Анри де Марсе, побочный сын лорда Дэдли, один из Тринадцати. "Для женщины
увидеть его значило потерять голову". Но свежий цвет лица и ясные глаза де
Марсе - только обманчивая личина, он уже не верит ни мужчинам, ни
женщинам, не верит ни в Бога, ни в черта. И вот, прогуливаясь по террасе
Фельянов, Анри встречает девушку необычайной красоты, они страстно
влюбляются друг в друга. Хотя Пакиту Вальдес, златоокую девушку, ревниво
стерегут, ему удается проникнуть в ее жилище. В белом будуаре, словно
созданном для любви, в обстановке неслыханной роскоши, она становится
любовницей де Марсе. Он обнаруживает, что она девственна и вместе с тем
уже достаточно опытна. Паките ведомо наслаждение, ибо она любит женщину,
ту, что поручила стеречь ее мулату, готовому на все, даже на убийство,
женщина эта - маркиза де Сан-Реаль, она также дочь лорда Дэдли и сводная
сестра Анри де Марсе. Пакита обернулась в саду Тюильри, чтобы получше
разглядеть молодого человека именно потому, что ее поразило удивительное
сходство между ним и маркизой. Отныне она будет любить одно и то же
существо в двух лицах - в облике мужчины и женщины. Это подготовляет
свирепую и несколько экстравагантную развязку: в ту самую минуту, когда
Анри де Марсе, один из Тринадцати, узнав, что златоокая девушка любит
маркизу, врывается с помощью своих друзей в ее дом, чтобы отомстить,
маркиза кромсает кинжалом тело изменницы. Брат и сестра оказались с глазу
на глаз в залитой кровью комнате. Маркиза уйдет в монастырь; Анри станет
любовником Дельфины де Нусинген.
Такова, писал Гуго фон Гофмансталь, "эта великолепная, незабываемая
история, где сладострастие рождается из тайны, где во время бессонной
парижской ночи Восток раскрывает свои тяжелые веки, необычайные
приключения переплетаются с действительностью... и настоящее освещается
таким ярким светом факела, что начинает походить на ослепительные
сновидения стародавних времен... Ее начало могло бы принадлежать Данте,
конец словно взят из "Тысячи и одной ночи", а вся она могла выйти только
из-под пера того, кем написана". Вот мнение поэта. По правде говоря,
излишества в описаниях роскоши и выспренность стиля несколько шокируют.
Однако следует помнить мудрую фразу Латуша: "Оставьте темное пятнышко под
левой грудью вашей возлюбленной, - ведь это же родинка".
Тема произведения, несмотря на всю занимательность сюжета, привела в
ужас госпожу Ганскую; Зюльма Карро также в негодовании отвернулась. А
между тем Бальзак был не первым романистом, проявившим интерес к
лесбийской любви. Он был знаком с эротической литературой XVIII столетия,
и "Монахиня" Дидро открыла ему глаза на неистовые проявления этой страсти.
В книге Латуша "Фраголетта" говорилось о двусмысленной дружбе между леди
Гамильтон и неаполитанской королевой Марией-Каролиной. Сам Бальзак писал в
"Физиологии брака": "Юная девушка, быть может, сохранит в пансионе
девственность, но отнюдь не целомудрие", и он описывал там "первые утехи,
робкие проявления сладострастия, видимость блаженства". В тетради, куда
писатель вносил свои планы, упоминается произведение "Любовь в гареме":
"Одна из наложниц любит другую, она изо всех сил старается уберечь ее от
внимания властелина". Кроме того, Бальзак был наслышан о нежных отношениях
между Жорж Санд и Мари Дорваль. Об этом много толковали в столице. Он
поселил у себя на улице Кассини Жюля Сандо, "который обожал первую из этих
женщин и взял себе в любовницы вторую" после разрыва с Жорж Санд, "ибо
вновь обретал этим дивное благоухание минувших дней", как выразился Арсен
Уссэ. К тому же Бальзак был близким другом доктора Эмиля Реньо, одного из
прототипов Ораса Бьяншона и наперсника четы Сандо-Санд. В послесловии к
"Златоокой девушке" Бальзак намекнул, что он имел в виду Мари Дорваль,
сказав: "Если кого-нибудь интересует Златоокая девушка, он может увидеть
ее после того, как упал занавес, - так актриса, желая получить свой
недолговечный венок, поднимается в полном здравии, хотя на глазах у
публики была заколота кинжалом".
Однако не только этот недавний пример подсказал Бальзаку выбор сюжета.
Человек, желающий описать все стороны современного ему общества, не может
пренебречь его, так сказать, изнанкой. Привязанность Вотрена к Эжену де
Растиньяку напоминает страсть, которую маркиза де Сан-Реаль питает к
Паките Вальдес. "Дело в том, что я люблю вас!" - говорит Вотрен
Растиньяку; создатель образа Вотрена, Бальзак, придавал мужской дружбе
почти мистическое значение. Хорошо его знавший Теофиль Готье записал:
"Бальзак мечтал о героической и преданной дружбе, о том, чтобы душа,
мужество, ум двух людей слились в единую волю". Дружба между Пьером и
Джафьером (персонажи из пьесы "Спасенная Венеция" английского драматурга
Отвея), заговорщиками, готовыми отдать жизнь один за другого, глубоко
поразила его, и он несколько раз вспоминает о ней в своих произведениях;
Вотрен говорит Растиньяку: "Пьер и Джафьер - вот моя страсть".
"История Тринадцати" - это история такого слияния воли нескольких людей
(между которыми не существует никакого чувственного тяготения). Бальзак
был просто одержим подобной идеей, и позднее он создаст тайное общество
"Красный конь"; его члены должны были при любых обстоятельствах
поддерживать друг друга, немедленно откликаться на всякий призыв
"конюшни", захватить "ключевые позиции" в книгоиздательствах, прессе и
театре. Теофиль Готье, Леон Гозлан, Гранье де Кассаньяк, Альфонс Карр, Луи
Денуайе, Жан-Туссен Мерль войдут в число "коней", которых Бальзак будет
собирать за столом в ресторане, чтобы изложить свой план предстоящей
кампании. "Это не человек, а какой-то дьявол, - признавался Теофиль Готье,
- он обладал такой силой воображения, что во всех подробностях описывал
каждому из нас блестящую и полную славы жизнь, которую нам обеспечит
содружество". Действительно, мысль покорить общество, чтобы "скромно
закончить свою жизнь, сделавшись пэром Франции, министром и миллионером",
с юных лет преследовала Бальзака.
Впрочем, писателю пришлось довольно скоро распустить общество "Красный
конь" и прийти к следующему выводу: "Во Франции ассоциации мужчин
невозможны". Но еще долго его будет соблазнять роль покровителя
какого-нибудь юноши. Он предоставил приют у себя на улице Кассини сперва
Огюсту Борже, а затем Жюлю Сандо. В той части своих "Мемуаров", которая не
увидела света, Филарет Шаль намекает, что дружба Бальзака с этими молодыми
людьми считалась порочной: "Он (Бальзак) не питал склонности к женщинам, и
единственная дама, которой он, как утверждала молва, восхищался - госпожа
Канель (супруга его издателя), - пленяла его, как рассказывали,
необыкновенно красивыми и пышными волосами, которые покрывали ее всю,
когда она их распускала: наш натуралист-романист наслаждался, погружая
пальцы в эти пушистые волны".
Бальзак не питал склонности к женщинам! Факты и письма доказывают
нелепость подобного утверждения. Никто лучше, чем он, не описал неистовое
влечение к женщине, которое испытывает юноша. Никто не ожидал от женщин
больше, чем он; и никто со своей стороны не давал им больше. Все
возлюбленные Бальзака считали его превосходным любовником. Письма госпожи
де Берни дышат удовлетворенной страстью; его письма к госпоже Ганской
полны дерзкой интимности, герцогиня д'Абрантес, хорошо разбиравшаяся в
мужчинах, не пренебрегала Бальзаком. Он был не только прекрасным
любовником, но и другом. И понимал женщин лучше, чем кто-либо иной. Тут
какой-нибудь Филарет Шаль сказал бы, что подобная интуиция как раз и
свидетельствует о том, что в натуре самого Бальзака было нечто
женственное. Несомненно. Великий писатель должен охватывать все стороны
человеческого существования. Для того чтобы написать некоторые страницы,
он должен чувствовать то, что чувствует женщина. Слов нет, когда Бальзак
описывает прекрасного юношу, его тон выдает восхищение мужской красотой.
Возможно, он в эти минуты испытывал к такому молодому человеку симпатию.
Он проникал в чувства Вотрена; мысленно ставил себя на его место;
возможно, даже немного завидовал ему, но в жизни его примеру не следовал.
Мы уже замечали в Бальзаке явный интерес к гермафродитам. В "Златоокой
девушке" вновь появляется, правда, в несколько иной форме (Анри де Марсе и
его сестра), Серафит-Серафита - существо, соединяющее в себе одновременно
и мужчину и женщину. Такая двойственность определяется тем, что в самом
писателе жили как бы два человека: один - могучий бунтарь с непомерными
желаниями, жажда могущества заставляла его не раз мечтать о некой
магической силе или об опоре на тайное общество, он с суровым героизмом
вел "эту ужасную борьбу с ангелом", какой является литературное
творчество; второй - "бедняга", легко ранимый, простодушный, нуждающийся в
чисто материнском покровительстве (госпожа де Берни, госпожа Ганская,
Зюльма Карро); в любви он пользуется тем же чувствительным языком, что и
женщина. Но это не извращенность, не порочность, а всего лишь слабость,
сочетавшаяся в Бальзаке с необычайной энергией; подобная двойственность,
без сомнения, необходима творцу.
В случае с Сандо нет ничего неясного. В августе 1834 года, завтракая с
Бальзаком, Жюль рассказал, что после разрыва с Жорж Санд он чуть было не
наложил на себя руки, что он утратил веру в себя, потерял цель в жизни и
не имеет средств к существованию. Бальзак пожелал стать духовным отцом
злополучного юноши и предложил ему поселиться на улице Кассини - живший
там Огюст Борже в то время путешествовал. Чтобы не обидеть щепетильного
Сандо, Бальзак поручил ему написать драму о герцогине Монпансье, план
которой уже набросан им самим. "Я решил взять Жюля Сандо к себе; надо
хорошо устроить этого чувствительного юношу, потерпевшего крушение в
житейском море, и направлять его плавание по литературному океану".
Устройство юноши обойдется довольно дорого, направлять его работу будет
нелегко. Неважно! Сандо (Бальзак называл его "милый Сандо") за все
расплатится, когда пьеса принесет ему богатство.
Первого ноября "потерпевший крушение в житейском море" Сандо
присутствовал на обеде, который Бальзак давал в честь пяти светских львов,
или "тигров" из "инфернальной ложи". "Я разрешаю себе неоправданное
роскошество. У меня будет Россини и Олимпия, его cara dona...
[возлюбленная (ит.)] Самые тонкие вина Европы, самые редкостные цветы,
самые изысканные яства". Форель, цыплята, мороженое - и за все он
расплачивался векселями. Золотых дел мастер Лекуэнт прислал пять
серебряных блюд, три дюжины вилок, лопатку для рыбы с резной серебряной
ручкой, и это после торжественного обеда должно было отправиться
прямехонько в ломбард. Что думал обо всем увиденном "милый Сандо"? Он был
буквально ошеломлен таким роскошным образом жизни, а главное - испуган
неистовым трудом Бальзака. "Сандо говорит, что никакая слава не может
вознаградить за подобный труд, что он предпочел бы лучше умереть, чем
работать с таким напряжением".
С этой поры начинается взаимное разочарование. Голова у Сандо шла
кругом. Бальзак заставил молодого человека заниматься различными
разысканиями для будущей пьесы, но дело подвигалось туго. "Я лихорадочно
делал выписки, - говорит Сандо, - но его это не удовлетворяло. Когда же я
в полном изнеможении растягивался на своей узкой железной кровати, то
считал себя счастливым, если этот Титан внезапно не будил меня, желая
прочесть свеженаписанные страницы своего нового романа или засадить меня
за правку своих бесконечных корректур". Сандо писал Бальзаку: "Борьба
придает вам величие, а меня она убивает; вы жаждете бури, а мне нужен
покой". Что касается Бальзака, то теперь он думал о юном Жюле примерно то
же, что думала и Жорж Санд. Лень Сандо удивляет и раздражает труженика
Бальзака. "Вы даже вообразить себе не можете, какой это бездельник и
нерадивый человек. Он совершенно лишен энергии и воли... Ныне он приводит
в отчаяние друга, как прежде приводил в отчаяние возлюбленную".
Все же инициатором разрыва был Сандо, и Бальзак пострадал при этом "и в
денежном, и в моральном отношении". Однажды в марте 1836 года молодой
человек сбежал, написав своему гостеприимному хозяину ласковое письмо и
предоставив ему рассчитываться за жилье и расплачиваться с долгами. Сандо
писал: "Дорогой Мар, я уже давно считал, что веду малодостойную жизнь. Я
пользовался роскошью, которую не заслужил своим трудом, долги мои росли с
каждым днем, порою мне начинало казаться, что я близок к самоубийству. Я
хотел работать, но не мог... И вот я решил все это бросить... Прощайте,
старина, Муш по-прежнему вас любит". И позднее: "Милый Мар, я надеялся,
что в последний день смогу вас обнять". В этих прозвищах "Мар" и "Муш"
пожелали усмотреть доказательство подозрительной дружбы. На самом же деле
то были шутливые имена, какие придумывают друг другу приятели. Подобно
тому как Вотрен прибавлял словечко "рама" ко всем словам и называл
Растиньяка "маркиз де Растиньякорама", сам Бальзак превратил жаргонный
суффикс "мар" в приставку и называл себя "мар-шал", "мар-абу". Из-за
монашеской сутаны Оноре друзья прозвали его "дон Мар". К тому же задолго
до получения этого письма Бальзак перестал появляться у себя на улице
Кассини, и Сандо жил в его квартире один, в обществе кухарки; на ограде
дома было прибито объявление: "Сдается квартира". Писатель тем временем
приспособил для себя в Шайо, на улице Батай, "неприступное убежище".
Зачем он это сделал? Отчасти для того, чтобы укрыться от преследовавших
его кредиторов. Хотя он за последние четыре года и заработал много денег,
но еще не расплатился с заимодавцами. Помимо суммы, которую он все еще
должен матери, у него на шее сорок шесть тысяч франков долга. Много
говорилось о том, что долги эти - результат банкротства его типографии, но
их подлинная причина - слишком роскошный образ жизни. Расходы Бальзака
поистине огромны. Для того чтобы успешно работать, он должен жить в хорошо
обставленных комнатах, где на полках стоят книги в дорогих переплетах и
бронзовые статуэтки, а полы застланы пушистыми коврами. Золотых дел мастер
Лекуэнт присылает ему не только столовое серебро, но и две трости: одна
украшена красным сердоликом, набалдашник другой - с инкрустацией из
бирюзы. Вообще трости Бальзака - трости с набалдашниками из золота, из
кости носорога, украшенные драгоценными камнями, - приобрели широкую
известность. Дельфина де Жирарден назвала один из своих романов "Трость
господина Бальзака": писательница притворяется, будто сама верит, что
трость эта волшебная, что она позволяет Оноре становиться по своему
желанию невидимкой и лучше наблюдать скрытую жизнь человеческих существ.
Но все это лишь декорации, сон наяву, мир феерии. Бальзаку нравится
задавать такие пиры, чтобы гостям казалось, будто хозяин владеет
талисманом, делающим его обладателем несметных богатств, повелителем
времени и пространства. Но когда после пышного обеда, на котором Россини
громогласно объявляет, что даже у монархов он ничего подобного не видел,
не пил и не ел, Бальзак вновь принимается за работу, он опять вступает в
мир суровой правды, в мир пансиона Воке и банкирского дома Нусингена. И в
этом мире писатель становится самим собою: с мудрой прозорливостью
осуждает безумную щедрость папаши Горио; он облачается в белоснежную
монашескую сутану и работает, препоясавшись шнуром; в этом мире он успешно
проводит самые рискованные спекуляции и с редкостным умением накапливает
колоссальные богатства Нусингена. Время от времени он делает попытку
перенести в реальную жизнь блестящие замыслы своих персонажей, но без
успеха, ибо, как только внешний мир начинает оказывать сопротивление,
Бальзак тут же укрывается в своем внутреннем мире. Задуманное им дело
перестает быть выгодным начинанием и становится темой для романа.
Стремится ли он к роскоши из тщеславия? Нет, все гораздо сложнее. Это
как бы часть монументального вымысла Бальзака, героем которого был он сам,
и вымысел этот существует не только в его голове, писатель пытается
воссоздать его и в реальном мире. Бальзак никогда не умел провести четкую
границу между воображением и действительностью. Если он дает обед, то
каждая бутылка вина на столе имеет свою историю. Вот это бордо трижды
объехало вокруг света, а вон тот ром налит из бочки, которая целый век
плавала по морским волнам. Чай, заваренный для гостей, собирала при свете
луны дочь китайского императора. Если же доверчивый собеседник спрашивает:
"Все это правда, Бальзак?" - то Оноре в ответ разражается заразительным
детским смехом: "Во всем этом ни словечка правды". На улице Батай, в своем
"неприступном убежище", он устроил для себя будуар, навеянный грезами,
подобный будуару Златоокой девушки в особняке маркизы де Сан-Реаль,
который описан им в его повести. Диван окружностью в пятьдесят футов,
обтянутый белым кашемиром, с черными и пунцовыми бантиками, образующими
ромбы...
"Спинка этого гигантского ложа возвышалась на несколько дюймов над
грудой подушек, придававших ему еще больше роскоши прелестью своих узоров.
Будуар был обтянут красной тканью, а по ней трубчатыми складками,
наподобие каннелюр коринфской колонны, ниспадал индийский муслин,
отделанный поверху и понизу пунцовой каймой в черных арабесках. Под
складками муслина пунцовый цвет казался розовым, и этот цвет любви
повторялся на оконных занавесях тоже из индийского муслина, подбитых
розовой тафтой и отделанных пунцово-черной бахромой. Шесть двусвечных
канделябров из золоченого серебра, укрепленных на стене на равном друг от
друга расстоянии, освещали диван. Потолок, с которого свешивалась люстра
матового золоченого серебра, сверкал белизной, подчеркнутой золоченым
карнизом. Ковер напоминал восточную шаль, он являл взорам тот же рисунок,
что и диван, и приводил на память поэзию Персии, где он был выткан руками
рабов. Мебель была обита белым кашемиром с черной и пунцовой отделкой.
Часы, канделябры - все было из белого мрамора, сверкало позолотой...
Переливающаяся ткань обивки, цвет которой менялся в зависимости от
направления взгляда, переходя от совершенно белых к совершенно розовым
тонам, прекрасно сочеталась с игрой света, пронизывающего прозрачные
складки муслина, создавая впечатление чего-то облачного, воздушного. К
белизне душа испытывает какое-то особенное влечение, к красному цвету
льнет любовь, а золото потворствует страстям, обладая властью
удовлетворять их прихоти. Так все смутные и таинственные свойства
человеческой души, ее необъяснимые, бесконечные изгибы находили здесь
поощрение. Эта совершенная гармония создавала какое-то совсем особое
созвучие красок, вызывала в душе сладострастные, неопределенные,
неуловимые отклики".
Как отзвук детских и юношеских грез писателя, как эхо его разочарований
и унижений, теперь, много лет спустя, возникала эта роскошная обстановка,
достойная султана из "Тысячи и одной ночи" и его наложниц несказанной
красоты.
Помимо кредиторов, еще одно веское соображение заставило Бальзака
покинуть улицу Кассини: нелепое упорство, с каким национальная гвардия
пыталась сделать его одним из своих солдат, точно он был заурядный буржуа
из их пошлого реального мира, а за отказ повиноваться ему грозило тюремное
заключение. Приходилось скрываться. В доме номер тринадцать по улице Батай
Бальзак снял квартиру не на свое имя, а на имя некой несуществующей вдовы
Дюран. В дом можно было проникнуть, только зная пароль, который часто
менялся: "Подошло время сбора яблок", "Я принес фламандские кружева".
Только после этого посвященный, миновав первый и второй этажи, где никто
не жил, пройдя две пустые и запущенные комнаты, приподнимал в конце
унылого коридора тяжелую портьеру и внезапно попадал в восточный дворец.
Был ли это рабочий кабинет Бальзака или будуар Пакиты Вальдес? Писатель
приказал обить стены плотной и мягкой тканью, чтобы в комнатах царила
тишина, а может, и для того, чтобы заглушить вопли Златоокой девушки. Он
надеялся, что на этом диване любви будет уютно его новой пери, красавице
англичанке, с которой он познакомился в австрийском посольстве... И как
знать? Быть может, сюда к нему пожалует и Анриетта де Кастри, окончательно
забыть которую он все еще не мог.
Бальзак - маркизе де Кастри, около 10 марта 1835 года:
"Господи, как вы можете думать, что я - на улице Кассини? Ведь я всего
в нескольких шагах от вас! Не нравится мне ваша меланхолия: будь вы тут, я
бы вас разбранил. Я усадил бы вас на огромный диван, и вы бы почувствовали
себя феей в своем волшебном дворце, а я сказал бы вам, что в этой жизни
для того, чтобы жить, надо любить".
Потом он сообщал, что работает над романом, где будет нарисован
"величественный образ обетованной женщины"; название книги - "Лилия
долины". Героиню он наречет в честь госпожи де Кастри Анриеттой - странная
честь после стольких размолвок. Этот труд отнимает все его силы, писал
Бальзак.
"Вот почему я отнюдь не живу, запершись вдвоем с возлюбленной, как вам
нашептывают в свете. Если бы, работая так, как я работаю, я бы еще
умудрялся иметь пять-шесть любовниц, которых мне приписывают, я бы
потребовал, чтобы меня публично увенчали лавровым венком. Геракл выглядел
бы тогда рядом со мною жалким лилипутом... Провести часок с женщиной,
возможно, было бы для меня великим благом, однако белый диван, ожидающий
лилию, так и останется стоять одиноко. Впервые в жизни мне удалось
претворить в действительность свои грезы, эти цветы поэтической фантазии.
Жюль Сандо, придя сюда в тот день, когда я засел за работу, воскликнул,
что ему почудилось, будто перед ним возник палермский кафедральный собор
из оперы "Роберт-дьявол". Моя обитель напоминает будуар женщины! Но
женщины изысканной изящной. Спасибо за перья, за вереск - скромный цветок,
порадовавший меня, когда я изнемогал под бременем труда. Заглянули бы вы
сюда в час, когда я просыпаюсь, и посидели бы часок на диване, опустившись
на него, как пташка. В целом мире об этом будем знать только мы двое.
Между одиннадцатью утра и часом дня вы пережили бы минуты поэтические и
таинственные; однако вы уже слишком охладели к удовольствиям, и я не
надеюсь на эти радости, которые дарует нам молодость".
Через князя Альфреда Шенбурга, чрезвычайного посланника, прибывшего
сообщить Луи-Филиппу о восшествии на австрийский престол императора
Фердинанда I и посетившего Бальзака на улице Батай, писатель переслал
рукопись "Златоокой девушки" Еве Ганской. Что касается "Серафиты", то он
признавался, что ему никак не удается закончить эту нелегкую книгу.
Непомерный труд истощил его силы. Человеческая природа неумолима. "Моя
жизнь сосредоточилась в мозгу, тело пребывает в бездействии, и оболочка
разбухает".
Бальзак - Чужестранке:
"Словом, вот уже три недели я непрерывно работаю над "Серафитои" по
двенадцать часов в день. Этот гигантский труд никому не ведом; люди видят
и должны видеть только его результаты. Но мне надо было проглотить
множество книг по мистицизму для того, чтобы о нем писать. "Серафита" -
опаляющее произведение для тех, кто верит. К несчастью, в нашем жалком
Париже даже ангел может стать темой для балета".
Он не без гордости сообщал Еве, что его трость с набалдашником
чеканного золота, в который вкраплена бирюза, все еще служит пищей для
разговоров в Париже и даже в Неаполе и Риме: "Эта драгоценная трость того
и гляди приобретет европейскую известность... Если во время своих
путешествий вы услышите, что я обладаю волшебной тростью, которая
убыстряет бег коней, раскрывает ворота замков, отыскивает алмазы, не
удивляйтесь, а посмейтесь над этим вместе со мною. Никогда еще с таким
увлечением не выставляли напоказ хвост собаки Алкивиада!" Для человека,
жаждущего славы, сочинить легенду о волшебной трости было ловким ходом.
Воображение людей легче поразить отрубленным собачьим хвостом или
набалдашником трости, нежели философской доктриной.
"Итак, прощайте, уже два часа ночи. Я украл у "Серафиты" целых полтора
часа. Она ворчит, зовет меня, надо ее заканчивать, ибо журнал "Ревю де
Пари" также ворчит: я взял аванс в тысячу девятьсот франков и "Серафита" с
трудом покроет эту сумму. Прощайте; вам нетрудно представить себе, что,
дописывая это посвященное вам произведение, я думаю о вас. Пора уже книге
появиться на свет; здешние литераторы решили, что мне ее никогда не
закончить, что это просто немыслимо".
Немыслимо? Только не для Бальзака. Он пообещал привезти Чужестранке
рукопись "Серафиты", прежде чем ее Ржевусское величество возвратится в
свои владения. Но об одном он ей не писал - о том, что с наступлением
весны он часто ездит в Версаль и видится там со своей новой пассией,
графиней Гидобони-Висконти.
Бальзак - Зюльме Карро, 17 апреля 1835 года:
"Во мне живет несколько людей: финансист; художник, борющийся против
прессы и публики; затем художник, вступающий в борьбу с собственными
произведениями и замыслами. Наконец, живет во мне и человек, исполненный
страсти, он способен растянуться на ковре у ног прекрасного цветка и
восторгаться его красками, вдыхать его аромат. Тут вы скажете: "Негодный
Оноре!" Нет, нет, я не заслуживаю такого эпитета. Ведь я способен
отказаться от всех доступных мне радостей и запереться у себя в комнате,
чтобы работать. Послушайте, cara [дорогая (ит.)], почему вы мне совсем не
пишете? Неужели вы думаете, что утратили хотя бы крохотную долю моей
привязанности? Ведь жизненные испытания только усиливают старинную дружбу.
Итак, через несколько дней вы увидите меня у себя. Я давно лелею мечту об
этой вылазке... Но вот уже несколько дней, как я подпал под власть
неотразимой особы и не знаю, как освободиться от ее чар, ибо, по примеру
юных девиц, я не в силах противиться приятному соблазну".
К несчастью для Бальзака, жившие в Париже поляки сообщали госпоже
Ганской о его весенних шалостях. Она писала ему теперь только коротенькие
письма, в которых отчитывала неверного. Он понимал, что надо самому
отправиться в Вену, чтобы оправдать себя. Но ему трудно было оторваться от
письменного стола. "Я словно коза, привязанная к колышку. Когда наконец
капризная рука Фортуны освободит меня от пут? Не знаю". У него болела
печень: "Но обождите, госпожа Смерть! Уж коли вы явились, то помогите мне
опять взвалить ношу на спину. Я еще не выполнил свою задачу".
XIX. ЛИЛИЯ ДОЛИНЫ
Постоянство - один из краеугольных
камней моего характера.
Бальзак
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |