Николай Никитин Северная Аврора 9 страница

– Вверх сейчас пойдем? – спросил Ванек. – В Котлас?

– Нет, сначала спустимся вниз, до Березника. Все, что там есть – пароходы, баржи, – надо в Котлас прогнать.

Двинский Березник, торговый посад, расположившийся в десяти верстах от устья Ваги, в сторону Архангельска, имел большую пристань, мастерские, порт, склады топлива.

По обоим берегам реки тянулись синие леса. Синели прибрежные заросли ольхи и лозняка. Синел песок, синела глина по берегам, кое-где обнажившимся. Небо с разбросанными по нему молочно-синими тучками будто треснуло на северо-востоке, и сквозь эту трещину сочился рассвет. Золотились верхушки елок и берез.

Из-за леса выглянули безмолвные серые избы. Уютная тропка вилась от реки к бревенчатой часовенке, одиноко торчавшей на бугре.

– Шидровка, – негромко сказал Черкизов.

Неподалеку от Шидровки рулевой Микешин не заметил переката, и буксир застрял на мели. Сползли с нее только к семи часам. А в шесть утра, минуя устье Ваги, прошел по Двине пассажирский пароход «Гоголь», ка котором ехали в Котлас большинство эвакуированных из Архангельска членов исполкома. Павлин узнал об этом, лишь добравшись до Березника. В Березнике «Гоголь» брал топливо и стоял больше получаса. Но никто не мог сказать Павлину, проехала ли на этом пароходе Ольга с сыном.

На третий день Павлин с караваном судов прибыл в Котлас.

В течение суток он сколотил свой первый речной отряд, по существу еще партизанский, в который вошли речники и служащие Котласа, архангельцы и несколько десятков красноармейцев.

Ольгу с ребенком Павлин встретил в Котласе. Вместе с эвакуированными она приехала на пароходе «Гоголь». Виноградов нашел ее на пристани. Выглядела Ольга растерянной среди суеты, крика, чемоданов и корзин. Надо было позаботиться о квартире, достать продукты, запасти семье хоть самое необходимое. Эти заботы переплелись с большой и еще более хлопотливой, сложной работой по организации отряда, когда вдруг обнаруживалось, что не хватает то того, то другого. И когда через трое суток он очутился опять на борту буксирного парохода «Мурман», Павлин даже с облегчением подумал: «Теперь будто все… Успел. Теперь только бой».

Враг наступал, стремясь как можно скорее овладеть средним течением Двины. Американцы и англичане уже появились возле устья реки Ваги. Ходивший у Березника буксир «Могучий» принял бой, но вынужден был отступить к Котласу. Павлин решил вернуться на среднюю Двину, чтобы встретить там отступавших.

Вечером 8 августа из Котласского порта вышел буксир «Мурман», вооруженный пушками. Вслед за ним двинулся буксир «Любимец». В нескольких верстах позади следовал «Учредитель», превращенный в госпитальное судно.

Днем, неподалеку от села Троицы «Мурман» встретился с «Могучим». Суда пришвартовались одно к другому, посредине реки. На «Могучем» вместо старых, вышедших из строя пушек были установлены новые. Через три часа все буксиры двинулись вместе. «Мурман» Шел в качестве флагмана. На его палубе стояли три полевых трехдюймовых орудия в деревянных станках. Два разместились по бортам, а одно находилось на носу. Кроме того, буксир был вооружен четырьмя пулеметами.

Госпитальному судну Павлин приказал встать за островами, в большой заводи у Топсы. Буксиры уже входили в тот район реки, где следовало ждать встречи с неприятелем.

Действительно, на подходе к Конецгорью, в тридцати верстах от Березника, буксиры наткнулись на вражеский пароход «Заря». Он встретил их огнем. Схватка длилась около часа, и «Заря», не выдержав орудийных залпов с двух буксиров, выбросилась на берег. Когда бойцы с «Могучего» на лодках подошли к «Заре», там уже никого не было. Бойцы нашли только трофеи: пулеметы, большой запас патронов и ящики с продовольствием. Забрав трофеи, флотилия Павлина пошла дальше.

Первый успех ободрил людей. Раненые были отправлены на катере в тыл, к «Учредителю». Бойцам и матросам выдали сытный обед, нашлось по чарке водки.

К вечеру, Павлин пригласил на «Мурман» командиров своего отряда и речных капитанов. Совещание происходило в нижней общей каюте. В ней было уже темновато. На столе тускло горела маленькая керосиновая лампочка.

– Что же, по вашему мнению, нам следует делать? – спросил Павлин.

Большинство предлагало пришвартоваться к одному из берегов и провести ночь в дозоре.

– У меня есть другой план, – возразил Павлин. – Я предлагаю продолжить рейс, пока беглецы с «Зари» не успели сообщить о нас в Березник.

– Туман, Павлин Федорович, – предостерегающе сказал капитан «Мурмана».

– Я и надеюсь на туман… – упрямо возразил Павлин. – Я пойду первым. А «Любимцу» и «Могучему» предлагаю поддержать меня во время боя. Ясно?

Люди молчали. Стоявшие у стола капитан «Мурмана», командиры десантных отрядов Воробьев и Ванек Черкизов разглядывали карту Двины.

– Здесь узкость… – сказал капитан «Мурмана». – Здесь фарватер – боже упаси! Тут сплошная узкость, перекаты.

– Нельзя ли обойтись без митинга? – перебил его Павлин.

– Чего думать-то? – вдруг сказал своим звонким голосом Ванек Черкизов. – Все равно лучше Павлина Федоровича не придумаем.

Павлин почти с нежностью посмотрел на молодого матроса. После Шенкурска он полюбил этого юношу, почувствовав в нем ту внутреннюю душевную чистоту, которую привык искать и ценить в людях. Все нравилось ему в Иване Черкизове: и живость характера, и честная прямота взглядов, и юношеская грубоватая откровенность, и горячие, с длинными ресницами, черные глаза, и пышные вьющиеся волосы, и даже маленькая, будто проведенная углем полоска усов.

– Верно, Ванек, – поддержал Черкизова командир десанта Воробьев. – Двум смертям не бывать… По всем фронтам нынче коммуна грудью идет. Не мы одни!

– Правильно, друже! – с облегчением сказал Павлин. – Конец запорожскому вече!..

Он вздохнул и, поискав глазами своего вестового, подозвал его:

– Соколов, есть ли что-нибудь, чем слаб человек? Угощай командиров…

Выпивка и закуска заняли не больше пяти минут. Черкизов обычно не пил. Водка немедленно вгоняла его в сон, голова тупела, язык ворочался с трудом. Сегодня же он выпил наравне со всеми. Нервы его были так натянуты, что, опрокинув одну за другой две рюмки, он ничего не почувствовал.

Получив от Воробьева последнюю инструкцию, Черкизов отправился на буксир «Любимец», куда был погружен десант. Воробьев остался на «Мурмане» с артиллеристами.

– Ни пуха ни пера! – крикнул Павлин вдогонку отъезжавшим.

– Есть ни пуха ни пера! – звонко ответил Черкизов, редко и сильно взмахивая веслами. Вынимая весла из воды, он почти не подымал их, а ловко переворачивал на ходу, и тыльной стороной лопасти они скользили по воде, как по шелку.

– Ну и гребет… – наблюдая за Черкизовым и любуясь им, сказал Павлин стоявшему рядом с ним капитану «Мурмана». – Ничему я так не завидую, как здоровью, силе и молодости. Красота!

Они помолчали.

– Ты, я вижу, не в восторге от моего плана? – проговорил Павлин.

– Почему? – Капитан пожал плечами.

– Мы не делаем ничего необыкновенного. Воробьев абсолютно прав. Иначе поступать невозможно.

– Пожалуй, – задумчиво сказал капитан.

– Не пожалуй, а точно, – уже начиная горячиться, возразил Павлин. – Прошло лишь несколько дней, а эти проклятые интервенты уже здесь… На среднем течении Двины… Отступи мы сейчас – через двое суток они появятся под Котласом! Ты представляешь себе, что тогда будет?

– Проучить, конечно, их следует, – все с той же задумчивостью произнес капитан.

– Да не проучить!.. Этого мало! Вцепиться им в горло зубами! И бить их, не щадя живота. А там будь что будет… Не стану скрывать, драка предстоит серьезная. Приготовься, друг, ко всему.

Они поднялись на капитанский мостик.

– Как механизмы? – спросил Павлин. Капитан уверил его, что механизмы исправны. Павлин посмотрел на часы.

– Давай отправку! – приказал он.

Капитан передал его приказание в машинное отделение.

Буксиры двигались во мгле будто ощупью. Даже берега угадывались с трудом. Огни были потушены, и на искру, вдруг вылетавшую из трубы, смотрели с опаской. Шли самым тихим ходом, чтобы противник не услышал шума работающих машин.

Павлин стоял на палубе «Мурмана» рядом с капитаном.

– Тише нельзя? – спросил он.

Капитан только отмахнулся.

– И так идем святым духом, Павлин Федорович.

Возле орудий прилегли артиллеристы. Курить не разрешалось, и это, пожалуй, было мучительнее всего.

«Мурман», «Могучий» и «Любимец», шедшие кильватерной колонной, не видели друг друга. Чуть слышно шлепали по воде колесные лопасти. Буксиры уже миновали устье Ваги. Все просторнее развертывался самый широкий плес среднего течения Двины.

Неожиданно впереди показались огоньки. Люди на палубе зашевелились.

– Никак Березник? – спросил Павлин у капитана.

– Он самый, – тревожно покашливая, ответил капитан.

– О «Заре», очевидно, ничего не знают…

– Должно быть… Думают, что мы уже разбиты. Сказать по совести, Павлин Федорович, даже не верится, что мы сюда пришли. Все это уж очень предерзостно.

Они поднялись на капитанский мостик. По палубе, готовясь к бою, забегали артиллеристы. Теперь уже можно было разобрать, что огни в Березнике горят не на берегу, а на стоящих у пристани судах. Павлин насчитал пять неприятельских пароходов.

– Вот к этому направляй! К большому, пассажирскому… – приказал Павлин. – Полный вперед!

Белая масса пассажирского парохода приближалась. Теперь можно было не таиться.

Над рекой пронесся условный гудок. «Мурман» подзывал к себе «Могучего» и «Любимца». Перегнувшись через поручни, Павлин громко крикнул:

– Огонь, ребята, по интервентам и белякам!

Грянул залп из двух орудий. Первые снаряды разорвались в Березниковском порту. На одном из пароходов взметнулось пламя.

– Не замирай, ребята, не замирай! – кричал Павлин. – Не жалей снарядов!

На подровнявшемся к борту «Мурмана» пароходе «Любимце» он увидел силуэт Черкизова.

– Эй, Черкизов! – крикнул он, приставляя к губам рупор. – Помогай нам, разворачивайся… И ходу! Жарь по пристани!

На быстром ходу, непрерывно стреляя из орудий, пулеметов и винтовок, суда прошли Березник. Затем «Мурман» повернул назад, приблизился к берегу и пошел вдоль него, стреляя правым бортом. Буксир «Могучий» повторял все маневры «Мурмана». Противник сначала огрызался пулеметным огнем, потом тоже перешел на артиллерию. Вражеские снаряды рвались на плесе. Огни выстрелов непрерывно озаряли его.

– Вы только вообразите, ребята, какой там теперь тарарам… – говорил Павлин, спустившись с мостика и указывая бойцам на огненные столбы пожара. На берегу, у самой пристани, горел дом. Тень от него, точно огромное черное крыло, колыхалась по обрывистому, крутому склону.

Пароходы противника, скопившиеся у пристани и причалов, стояли неподвижно. Внезапный набег словно сковал их. До сих пор они чувствовали себя здесь в полной безопасности и не могли сразу поднять давление в котлах. Один из пароходов горел. При свете пожара были ясно видны мечущиеся по палубе фигуры. Но вражеская артиллерия действовала все сильнее. Спрятанная где-то за домами, она осыпала плес шрапнелью. На «Мурмане» появились раненые.

– Еще восьмерку? – спросил капитан, когда Павлин снова поднялся на мостик.

– Давай еще, – ответил Павлин.

Буксиры уже сделали несколько заходов. Вражеские пулеметы не умолкали. «Мурман» находился теперь в трехстах саженях от берега. Левая его пушка вышла из строя, и буксиру пришлось описывать круги, чтобы как можно чаще стрелять из орудия правого борта.

Над буксиром раздался взрыв. Когда унесли раненых, к Павлину подбежал артиллерист. Размахивая окровавленными руками, он доложил, что шрапнельный снаряд разворотил правый борт «Мурмана» и повредил вторую пушку.

– Подойдем поближе, дай из носового! – приказал Павлин. – По буксиру! Видишь, который крутится…

Один из неприятельских буксиров отвалил от берега и открыл яростный пулеметный огонь по «Мурману».

– Подойдем ли? – с сомнением сказал капитан. – Больно жарит.

– Надо отходить, Павлин Федорович. Сделали все, что возможно, – сказал Воробьев, появляясь на мостике.

«Мурман» пересекал быстрину реки, носовая пушка выстрелила несколько раз, но безрезультатно. Пули с неприятельского буксира свистели по-прежнему.

«Любимец», стоявший неподалеку от «Могучего», отстреливался из всех своих пулеметов. Огонь велся вслепую, так как котел на «Могучем», по всей вероятности поврежденный, пускал пары. Большие клубы их образовали вокруг «Могучего» и «Любимца» своего рода дымовую завесу, которая мешала противнику вести прицельный огонь.

– Назад! – приказал Павлин капитану. – Надо выручать.

Капитан приказал повернуть буксир, но рулевой не выполнил его приказания.

– Ты что, не слышишь, Микешин? – строго спросил Павлин.

– Кому охота на верную смерть идти? Самим спасаться надо!

Над буксиром с треском разорвалась шрапнель. Капитан всем телом повалился на столик, стоявший возле рубки.

– Павлин Федорович, живы? – раздался встревоженный голос Воробьева. – Трубу свалило…

Павлин не ответил. Он следил за рулевым. «Мурман» шел прежним курсом, в сторону от своих. Тогда, не помня себя от ярости, Павлин ударил Микешина.

– Ах ты шкурник! – закричал Павлин. – Себя спасаешь! А товарищи погибай… Назад! Или застрелю на месте!

Микешин съежился и стал к штурвалу. Рулевое колесо завертелось. Сделав поворот, «Мурман» снова направился к Березнику.

Тут только Павлин заметил привалившегося к столику капитана.

– Жив, друг? – крикнул он, встряхивая капитана за плечо.

Капитан молчал.

– Без сознания… Эй, ребята!

Павлин вызвал бойцов, и они унесли капитана вниз. На мостик выбежал его помощник.

– Скорее к «Могучему»! – приказал Павлин. – Гибнут ребята…

Когда «Мурман» прошел сквозь завесу пара, люди увидели, что из-за тяжелой баржи, служившей противнику заслоном, вынырнул катер с мелкокалиберной скорострельной пушкой и ринулся на «Могучего». Павлин стремительно повел свой буксир наперерез катеру. Проходя мимо «Любимца», Павлин много раз вызывал в рупор Черкизова, ему что-то кричали в ответ, но слов нельзя было разобрать.

– Механизмы у них, по-моему, сдают, – подсказал ему помощник капитана. – Скапутились!

– Отходите! – приказал «Любимцу» Павлин. – От-хо-ди-те!.. Вы слышите меня? Немедленно от-хо-ди-те! Понял? Ванек!

С «Любимца» замахали фонарем. Приказ был принят. Затем и «Могучий» световым сигналом ответил то же самое.

Понимая, что оба буксира не справятся без его поддержки, и решив прикрыть их отход своим огнем, Павлин все внимание неприятеля привлек к себе. Он пошел в новую атаку, приказав помощнику капитана держаться как можно ближе к берегу.

Опять заработало носовое орудие.

После нескольких выстрелов неприятельский катер, клюнув носом, как утка, и вздыбив корму, стал тонуть. Загорелась баржа, груженная сеном. Солдаты прыгали с нее в воду. Стоявший у пристани большой пассажирский пароход был охвачен пламенем.

Павлину доложили, что кончаются снаряды.

– Уходим, – ответил Павлин.

На плес выскочила неприятельская канонерка. Осыпаемый осколками «Мурман» стал отступать задним ходом, отстреливаясь из носового орудия. Его огонь прикрывал медленно отходивших «Любимца» и «Могучего». На середине реки из-за сильного течения «Мурману» пришлось повернуться. Теперь он отбивался только винтовками и пулеметами. Канонерка отвечала тем же. У нее, по-видимому, тоже иссяк запас снарядов. Не доходя нескольких верст до Ваги, она повернулась и, к счастью, пошла обратно в Березник. К счастью, потому что на «Мурмане» оставалась только одна пулеметная лента.

Рано утром буксиры вернулись к «Учредителю». В первую очередь пришлось заняться переноской тяжелораненых.

Оказалось, что среди раненых был и Черкизов. Когда его несли на госпитальное судно, Павлин стоял у сходен.

– Ну, как ты, родной мой? Как, Ванек? – спросил он, дотронувшись до одеяла, которым Черкизов был закутан с ног до головы.

– Знобит… – прошептал Черкизов. – А в общем и целом ничего. Крепко мы им дали. Не сунутся больше! Правда?

– Правда, правда… Дружок мой… – Павлин крепко поцеловал юношу в лоб. – Милый ты мой!..

Санитары тронулись.

– Я зайду к тебе, Ванек! – крикнул Павлин.

Салон на «Учредителе» был превращен в операционную. Разговоры с ранеными, искаженные болью бледные лица, крики и стоны, брань, куча окровавленных бинтов – все это подействовало на Павлина сильнее, чем минувшая ночь.

Работа несколько успокоила его. Нужно было срочно написать рапорт обо всем случившемся. Павлин знал, что копия будет послана в Москву. Составляя рапорт, он обдумывал каждое слово.

Окно в каюте было раскрыто. Ветерок трепал зеленую занавеску. И все равно в каюте было жарко. Павлин сидел в одном белье у столика; время от времени он нагибался и, подымая с пола жестяной чайник, прямо из носика пил теплый морковный чай.

«За время боя, – писал он в своем рапорте, – военная команда вела себя образцово. Повиновение боевым приказам было полнейшее. (Он вспомнил Микешина: «Ну, об этом не стоит, это мелочь…») В заключение укажу, что свою задачу – произвести глубокую разведку в архангельском направлении – считаю выполненной. Несмотря на отход, сражение у Березника не проиграно. Главный выигрыш в том, что достигнут моральный эффект. Враг убедился, что силы у нас есть, что мы не боимся нападать и в тех случаях, когда нас меньше. Опыт настоящего сражения лично для меня очень ценен. Для того чтобы повторить такое нападение, надо…» Дальше Павлин перечислял то, что ему было необходимо из вооружения.

Дверь в каюту открылась, и на пороге появился доктор Ермолин в длинном, залитом йодом и кровью халате.

– Черкизов умирает, – сказал он.

У Павлина упало сердце.

– После операции?

– Какая там операция! Она все равно была бы бесполезна.

Расстроенный врач старался объяснить Павлину, почему никакая операция не спасла бы Черкизова. Он доказывал, что даже самый опытный хирург ничего не добился бы на его месте.

– Уже агония… Медицина бессильна. Надо было облегчить ему страдания, что я и сделал.

– Но ведь только час тому назад он говорил со мной, – с сомнением покачал головой Павлин.

– Даже пил кофе! – сказал Ермолин. – Это часто так бывает.

Наспех одевшись, Павлин вместе с врачом прошел в отдельную каюту, где умирал Ванек Черкизов. Глаза его, подернутые влагой, были широко раскрыты. Грудь часто подымалась. Он хрипел.

Павлин присел на стул и взял теплую, влажную руку умирающего.

– Он уже в бессознательном состоянии, – сказал Ермолин. – Ничего не видит, не понимает, не слышит. Вы побудьте здесь, мне надо уйти.

Агония длилась полтора часа, и Павлин никак не мог отвести взгляда от прекрасного лица юноши. Черкизов все время смотрел в одну точку. Глаза его то суживались, то расширялись; выражение их было настолько осмысленным и живым, что Павлин никак не мог поверить словам доктора. «Нет, он видит… Но что же он видит?» – думал Павлин, наклоняясь к бледному лицу Черкизова.

Черкизов молчал. Павлину казалось, что умирающий смотрит на него так, словно хочет что-то сказать. Потом взгляд Черкизова стал тускнеть, как ослабевающий огонь. Тело его напряглось и вздрогнуло. Хрипенье прекратилось, сразу стало невероятно тихо.

Павлин тяжело вздохнул, стремительно поднялся и вышел из каюты.

Комиссар Фролов приехал из Вологды с такими новостями, которые взволновали не только бойцов, но и крестьян, за эти три недели успевших привыкнуть к отряду. Согласно указанию штаба армии, отряд должен был покинуть Ческую и перебраться на Двину. Эта передислокация была одним из мероприятий, вызванных телеграммой Владимира Ильича Ленина. Ленин требовал усиления обороны Северодвинского участка, одновременно с этим приказывал организовать защиту Котласа. Он лично распорядился о дополнительной отправке туда артиллерийского оружия.

В распоряжение Фролова был передан винтовой буксирный пароход «Марат». Отряд предполагалось переправить на Двину в два приема. В первую очередь должны были ехать бойцы, знающие ремесло, – плотники и слесари, необходимые для срочного ремонта «Марата». Андрей Латкин уезжал вместе с ними и с комиссаром. Сергунько временно оставался при отряде. Ему поручалось принять новое пополнение из Каргопольского уезда, после чего весь отряд должен был перебраться на Двину.

Молва о лихом набеге северодвинских буксиров дошла уже и до Онеги. Комиссар Фролов и все бойцы гордились тем, что отправляются на помощь Павлину Виноградову.

День прошел в предотъездной суете. Составлялись всевозможные ведомости и списки. Для отъезжающих подбиралось новое обмундирование. Отпускалось продовольствие. Дверь в избе у Нестеровых хлопала до позднего вечера. Как водится, поминутно возникали новые, неотложные дела, просьбы, разговоры. Уезжать решили ночью. До отъезда первой партии оставалось несколько часов.

Фролов прилег на койку. Ночь он провел в дороге, а день выдался такой, что тоже было не до отдыха. Все хлопоты, связанные с передислокацией отряда, пали на комиссара, ибо Драницын временно оставался в Вологде при штабе, помогая в разработке плана северодвинских операций.

Просмотрев газеты, Фролов повернулся к стене и уже собрался было задремать, как в комнату кто-то вошел и, нерешительно переминаясь, остановился на пороге.

Фролов поднял голову от подушки и увидел Тихона.

– Входи, Васильич… Чего ты? – сказал комиссар, приподымаясь с койки.

Тихон боком, осторожно подошел к столу.

– Садись, Тихон Васильевич, гостем будешь! – Фролов улыбнулся. – Садись, говорю… В ногах правды нет.

Тихон присел на краешек стула и смущенно откашлялся. Причины этого смущения были уже известны Фролову.

Вчера старик Нестеров поругался с попом, бросил тому на паперть ключи, достал где-то самогону и, повстречав Сеньку, пьянствовал с ним до утра. На рассвете, возвращаясь домой, он кинулся в Онегу и спьяна едва не утонул. Его вытащили бойцы, проходившие дозором по берегу реки.

Андрей рассказал Фролову, что Люба никак не могла уложить старика спать. Тихон не скандалил, никого не обижал, но все время порывался петь какую-то длинную песню, начинавшуюся словами: «Пустившись в море от нужды…»

– Часа два заливался, точно соловей! – рассказывал Латкин.

– С чего. же все это пошло? – спросил у него комиссар.

– Право, не знаю… Сперва ужинали. Вдруг Тихон брякнул ложкой и вскочил.

– Может быть, с Любой поссорился?

– Не знаю… Я ее спрашивал. Ничего не говорит.

Сейчас Нестеров сидел перед комиссаром, опустив глаза, и молчал. Фролов решил подбодрить его, потрепал по колену и добродушно сказал:

– Быль молодцу не в укор. Кайся, Васильич! Кайся: в чем грешен? Что же ты в Онегу бросался? Жизнь тебе, что ли, надоела?

– Нет, – серьезно ответил старик. – Русалка манила.

Фролов рассмеялся.

– Ты не смейся, Павел Игнатьич… Верно говорю. Тяжко мне. Очень тяжко! – Старик вздохнул. – Ни богу свечка ни черту кочерга. Задумался я…

– О чем же ты задумался, Тихон Васильевич? Без места остался? Так, что ли? Боишься, что поп с квартиры тебя сгонит?

Старик махнул рукой.

– Какое там… Ничего я не боюсь. Я еще его сгоню. И работу найдем. Пока руки-ноги не отвалятся, разве мы заплачем? Голодный николи я не бывал и не буду. Нет, тут другая статья.

Старик помолчал, пожевал усы, затем опять вздохнул и наклонился почти к самому лицу комиссара.

– Особое у меня дело, Игнатьич! Видишь ли… – тихо, будто по секрету, сказал он. – Я ведь, как ладья, всю жизнь скитался. Служил в пароходстве, на лесных работах был, баржи водил по Двине. Какие песни пел! Каким пахарем был!.. Охотником!.. Люди завидовали. В отрочестве у меня дишкант был звонкий. Три года прожил в Вологде в архиерейском хоре. Образования достиг. Как я пел в трио «Приидите, ублажим…» Или тоже: «Днесь неприкосновенный существом». Купцы рыдали! А уж про женское сословие и говорить не приходится. Особенно когда драгуном в Гатчине служил. Многие от меня плакали. Все в моей жизни было. Чего мне скучать? Я не поп, у которого только красы, что волосья. Нет, я прямо скажу тебе, Павел Игнатьич: женок менял, не любил в своей постели ночевать… И занятия свои менял. Все кругом менял. Всю жизнь меня кидал характер! А что нажил? – сказал он теперь уже громко и помолчал, точно ожидая ответа. – Что я нажил? С чем приду в грядущее? Стыдно! Стыдно, прямо скажу. Помирать? А вон уж она, проклятая, с косой! – Тихон оглянулся, как будто за его спиной действительно стояла смерть. – Не сумел толком жить, так помереть надобно не зря. Что я сделал людям доброго? Ничего… Для себя маялся. Скучно. Приехали вы, разбередили меня, мою душеньку. Я уж думал, кончилось мое беспокойство. Ан нет… Опять манит. Манит и манит. Возьми меня в отряд. Христа-ради… – закончил он неожиданно.

– Ты что? Неужели вправду решил? – спросил его Фролов.

– Вправду, Игнатьич! Слыхал я от бойцов, что вы на Двину будто перекидываетесь. Это верно?

– Верно.

– Возьми. Даром есть хлеб не стану.

– Ну, а как же твое хозяйство?

– Что хозяйство? Безделица века сего… Любка похозяйствует. Не такое имели, да брасывали… Не с хозяйством уходить перед очи всевышнего.

– Да ведь с нами в рай не попадешь! Мы безбожники, ты это учитываешь? – пошутил комиссар.

– А я, душа, тоже безбожник! – сказал старик и засмеялся, прикрывая рот ладонью. – Эх, Игнатьич, молвить правду: закаленный я грешник. Придется мне на том свете с чертями пожить. Да уж ладно! Чем они хуже нас? Такие ж существа…

– Значит, у тебя вчера была отвальная?

Старик улыбнулся.

– Прости бедокура. Накатило чего-то…

Он снова сделался серьезным.

– Ну, а что касается того, поведение мое видел… Пригожусь! Я вчера в газете читал: «Унтер, стой! Не время пахать!» А ведь я когда-то унтером был. Ну, сердце так и екнуло. И кузнечить могу. Слыхал я, мастеровых набираете?

– Набираю… Ты с Любой-то по этому делу говорил? Она знает?

– Знает, – старик усмехнулся. – Ей, бесовке, все ведомо.

– Ладно, – сказал Фролов. – Кузнеца мне как раз не хватает. Поедем.

– От и ладно! – обрадовался старик. – Теперь выпить хорошо бы… Да шучу я, Игнатьич, какая там бражка!.. – Старик замахал руками. – Будет уж, потешил лукавого. Ты вот что пойми: Николка мой все счастья искал и нынче, пожалуй, с вами водился бы. Пускай будет так: я заместо него послужу.

Тихон выпрямился. Глаза его смотрели вдаль, за окна избы. Взгляд был суровый, сосредоточенный. Он сделал привычное движение пальцами, точно желая перекреститься, потом дерзко ухмыльнулся и, махнув рукой, вышел из комнаты.

«Марат» стоял на левом берегу Вологды ниже пристани. Здесь пароходы по старинке ремонтировались на плаву, возле берега, застроенного сараями, мастерскими и заваленного грудами железного лома. К «Марату» то и дело приставали лодки. По сходням с берега на пароход поднимались сотрудники штаба, инженеры, рабочие. Ремонт шел непрерывно, круглые сутки. С прочисткой котлов справились гораздо раньше, чем предполагали. «Марат» был готов к погрузке и отплытию. Валерию Сергунько в Ческую Фролов отправил телеграмму.

Дата добавления: 2015-09-29