Он отложил бинокль. Без него ему было не видно лиц, но он хотел воспринимать детей как можно более непосредственно. Большинству из них было от девяти до двенадцати лет. Двое из них были африканцами, трое или четверо — азиатами, двое или трое предположительно с Ближнего Востока. Он слышал отдельные английские фразы, но слышал также и язык, который вполне мог быть арабским, — дети говорили на разных языках.
Звучание их было по-младенчески мягким, полностью открытым, подобно тому, что доносится из детского манежа в яслях. И одновременно оно было невероятно интенсивным, его почувствовали бы в самых дальних рядах футбольного стадиона — на Каспера словно подул сильный ветер. Он столкнулся с тем же явлением, которое наблюдал и у Клары-Марии, — у него не было никаких сомнений. И даже отдаленно он не мог представить, с чем он столкнулся.
Природа обычно звучит довольно сухо — из-за отсутствия вертикальных поверхностей. В природе нет никакой поперечной составляющей, никакой звуковой энергии горизонтального плана. Сцена, разворачивающаяся перед его глазами, была исключением, возможно, из-за деревьев, возможно, из-за зданий, но он слышал все чрезвычайно отчетливо. И то, что он услышал, заставило встать дыбом каждый волосок на его голове.
Обычно звук, который мы слышим, — это прямой сигнал от источника звука плюс бесконечное, в принципе, число отражений от окружающих предметов. Но со звуками, доносящимися с той стороны, где находились дети, происходило что-то иное.
Дети играли на деревянной террасе, выходящей на лужайку, на террасу вышла женщина в синей форме медсестры. Дети увидели, что она вышла, и внезапно остановились.
Наблюдательные. Согласованные. Не теряющие при этом возникшей между ними интерференции. Ему никогда не случалось видеть, чтобы дети останавливались подобным образом. Он почувствовал, как меняется их звучание. Он увидел, как женщина подняла руку и открыла рот, чтобы позвать их.
Затем наступила тишина.
Женщина на террасе по-прежнему стояла, подняв руку и слегка приоткрыв рот, совершенно неподвижно.
Эта была такая неподвижность, какой Каспер прежде не видел никогда. Она стояла не как восковая кукла. Не как французский мим. Она стояла так, как будто при показе фильма сломался проектор и вот на экране застыл отдельный кадр.
Перед лестницей на лужайке росла вьющаяся степная роза, ей нужен был еще один сезон, чтобы добраться до террасы. Ее листики должны были колебаться на легком ветерке — но они были неподвижны.
Позади детей возвышались буки, окрашенные только что распустившимися листьями, — они тоже были неподвижны.
Но вдруг дети задвигались. Сначала ему показалось, что это может все изменить, но этого не произошло. Это только усилило ощущение нереальности. Они обернулись одновременно, словно танцоры, следующие строгой хореографии, взглянули друг на друга и возобновили игру — как ни в чем не бывало. Но их передвижения никак не повлияли на женщину — она так и осталась стоять на месте. Листья так и не шелохнулись. На крыше над террасой виднелся вывод газового котла — труба из нержавеющей стали, над которой поднималась тонкая струйка. Облачко пара замерло, зависнув над коньком крыши, оно никуда не двигалось.
На стене дома висели часы, огромные, как на железнодорожной станции, — черные цифры на белой поверхности, красная секундная стрелка. Стрелка была неподвижна.
Каспер сосредоточил внимание на озере, там впереди он увидел ярко переливающуюся мелкую рябь на поверхности воды. Значит, то, что он наблюдал здесь, было ограничено этим пространством — ведь там, вдали, вода находилась в движении.
Он хотел повернуть руку, чтобы взглянуть на свои собственные часы, ничто не мешало ему это сделать, но все его движения были невероятно замедленными — взаимоотношение между сознанием и телом как-то изменилось. Над ним и перед ним находился некий сектор, в котором листва не шевелилась. Сектор этот был сферическим.
Он попытался настроиться на звук. Слух его не работал. Он попробовал снова. Слух выключился. Ничего не было слышно. Стояла тишина.
Дети издавали обычные звуки, физические звуки, как и все дети, как и все люди. Но за этими звуками открывался какой-то другой диапазон. Диапазон, который простирался до тишины. В этой тишине системы детей взаимодействовали — это Каспер определенно слышал.
Это было какое-то очень тесное взаимодействие. Но в нем не было той пасторальности, которая присутствует в буклетах Свидетелей Иеговы, где лев пасется вместе с ягненком в парке, похожем на парк во Фредериксберге. Это было взаимодействие в какой-то чрезвычайно интенсивной среде.
Обычный физический звук беден энергией, это минимальные изменения обычного атмосферного давления. Даже симфонический оркестр в сто человек, впадающий в экстаз в напряженном фрагменте из Вагнера, не производит за час достаточно энергии, чтобы согреть чашку кофе.
Но с находящимися перед ним детьми все было иначе. Они распространяли особую тишину в сферическом пространстве метров в пятьдесят диаметром. Внутри этого пространства, как начал понимать Каспер, прекращалась звуковая организация действительности во времени и пространстве.
Дети перестали играть. Не прозвучало никакого сигнала, но вдруг все выпрямились и вышли из роли, в безмолвном, синхронном осознании того, что все закончилось. Женщина, стоящая на террасе, открыла наконец рот и позвала их — нежно, ласково. Листья розы зашевелились, листва бука затрепетала, белое облачко над коньком крыши продолжило свой вертикальный подъем в небо.
Каспер отметил гудение во всем теле, боль, которая остается, когда проходит наркоз, сильный страх оттого, что так вот запросто можно сойти с ума. Он почувствовал, что помочился в штаны от страха.
Дети куда-то направились, не произошло ничего сверхъестественного — просто он что-то не то услышал, наверное, у него были галлюцинации. Один ребенок, девочка, остановился, она на что-то смотрела, оказалось, на висевшие на стене часы.
Пока она и Каспер смотрели на циферблат, красная секундная стрелка начала двигаться, сначала рывками, потом быстрее. За ней сдвинулась и минутная стрелка.
Девочка догнала остальных. Каспер закрыл ладонями глаза. И не вставал, пока дыхание не пришло в норму.
Если бы он находился где-нибудь в комфортной обстановке, то немедленно снял бы брюки, но в сложившейся ситуации он не счел такую демонстрацию уместной, а просто повязал куртку спереди — все равно что передник горничной.
Потом он подошел к воротам.
Они были закрыты, у входа было переговорное устройство и звонок, он наклонился к нему.
Прошла минута, затем она вышла. Эта была та женщина с террасы. Стоя рядом с ней, он слышал, что она не обычная медсестра. Звучание ее было молодым, ей было, наверное, лет двадцать пять. Но звук был напряженным.
Он протянул компакт-диск между прутьями решетки в воротах.
— Там, кажется, написано: Клара-Мария, — сказал он.
Она действительно была не старше, чем казалась. Она взяла диск, лучше бы ей этого не делать, не надо ничего брать от чужих людей, особенно от великих клоунов. Сей факт, а также ее неуверенность помогли ему узнать то, что он хотел узнать. Что Клара-Мария находится или когда-то находилась где-то тут, за этими воротами.
— У нас есть абонементный почтовый ящик, — сказала она, — мы сами забираем почту.
— Я из курьерской службы, — сообщил он. — Мы доставляем посылки до самых дверей и передаем прямо в руки адресата.
Он повернулся и пошел прочь. За первым же поворотом он побежал по склону вверх, назад к тому месту, где он до этого лежал, бросился на живот и подполз к краю обрыва.
Она шла к дому, шла, как будто была одурманена. Дверь открылась, вышла другая женщина, она тоже была в форме. Африканка, высокого роста. Они о чем-то поговорили, ему не было слышно о чем — из-за стука своего сердца, — африканка взяла компакт-диск.
Диск был основательно упакован, скотч был таким, какой используют на почте, он мог бы выдержать вес мужчины. Африканка взялась за бумагу и сняла обертку так, как очищают банан. Она посмотрела на обложку. Посмотрела в ту сторону, где он исчез. Она стояла, словно тотемный столб. Он не смог услышать и следов беспокойства в ее системе.
Прошло три недели, прежде чем они появились у него.
В ту весну он работал в цирке Бенневайс, в самом здании цирка. Когда она пришла, он снимал грим в зеленой уборной.
Зеленая уборная была уборной Ривеля. Уборной Грока. Бустера Ларсена, когда он выступал в роли Августа. В ней гримировался Тарди. Каллас. Биргит Нильсен. Ирене Папас.[34 - Чарли Ривель (1896–1983) — знаменитый испанский клоун. Бустер Ларсен (1920–1993) — популярный датский актер. Мария Каллас (1923–1977) — американская оперная певица греческого происхождения. Бригит Нильсен (р. 1963) — датская киноактриса и певица. Ирене Папас (р. 1926) — греческая певица и киноактриса.] Если бы Кастанеда что-нибудь понимал в опере, он назвал бы ее музыкальным power spot.[35 - Место силы (англ.).] Даже копенгагенский муниципалитет действовал с крайней осмотрительностью, когда, получив в восьмидесятых годах это здание в собственность, проводил реконструкцию.
В этом помещении сохранились и вибрации Стине.
Она часто ходила с ним на представления, за три месяца она, наверное, посмотрела их более двадцати. После окончания она спускалась к нему в уборную. Стояла позади него в темноте, не говоря ни слова, пока он снимал грим. И иногда вдруг, ни с того ни с сего, без всякого предупреждения подходила к нему, закрывала ладонями его глаза и притягивала его к себе.
Сначала ему все время казалось, что вот сейчас она запачкает пашмину кремом-пудрой и гримировочной массой и ткань не отстирается, а потом он перестал об этом думать. Именно этому он среди прочего начал у нее учиться — переставать думать, позволять себе отключаться, он уже почти понял, как это делается. И вдруг она исчезла.
И вот она снова была здесь. Для человека, обладающего такой звуковой памятью, как у него, нет никакой разницы между прошлым и настоящим. Это и было самым болезненным: ощущение утраты никогда не затихнет, все трагично, но одновременно и удивительно трогательно — в тот день, когда он будет умирать, ему будет точно так же плохо, как и сейчас, — или даже хуже.
На ее звучание накладывался какой-то чужой пентатонный звукоряд, похожий на звук барабана из диких джунглей, и глубокое дыхание, напоминающее о кузнечных мехах в Этнографическом музее. Это не было похоже на Стине — и он явно был не один.
Он обернулся — перед ним стояла африканка. Она стояла там, где прежде всегда стояла Стине, — в темноте, у самой двери.
Она была грациозна, как фотомодель. Огромна, как гребец. На ней был дорогой деловой костюм, делающий ее похожей на председателя какого-нибудь правления при исполнении обязанностей.
* * *
Без стука распахнулась дверь, это был Мадсен, он был не в себе. Женщина отступила назад в темноту.
Мадсен был ростом под два метра и шириной с пианино, он отвечал за безопасность в здании цирка в течение двадцати лет, предотвращая проникновение внутрь любого чужеродного элемента. Если бы Макбету удалось заполучить Мадсена, то еще неизвестно, смог бы к нему незаметно пробраться призрак Банко.
Лицо его было белым, как у Пьеро, а мизинец и безымянный палец левой руки были отставлены в сторону, как будто он держал в руке бокал шампанского.
— Она их сломала, — кричал он. — Эта чернокожая. Она хотела поговорить с тобой. Я сказал, что она может все тебе передать. Я хотел выпроводить ее. Она где-то здесь в здании.
— Я запру дверь, — успокоил его Каспер.
Дверь закрылась. Он запер ее. Они с женщиной посмотрели друг другу в глаза.
— У нас есть магнитофонные записи, — сказала она. — И вашего звонка нам, и двух звонков в Полицейское разведывательное управление. У нас есть свидетели вашего посещения острова Слотсхольмен. У нас есть хорошие юристы. Самое меньшее, что вас ждет, — это запрет на появление там. Мы передадим все записи прессе. Они произведут сильное впечатление. На девять десятых вашей публики — детей и их родителей.
— Она сама пришла ко мне, — сказал он.
Она его не слышала. Вот в чем недостаток тотемных столбов — коммуникация направлена только в одну сторону.
— Вы напишете записку, — продолжала она. — Прямо сейчас. Адресованную Кларе-Марии. Вы напишете ей, что вам предложили работу, вы вынуждены уехать, вас долго не будет, может быть, целый год. Но что вы постараетесь поддерживать с ней связь. После этого вы будете держаться от нее подальше. Навсегда. К всеобщему удовольствию.
Он взял большой поздравительный конверт с подноса, написал то, что она требовала на обратной стороне — помадой. Протянул конверт женщине.
— В кино, — сказал он, — женщины засовывают такие надушенные записочки в бюстгальтер. Может быть, вам помочь?
Это была попытка приоткрыть ее систему, чтобы появилась возможность вслушаться. У него ничего не получилось. Она лишь задумчиво посмотрела на него. Взглядом, каким лесоруб с бензопилой отмечает те деревья, которые собирается валить.
Он открыл ей дверь, показал, где выход, и пошел за ней.
Она шла, как плывет морской конек в тридцатиградусной морской воде, в такт только ей одной слышному ритму мамбо.
— Что с этими детьми? — спросил он. — Что за способности такие?
Она не отвечала, он открыл пожарную дверь, выходящую на Студиестрэде.
— Почему вы все это говорили мне здесь? — спросил он. — Почему не дома?
Она сделала жест, который охватывал рестораны, «Палас», машины, едущие по бульвару X. К. Андерсена. Поток людей, направляющихся к ночным развлечениям.
— Именно здесь, — заметила она, — можно почувствовать, как это будет — оказаться на первой странице утренних газет с обвинением в педофилии.
— А зачем ломать пальцы Мадсену? — спросил он.
— Они не сломаны, — ответила она.
Она посмотрела на свои руки. Они были больше рук Каспера, это были руки пианистки, каждая из них могла бы взять октаву — плюс уменьшенную квинту.
— Мелкие уловки, без которых не обойтись, — пояснила она. — Если черная женщина хочет выжить. В мире белых мужчин.
В последующие три недели он пребывал в состоянии близком к ступору, полностью присутствуя только на манеже. На третьей неделе он пришел в себя в тот миг, когда направлялся в магазин, чтобы купить телевизор. Тогда он понял, насколько все серьезно. У Юнга где-то написано, что самый быстрый путь к психозу лежит через телевидение. Он вернулся домой.
Как раз в периоды депрессии важно не забывать о своих здоровых увлечениях. В тот же вечер он отправился на Рихсвай. И проиграл в покер. Несколько часов спустя он стоял перед тихой девочкой.
— Ко мне приходила одна женщина, — сказал он. — Африканка.
— Сестра Глория?
— Это имя ей не подходит, — заметил он. — Оно означает «слава».
— А что такое слава?
— Это бывает, когда ты сделал что-нибудь хорошее. Она ничего хорошего не сделала. Она заставила меня солгать. Написать тебе, что я собираюсь уехать.
— Я ей не поверила, — сказала Клара-Мария. — Я ее насквозь вижу.
Она посмотрела ему в глаза. Это был взгляд, который проникал через все преграды: череп, мозг, вагончик. Звучание девочки изменилось, окружающий мир стал куда-то исчезать, волосы встали дыбом на его голове — и вот все прошло, все опять было по-прежнему.
— Я хочу есть, — сказала она.
Он приготовил ей ужин.
Он научился этому у Стине. Как-то раз он сидел на стуле, там, где сейчас сидела Клара-Мария, а Стине стояла у конфорок, они к этому моменту знали друг друга две недели, и тут она вдруг сказала:
— Тебе надо научиться этому.
Сначала он не понял, что она имела в виду.
— Ты так никогда и не уехал от родителей, — сказала она, — ты так и остался жить в трейлере, у тебя есть женщины, которые готовят тебе еду. Ты все время заставляешь свою мать подниматься из могилы и браться за кастрюли. На сей раз так не выйдет.
Он встал и сделал шаг по направлению к ней. Она положила руки на крышку большого сотейника, который принесла с собой в один из первых дней. Пять килограммов чугуна плюс полкило овощей в масле температурой двести градусов. Он отступил назад, повернулся, отошел от нее как можно дальше, но все равно между ними было не более пяти метров. Еще немного — и он собрал бы вещи и отправился в аэропорт, но неожиданно в глазах у него потемнело. Он начал молиться. О том, чтобы земля разверзлась и поглотила ее, о том, чтобы Всевышняя вычеркнула ее из либретто. Но это ни к чему не привело — в подобных случаях ему никогда не удавалось добиться, чтобы его молитва была услышана.
Пелена спала, он стоял, уткнувшись носом в книжную полку, перед его глазами оказалось собрание сочинений Киркегора — своего рода фуга на тему о том, что никто из нас не хочет вслушиваться в самого себя, потому что звук, который можно услышать, — совершенно инфернальный.
Он обернулся и взглянул на нее. Киркегор никогда бы не осмелился приблизиться к ней ближе чем на эти пять метров. Но с тех пор все изменилось. Может, конечно, и не в лучшую сторону.
Он вернулся к столу и встал рядом с ней. Она положила перед ним несколько земляных груш. И жесткую щетку.
Для Клары-Марии он нарезал овощи: морковь, сельдерей и порей, добавил немного бульона, потом зелень. Они со Стине готовили еду в молчании, Стине понимала, что у него не оставалось никаких сил на разговоры, — ему и так приходилось многое преодолевать. Не очень-то приятно почувствовать себя учеником в тот момент, когда кажется, что больше никогда уже не будешь ходить в школу. Ужас при мысли, что публика увидит его в переднике — Каспера Кроне, единственного артиста, которому не удалось найти женщину, согласную готовить ему еду.
Иногда она все-таки что-нибудь произносила. Коротко. Какие-то основные правила, которые он запомнил навсегда.
— Глубина вкуса и запаха, — сообщала она, — возникает только тогда, когда используешь свежие пряные травы.
На следующий день он положил большой пластмассовый поднос на свое «Фазиоли» и заставил его горшочками с кориандром, зеленым и фиолетовым базиликом, греческим тимьяном, обычной и широколистной петрушкой, укропом, шнит-луком, лимонной травой, майораном. Казалось, что на пианино надели большой зеленый парик, — так было и сейчас, спустя целую вечность после ее исчезновения. Холодильник у него по-прежнему был набит продуктами. Это стало своего рода мантрой — покупать то, что покупала она. Возможно, кто-нибудь мог бы усмотреть в этом какой-то навязчивый ритуал. Для него же это было чем-то вроде молитвы, попыткой найти путь к ее голограмме.
Он провел руками по зеленым листикам и приник к ним лицом.
Сидящая на стуле девочка не сводила с него глаз.
— Та дама, — спросила она, — та женщина, она так делала?
Он кивнул. Стине всегда и везде нужно было почувствовать запах. Ей ко всему надо было прикоснуться губами. К пряным травам, тканям, его коже, его волосам, цветам. Даже ноты она подносила к лицу.
Он положил немного масла в макароны, накрыл стол, налил из крана воды в графин. Из холодильника он достал стеклянную банку, сверху в ней лежали три яйца, под ними — рис. В рисе хранились три больших белых трюфеля. Стине обожала трюфели. «С трюфелями только одна проблема, — объясняла она, — их аромат, он моментально улетучивается, как самые летучие углеводороды. Если ты будешь их так хранить, они за несколько дней пропитают своим запахом рис, запах просочится и сквозь скорлупки яиц. Но трюфели сохранят насыщенный вкус».
Говоря это, она укладывала все в банку, он следил за движениями ее рук, аккуратными, чрезвычайно точными. И одновременно в них была сила и уверенность ремесленника. Такая, с какой столяр касается дерева, слесарь — металла. Рихтер — клавиатуры.
Он раскрошил кусочек трюфеля над макаронами.
— Что ты хотел от меня? — спросила девочка. — Зачем ты меня искал?
Он сел за стол. Она сидела напротив. Они начали есть. Она ела крайне сосредоточенно, ему были слышны процессы роста в ее теле, строительство ткани, будущее программирование гормональной системы — это еще впереди, но уже началось. Тарелка была пуста, она облизала вилку, облизала нож, вытерла тарелку последним куском хлеба, тарелка стала белой и блестящей — ее вполне можно было бы поставить к чистым.
— Люди — источник шума, — стал объяснять он. — Их тело создает шум. Их мысли тоже. Их чувства. Мы все шумим. У меня прекрасный слух, можно сказать, почти как у животных, с самого детства — это не очень-то весело, ведь свой слух отключить нельзя. Проще всего, когда люди спят. Поэтому сам я часто не сплю по ночам. Тогда в мире тише всего. Но шум никогда не исчезает полностью — я часто прислушивался к людям, которые спят.
— А к той даме?
— И к ней тоже. Когда люди спят, то слышен звук, который, вероятно, доносится из снов, ну это все равно что убрать весь оркестр и оставить только одну тоненькую флейту, представляешь?
Она кивнула.
— Даже смерть создает шум, — сказал он, — мне случалось быть рядом, по крайней мере, с десятью людьми, когда они умирали. Даже когда они испускали последний вздох, не становилось тихо, все продолжалось, человек не умирает, когда он умирает.
Он вслушивался в нее, пока говорил. Когда он упомянул о смерти, ничто в ней не изменилось.
Он сканировал то, что было поблизости. Ветер на улице, едва слышное трение резины колес о покрытие на площадке. Шелест откидного верха «лотуса элиз», он все еще не заплатил регистрационный налог, это было слышно по звуку — жестяному позвякиванию транзитных номеров. Он слышал поскрипывание вагонки на стенах. Легкие щелчки пылающих в камине грабовых поленьев.
За всем этим был слышен какой-то домашний звук. Ария из «Гольдберг-вариаций».
Он всегда смотрел на семью иначе, чем обычно смотрят люди, — он слышал ее сбалансированную интенсивность. Все равно что «Гольдберг-вариаций» — с такой музыкой никогда не уснешь. На самом деле семья нужна не для ощущения надежности, повторяемости или предсказуемости. Семья нужна для того, чтобы иногда вдруг не надо было защищаться, надевать маску, что-то учитывать, — представьте себе, вдруг все снимают противошумные наушники, наступает тишина, можно услышать всех такими, какие они есть. Вот почему Бах поспешил обзавестись женой и достаточным для камерного оркестра количеством детей.
Может быть, это такая шутка Всевышней, что именно он, Каспер Кроне, это услышал. Он, кому так и не удалось создать семью.
— Пока люди живы, это не прекращается ни на секунду, — сказал он. — Но твой организм устроен иначе. Время от времени наступает пауза. Время от времени ты совсем затихаешь. Мне бы очень хотелось узнать почему. И как это происходит. Я искал эту тишину. Всю жизнь.
Выражение ее лица стало безучастным. Возможно, он все-таки ошибся в ней. Глаза ее были пустыми. Два хвостика. Кривые ноги. Она была похожа на любую другую девочку девяти лет.
— А если завести беруши? — спросила она.
— Все равно будет шум. Шум от тела, шум от того, что люди думают. От того, что я сам думаю. Та тишина, которую я ищу, совсем другая. Это тишина за всем этим шумом. Та тишина, которая была до того, как Всевышняя поставила первый компакт-диск.
Ее лицо было более безучастным, чем это возможно.
— Это все? — спросила она.
— Ты о чем?
— О еде.
Он положил ей еще.
— Жаль, — сказала она, — что ты не можешь встретиться с Синей Дамой.
Он повез ее домой на «лотусе элиз». Улицу Скодсборгвай он узнавал только по указателям, все вокруг было пустынно, лесные опушки были тихими, белыми и застывшими от холода — весна достала из рукава сибирскую ночь.
— Правда, я хорошо выгляжу в спортивной машине? — спросила она.
В машине было тепло. Климат-контроль звучал как огонь в чугунной печке, двигатель играл «Гольдберг-вариации», ему не хотелось ее высаживать, он бы ехал и ехал вместе с нею — сколь угодно долго. Впервые в жизни он хотя бы приблизительно понял, что может чувствовать человек, у которого есть ребенок.
— Тебе нравится вести машину, — заметила она.
— Никаких телефонов. Тишина. Никто меня не найдет. Едешь куда хочешь. Никаких границ. На край земли. Может, поедем?
— Это тебе только кажется, — сказала она, — на самом деле это невозможно. Ты никуда не можешь уехать от своих договоров. От денег, ты увяз в деньгах. И от тех людей, которые тебе нравятся. Их немного. Та женщина. Твой отец. Может, еще один-два человека. Не густо. В твоем-то возрасте. Но тем не менее…
На минуту ему стало страшно, что он не справится с управлением. Он ничего не рассказывал ей о Максимилиане. Он ничем не заслужил такую резкость. От ребенка. Он стал молиться. Чтобы хватило сил не влепить ей затрещину.
Молитва его была услышана, гнев прошел. Но музыка исчезла.
— Я тебя проверяла, — объяснила она. — Смотрела, сколько ты можешь вытерпеть.
Он остановился там, где начинался пожарный подъезд, подморозило уже так сильно, что он чувствовал холод сквозь подошвы ботинок. У девочки же был, очевидно, какой-то другой метаболизм: она шла в тонкой кофточке так, как будто носила с собой лето.
Здание было темным, даже наружное освещение было выключено. Только в двух окнах на фронтоне виллы горел свет.
— Они тут все закрыли, — сообщила она, — подсади меня.
— Кто такая Синяя Дама? — спросил он.
Она покачала головой:
— Ты вообще меня, наверное, больше не увидишь. Я приходила, чтобы попрощаться.
У него перехватило дыхание. Она встала на его сложенные руки, оттолкнулась — она была легкой, как перышко, — и, взлетев в воздух, словно бабочка, невесомо приземлилась на другой стороне.
Он встал на колени. Их лица были совсем близко. Но каждое со своей стороны ограды.
— Ты видел, как я летаю? — спросила она.
Он кивнул.
— Мне вообще-то очень бы хотелось взять тебя с собой. Полетать. В космос. Ты можешь помочь мне стать астронавтом?
— Нет проблем!
Они смотрели друг на друга. Потом ее лицо дрогнуло. Улыбка началась около губ, потом захватила все лицо, потом всю голову, потом остальное тело.
— Ты даже не смог бы перебраться через эту ограду, — констатировала она.
Потом она снова стала серьезной.
— Вот странно, — сказала она. — Ты так близко от нее. Она сидит там за окнами. Там, где свет. Она одна не спит в это время. Это ее комната. Так близко. А ты все равно никогда с ней не встретишься.
Она просунула пальчики между прутьями ограды и коснулась его лица.
— Спокойной ночи, — сказала она. — Приятных снов.
И исчезла.
После ее ухода он некоторое время стоял у забора. Ночь была тихой. На морозе все затвердевает и затихает. Стине когда-то объяснила ему почему: все звукоотражающие поверхности становятся одновременно твердыми и эластичными, как лед и стекло. Отсюда и коан морозных ночей: все можно услышать — и при этом нет ни одного звука.
Он помолился о том, чтобы ему был дан какой-нибудь знак. Никакого знака ему дано не было. Может быть, когда хочешь связаться с Всевышней, то получается как с мобильными телефонами. Не всегда есть связь.
Он ухватился за прутья ограды. И прыгнул. Как гиббон.
Ему не встретилось ни одного препятствия. Та дверь, за ручку которой он взялся, была не заперта, а коридор за ней был освещен. Он прошел мимо огромной кухни с профессиональным оборудованием. Мимо тихого лифта, спавшего в стеклянной шахте. Под потолком на токоведущих шинах висели модульные светильники, но они были выключены — помещение освещалось свечами, стоящими в нишах на расстоянии нескольких метров друг от друга.
В конце коридора темнела дверь. Он отворил ее, не постучав.
Это оказалась комната, находящаяся в торце здания. За письменным столом, перед темными окнами, сидела старшая медсестра — только что из операционной, все еще в синем фартуке и в белом колпаке.
— Я как раз читаю ваши бумаги, — сказала она. — Вам дадут, по меньшей мере, три года. Как ни крути. Вы не то чтобы сели между двух стульев. Вы сели прямо в пропасть.
Тональность ее была си-минор.
Бах выбрал си-минор для своей знаменитой мессы. Бетховен тоже использовал си-минор. В последней части «Missa Solemnis».[36 - «Торжественная месса» (лат.).] Однажды он написал, что всякий раз, когда ему случалось сталкиваться с Гёте, он слышал его в ре-мажоре — параллельной тональности. Си-минор — он глубокий. Драматичный, интравертный, одухотворенный. Синеватый, граничащий с черным. Сидящая перед ним женщина была темно-синей. И не только из-за одежды — все ее существо было темно-синим. Это был цвет морской воды в глубоком месте. Он никогда прежде с ней не встречался.
— Испания никогда не станет Европой, — заявила она. — Европа заканчивается в Пиренеях. Испания — это Ближний Восток. Налоговое законодательство опирается на Пятую книгу Моисея. В общей сложности пять миллионов песет — это грубое уклонение от уплаты налогов, за это полагается два года. А если к этому прибавить закрытие ваших оффшорных счетов в Гибралтаре? Наши юристы считают, что о вас уже сейчас должны были заявить в полицию и что вас уже вызвали на предварительное слушание дела в суд Торремолиноса.
— Где я нахожусь? — спросил он.
— В Приюте Рабий. В женском монастыре. Мы — Орден молящихся сестер. Главный монастырь находится в Аудебо. Материнский монастырь — в Александрии.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |