«Ну, брат, состряпал ты чёрта!» 11 страница

— Они ничего не сделали. В этом их грех.

— Не вам, гадам, вершить справедливость!

Мучитель мой нисколько не обиделся. Они там, похоже, вообще не умею обижаться.

— Нам дела нет до справедливости, ублюдок, — прохрипел он, — понял или нет?! Это ваши борзописцы земные, наши клиенты, все сочиняют сказочки про сатану, который является на Землю и вершит справедливость, наказывает зло и порок. Бредятина!

Я удивился, осклабился до ушей.

— Ты что, гад, читал «Мастера и Маргариту», что ли?! Откуда ты знаешь про это?

— Мне не надо ничего читать, ублюдок. Все знания нисходят на меня сами собой, понял? — Он уставился на меня и оскалил огромные кривые клыки. — Сатана — сам вершитель зла! Он сеет зло и порок! И он не занимается благотворительностью, он не воспитатель и наставник. А преисподняя, как вы ее называете, не детский сад! Здесь никто никого не перевоспитывает, никто никого ни за что не наказывает. Здесь все просто — зло сталкивается с еще большим злом. И порождает зло огромное, непомерное, исполинское. Вот и все! И брось эти выдумки о воздаянии грешникам и вершении справедливости. Преисподняя — это гигантское внепространственное поле, улавливающее любое зло, пребывающее вне ее самой и засасывающее зло в себя. Ибо зло — это не просто наш способ существования. Это наш воздух, наша вода, наша среда, в которой мы только и можем существовать. Понял, ублюдок?!

— Значит, нет никакого Высшего Суда? — спросил я. — Значит, все происходит само по себе? Не может такого быть!

Я расхохотался ему в рожу. Плюнул себе под ноги, растер голой, мозолистой ступней. Я старался не смотреть на несчастных рабов, что тянули свои камни наверх. И теперь я понял, почему их мучения показались мне более страшными, чем мучения горящих в огне. Живые скелеты, обтянутые желтой кожей, были до того напряжены, до того были натянуты в них каждая жила, каждый нерв, что само адское напряжение исходило от них, умножаясь по их числу — в тысячи, в миллионы раз. Я отвернулся от них. Черт с ними! Зато на Земле отдыхали, пускай попарятся!

— Вот сейчас ты правильно рассуждаешь, — мягко просипел дьявол-хранитель. И тут же вернулся к прерванному: — Нету никаких судов! Просто преисподняя притягивает к себе зло, как магнит притягивает железо. Добродетели для преисподней, что для магнита кость или деревяшка, понял ублюдок! Ад не вбирает в себя кости и деревяшка. Ад никому не мстит. Сеющий зло попадает в ту среду, которую он порождает сам, но в многократно усиленную. И все! Забудь про воздаяния! Если бы кто-то пытался воспитывать людишек, он еще на Земле за каждое прегрешение сразу бы терзал их так, что неповадно было бы грешить. Нет! Гляди.!

Он ткнул когтистым пальцем во мрак.

И я увидел, как три десятка изможденных скелетов бегом волокут каменную волокушу. Они были впряжены в эти неподъемные санки колючей проволокой. Каждый шаг доставлял им зверские мучения.

Они выли, орали, обливались кровью, но бежали вперед, потому что на волокуше сидело сторукое чудище и секло несчастных ста кнутами, свитыми из той же колючей проволоки. Чудище работало на совесть и при этом скалилось, пучило огромные зеленые глазища, облизывалось желтым бугристым языком.

И никаких попыток к бегству. Хей-хо!

— Эти затащили свои камушки, — пояснил дьявол-хранитель, — теперь в обратную дорогу. Вот в таком духе всю тыщу верст проскачут. А там и отдых - камень на плечи и пешочком обратно, к пирамиде Вельзевула. Да ты не переживай, ублюдок, работы им надолго хватит — одну построят, за другую возьмутся. А нам надо вверх!

Он повернул свою жуткую рожу к подножию лестницы и сделал первый шаг.

Я пошел за ним.

Поднимались медленно — каждая ступенька превращалась в дюжину ступеней, стоило только поставить на нее ногу. Так можно было подниматься, покуда сил хватит, а значит, вечно — в аду на все мучения хватало сил. Ступени скрипели, хрустели под ногами, хотя на вид они были из твердейшего серого гранита.

— Нет, — сказал дьявол, — не гранит, это спрессованные трупы людишек. Они все чувствуют, все ощущают и видят.

— Кто?

—Трупы.

— Они же мертвы!

— Так же мертвы, как и ты, подонок!

Этого не могло быть.

На одну только такую лестницу пошло бы столько тел, сколько людей не жило за всю историю на Земле. Дьявол меня обманывал, Я никому и ничему не верил еще с земных времен, с зоны, где был один закон: «не бойся, не доверяй, не проси»! Верить нельзя никому…

— Это правда, подонок! Ты сам знаешь, что у нас умеют делать столько абсолютных двойников, сколько потребуется. Один грешник может терпеть адские муки сразу в трех, тридцати и в трехстах своих двойниках — и он будет ощущать больше каждого по отдельности в тот же миг своего трупного бытия! Понял?!

Я кивнул. Это было похоже на правду.

Прямо над нами нависали черные, бурлящие, клокочущие небеса. Вниз было страшно смотреть — пропасть, тысячеэтажная смертная пропасть. Лестница своей отвесностью и крутизной могла вогнать в ужас и самого неробкого. Неужто она и впрямь была спрессована из чьих-то тел? Я слышал тихие, сдавленные стоны, хрипы, сопение. Но я боялся прислушиваться. Я представлял себе на миг участь впрессованного навечно — и зеленая, непереносимая тоска, убивающая наповал, разливалась по всему телу. Нет! Никогда! Ни за что!

- Иди за мной, ублюдок! Никто не даст тебе отдыха. Ты и так слишком долго торчал в льдине. Хотел все видеть — гляди!

Мы подобрались к черным облакам и уже начали вступать в этот клокочущий мрак. И вот тогда на меня нахлынула сначала тревога, а потом невыносимый безотчетный страх. Я не мог и шагу ступить в темноту.

— Ну что же ты, смельчак!

Дьявол не стал церемониться. Он опустился на четвереньки, мотнул головой и так саданул меня под ребра своими кривыми рогами, что я полетел во мрак живым, вопящим камнем.

А вдогонку мне несся его хохот и рычание:

— Это не тучи, ублюдок! И не облака! Это души земной сволочи! Черные души зла. Не только материализованные тела людишек проходят адские пытки, но и души их. Тут особые мучения. Тут и твоя душа, подонок. Но ты не встретишься с нею, ибо она сплелась в единое черное зло, клубящееся во мраке!

Я орал, рвал на себе волосы, плакал, бесновался от ужаса и нетелесной, исступляющей боли. А дьявол-хранитель бил меня своими рогами, гнал вперед и вверх! Вверх и вперед! В черном мареве было хуже, чем в океане пламени. Это непередаваемое ощущение, которое словами не опишешь.

Я не помню, сколько времени продолжалось мученическое движение во мраке. Ему не было ни конца, ни начала. Я будто и родился в нем, и жил всю свою земную и потустороннюю жизнь в нем. Все остальное отступило, забылось. Всего остального не было. Был лишь мрак и ужас! Спрессованный мрак и спрессованный вязкий ужас! Временами из мрака выступали лица, оскаленные и страшные, и начинали грызть меня, рвать зубами с непонятной злобностью и остервенением. Многих я узнавал — это были родные, близкие, знакомые, два-три сокамерника по Бутырке, человек десять с Нарымской зоны. Неужели они все сдохли и торчат здесь, в аду?! Но чего я им такого плохого сделал, чтобы грызть и рвать зубищами?! Нет, это были лишь тени, клубящиеся и жуткие. Но они причиняли острейшую боль, по сравнению с которой удары дьявольских рогов казались легкой игривой щекоткой.

Но и эта вечность закончилась.

Я вырвался в призрачный свет. А океан клокочущего мрака остался под ногами. И снова дьявол-хранитель шел впереди, скалился вполоборота, хрустел своими суставами, сопел, изрыгал серый обжигающий дым. Когда я падал от усталости, в руках у него оказывалась плеть из колючей проволоки и он бил меня до изнеможения. И я снова шел. Или полз. Полз червем, полудохлой змеей. Не человеком, а ползучей гадиной полз под ударами беспощадной плети. Я слыхал про путешествие в ад Данта, был такой поэтишка, слыхал про его проводничка Вергилия, учтивого и ласкового. Сочинял сочинитель вшивый. Тут проводнички совсем другие. Он бы этого Данта так отстегал плеточкой с колючками, что в миг бы рифмовать разучился, всю остатнюю жизнь промычал бы идиотом. Это еще если б выбрался из ада… Хотя он и по жизни был фраером, карасём…

Когда я совсем изнемог, дьявол-хранитель пожалел меня. Он накинул мне на горло удавку из той же колючей проволоки и поволок наверх силой. Меня душило, било о ступени, но я терпел. А что мне еще оставалось делать?! Ноги мои не шли, вот и приходилось за них отдуваться шее. Я поминал имя Господа Бога нашего, но при каждом таком поминании меня пронизывало сильнейшим разрядом, будто током било. Рано! Рано мне, черт возьми, поминать Всевышнего, пачкать его светлое имя своими грязными губами.

Неужели я проклят навсегда?!

— Ну, что, ублюдок, сам пойдешь? — спросил вдруг дьявол-хранитель и ударил мне в затылок своим острым раздвоенным копытом. Оно у него было совсем не такое, как обычно изображают на рисунках и картинах, это был скорее стальной, чем костяной нарост, усеянный шипами и крючьями, лишь на самом конце он раздваивался будто жало у змеи. Временами стальное копыто вдруг расчленялось на четыре когтистых кривых пальца и превращалось в подобие страшной, звериной лапы, которой можно было терзать жертву. Потом оно снова складывалось — так, что не оставалось даже швов. Вообще, этих тварей невозможно описать, это неземные создания, и все в них неземное, жуткое, необъяснимое. Копыто пробило мой затылок насквозь, брызнули мозги, и я на миг потерял зрение. Но только на миг. Прежде, чем перед моими вытекшими, но тут же вновь выросшими глазами забрезжил свет, я вскочил на дрожащие ноги.

— Я сам! — зашипел я. Голос пропал, в горле все пересохло. — Я пойду сам!

И он отвернулся от меня. Пошел вверх, широко шагая, сразу через две, а то и три ступени. Мы шли недолго. Дьявол молчал, не оглядывался. Я тоже помалкивал, чувствовал — скоро доберемся до вершины.

И добрались!

Крохотная площадочка обрывалась на все четыре стороны отвесными лестницами. Значит, мы вскарабкались на вершину исполинской четырехгранной пирамиды. Но теперь я не ощущал высоты. Наоборот, казалось, что мы оба висим на острие огромной иглы, которой проткнули то ли шар, то ли яйцо, и мы оказались на кончике этой сатанинской иглы в этом дьявольском шаре-яйце. Ощущение было отвратительное! Вот-вот упадешь... но не падаешь!

— Теперь ты все видишь! — прорычал дьявол-хранитель.

Он стоял прямо за моей спиной, сложив руки на груди и скаля свои клыки.

— Ни хрена я не вижу! — вырвалось у меня.

— Видишь! — еще злее прорычал он. - Видишь, ублюдок… Меня не проведёшь, ведь я…

И тут я на самом деле увидел... Что это было? Может, вся преисподняя, весь этот гадский потусторонний мир. А может, лишь часть его — непонятная и страшная часть. Я обладал нечеловеческим зрением. Я видел на десятки тысяч, а может, и на миллионы километров, я видел сквозь покровы и стены, сквозь толщи гранита и песка, льда и огня. Этот шар-яйцо был целой Вселенной с множеством огромных миров. Внутри него висели тринадцать колоссальных сфер, каждая размером с нашу галактику Млечного Пути, а то и побольше. Эти сферы состояли из множества других сфер, переплетающихся в невероятно сложном узоре, уходящих в иные измерения, доступные моему глазу, но не поддающиеся описанию. Все это напоминало мне фантастические многомерные соты. А в каждой соте был свой мир или мирок.

Дьявол-хранитель подсказал мне:

— В одной из таких ячеек висит твоя Земля, подонок, понял? Хочешь ее увидать ближе?!

— Не-ет! — завопил я. Слишком болели еще мои душевные раны после последнего выхода на белый свет. Я не хотел видеть Землю, я не хотел терзать и травить свою душу.

— Ладно, ублюдок, — прорычал мой хранитель, — ты и без меня теперь понимаешь, что нет ни того, ни этого света. Есть один огромный мир, в котором надо уметь перемещаться. Вы, черви земные, не умеете ходить и летать, вы лишь ползаете в своем земном навозе, для вас закрыты все шестнадцать степеней иных измерений.

— Ты сам червь рогатый! — завопил я в бешенстве.

Но он даже не удостоил меня затрещиной, даже не рыкнул. Сноб грёбаный.

— Смотри, ублюдок!

Его лапища простерлась вдаль, будто она была безразмерной дланью демиурга.

И передо мною замелькали гирлянды прозрачных шаров, соединенных подрагивающими полупрозрачными пуповинами. Гирлянд было не счесть, они свивались в бесконечную спираль, а сама спираль в свою очередь вилась ниточкой, свивалась в еще более сложные спирали... и так до бесконечности.

— Смотри, гнида!

Одна из гирлянд замедлила свой ход, приблизилась, шары выросли — внутри каждого что-то копошилось, дымилось, шевелилось, будто в круглых гигантских аквариумах или резиновых прозрачных пузырях, наполненных водой и населенных всякой живностью.

— Смотри! Это ваши планетенки. Они только вам, безмозглым обитателям Космоса, кажутся шарами, болтающимися возле звезд посреди черной пустоты. У вас зрение червей. И вы видите все по-червиному! Смотри же, гнида! Вот как все выглядит на самом деле — здесь все Мироздание. Это бесконечная цепь гирлянда внутренних миров. Но все они соединены пуповинами. И то, что ваши болтуны называют кругами ада, всего навсего внутренние миры, их не счесть, их не двенадцать, а двенадцать триллионов в двенадцатитриллионной степени, ублюдок! Но все они со всей Вселенной вашей и всеми вселенными иными висят в нашем мире. Он не имеет краев, у него нет ядра, центра, он сам в себе и во всем, он бесконечно велик, но он и бесконечно мал, весь этот исполинский макромир, включая в себя все, сам таится в микромире, в микрочастице — изначальной корпускуле Мироздания, у которого не было начала! Ты раб и червь. Я царь и бог!

— Ахинею несешь, дьявольская харя! — сорвался я от злости, от невозможности вместить в себя и доли увиденного, услышанного.

Мой хранитель не обиделся. Я давно заметил, что ни одно из самых гнусных ругательств его не задевало ни капельки. Может, ему даже нравилось, когда я выходил из себя и поносил его, матерился, орал, брызгал слюною.

— Все врешь, сволочь, — продолжал я, — если весь ваш мир включает все остальное, то почему ты говоришь, что это мир зла, который втягивает в себя зло?! Так не может быть!

— Может! Гирлянды и шары в оболочках. Они их защищают, тонюсенькой хлипкой пленочкой… Ты разве еще не понял, гнида безмозглая, что твое добро и свет, это лишь микроскопические пузырьки в безмерном океане зла и мрака?! Гляди лучше, ублюдок, и ты все поймешь. Вот первый круг ада!

Один из шаров внезапно вырос в размерах, приблизился, стал огромным, потом просто превратился в прозрачную, уходящую в бесконечность стену... и вобрал меня внутрь.

Да, я увидал все. Тысячи распятых висели на столбах. А столбов было, что в тайге деревьев — через каждые полтора-два метра. Распятые корчились, выли, изгибались, извивались. Рои слепней, ос, комаров, мух вились над их телами. По изъеденной коже ползали скорпионы, фаланги и тарантулы.

Я подошел к ближайшему. Он свысока косил на меня выпученный красный глаз и хрипло стонал.

— За что тебя, брат? — спросил я шепотом.

— За то, что на свет народился, — просипел он замогильным сипом. И жутко ухмыльнулся.

— Я тебя серьезно спрашиваю! — взъярился я и дернул его за ногу.

Полусгнившая стопа осталась в моей руке. Я отбросил ее в сторону. Но тут же из-за столбов выскочили какие-то шакалы с человечьими рожами и устроили дикую грызню из-за этого куска тухлятины.

— Отвяжись, мертвяк! — огрызнулся висящий, будто не у него только что оторвали ногу.

— Сам мертвяк! — рявкнул я. — Вот сброшу тебя этим шакалам, тогда будешь по-другому петь, падла!

— Сбрасывай! — заорал он хрипато. — Мне все одно туда дорога, вот руки прогниют, сам свалюсь! Сначала меня эти шакалы сожрут, а как выблюют и выгадят мое мясцо, так я таким же шакалом стану и буду всех жрать. Сбрасывай!

Нет! Не понравился мне первый круг ада. И не жалко мне стало этих подлюг висящих.

А дьявол-хранитель нависал за моею спиной, дышал зловонно в затылок. Только он мог объяснить, что тут происходит.

Он и объяснил:

— Неделание добра — это уже зло, ублюдок! — сквозь сомкнутые клыки процедил он. — Эти черви ничего плохого в своей червиной земной жизни не сделали. Но у каждого было много случаев, когда можно было сотворить чего-то хорошее, в вашем червином понимании, а они отвернулись, не сотворили, мать их! Вот и висят, гниют, в шакалов превращаются. Да ты, подонок, не плачься по ним. Этим жалким червякам тут не так уж и плохо. Бывает похуже! — И он захлебнулся в лающем кашле-смехе.

Какое-то остервенение напало на меня. Я бросился на одного висящего, содрал его, швырнул на землю, потом то же проделал с другим, с третьим... я вел себя как осатаневший зверюга. А дьявол все хохотал и хохотал.

— Получайте, сволочи!

Я топтал упавших. Но их тут же начинали пожирать гадкие шакалы. Жрите! Жрите гадов! Я зверел все больше. И мой хранитель не препятствовал мне. Но и не подталкивал, не подзадоривал. Гораздо позже, уже на земле, я понял в мучительнейших раздумьях, в чем дело. Почему Господь Бог никогда не удерживает от плохих поступков? Ведь Он всесилен, Он бы мог удержать, предотвратить зло, не допустить его. Но Он не делает этого... Воля! Свободная воля! Так же и дьявол — он всегда рядом, всегда за левым плечом, всегда нашептывает что-то. Но он никогда не толкает силком, он не шпыняет тебя рогами, заставляя делать зло, не бьет копытом, и даже не выставляет никаких условий, совсем не шантажирует. Человечишка, червь поганый, имеет свободу воли — свободу вершить или добро или зло. Это он сам дает силы и Господу Богу и дьяволу. И всесилен в этот миг будет тот из них, к кому повернет свое личико жалкий, обладающий свободой воли червь. Миллионы творящих благо вливают всемогущество во Всевышнего. Миллионы, творящих зло, накачивают мышцу дьявола адской силой. Чтобы понять это, мне пришлось пройти через весь Ад, мне пришлось пройти через ад тысяч бессонных, мучительных ночей здесь, наверху. И постичь... простейшую эту истину — очевидную, лежащую на ладони. Но недоступную. Недоступную, как все эти гирлянды, как макро и микромиры, в которые нелетающий и неходящий никогда не попадет, в которые черви вползают лишь после своей земной жизни. Постижение истины, понятной новорожденному младенцу, — вот смысл жизни, всей земной и неземной жизни этого младенца и миллиардов других, ему подобных. Каждый ползет своей дорогой от Полного Знания через тьму и невежество к постепенному познаванию сущего без всякой надежды обрести когда-нибудь хоть каплю утраченного. О-о, наивные черви! Прав, во всем прав дьявол-хранитель. Жизнь, в каких бы измерениях она ни протекала, есть океан зла — и добро в нем эфемерными пузырьками пузырится, а пузырьки лопаются, это знает каждый, пузырьки — это пшик! пустота! Господи, спаси и помилуй меня!

Чудовищным ударом пробило мой хребет, повалило наземь. Забылся! Опять помянул имя того, о ком мне и помыслить не следовало бы!

— Прочь, суки!

Я орал на поганых шакалов, набросившихся на меня. Они всегда бросаются на упавшего. Гадины! Шакалы! Они драли меня на куски, давясь, захлебываясь кровавой слюной, сцепляясь в злобной драке за кусок добычи желтыми. обломанными зубищами... Но лица у них были человечьими — харями, мордами, рожами людскими — зверообразными и алчными. Это были люди-шакалы. Отбиваясь по мере сил, я бросал отчаянные взгляды на своего дьявола-хранителя. Но тот похотливо сучил волосатыми ногами и плотоядно облизывался своим бледно зеленым языком.

— Первый круг в круге первом! — шипел он змеей. — Первый, первый, первый... Ты все видишь, ублюдок? Все?! Смотри, смотри, гнида!

Они разорвали меня. Растерзали, изжевали, проглотили, переварили — и выблевали! и выгадили! И стал я шакалом. Алчным, трусливым, злобным, трясущимся, вонючим шакалом с человечьей гнусной рожей. Изъеденная проплешинами хилая рыжая шерстка на моем теле была усеяна вшами, клещами и прочей копошащейся мерзостью. Свербило, чесалось, зудело неимоверно. Но еще больший зуд стоял в нутре моем поганом — тухлятины! мертвечины!! падали!!!

Как и сотни моих собратьев я жадно глазел на распятых, ждал, ну когда же, ну! давайте! пора! догнивайте скорее! падайте! Это была сатанинская алчность. Но я понял свою ошибку.

Я лег прямо под столбом, на котором висел какой-то рахит, блеющий по-козлиному и дергающий левой ногой. Лег и закрыл глаза.

Это была пытка. Но я терпел.

Я терпел, когда рахит свалился вниз и вся стая набросилась на него, давясь и захлебываясь от нетерпения. Меня нещадно грызли тысячи паразитов, озверевших до предела. Меня выворачивало изнутри и прожигало в каждой клетке. Беги! Рви! Хватай! Терзай! Кровь! Тухлятина! Еда! Жри! Но я лежал, до судорог сжав челюсти, обезумев от напряжения. Адских усилий стоило мне сдерживаться. Но я терпел.

И я вытерпел.

Когда, казалось, голова должна была лопнуть от внутреннего дикого давления, вдруг брызнул свет — и я увидал себя стоящим на ногах, в полный рост рядом с дьяволом-хранителем моим.

— А ты хитрый, червь, — просипел он сквозь клыки. — Что же, пойдем дальше, ведь ты хотел видеть все?

— Да! — заорал я в остервенении.

— Но знай, ублюдок, что знание — это боль! видение — это муки! Блаженны незнающие и невидящие. Закрой глаза, червь, последний раз тебе говорю – во многой мудрости многая печали…

— Нет! — выдохнул я, глядя прямо в его пустые глазницы.

— Как знаешь.

Стало темно. И мы опять стояли на площадке, висели на кончике бесконечно длинной иглы — иглы, спрессованной из костей, сердец, мозгов, селезенок и мочевых пузырей. И снова гирлянды вились передо мною.

А сердце трепетало смертным трепетом — вот они, круги ада!

— Закрой глаза, подлый червь! — прошипел мне дьявол-хранитель прямо в ухо. — Усмири смятение в душе своей черной! Отдайся злу и трупным телом своим, и трупным духом! И обретешь муку лютую, но постоянную, привычную, к коей приспособишься и сживешься с нею! Иначе...

— Нет! — заорал я, срывая связки. — Не-е-ет!

— Тогда смотри!

О-о, это была дикая пытка — видеть на биллионы парсеков, видеть всю бесконечность Преисподней, которая вбирала в себя все вселенные Мироздания! Не дай Бог кому-нибудь из живущих на белом свете пережить подобную пытку! Нету ее страшнее и мучительнее, ибо прав окаянный бес: знание — это боль и мука, неведение — это блаженство и покой. Но знание, приближающееся к полному Знанию, — это вселенская, чудовищная боль, которая способна сгубить не то что человечишку, мерзкого и подлого, а весь мир людской. Гирлянды простирались в своем безумном многомерном хороводе на такие расстояния по всем миллиардам мыслимых и немыслимых измерений, что лучу света до их окраинных изгибов пришлось бы лететь вечно. Да, я видел безмерность и бесконечность! И от боли адской лопались мои глаза. Но видел я не глазами, нет! Они слишком слабы и для миллиардной доли такого видения. Видел я чем-то большим, чем-то неизмеримо более сложным и невероятным, будто мой слабый человеческий мозг, подключили вдруг к исполинскому, всевидящему Сверхмозгу — как подключают простой компьютер к сложнейшим компьютерным системам, обладающим фантастическим запасом информации и сверхвозможностями, и от этого простенький компьютеришка становится чуть ли не всемогущим... Так случилось и со мною! Я влился в нечто Великое и Непостижимое. Я видел его глазами, осязал Его осязанием, слышал Его ушами. Но это было не дьявольское зрение, не дьявольский слух!

— Смотри, гнусный слизняк! — шипел за спиной дьявол-хранитель.

Да! Кругов ада было бесконечное множество, не имелось им предела и края. Старик Дант, ежели б скувырнулся в них, то и не выбрался бы никогда, врет он все, борзописец и рифмоплет, никогда он не бывал в преисподней, а коли и попал в нее по исходу лет своих, так сам познал свою неправоту и наивность — в каком из этих бесчисленных шаров-кругов томится он сейчас?! Один Бог то ведает!

— Смотри, ублюдок!

И вновь надвинулся огромный шар, навалился, раздавил... вобрал в себя. И увидел я странное поле каменное, усеянное как поле арбузное, как какая-нибудь колхозная бахча, головами круглыми, торчащими прямо из камня. До горизонта тянулась адская бахча и уходила за него. Видывал я в кино, как зарывали дикари-кочевники своих врагов или пленников в песок по горлышко, чтоб помучились хорошенько. Но тут был не песок, а именно камень. И головы были живые — рожи искажены болью, страданием, аж смотреть на них тошно: слюни текут, из носов и ртов — у кого пена, у кого кровь сочится, хрипят, сопят, пыхтят. А прямо по камню меж голов этих змеи ползают ядовитые — и обвивают шеи, и жалят, и вонзают зубы свои в беззащитных. А сверху какие-то мохнатые вороны с черными клювами — подлетит к одному и по черепу долбанет, к другому — глаз выклюет, к третьему — губу живьем сорвет... Замахал я руками и застучал ногами, чтоб прогнать гнусных птиц хоть от ближайших. Да не тут-то было! Птички оказались непростыми — зарычали, оскалились. А в клювах у них железные зубища в три ряда — вот и маши на них! И терзали, и мучили они всех несчастных — пока каждая голова в разлохмаченный кровавый кочан капусты не превратилась. И тут вижу, из-за окоема выползает какой-то чудовищно огромный комбайн совершенной дикой конструкции, с какими-то колесами, гусеницами, загребалами, транспортерами и вообще черт-те с чем. Ползет он быстро и головешки стрижет через одну, в себя вбирает, а другие каким-то вонючим серым асфальтом заливает, закатывает и утрамбовывает. И до того споро, скоро, сноровисто, что мой родной дьявол-хранитель, гуманист хренов, еле успел меня под гусеницы этому комбайну толкнуть, а то бы я вывернулся, выскочил бы.

— Ах ты сволочь! — только и успел я выкрикнуть от обиды.

А меня уже затянуло в механизмы, перерубило, перемололо, растерло и выплюнуло. Мука, мрак, боль, ужас!

А как мое трупное мясо срослось и косточки восстановились, открыл я глазенки, а чудище это далеко-далеко и шпарит во всю за горизонт, только клубы черного дыма стоят.

А разлюбезный дьявол-хранитель хохочет.

— Гляди, червь!

А чего там разглядывать — пустое каменное поле, серое и ровное, всех закатали под адский асфальт.

Но не тут-то было! Гляжу — вздувается камень в одном месте, в другом, прорывают его ростки какие-то.., а это и не ростки, а те же самые головы, но целенькие, невредимые, только багровые все, словно проросли прямо из адских подземных жаровень. Пробиваются одна за другой, прорастают — миллионы, миллиарды. И летит уже туча черного зубастого воронья. И выползают невесть откуда змеи, а за ними следом жуки, гусеницы, муравьи, черви могильные — и все к свежатинке тянутся.

Вырвало меня из нутра черным тягучим гноем и желчью, хотя не ел я ничего уже давным-давно, так, что и вкус пищи позабыл напрочь.

А дьявол из-за спины:

— Держи эту игрушку, червь! Не расчистишь для себя места, сам себя накажешь.

И протягивает мне стальную косу — дескать, коси, головешки, секи их поганые. А те и впрямь — из-под ног моих уже лезут, встать негде — переминаюсь, поджимаю то одну ногу, то другую.

— Нет, сволочь, — говорю, — себе оставь, на смертный час. Хоть и бессмертный ты кощей, а конец тебе придёт… дождёшься.

И оскользнулся я на чьей-то башке бестолковой, упал, свернул три или четыре шеи кому-то. Но не дали мне подняться уцелевшие, зудящие завистью — зубами рвать начали, тянуть каждая голова к себе. И так их густо стало, что все тело изгрызли — куски мяса вырывали своими зубами, глотали, фыркали, отплевывались и снова вонзали зубы. Орал я, матерился, визжал свиным визгом, отбрыкивался ногами изглоданными, отбивался руками обгрызенными... и не мог отбиться. Так и обожрали до скелета, за кости принялись — только хруст стоит. А дьявол-хранитель вокруг похаживает да косой помахивает — срубленные головы летят, кровь фонтанами брызжет... нет, не хочу и вспоминать об этой бойне. Не хочу и не могу.

А потом, когда этих сволочей снова вороны исклевали в капусту да змеи с червями изгрызли изнутри, прикатило железное чудище-комбайн и всех нас закатало в адский асфальт, притрамбовало. Все до последней точки претерпел, все превозмог — а куда денешься! Боль и муки невыносимые, да только смерти в аду нету, терпи, грешник проклятый, ты тут не у Христа за пазухой, а у сатанаила под копытом – при жизни ближних своих копытил, теперь тебя сатанят – не обессудь, всё честь по чести.

А потом темень, мрак, страх, тревоги необъяснимые. И сатанинский жар изнизу. И до того печет, что из последних сил наверх рвешься, черепом каменный асфальт таранишь-пробиваешь — кто башкой стены каменные не прошибал, тот этой боли не поймет. Долго длилась мука. Но прошиб я камень, прорвался к свету, пророс, вобрал в легкие воздуха черного, ядовитого. Передохнул миг. И узрел перед носом своим змею с разинутой пастью и дрожащим раздвоенным языком. И почуял, как в макушку вонзились когти черного зубастого ворона. А по шее поползли вверх черви и жуки, чтобы заползти в уши, рот, нос. И понял я, что испытывали несчастные, и сам возжелал, чтобы кто-нибудь срубил мою голову косой. Ох, горе горькое!

— Ну, где же ты, гад ползучий, сатанинское отродье! — завопил я на весь мир. — Где ты, дьявол-хранитель долбанный!!!

А он тут как тут — копытом мне в нос, так, что из глаз кровь брызнула. И шипит ехидно:

— Ты ведь, ублюдок, тоже таким грехом грешил? Помучайся хоть малость!

— Каким?! — ору я.

А черви выгрызают внутренности, уже до мозга добрались, заползают в лобные доли, в виски. А змея жалит беспрестанно. А жуки по пищеводу в брюхо ползут, кусают, грызут. А ворон рвет кожу — лоскут за лоскутом.

Дата добавления: 2015-09-29