Он видел все со второго этажа и теперь спускался по
лестнице, застегивая на ходу рубашку, лилово-красный и
раздувшийся, с растрепанными бакенбардами - сиеста была
испорчена. Доктор постарался скрыть смущение.
- Я сказал вашей дочери, что она здорова и свежа, как
роза.
- Так-то оно так, - сказал Лоренсо Даса, - да больно много
шипов.
Он прошел мимо доктора, не здороваясь. Толкнул створки
окна в швейную комнату и грубо крикнул дочери:
- Иди извинись перед доктором.
Доктор попытался, было вмешаться и остановить его, но
Лоренсо Даса даже не взглянул в его сторону. А дочери крикнул:
"Поживее!" Та оглянулась на подружек, как бы ища понимания, и
возразила отцу, что ей не за что извиняться, потому что окно
она закрыла от солнца. Доктор Урбино заметил, что ее доводы
вполне убеждают, однако Лоренсо Даса продолжал настаивать на
своем. Побелев от гнева, Фермина Даса подошла кокну и, подобрав
кончиками пальцев юбку и выставив вперед правую ногу,
склонилась перед доктором в глубоком театральном реверансе.
- Покорнейше прошу извинить меня, благородный господин.
Доктор Хувеналь Урбино шутливо поддержал ее тон и тоже
склонился в поклоне и, сняв свой белый цилиндр, сделал
галантную отмашку, наподобие мушкетера, однако вопреки ожиданию
не увидел на ее лице даже улыбки сострадания. Желая загладить
неловкость, Лоренсо Даса пригласил доктора выпить кофе у него в
конторе, и тот с готовностью принял приглашение, чтобы не
закралось сомнения, будто у него в душе осталась хоть капля
обиды.
Вообще-то доктор Урбино кофе не пил, за исключением
маленькой чашечки натощак. Он не пил и спиртного, разве что
бокал вина за обедом в торжественных случаях, но на этот раз у
Лоренсо Дасы он выпил не только кофе, но и рюмку анисовой.
Потом он выпил еще чашку кофе и еще рюмку, а за ними - еще одну
чашку и еще одну рюмку, несмотря на то что оставалось еще
несколько визитов. Сначала он внимательно выслушал извинения,
которые Лоренсо Даса счел нужными принести от имени дочери,
сообщив заодно, что она - умная и серьезная девочка, достойная
любого принца, местного или чужеземного, но с единственным
недостатком. Характер у нее своенравный, как у мула. После
второй рюмки ему показалось, что он слышит голос Фермины Дасы
из глубины двора, и он мысленно последовал за нею по дому,
тонувшему в надвигающейся ночи, и догнал в коридоре, где она
зажигала светильники, а потом опрыскивала из пульверизатора
москитов в спальне, поднимала крышку кастрюли с супом, который
они с отцом будут есть сегодня за ужином, он и она, вдвоем,
будут сидеть за столом, не подымая глаз друг на друга и не
притрагиваясь к супу, чтобы не разрушить очарования ссоры, до
тех пор пока он наконец не сдастся и не попросит прощение за
свою сегодняшнюю грубость.
Доктор Хувеналь Урбино достаточно знал женщин и понимал,
что Фермина Даса ни за что не войдет к отцу в контору, пока он
тут, но все медлил: он чувствовал, что уязвленная сегодняшним
отпором гордость будет его терзать. Лоренсо Даса совсем опьянел
и, казалось, не замечал, что доктор слушает его невнимательно,
он говорил и упивался собственным красноречием. Его понесло: он
разглагольствовал и жевал при этом погасшую сигару, громко, на
весь дом, отхаркивался и тяжело ворочался в мягком крутящемся
кресле, и пружины под ним стонали, словно зверь в брачном гоне.
Он успел пропустить по три рюмки на каждую, выпитую его гостем,
и замолк на минуту, лишь когда понял, что они с гостем не видят
друг друга, тогда он поднялся и зажег лампу. Доктор Хувеналь
Урбино поглядел на него при свете и заметил, что один глаз
Лоренсо Дасы выкатился, как у рыбы, а слова не совпадают с
движением губ, и подумал, что, пожалуй, и сам перебрал лишку, и
это ему кажется. Он встал, испытывая изумительное чувство,
будто находится внутри тела, которое принадлежит не ему, а еще
кому-то, кто сидел на том самом месте, где был он, и лишь
огромным усилием заставил себя не потерять сознание.
Было семь вечера, когда он вышел из конторы Лоренсо Дасы,
тот шествовал впереди. Стояла полная луна. Дворик,
преображенный парами анисовки, словно плавал в аквариуме, а
накрытые платками клетки казались призраками, задремавшими в
жарком аромате цветущих апельсиновых деревьев. Окно в швейную
комнату было открыто, на рабочем столике горела лампа, на
мольбертах стояли незаконченные картины. "Где ты, которой нет",
- сказал доктор Урбино, проходя мимо окна, но Фермина Даса не
слышала его, она не могла слышать, потому что в это время
плакала от бессильной ярости у себя в спальне, уткнувшись лицом
в подушку, и ждала отца, чтобы выместить на нем все унижение
сегодняшнего дня. Доктор не отказался от мечтаний попрощаться с
нею, но Лоренсо Даса не предложил ему этого. Он с замиранием
сердца вспомнил ее чистый пульс, ее язык, как у кошки, ее
нежные миндалины, и тут же расстроился при мысли, что она не
захочет его больше видеть и воспротивится любой попытке с его
стороны. Едва Лоренсо Даса вступил в прихожую, как разбуженные
вороны под просты-
ней издали погребальный крик. "Взрасти воронов, и они
выклюют тебе глаза", - проговорил доктор вслух, все еще думая о
ней, и Лоренсо Даса обернулся переспросить, что он сказал.
- Это не я, - ответил доктор. - Это - анисовка. Лоренсо
Даса проводил его до экипажа и попытался вручить золотой песо
за второй визит, но доктор не взял. Он четко объяснил кучеру,
как отвезти его в дом к двум больным, которых он должен был
посетить, и без посторонней помощи поднялся в экипаж. Но когда
коляска покатила по булыжной мостовой, подпрыгивая на
неровностях, ему стало совсем худо, и он велел кучеру изменить
маршрут. Он поглядел на себя в зеркальце на стенке кареты и
увидел, что изображение его тоже думает о Фермине Дасе. Он
пожал плечами. И наконец, отрыгнув сполна, откинул голову на
грудь и заснул, а во сне услыхал погребальный звон. Сперва
зазвонили колокола собора, а потом - все церкви, одна за
другой, даже разбитые черепки на странноприимном доме Святого
Хулиана.
- Какое дерьмо, - прошептал он во сне, - покойники мрут
без перерыву.
Мать и сестры ужинали кофе с пирожками за парадным столом
в большой столовой, когда он вдруг появился в дверях, с помятым
жалким лицом и обесчещенный блядским запахом диковинных
воронов. Главный колокол близкого собора отдавался гулом в
огромном водоеме дома. Мать спросила, куда он подевался, его
искали повсюду, за ним приходили от генерала Игнасио Марии,
последнего внука маркиза де Хариас де ла Веры, сегодня у него
случилось кровоизлияние в мозг, и по нему теперь звонили
колокола. Доктор Хувеналь Урбино слушал мать и не слышал,
ухватившись за дверной косяк, а потом повернулся, намереваясь
отправиться к себе в спальню, но рухнул лицом вниз: анисовка
фонтаном хлынула из него
- Пресвятая Дева Мария! - вскрикнула мать. - Верно,
случилось что-то необычайное, раз ты пришел домой в таком виде.
Однако самое необычайное еще не случилось.
Воспользовавшись приездом в город знаменитого пианиста
Ромео Лушича, исполнившего сонаты Моцарта сразу же, как только
в городе закончился траур по генералу Игнасио Марии, доктор
Хувеналь Урбино взгромоздил рояль Медицинской школы на повозку,
запряженную мулами, и устроил во славу Фермины Дасы небывалую
серенаду. Она проснулась при первых же тактах; ей не надо было
выглядывать из-за занавески, чтобы понять, кто устроил в ее
честь небывалое действо. Единственное, о чем она сожалела: о
том что у нее не хватило характера, чтобы, подобно иным
разгневанным девам, опрокинуть на голову нежеланного
претендента ночной горшок. А Лоренсо Даса быстро, пока звучала
серенада, оделся, и по ее окончании зазвал к себе в гостиную
доктора Урбино и пианиста, одетых, как подобало случаю, в
концертные костюмы, и поблагодарил их за серенаду рюмкой
доброго коньяка.
Очень скоро Фермина Даса поняла, что отец старается
смягчить ее сердце. На следующий после серенады день он ей
сказал словно между прочим:
"Представь, как бы растрогалась твоя мать, узнай она, что
за тобой ухаживает мужчина из семейства Урбино де ла Калье."
Фермина Даса отрезала:
"Она бы перевернулась в гробу". Подружки, рисовавшие
вместе с нею, рассказали ей, что Лоренсо Даса был приглашен
отобедать в общественный клуб доктором Хувеналем Урбино, за что
доктор получил строгое порицание, поскольку нарушил устав
клуба. И только тогда заодно она узнала, что ее отец просил
несколько раз о принятии в этот клуб, и всякий раз ему
отказывали: он набирал столько черных шаров, что о следующей
попытке не могло идти речи. Но Лоренсо Даса проглотил все
унижения - у него была луженая печень бондаря, - и продолжал
плести затейливые сети, устраивая случайные встречи с Хувеналем
Урбино: он не понимал, что доктор Урбино совершал невозможное,
встречаясь с ним. Иногда они целыми часами разговаривали в
конторе у Лоренсо Дасы, тогда весь дом словно бы отключался от
времени, потому что Фермина Даса не позволяла никому продолжать
нормальную жизнь, пока он не уйдет. Приходское кафе было
прекрасной нейтральной землею для встреч. Именно там Лоренсо
Даса дал Хувеналю Урбино первые уроки шахматной игры, и тот
оказался столь прилежным учеником, что шахматы стали для него
неизлечимой привязанностью и терзали потом до последнего дня
жизни.
Однажды вечером, вскоре после серенады, исполненной на
рояле, Лоренсо Даса нашел у себя в прихожей письмо в
запечатанном конверте, адресованное его дочери, и с монограммой
Хувеналя Урбино на сургучной печати. Проходя мимо спальни
дочери, он подсунул письмо под дверь, и та никак не могла
понять, каким образом письмо очутилось у нее в комнате, не мог
же отец измениться настолько, что сам приносил ей письма
ухажера. Она положила письмо на тумбочку у постели, по правде
говоря, не зная, что с ним делать, и там оно пролежало
нераспечатанным несколько дней, до того дождливого утра, когда
Фермине Дасе приснилось, что Хувеналь Урбино опять пришел к ним
и подарил ей лопаточку, с помощью которой осматривал ее горло.
Во сне лопаточка была не из алюминия, а из другого, заманчивого
металла, доставлявшего ей радость в Других снах, а в этом сне
она разломила лопаточку на две неравные части и отдала ему
меньшую половинку.
Проснувшись, она распечатала письмо. Оно было кратким и
красивым. Хувеналь Урбино молил об одном - чтобы она позволила
ему просить разрешения у ее отца навестить ее. Поражала
простота и серьезность письма, и бешенство, которое она с такой
любовью лелеяла много дней, вдруг угасло. Она спрятала письмо в
сумку, которой не пользовалась, на самое дно сундука, но вдруг
вспомнила, что именно там хранились у нее надушенные письма
Флорентино Арисы, и, содрогнувшись, достала сумку, чтобы
перепрятать в другое место. Ей вдруг показалось, что достойнее
считать, будто письма вовсе не было, и она сожгла его на лампе,
глядя, как капли сургуча превращались в синие пузыри и лопались
в пламени. Она вздохнула: бедняга. И тут же поймала себя на
том, что немногим более чем за год уже второй раз говорит так,
и на мгновение подумала о Флорентино Арисе, и сама подивилась,
как далек он от ее жизни: бедняга.
В октябре, с последними дождями, пришли еще три письма, и
к первому была приложена коробочка фиалковых карамелек,
изготовлявшихся в аббатстве Флавиньи. Два из них доставил к
дверям дома кучер доктора Хувеналя Урбино, и доктор в окошечко
экипажа поздоровался с Галой Пласидией, во-первых, чтобы не
возникло никаких сомнений, что письма от него, и во-вторых,
чтобы никто потом не мог сказать, что они не получены. Кроме
того, оба письма были запечатаны сургучной печатью с
монограммой и написаны теми самыми загадочными крючками,
которые Фермина Даса уже знала: докторский почерк. В обоих, по
сути дела, говорилось то же, что и в первом, и в том же
почтительном тоне, однако за сдержанной скромностью проступало
страстное волнение, которого никогда не обнаруживалось в
осторожных письмах Флорентино Арисы. Фермина Даса прочитала их
сразу же, едва получила, - от первого письма их отделяли две
недели, - и уже собиралась было сжечь на огне, но передумала и
не стала искать объяснений, почему. Однако и на эти письма она
тоже не ответила.
Третье октябрьское письмо просунули под входную дверь, и
оно совсем не походило на предыдущие. Почерк был нетвердый,
детский, без сомнения, писали левой рукой, но Фермина Даса не
додумалась до этого, пока содержание не открыло ей подлость
анонимного автора. Автор письма считал, что Фермина Даса сама
завлекла своими чарами Хувеналя Урбино, и из этого
предположения делал самые зловещие заключения. Заканчивалось
письмо угрозой: если Фермина Даса не откажется от своих
незаконных притязаний на самого завидного холостого мужчину в
городе, то будет публично посрамлена.
Она почувствовала себя жертвой чудовищной
несправедливости, но не прониклась мстительным чувством,
наоборот: ей захотелось найти анонимного автора и доходчиво
объяснить ему, что он ошибается, ибо она убеждена, что никогда
в жизни не поддастся ухаживаниям Хувеналя Урбино. В последующие
дни она получила еще два письма без подписи, столь же коварные,
что и первое, но, похоже, все три были написаны разными лицами.
Или она стала жертвой заговора, или лживая версия о ее
тайных любовных притязаниях разошлась гораздо шире, чем можно
предположить. Ей не давала покоя мысль, что все это - следствие
нескромности Хувеналя Урбино. А вдруг он вовсе не такой
благородный, каким выглядит, думалось ей иногда, и, может, у
кого-нибудь в гостях был несдержан на язык, а то и похвалялся
воображаемыми победами, как это делают многие мужчины его
круга. Она хотела даже написать ему, упрекнуть в том, что он
задел ее честь, но потом отказалась от этой мысли: а вдруг он
именно на это и рассчитывал. Она попробовала разузнать о нем
через подружек, вместе с которыми рисовала в швейной комнате,
но единственное, что они слышали, были благожелательные
пересуды об исполненной на рояле серенаде. Она почувствовала
бессильную ярость и унижение. И если вначале ей хотелось
встретиться с невидимым недругом и переубедить его, то теперь,
наоборот, она готова была изрезать его на куски садовыми
ножницами. Ночами она не смыкала глаз, обдумывая мельчайшие
подробности и выражения из анонимных писем, отыскивая тропинку
к утешению. Напрасные мечтания: самой натуре Фермины Дасы был
чужд круг, к которому принадлежало семейство Урбино де ла
Калье, ее оружие годилось для защиты от благонамеренных людей и
оказывалось совершенно бессильным против недостойных средств.
Эта горькая уверенность окрепла еще больше от ужаса,
который она пережила из-за черной куклы: кукла была доставлена
в те же дни, при ней не было никакого письма, но откуда она
взялась, по мнению Фермины Дасы, нетрудно было догадаться -
послать ее мог только доктор Хувеналь Урбино. Судя по этикетке,
куклу купили на Мартинике: искусно сшитое платье, золотые нити
во вьющихся волосах и закрывающиеся глаза. Фермине Дасе так
понравилась кукла, что она, позабыв все сомнения, стала
укладывать куклу днем на свою подушку. А ночью привыкла брать
ее с собою в постель. Однако в один прекрасный день,
пробудившись от тяжелого сна, она внезапно обнаружила, что
кукла растет: прелестное платьице, в котором кукла прибыла,
теперь едва прикрывало ей попку, а туфельки лопнули на
раздавшихся куклиных ногах. Фермине Дасе приходилось слышать о
злом африканском колдовстве, но о таком ужасном она не слыхала.
Однако она не представляла, чтобы Хувеналь Урбино был способен
на такой чудовищный поступок. И в самом деле, куклу доставил не
кучер, а нездешний торговец креветками, и никто о нем ничего
толком сказать не мог. Ломая голову над этой загадкой, Фермина
Даса подумала даже о Флорентино Арисе, чей непонятный характер
пугал ее, но со временем жизнь доказала, что она ошибалась.
Тайна так никогда и не прояснилась, и воспоминание о ней
заставляло Фермину Дасу содрогаться от ужаса даже много лет
спустя, когда она уже вышла замуж, имела двоих детей и считала
себя избранницей судьбы: самой счастливой женщиной.
В последней попытке доктор Урбино прибегнул к
посредничеству сестры Франки де ла Лус, настоятельницы колледжа
Явления Пресвятой Девы, и та не могла отказать в просьбе
представителю рода, который с первого дня обоснования их общины
в Америке оказывал им вспомоществование. Настоятельница явилась
в сопровождении послушницы в девять часов утра и вынуждена была
полчаса ожидать среди клеток, пока Фермина Даса кончит мыться.
Это была мужеподобная немка с металлическими нотками в голосе и
повелительным взглядом, - полная противоположность Фермины Дасы
с ее детскими страстями. К тому же на всем белом свете не было
человека, которого Фермина Даса ненавидела бы, как ее; при
одной мысли, что ей надо встретиться с нею, при одном
воспоминании о ее лживой сердобольности Фермина Даса начинала
чувствовать себя так, словно скорпионы раздирают ее
внутренности. Едва из дверей ванной комнаты она увидела ее, как
тотчас же ожили в душе терзания и пытка тех лет, невыносимая
одурь дневных месс, ужас перед экзаменами, холуйское усердие
послушниц, вся школьная жизнь, пропущенная сквозь призму
духовной нищеты. Сестра Франка де ла Лус, напротив,
приветствовала ее с радостью, по всей видимости, совершенно
искренней. Подивилась тому, как она выросла и повзрослела,
похвалила за то, что так хорошо ведет домашнее хозяйство, с
таким вкусом убрала двор, восторженно отозвалась о цветущих
апельсиновых деревьях. Потом велела послушнице подождать ее и,
стараясь не приближаться чересчур к воронам, которые, зазевайся
только, выклюют глаза, поискала взглядом укромный уголок, где
можно было бы сесть и поговорить с Ферминой Дасой наедине. Та
пригласила ее в залу.
Визит был кратким и неприятным. Сестра Франка де ла Лус,
не теряя времени на подходы, предложила Фермине Дасе почетную
реабилитацию. Основание ее исключения из колледжа будет
вычеркнуто не только из официальных записей, но и из памяти
общины, что позволит ей закончить обучение и получить диплом
бакалавра гуманитарных наук. Ферми-на Даса, растерявшись,
пожелала знать, в чем дело.
- Об этом просит лицо, достойное всего самого лучшего на
свете, а его единственное желание - сделать тебя счастливой, -
сказала монахиня. - Ты знаешь, кто это?
И тогда она поняла. И подумала: как может выступать
посланницей любви женщина, которая из-за невинного письмеца
чуть было не сломала ей жизнь; подумала, но не произнесла этого
вслух. А сказала: да, она знает, кто этот человек, а также
знает, что никто не имеет права вмешиваться в ее жизнь.
- Он просит только об одном - позволить поговорить с тобой
пять минут, - сказала монахиня. - Я уверена, что твой отец
согласится.
Ярость охватила Фермину Дасу при мысли, что сестра Франка
де ла Лус пришла сюда не только с ведома отца, но и при его
соучастии.
- Мы виделись два раза во время моей болезни, - сказала
она. - А теперь причины для этого нет.
- Любая женщина, даже самая тупая, поймет, что этот
мужчина - дар Святого Провидения, - сказала монахиня.
И принялась расписывать его достоинства, его благочестие и
самоотверженность, с какой он служит страждущим. И, говоря все
это, вынула из рукава золотые четки с распятием из слоновой
кости и покачала ими перед глазами Фермины Дасы. Это была
фамильная реликвия рода Урбино де ла Калье, более ста лет назад
сработанная сиенским ювелиром и благословленная папой Климентом
IV.
- Это - тебе, - сказала она. Кровь вскипела в жилах у
Фермины Дасы, и она осмелилась надерзить.
- Не могу понять, как вы взялись за это дело, - сказала
она. - Вы, которая считаете любовь грехом.
Франка де ла Лус сделала вид, будто не услышала
сказанного, однако веки ее вспыхнули. Она продолжала
раскачивать четки перед глазами Фермины Дасы.
- Тебе лучше договориться со мной, - сказала она. - А то
вместо меня может прийти сеньор архиепископ, а с ним будет
другой разговор.
- Пусть приходит, - сказала Фермина Даса. Сестра Франка де
ла Лус спрятала золотые четки обратно в рукав. А из другого
достала несвежий, смятый в комочек носовой платок и зажала его
в кулак, глядя на Фермину Дасу как бы со стороны и
сострадательно улыбаясь.
- Бедняжка, - вздохнула она, - ты все еще думаешь о том
человеке.
Фермина Даса молчала, не мигая смотрела на монахиню и
жевала рвущуюся с губ дерзость, пока с безмерным
удовлетворением не увидела, что мужские глаза монахини налились
слезами. Сестра Франка де ла Лус промакнула глаза комочком
платка и поднялась.
- Правильно говорит твой отец, ты упряма, как мул, -
сказала она.
Архиепископ не пришел. И можно было бы считать, что осада
кончилась в тот день, но на Рождество приехала Ильдебранда
Санчес, двоюродная сестра, и жизнь для них обеих потекла совсем
иначе. Ильдебранду Санчес встречали в пять утра со шхуной из
Риоачи, в густой толпе пассажиров, полумертвых от морской
качки. Ильдебранда Санчес вышла на берег, сияя радостью, -
настоящая женщина, чуть возбужденная от бессонной ночи, она
прибыла с горою корзин, набитых живыми индюшками и огромным
количеством фруктов из ее благодатных краев, чтобы никто не
оказался обделенным все то время, что она собиралась гостить.
Лисимако Сан-чес, ее отец, велел узнать, понадобятся ли на
Пасхальные праздники музыканты, поскольку у него были
превосходные, и он мог прислать их ко времени вместе с добрым
запасом потешных огней. Одновременно он сообщал, что не
выберется за дочерью раньше марта, так что времени у сестер
было достаточно, чтобы пожить в свое удовольствие.
И двоюродные сестрицы не стали терять ни минуты. С первого
же дня у них вошло в обычай купаться вместе, нагишом, и они
ежедневно совершали эти омовения в бассейне. Помогали друг
дружке намылиться и отмыться, глядя друг на дружку в зеркало,
сравнивали свои ягодицы и недвижные груди, стараясь понять,
насколько сурово с каждой из них обошлось время с того раза,
когда они видели друг дружку вот так, нагишом. Ильдебранда была
крупной и крепкотелой, кожа золотистая, а волосы на теле, как у
мулатки, короткие и вьющиеся пеной. Тело Фермины Дасы,
наоборот, было белым, линии долгими, кожа спокойной, а волосы
мягкими и гладкими. Гала Пласидиа велела постелить им в спальне
две одинаковые постели, но, бывало, они ложились в одну постель
и, погасив огонь, болтали до самого рассвета. Случалось,
выкуривали по тонкой длинной сигаре, которые Ильдебранда тайком
привезла за подкладкой саквояжа, а потом жгли душистую бумагу,
чтобы в спальне не воняло как в придорожной ночлежке. Фермина
Даса первый раз попробовала курить в Вальедупаре, потом
повторила этот опыт в Фонсеке и в Риоаче, где все десять
двоюродных сестер запирались в одной комнате, чтобы тайком
покурить и поговорить о мужчинах. Она научилась курить
шиворот-навыворот, держа горящий конец сигареты во рту, как
случалось курить мужчинам во время войны ночью, чтобы огонек не
выдал их. Но она никогда не курила в одиночку. Дома у
Ильдебранды она курила с ней каждый вечер перед сном и
постепенно приучилась, хотя всегда делала это тайком даже от
мужа и детей, не только потому, что считалось неприличным
женщине курить на людях, но и потому, что тайное курение делало
удовольствие более острым.
И поездку Ильдебранды ее родители задумали тоже для того,
чтобы удалить ее от предмета любви, у которой не было никакого
будущего, хотя ее саму заставили поверить, будто едет она с
единственной целью - помочь Фермине решиться на хорошую партию.
Ильдебранда согласилась в надежде, что ей удастся обмануть
забвение, как это в свое время случилось с двоюродной сестрой,
и договорилась с телеграфистом из Фонсеки, что тот, соблюдая
величайшую тайну, будет передавать ей послания. Она испытала
горькое, разочарование, узнав, что Фермина Даса отвергла
Флорентино Арису. Ильдебранда Санчес исповедовала вселенскую
концепцию любви и полагала: все, что происходит с каждым
отдельным человеком, обязательно воздействует на все любови во
всем мире. Однако она не отказалась от своего проекта. С
отвагою, до смерти напугавшей Фермину Дасу, она одна
отправилась на телеграф с намерением добиться расположения
Флорентино Арисы.
Она бы ни за что не узнала его, облик его никак не
соответствовал тому образу, который сложился у нее со слов
Фермины Дасы. И сначала ей показалось просто невозможным, что
двоюродная сестра едва не сошла с ума от любви к этому почти
незаметному служащему, похожему на побитого пса, чьи
торжественные манеры и одеяние, словно у незадачливого раввина,
не способны были тронуть ничье сердце. Но очень скоро она
раскаялась в первом впечатлении, потому что Флорентино Ариса
сразу и беззаветно взялся ей помогать, понятия не имея, кто она
такая, и этого он не узнал никогда. Никто и никогда не сумел бы
понять ее так, и потому он не задавал ей вопросов, кто она и
откуда. Предложенный им способ был крайне прост: каждую среду
днем она будет приходить на телеграф и лично получать у него
ответы на свои послания, вот и все. А потом, прочтя заранее
написанное Ильдебрандой, спросил, позволит ли она сделать
замечание, и она позволила. Сперва он написал что-то над
строчками, потом зачеркнул написанное, снова написал, и когда
оказалось, что писать негде, разорвал страницу и все написал
заново, совершенно иначе, и это новое письмо показалось ей
очень трогательным. Уходя с телеграфа, Ильдебранда готова была
расплакаться.
- Он некрасивый и печальный, - сказала она Фермине Дасе, -
но он - сама любовь.
Больше всего поразило Ильдебранду, как одинока ее
двоюродная сестра. Она походила - Ильдебранда так ей об этом и
сказала - на двадцатилетнюю старую деву. Сама Ильдебранда
привыкла к жизни среди многочисленной, рассеянной по многим
домам семьи; никто не мог точно сказать, сколько в ней человек
и сколько народу сядет в этот раз за стол, а потому в голове
Ильдебранды не укладывалось, как может девушка ее возраста жить
запертая, точно в монастыре, в четырех стенах своего дома. А
было именно так: с минуты, когда она просыпалась в шесть утра,
до момента, когда гасила свет в спальне, всю свою жизнь Фермина
Даса посвящала бесполезной потере времени. Жизнь в этот дом
приходила только извне. Сначала, с последними петухами,
человек, разносивший молоко, будил ее, стукнув щеколдой на
входной двери. Потом в дверь стучала продавщица рыбы с
полусонными парго, уложенными в огромном лотке на подстилке из
водорослей, за ними - роскошные торговки овощами из Нижней
Марии и фруктами из Сан-Хасинто. А потом уже весь день в дверь
стучали и стучали: и нищие, и де-вочки-лотерейщицы, и монахини,
собирающие пожертвования, и точильщик со свистулькой, и
старьевщик, собирающий бутылки, и скупщик поломанных золотых
вещей, и мусорщик за старыми газетами, и фальшивые цыганки,
предлагавшие прочитать судьбу на картах, на линиях руки, на
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |