вечер добрый, молодые люди, не поздно ли для прогулок по парку? – приветствовал нас старик.

– И вам добрый вечер, – ответили мы, подойдя ближе.

– Чем могу быть вам полезен? – поинтересовался он, продолжая шарить вокруг и заглядывать под скамейки.

– Вы случайно не умеете видеть сны, у нас тут один есть, и мы очень хотим посмотреть его, – спросил я.

– Случайно не умею, видеть сны удел живых, – внимательно посмотрев на нас, ответил старик.

– Но мы ведь не мертвы, – неуверенно сказала моя спутница, и потом, повернувшись ко мне, так же неуверенно спросила: – Верно, мы ведь не мертвы?

– Но вы и не живы, вы такие же, как и я, вы другие, – подытожил старик и снова пошел, глядя по сторонам, будто что-то выискивая в кромешной тьме парка, куда не доставали лучи фонарей. – Пожалуйста, не отвлекайте меня, я должен успеть все собрать до восхода солнца.

Мы молча переглянулись и пошли следом, нас разбирало любопытство.

– Что успеть собрать и почему до рассвета, чем таким вы занимаетесь? – наперебой спрашивали мы, стараясь особенно не путаться у старика под ногами.

Старик остановился у стоявшей рядом лавочки и жестом пригласил нас присесть, мы приняли приглашение, и вскоре он уже сидел с нами и рассказывал, почему он ходит по парку ночью и почему должен успеть до рассвета.

– Я собираю идеи, мечты и мысли людей в ящик, который у меня в мешке. Предположим, сидит человек на скамейке и мечтает о девушке, которая ему очень нравится, видит, как они гуляют вместе, как ложатся спать вдвоем, как он ее спасает, или как знакомит со своей семьей или друзьями, а потом встает и уходит по своим делам, а мечта остается здесь, на этой скамейке, и ее ветром сдуло чуть дальше, ну, скажем, под вон тот фонарный столб, и она продолжает лежать там до самого утра, потому что вы не дали мне ее убрать из-за своих вопросов «что» да «как».

– Простите, мы не хотели, – поспешила извиниться моя подруга.

– Ничего, я же сказал «предположим», а это значит, что так, возможно, и не произойдет. Не перебивайте, пожалуйста, у меня правда очень мало времени. Так вот, и девушка, ну та, которая ему нравится, будет проходить на следующий день мимо, а мечтают все, и вот одна мечта упала на другую, и еще третья, не убранная, пристала к тем двум, и они скомкались, перемешав все образы между собой. А мечтают все о разном, и теперь представьте, что за каламбур находит эта девушка. Она видит себя спасенной и одновременно брошенной, обнаженной и проданной, купленной со скидкой, пошитой, заново отстроенной и с красивой женщиной в обнимку, с бокалом мороженого и верным щенком, плюс ко всему летящей в космос и побеждающей динозавра садовыми ножницами, которые, наконец, ей подарят на юбилей.

– Да, глупая картинка вырисовывается, – согласился я.

– Вот и я о том же, представьте, если в этих мечтах будет фигурировать образ того молодого человека, который думал о ней вчера на этом месте. Она будет считать его ненормальным и при встрече не захочет с ним общаться, и люди, которые должны были образовать пару, так и не сойдутся. Вот почему я навожу порядок на улицах города, чтобы никто не мог случайно прочесть мысли другого. А сейчас извините, но мне действительно надо спешить.

Мы попрощались с ним, и он ушел, ковыляя из стороны в сторону по парку, оставив нас сидеть на скамейке одних. Мы решили здесь подождать рассвет, коротая время в разговорах.

Я рассказал ей, что уже давно брожу по городу-призраку, который стоит посреди пустыни, как смотрю на миражи людей и машин и как встретил в трамвае женщину, оплакивающую всех людей, ехавших ее маршрутом, и про малыша, раскрашивающего мир по-своему, которому для этого не нужны краски. Она спрашивала меня, как я очутился в пустыне, но я не помнил и не смог ей ответить.

– Что же такое произошло в твоей жизни, что ты либо не хочешь помнить, либо не можешь, что выжгло в тебе все воспоминания? – спрашивала она скорее себя, чем меня. Но я не ответил ей.

Потом девушка жаловалась мне, что не знает, как ей поступать и куда идти. После того, как она очнулась в палате возле себя самой и своей матери, она почти ничего не помнит. Я сказал ей, что она может остаться со мной, и услышал в ответ, что это было бы просто здорово. Грустно ведь быть одному и не иметь возможности поговорить вот так, сидя на лавочке и смотря на звезды. Так мы и просидели всю ночь, любуясь звездным небом и слушая, как растет трава.

Когда солнце взошло, мы, пьяные от утренней свежести, гуляли по траве, сбивая с листьев жемчужины росы, и слушали нарастающий хор птиц, которые пели оду радости наступившему новому дню.

В палату сквозь грязные оконные стекла ворвался утренний луч солнца и, деликатно коснувшись руки женщины, разбудил ее своим мягким теплом, еще не набравшим силу дневного зноя. Женщина, слегка вздрогнув, проснулась и, подняв голову, посмотрела на дочь, затем подошла и, поцеловав в лоб, нежно пожелала доброго утра.

– Вот уже третий день она не приходит в себя, я бы порекомендовал вам готовиться к худшему, обычно после четырех-пяти дней они не возвращаются, – тихим голосом сказал врач женщине.

В его кабинете работал кондиционер, но даже при всей прохладе, что была в комнате, на его лице выступала испарина. Видимо, он еще не привык сообщать дурные прогнозы своим пациентам и их родным.

– То есть как это «порекомендовал», это не стиральная машинка сломалась и вы мне рекомендуете готовиться к покупке новой! Это моя дочь лежит в коме, а вы предлагаете уже сейчас начать приготовления к … – Комок в горле не дает ей закончить, ее начинают душить слезы.

– Послушайте, я ничего такого вам не говорю, я лишь пытаюсь вас подготовить к худшему, я, как и вы, искренне хочу ошибаться, но статистика утверждает обратное, мы все будем надеяться на чудо… Пожалуйста, не плачьте, успокойтесь, но когда у вас иссякнет финансовая возможность поддерживать ее вегетативное состояние, мы будем вынуждены отключить систему искусственного жизнеобеспечения.

– Я найду деньги… она проснется… давайте еще подождем, – всхлипывая, пыталась уговорить врача женщина.

Глаза болели и щипали от слез, когда она возвращалась в палату к дочери. Остановившись у двери, женщина еще раз протерла глаза и поправила сбившиеся волосы. Она зашла в палату только после того, как привела себя в порядок. Даже находясь без сознания, дочь не должна беспокоиться: мама рядом, мама с тобой.

Мы молча шли по городу-призраку. Жар солнца в моей пустыне становился все сильнее, я привык, но моей спутнице, видимо, было тяжелее адаптироваться. Она уже без особого энтузиазма искала со мной того, кто подскажет нам, как смотреть сны. Ее следы на песке отпечатывались рядом с моими, и их так же заносило, как и мои. Вдруг она остановилась и, вытянув руки ладонями вверх, замерла на месте.

Начался дождь, девушка задрала голову и открыла лицо падающим с неба каплям. Прикрыв глаза, она стояла и улыбалась, подставляя лицо и тело ласкающим каплям с неба. Я просто стоял и смотрел на нее, любуясь ее незатейливой красотой и тем, как по-детски она радовалась дождю. Мне кажется, когда-то со мной это уже происходило, я так же точно стоял и любовался, но скорее всего это было не со мной, ведь я, сколько себя помню, всегда сам бродил по своей пустыне.

– Крупные капли так переливаются в лучах солнца, что мне кажется, с неба сыплются бриллианты! – повернувшись ко мне, восторженно прокричала она. – Почему бы тебе не попробовать вот так просто постоять под дождем?

– Я не могу, в пустыне не идет дождь.

– Чушь, это всего-навсего условность! – С этими словами она подошла ко мне почти вплотную и, глядя в глаза, добавила: – Ты просто впусти в свой мир дождь, ведь это так прекрасно, ну же, попробуй!!!

Ее рука, такая нежная и хрупкая, коснулась моей, сначала робко, словно нечаянно, но от ее прикосновения меня ударило током, молния, казалось, прошла сквозь мое тело, и мои пальцы, зажив своей жизнью, ласково обхватили ее нежную кисть, и я понял, что никогда и ни за что не соглашусь отпустить ее. И тут первая капля упала на мою щеку, обжигая свежестью. От одной этой капли я пришел в такой восторг, что слезы сами полились из моих глаз, через мгновение уже не одна, а целый миллион, да что там миллион, – миллиард капель обрушился на меня, и я купался в ласках дождя вместе с той, которая стояла, подняв руки к небу. Мы прыгали, кричали, смеялись, топча мокрый песок моей пустыни, оставляя на нем следы подошв, которые больше не заметало ветром.

Дождь шел там, где ему идти по определению не свойственно. Смеясь и прыгая от восторга, я заметил, как в моей памяти промелькнул чей-то образ, который ассоциировался с таким давно забытым, а может и вовсе неизведанным чувством, как счастье.

Ливень закончился, и мы присели в скверике на лавочку, чтобы перевести дух. Сквозь кроны деревьев пробивался солнечный свет, который, казалось, можно было схватить и сделать себе трость, лучащуюся светом, чтобы гулять ночью и дразнить луну. Листья, будто высеченные из хризолита, играли всеми оттенками зеленого после очищающего дождя.

– Не могу поверить, что ты ни разу не гулял под дождем, – возмутилась она, разминая в руке только что сорванный листок.

– Я же говорю, в пустыне не бывает дождя.

– А что же тогда произошло сейчас?

– Откуда мне знать, так получилось.

– Значит, иногда в пустыне идет дождь.

– Значит, иногда идет.

Мы так были увлечены впечатлениями от произошедшего, что не заметили, как на соседнюю скамейку присел молодой человек. Одет он был в синие джинсы и красную в клетку рубаху, на голове его красовалась соломенная шляпа, а на плече висела гитара.

– Приветствую! – весело поздоровался он.

– Здравствуйте! – бодро ответила моя спутница.

– Добрый день, – ответил я, – вы нас видите?

– Конечно вижу, я ведь поэт, я должен все замечать, чтобы иметь больше образов и быть готовым к созданию шедевра, который перевернет этот мир с ног на голову.

– Здорово, а что это будет? – поинтересовалась она.

– Откуда мне знать, но это случится со дня на день, я это чувствую, а раз я чувствую, значит, так тому и быть, – бодро ответил парень с гитарой.

– То есть вы еще понятия не имеете, что это будет за шедевр, который все перевернет и изменит, да? – уточнила она.

– Главное чувствовать это. Поверь, я чувствую.

– Это, наверное, будет песня, – решился я предположить, глядя на гитару.

– Ну почем мне знать? Может и песня.

– А давайте вы нам сыграете что-нибудь, и мы, может, станем свидетелями рождения вашего шедевра, – предложила девушка.

– С радостью, но не могу, – бодро заявил молодой человек.

– Но почему, не стесняйтесь, мы не будем смеяться. – Я постарался подбодрить будущую звезду.

– Не в этом дело.

– А в чем же? – Девушка всем своим видом демонстрировала неподдельный интерес.

– У моей гитары нет струн.

– Вы их потеряли? – не унималась она.

Парень задумчиво посмотрел на гитару, потом на девушку, сидящую со мной, потом снова на гитару, снял ее с плеча, повертел в руках, потом снова повесил.

– Их на ней никогда и не было.

– Кого «их»? – спросила она.

– На ком это «на ней»? – не отстал с вопросом и я.

– Струн на гитаре, их на ней никогда не было. Да мне это и не надо, я ведь никогда не играл на ней.

– Но зачем она вам тогда, если вы не умеете играть на ней и никогда не собираетесь? – возмутился я.

– Я держу ее в руках, и в моей голове играет музыка, без нее я не вижу себя творцом прекрасного.

– Но вы же ничего еще не сотворили! – Ей, видимо, передалось мое возмущение.

– Это неважно, главное – чувствовать, что ты велик в сознании превосходства над другими. – И он высоко задрал голову, позволяя лучам солнца подобно лучам славы осветить его лик, и продолжил: – Не важно, умеешь ли ты играть на музыкальных инструментах или нет, важно то, что музыка звучит у тебя внутри.

– Но музыкой надо делиться со всеми, а не только слушать самому, – предположил я.

– Для меня это не так уж и важно, и вообще, кто бы говорил, ты сам живешь в своей пустыне и ни с кем ничем не делишься.

Она потащила меня за руку со словами:

– Пойдем, меня утомил этот напыщенный тип, нам надо найти того, кто может подсказать нам, как видеть сны.

– Кстати, вы не знаете, как видеть сны? – поинтересовался я напоследок.

– Мне это ни к чему, прощайте, – надвигая шляпу на глаза и устраиваясь поудобней, чтобы вздремнуть, ответил парень.

Мы шли по улице, и маленькие вихри песка кружили у нас под ногами. Мне нравится быть с ней, мы могли бы идти куда угодно, мне все равно куда, лишь бы вместе. В моей памяти снова что-то вспыхнуло, мне кажется, я когда-то это уже чувствовал, думал. Наверное, показалось, я не мог до этого чувствовать подобное. Мы подходили к знакомому мне перекрестку, и там, как я и предполагал, стоял дом из красного кирпича, и словно флюгер, все так же крутилась на шнурке грязная подушка. Из окна, не меняя позы, выглядывал старик. Нетрудно догадаться, что рубашка и бейсболка на нем были те же. Такое ощущение, что я отошел всего на пару минут.

Увидев, что мы подходим, старик поприветствовал нас.

– Как дела, ребятки? Я смотрю, ты себе подружку нашел, – сказал старик, слегка прищурившись и внимательно рассматривая девушку. Закончив смотрины, старик повернулся ко мне и продолжил: – Только ей не место здесь. Слышали, девушка, вы заблудились и вам пора домой.

– То есть как домой? – недоуменно спросила она.

– Домой это значит домой, вы не должны здесь находиться, и я даже скажу, что время вашего пребывания здесь ограничено, и вам надо торопиться. Иначе вы рискуете стать частью этого мира.

– А где мой дом, где мое место я и сама не помню, а вам откуда знать? – спросила растерянно девушка.

– Ваше место, милочка, среди живых.

– Но вы оба, – показывая на меня, – вы ведь не мертвы, и я вижу, как вокруг ходят люди, мы с некоторыми даже общались.

– Верно, нас мертвыми назвать нельзя, но и к живым мы не имеем никакого отношения, мы что-то неопределенное, мы, можно сказать, зависли между этим и тем мирами.

Я почему-то начал волноваться от его слов, и, чтобы сменить тему, достал листок из кармана.

– Я так и не научился смотреть сны, вот, можете забрать? – С этими словами я протягиваю ему листок.

– Да, мы как раз за этим и шли, научите нас видеть сны, – вспомнила девушка.

– Здесь мы не можем видеть сны, мы, можно сказать, сами являемся снами и обитаем во сне, но только это очень грубое сравнение. – Старик некоторое время молча смотрел в глаза девушке, а затем добавил: – Хотя вы должны были именно за этим сюда и прийти. Ты ведь не помнишь, зачем должна возвращаться домой, верно?

– Верно, мне и здесь нормально, чего я там не видела такого, что здесь мне не увидеть?

– Я тебе покажу, возьми листок, который вы принесли.

Я дал ей листок, она нерешительно приняла его от меня, видно было, как она вдруг начала волноваться.

– Теперь закрой глаза и разотри его в ладонях.

Она послушно закрыла глаза, растерла в ладонях листок и стала ждать. Пока мы стояли и ждали, поднялся сильный ветер и закружил подушку на шнурке, рискуя ее оторвать и унести куда-то далеко, очень далеко, может быть, в страну унесенных пыльных подушек. Во всяком случае, нам этого не узнать, ветер так ее и не сорвал, крепко была привязана. Мы вместе со стариком наблюдали за происходящим, но девушка всего этого не видела, она стояла с закрытыми глазами, ветер кружил пыль возле ее ног и рвал на ней платье, но она ничего этого не замечала, она смотрела сон, свой сон.

Женщина сидела в палате и продолжала читать девушке книжку, за окном дул сильный ветер и вот-вот должен начаться дождь. Несмотря на то, что был еще день, на улице стало очень темно.

«Итак, седьмая планета, которую он посетил, была Земля.

Земля – планета не простая! На ней насчитывается сто одиннадцать королей (в том числе, конечно, и негритянских), семь тысяч географов, девятьсот тысяч дельцов, семь с половиной миллионов пьяниц, триста одиннадцать честолюбцев, итого около двух миллиардов взрослых».

Пока она читала «Маленького принца», девушка, что все еще не проснулась, смотрела сон.

Она видела осень, парк, двух людей – парня и девушку, что стоят друг напротив друга. Вокруг них дождь из желтых, красных, оранжевых листьев, падающих с деревьев и отсвечивающих всеми оттенками на солнце. И вот они делают шаг навстречу друг другу и становятся так близко, что не могут видеть окружающего их буйства красок, и только по отражениям в глазах они понимают, что еще на земле. После этого их губы сливаются в поцелуе, таком нежном и невесомом, будто их уста и не касались вовсе друг друга, поцелуе, который длился всего лишь мгновение, поцелуе, которого, возможно, никогда и не было – неважно, за это мгновение все перестало быть реальным. Настоящего нет, времени нет, все вокруг лишь декорации.

Материки перемешались, моря поменялись местами, вокруг хаос. Их это не касалось, они могли находиться в самом центре Гинзы, среди огромных ярких витрин, таблоидов и бигбордов – на самой оживленной улице Токио, а вокруг них сновали бы пестрые акулы-автомобили и люди в деловых костюмах и ярких футболках, добавляя красок в ни на секунду не прекращающуюся лихорадку, либо на берегу моря, где за горизонт скатывается уставшее за весь день солнце, окрашивая все вокруг в нежный красный цвет, а волны, пенясь, ласкают босые загорелые ноги, и все это торжественно, тихо, спокойно. Им без разницы, где они, пусть даже в эпицентре лесного пожара, где от рева пламени не слышно даже собственного крика, где звуки сгорают еще до того, как прозвучать в нашем мире. Пусть мимо проносятся испуганные звери, угрожая их затоптать, им все равно – реальность, данная нам в осязании, для них не существовала. Они вне ее, времени нет, четкого обозначения данного момента нет. Когда их губы сомкнулись, чтобы сразу разомкнуться, они успели прожить целую жизнь – жениться друг на друге, любить, быть счастливыми и несчастными, родить детей, их вырастить, радоваться, наказывать, разочаровываться, изменять, прощать, возненавидеть и снова полюбить, состариться и… Мгновение промелькнуло… так целуются ангелы, так целовались они. Последний листок упал на землю, на то место, где только что стояли молодой человек с девушкой, туда, где время остановилось, позволив прожить жизнь вдвоем тем, кому не суждено быть вместе. Они разошлись в разные стороны. Губы уже начали остывать.

«Я могу унести тебя дальше, чем любой корабль», – сказала змея.

И обвилась вокруг щиколотки Маленького принца, словно золотой браслет.

«Всякого, кого я коснусь, я возвращаю земле, из которой он вышел, – сказала она. – Но ты чист и явился со звезды…», – читала женщина, за окном шел ливень, ветер старался сорвать все листья с деревьев. Из глаз спящей девушки, скатываясь по бледным щекам, падали на подушку слезы.

Через пару минут ветер утих. Девушка открыла глаза, слезы слетели с ресниц и их впитал песок.

– Мне надо домой, мне надо вернуться. – Меня очень удивила перемена в ее настроении. – Скажите, как мне вернуться, прошу!

– Зачем, зачем тебе возвращаться обратно, это что, все из-за сна? – Я все еще не понимал, но чувство того, что я потеряю ее, уже зародилось внутри.

– Я видела сон, я хочу жить, мне необходимо вернуться, я хочу чувствовать! Подскажите, как мне вернуться! – Мольба в ее глазах заставила мое сердце сжаться от боли. Снова вроде знакомые ощущения, но я никогда до сих пор не испытывал их, откуда им взяться?

– Просто, как возвращаются все из далекого путешествия, – он улыбнулся мне, прищурив глаза, и продолжил: – Они идут на вокзал и садятся на поезд, который везет их домой. Поторопись, как только твоя мать дочитает книгу, тебе уже не вернуться.

– Спасибо!

– Может, ты останешься, зачем тебе возвращаться обратно? Здесь ведь хорошо, – сделал я попытку остановить ее.

– Не могу, там есть вещи, которые мне хотелось бы узнать, а здесь мне этого не удастся. Пойдем лучше вместе со мной.

– Он не может, это ведь его мир, он его, можно сказать, создал и теперь является его частью, невозможно уйти от своей руки или спины. Я верно говорю? – старик подмигнул мне. – Я в какой-то степени тоже его творение, чтоб ему скучно не было.

– То, что он говорит, – это правда? Ты не можешь пойти со мной? – спрашивала она меня, растерянно оглядываясь по сторонам.

– Да, все, что он сказал, абсолютная правда. – С этими словами Память вернулась ко мне болезненной вспышкой, и я вспомнил.

Вспомнил все, вспомнил, что это не первая девушка, которая возвращается домой, вспомнил, откуда все эти забытые ощущения, прикосновения, чувство радости, огорчения. Все это я переживал не раз, но горечь разлуки заставляла меня выжигать воспоминания из своего сердца, и пламя было настолько сильным, что обращала все вокруг в пустыню, засыпая малейшие следы песком. И так каждый раз, от встречи к встрече. Вот и теперь мне предстоит забыть ее, как и все, что я забывал раньше.

– Я не могу пойти с тобой, ведь я человек, который живет в пустыне, а ты живешь среди людей. Мне не место там, тебе не место здесь. Но я могу тебя провести.

Она молча кивнула, помахала старику, он помахал в ответ, и мы, повернувшись к нему спиной, пошли в сторону вокзала, за нами песок замел дом из красного кирпича и перекресток, на углу которого тот стоял.

Мы пошли через парк, я замедлил шаг.

– Что случилось, пойдем быстрее, я боюсь опоздать, – попросила она, беря меня за руку.

– Любой сон и любые образы я сделаю для тебя реальностью, если ты останешься со мной. – С этими словами листья на деревьях превратились в конверты с письмами.

Она остановилась и стала с удивлением смотреть, как от дуновения ветерка конверты, срываясь с веток, кружатся в воздухе. Я подошел к ней поближе и посмотрел в глаза.

– Со мной ты сможешь видеть самые немыслимые картины.

– Что означают эти осыпающиеся письма? – прошептала она. Ее губы были в нескольких миллиметрах от моих.

– Это мечты и ожидания, которые не достигли своего адресата и уже не нужны отправителю, они опадут и так же, как и никому не нужные листья, смешаются с грязью. Останься, без тебя все, что я создаю, теряет смысл, и значит, теряется в песках. Ты нужна мне больше, чем кому-либо в твоем мире. – Мне действительно было страшно ее отпускать, буря, что должна была смести все воспоминания о ней и обо всем, что происходило, уже почти нависла над нами.

– Прости, но ты человек пустыни, ты есть одиночество, а я не могу быть одинокой, мне нужны люди, мне нужно общение, мне нужна жизнь, – сказала она, и не дождавшись, что я отвечу, пошла в сторону вокзала.

Я молча ее догнал и пошел рядом, я же обещал ее провести. Буря из песка поглотила парк вместе с письмами, листьями и деревьями, обращая все за нашими спинами в песчаные холмы.

Мы молча дошли до вокзала и стали искать ее поезд, очень много людей-миражей толпились возле перронов, все чего-то ждали, куда-то спешили. Мне не очень нравится гулять возле вокзала. Атмосфера волнения и какой-то непонятной, чуждой мне суеты нервировала меня. Все куда-то ехали, а я только смотрел, зная, что мне ехать некуда. Мы нашли ее поезд и вагон.

– Спасибо за то, что показал мне все это, – сказала она со стандартной вежливостью, как принято прощаться после совместной прогулки.

Всегда в самый волнующий, ответственный момент мы говорим не то, что действительно думаем, прячась за манеры и избитые фразы. Почему, неужели так сложно высказать то, что у тебя на сердце?! Видимо, сложно.

– Да не за что, мне самому было очень приятно провести время с тобой, – ответил я до боли стандартной фразой.

Но она, будто прочитав мои мысли, потянулась ко мне, и ее губы коснулись моих. Что это был за поцелуй! Мне хотелось жить только этой секундой или умереть, зная, что все прекратится в то же мгновение, но умереть я не мог.

– Останься, – умоляя, прошептал я.

– Не могу, прости, – ответила она мне, заходя в вагон. И почти скрывшись в дверях, добавила: – Спасибо за сон.

Поезд тронулся, она уехала, а боль расставания снова пробудила внутри огонь, который угрожал выжечь дочиста все воспоминания. Поезд скрылся за горизонтом, и песчаная буря накрыла собой вокзал, перрон и меня.

Женщина, поглядывая на дочь и держа ее за руку, дочитывала книгу.

«Знаешь… моя роза… я за нее в ответе. А она такая слабая! И такая простодушная. У нее только и есть что четыре жалких шипа, больше ей нечем защищаться от мира…»

В этот момент пальцы девушки сжали ее руку, и, открыв глаза с глубоким вдохом, словно выныривая из воды, дочь вскрикнула:

– Мама!!!

Шаг, и на песке остается след от подошвы, через пару минут его занесет, но в течение этого времени он отражает мое прошлое. Все бы ничего, да только песок мешает идти, норовя забиться в туфли и запорошить глаза. Всюду одни только миражи: идущие рядом или навстречу люди, дома, сменяющие друг друга, улицы, такие похожие и все же такие разные, машины. Но все это не реально, все проходит сквозь меня, люди-миражи не видят меня и не сталкиваются со мной, они ведь ненастоящие. Мираж девушки, идущей навстречу мне, показался знакомым, но, пройдя мимо, растворился так же, как и остальные. Песок заносит недавно оставленные следы.

КОНЕЦ

Дата добавления: 2015-09-30