Что он взбесился. Люди подобрей 4 страница

— Он жив, — более твердо повторил Реб. — Вы лжете.

Реб выглядел, как подросток, обезумевший от страха. Казалось даже, что он стал меньше ростом. Он, как-то обмякнув, стоял, прислонившись к стене, с приставленным к виску дулом люгера. Он обвел взглядом всех четверых мужчин, чуть задержавшись на Лотаре, вспотевшем больше обычного. Однако за Лотаром находилось подвальное окно, забранное двумя железными прутьями, снабженное пыльным стеклом — во всяком случае, не столь пыльным, чтобы сквозь него нельзя было видеть, что происходит на улице.

— Пора с этим кончать, — сказал Эпке.

— В письме, которое оставил мне отец…

Реб внезапно замолчал, словно поняв, что наговорил лишнего. Эпке живо посмотрел на него блеклыми глазами:

— Какое письмо?

— Мой отец жив, я знаю это.

— Что за письмо?

Сквозь небольшой полукруг подвального окна справа можно было видеть прохожих на улице — от ботинок до колен, — хотя шум уличного движения сюда не доносился. Человек в ботинках парашютиста уже прошел мимо один раз; он появился снова, по положению его ног было ясно, что он стоит напротив если не подвального окна, то по крайней мере дома, где находились Реб и четверо мужчин.

Сломленный Реб опустил голову:

— Я оставил его в Вене.

— В Вене? Где?

— Я вам не скажу.

Он произнес эти слова тоном обиженного мальчишки. Эпке недоверчиво смотрел на него. Наконец он кивнул головой и, не оборачиваясь, сказал:

— Лотар, ты можешь найти фотографии его отца?

Толстяк обтер своими женскими ручками лоб и все лицо:

— Если я буду знать день, то смогу.

— Август 1941-го. В двадцатых числах, — улыбнулся Ребу Эпке. — А потом, малыш, ты расскажешь мне об этом письме. — И снова улыбнулся.

Лотар опустился на колени перед одним из шести металлических сундуков. Открыл его. Там были аккуратными рядами сложены негативы и отпечатки. Его пальцы пробежали по рядам этикеток. Реб по-прежнему стоял, опустив голову. Молчание затягивалось.

— 21 августа 1941 года, — сказал Лотар.

Послышался шелест бумаги.

— Климрод!

Крепкая рука схватила Реба за подбородок и силой заставила его поднять голову. Но он упрямо не открывал глаз; черты его лица чудовищно исказились, на этот раз без всякого притворства.

— Открой глаза, малыш. Разве не ради этого ты приходил в Райхенау и пришел из Вены сюда, в Зальцбург?

Реб протянул руку, взял фотографии. Их было три, каждый раз тело снималось через застекленный глазок.

Он увидел своего отца голым, с атрофированными ногами, ползущим по полу, пытающимся зацепиться ногтями за цемент. Все три снимка, должно быть, сделаны с интервалом в пятнадцать — двадцать секунд. Они изображали процесс удушья. На последнем документе, несмотря на черно-белую съемку, можно было отчетливо различить текущую изо рта кровь и кусочек языка, который мученик сам себе откусил.

Рука, державшая Реба, отпрянула. Реб рухнул на колени, уронив голову на грудь. Он с трудом повернулся и прислонился щекой к прохладному камню стены.

— Сожгите к чертовой матери все это, — послышался голос Эпке.

Двое мужчин — мнимых санитаров — стали лить бензин в сундуки, с которых сбили замки.

— Мой милый Лотар, вкрадчиво сказал Эпке. — Значит, мой милый Лотар, мы хотели собрать личную коллекцию для себя?

И почти в эту секунду раздался выстрел, который поразил Лотара прямо в рот. Толчком девятимиллиметровой пули, выпущенной в упор, фотографа отбросило назад. Он упал на один из уже охваченных пламенем сундуков.

— Пусть сгорит заодно, сказал Эпке. — А теперь твоя очередь, малыш. Ну-ка, расскажи мне об этом письме.

Он поднял ствол своего люгера и приставил его к переносице Реба. Нет сомнения, что этот жест стоил ему жизни. Увидев это сквозь стекла подвальных окон, люди из военной полиции неправильно поняли его смысл. Они открыли огонь из автоматических пистолетов. По меньшей мере две очереди прошили Эпке в ту секунду, когда желто-голубые языки вспыхнувшего бензина ослепительно осветили подвал. Он рухнул на Реба, чем, помимо вероятной сноровки стрелков, и объясняется тот факт, что Реб остался цел и невредим, получив лишь царапину на правом плече.

Что касается двух других, то один из них пытался бежать и был застрелен на пороге стеклянной двери с колокольчиком. Второй оказал сопротивление, швырнув в сторону окна канистру с бензином, который мгновенно вспыхнул. Скрытый от взглядов густым, валящим из сундуков дымом, он в одиночку на несколько минут задержал полицейских.

Но этим он ничего не добился. Он вновь возник в виде живого факела; его из милосердия прикончили.

Реба вытащили на улицу. Вмешался французский майор, и им занялись. Он был залит кровью, хоть и не собственной, но на самом деле не пострадал. Однако на все вопросы, задаваемые французом и его переводчиком-австрийцем, давал только невнятные, почти лишенные смысла ответы, пристально глядя на расспрашивающих своими растерянными большими серыми глазами.

Когда он явился во французскую военную полицию. Зальцбурга, чтобы попросить помощи (этот его демарш и вызвал телефонный звонок, принятый Сеттиньязом), то утверждал, что действовал по указаниям капитана Тарра-са из Линца, и говорил о военных преступниках, на след которых ему удалось напасть. То, что он выбрал своим собеседником француза, без сомнения, не было делом случая: из всех трех великих держав французы явно были самыми пылкими в охоте на бонз бывшего Третьего рейха.

Таррас прибыл в Зальцбург через пять часов после перестрелки, решив прикрыть ложь Сеттиньяза ценой спора с начальником отдела O. S. S. в Линце капитаном 0'Мира. Он уладил дело с присущей ему саркастической резкостью. Этому, кстати, способствовали обстоятельства: обыск, проведенный в доме Карла-Хайнца Лотара, показал, что фотограф — тут вообще не проживала, а женщину — увезли рано утром трое неизвестных, к тому же обчистивших квартиру. Без сомнения, они искали содержимое железных сундуков, которые были обнаружены обгоревшими.

— Какого черта вы жалуетесь? — заявил Таррас военным и гражданским полицейским Зальцбурга. — Дело ясное: этот Лотар собрал документы, которые жаждали заполучить наши дорогие нацисты, лишь для того, чтобы их уничтожить. Что, кстати, они и сделали, прикончив для пущей надежности Лотара. Куда уж проще! Даже полицейские, даже военные полицейские, должны были бы это понимать. Что касается моего юного агента, то он, разумеется, превысил данные ему мной инструкции по выслеживанию. Но надо и его понять: его мать и сестры погибли в концлагере в Польше, да и сам он чудом уцелел. Его рвение объяснимо. А сейчас он в состоянии шока. Поэтому оставьте его в покое, прошу вас…

Он привез Реба Климрода в Линц, отправил в госпиталь, хотя и сам тоже пытался его расспросить. Но юноша оставался в прострации, погрузившись в полную немоту. Его физическое состояние вызывало беспокойство: организм перестал сопротивляться, и, что самое худшее, в его глазах погасло дикое пламя, так изумлявшее Тарраса и Сеттиньяза. Казалось, что благодаря своеобразной замедленной реакции его настиг синдром концлагерей, поражавший большинство уцелевших, которые, пережив первые часы или первые дни, оказывались раздавленными отсутствием смысла жизни и погружались в полную депрессию.

Дэвид Сеттиньяз также вспоминает, что после Зальцбурга он раза два навещал в госпитале Климрода, сам удивляясь тому интересу, который к нему испытывал. Реб упрямо молчал. Создавалось впечатление, что ему ничего не было известно о своей семье, своем отце, о людях, которые едва его не прикончили. Он, конечно, ни слова не говорил об Эрихе Штейре и о мести, которая в нем зрела.

Когда 7 августа 1945 года Реб Климрод исчез вторично, оба американца простосердечно подумали, что больше никогда не увидят странного сероглазого юношу.

— 8 -

Капитан (это звание он получил от англичан, вместе с которыми в составе диверсионных отрядов Ее Королевского Величества сражался в Ливии) Элиезер Баразани приехал в Австрию в последних числах мая 1945 года. У него была простая и четкая задача: вербовать и тайно переправлять в Палестину уцелевших бывших узников концлагерей, отдавая явное предпочтение молодым, совсем юным мужчинам и женщинам, которые были способны использовать в борьбе свои потенциальные силы, закаленные в огне крематориев. Это был родившийся в Палестине человек маленького роста, худой и изысканно вежливый.

Впервые он увидел Реба Климрода 5 июля 1945 года и, по правде говоря, почти не обратил на него внимания. Фамилия Климрод была не еврейская, а главное, юноша (Таррас привез Реба из Зальцбурга всего пять дней тому назад) находился в таком физическом и психологическом состоянии, что в ближайшие недели, если не месяцы, Баразани даже в голову не пришла бы мысль о его эмиграции, особенно нелегальной.

Впрочем, в тот день у представителя Еврейской бригады оказались на примете два других кандидата: один, находившийся в соседней палате, и второй, чье первое имя случайно оказалось Реб, а фамилия была Байниш. Реб Яэль Байниш был евреем из Польши, прибывшим в Маутхаузен в конце зимы 1944/1945 года. В эшелоне с тремя тысячами заключенных он был пригнан из Бухенвальда в концлагерь в Верхней Австрии (в этом же эшелоне находились Симон Визенталь и князь Радзивилл); только тысяча человек прибыли на место назначения живыми. В 1945 году ему было девятнадцать лет.

Его койка стояла справа, рядом с койкой Реба Климрода. Он и Баразани долго беседовали на идиш. У Баразани не сохранилось почти никаких воспоминаний о лежавшем в метре от них парне, если не считать весьма смутного впечатления, что все, сказанное им Вайнишу, казалось, ничуть не интересовало незнакомца. Впрочем, Баразани, хотя превосходно знал иврит и английский, на идиш изъяснялся с трудом, чего оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание Реба Климрода.

На сделанное ему предложение Яэль Байниш немедленно согласился, намекнув, что он готов ехать сразу, как только ему позволят общее состояние и физическая форма (за два дня до прихода в Маутхаузен танков VII американской армии эсэсовец перебил ему прикладом шейку бедра, и Яэля положили в палату А, блок VI, «блок смерти»).

Баразани сказал, что снова приедет через две недели.

Что и сделал.

— Я хотел поговорить с вами.

Эти слова были произнесены на иврите. Баразани обернулся и сперва никого не заметил. Коридор госпиталя казался пустым. Потом он разглядел высокую худую фигуру в углу, у колонны, в двух шагах от двери, из которой он появился. Лицо незнакомца ничего Баразани не говорило. Зато взгляд поразил необыкновенной пристальностью.

— Кто вы?

— Реб Михаэль Климрод. Сосед по койке Яэля Байниша.

Его иврит был абсолютно правильным, хотя говорил он совсем медленно, с трудно различимым акцентом, который иногда присущ франкофонам. Иногда запинался, как это делают люди, снова заговорившие на почти забытом ими языке. Он, наверное, прочел вопрос в глазах Баразани, потому что тут же прибавил:

— Моя мать была еврейка Ханна Ицкович из Львова. Она попала в Белжец, мои сестры тоже. Отец обучил меня французскому, мать — ивриту и идиш. Я знаю итальянский и немного испанский. Учу английский.

Он с трудом пошевелился, протянув свою длинную худую руку, которую до сих пор держал за спиной, и показал обложку книги «Autumn Leaves» Уитмена. Но глаз не отвел и смотрел на палестинца в упор, с вызывающей чувство неловкости настойчивостью.

— Сколько же вам лет? — таков был первый вопрос, пришедший на ум слегка ошарашенному Баразани.

— В сентябре исполнится семнадцать. 18 сентября. Баразаии испытывал ощущение, которое в тот момент он не мог определить:

— И что вы от меня хотите?

— Я хотел бы уехать с Байнишем и другими, если охотники найдутся.

Молодость Климрода не смущала Баразани. Семнадцать лет для большинства борцов за «Эретц-Исраэл» («Землю Израиля») были почти зрелым возрастом, по крайней мере в таких подпольных группах, как «Иргун», «Штерн». Причина его смущения была в другом. Он прокрутил в воображении возможную попытку проникновения в их ряды англичан — что уже и произошло, — чтобы сорвать массовую эмиграцию, которой лондонские политики боялись пуще всего.

Ты был в Маутхаузене?

— Да.

— Я проверю. Перепроверю каждое твое слово.

Серые глаза даже не моргнули.

— Вы совершили бы ошибку, не сделав этого. И вам нет необходимости сразу же давать мне ответ. Я не мог бы всерьез отнестись к людям, которые завербовали меня в несколько минут. Кстати, я физически не в состоянии ехать.

— А когда сможешь?

— Когда и Яэль Байниш. Через две недели.

Баразани одержал свою победу. Он специально встретился с членами Еврейского комитета Линда, в который входил и Симон Визенталь. Фамилия Климрод была им неизвестна. Лишь один человек вспомнил, что видел Реба в лагере: «Он был накрашенный, как женщина, в окружении группы офицеров СС».

Баразани удалось найти добрый десяток мужчин и женщин из Львова, которые ждали своего часа в Леовдинге, никто из них не встречал в городе Ханну Ицкович-Климрод с тремя детьми в июле 1941 года.

июля Баразани отчитался перед своим начальником Ашером Бен-Натаном[17], ответственным за сбор австрийских евреев в американской зоне. Он поделился с ним своими сомнениями: «Что-то меня смущает в этом мальчишке, никак не пойму, что именно». — «Он слишком умен?» — «Умен? Когда я с ним говорю, мне кажется, будто он взрослый, а я младенец и по уму мне годика три! Наверное, он соображает раза в три-четыре быстрее. Я даже не успеваю договорить. Он отвечает раньше, чем я задаю вопросы». — Это, без сомнения, вас и смущает, — смеясь, ответил Бен-Натан. — Мне самому это тоже бы мешало.

Они договорились, что Баразани будет доверяться лишь собственному чутью.

июля Баразани снова явился к Яэлю Байнишу и Ребу Климроду. Он объявил им свое решение: они оба уезжают в ночь с б на 7 августа.

Баразани действительно нашел приемлемый вариант. Поначалу Байниш станет присматривать за Климродом. Такова была первая предосторожность. Ее он дополнил и второй, совершенно неукоснительной: Баразани послал в Тель-Авив сообщение, где особо рекомендовал Реба Климрода Дову Лазарусу.

Реб протянул руку Яэлю Байнишу, у которого еще плохо сгибалась правая нога и бедренный сустав. Он втащил его в кузов грузовика, где уже сидели одиннадцать мужчин и пять женщин, большинство из которых были в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Царило полное молчание. Кто-то поднял и закрепил задний борт, закрепил также цвета хаки брезентовый тент; сразу стало совершенно темно. Снаружи донеслось чье-то перешептывание, потом включился мотор, и грузовик тронулся с места. Это было в час ночи 7 августа 1945 год.

...Чтобы добраться до места встречи, Реб и Яэль вышли из госпиталя задолго до полуночи. Обходя центр, прошли через весь Линц и добрались до первого пункта сбора вблизи пакгауза, находившегося среди портовых сооружений на берегу Дуная. Здесь к ним присоединились двое мужчин и одна девушка, но было решено дальше идти по одиночке. Они шли до южного выхода из города, на дорогу в Санкт-Флориан. Реб Климрод заранее никогда не знал места и время встречи, подлинных имен своих спутников, условий, при которых состоится отъезд.

Во время второй части путешествия он не предпринял ни единой попытки разузнать обо всем подробнее. Выехав из Линпа, более четырех часов ехали без остановок, молодая женщина что-то негромко напевала на идиш, хотя ее лица разглядеть было нельзя. Впервые остановились совсем ненадолго, чтобы справить естественную нужду. Занимавшийся рассвет освещал горы, которых Реб не мог узнать, а Байниш, не знавший почти ничего об Австрии, и подавно. Кто-то из мужчин назвал по-польски ущелье Кламм, что лежит к северу от Бад-Гастейна. А Байниш, тихо засмеявшись, ответил: «Не трудитесь переводить, он и польский знает…»

После остановки ехали еще часа два; яркий свет австрийского лета пятнами просачивался сквозь щели в брезентовом тенте.

Весь день седьмого августа они провели на уединенной ферме близ Иглса, на склонах Патсхеркофеля. И снова двинулись в путь с наступлением ночи, часов в одиннадцать; проехали Инсбрук, где Реб услышал, как два человека — должно быть, солдаты, у одного из них был сильный певучий южный акцент — говорили по-французски. Потом Реб узнал дорогу, по которой они ехали: железнодорожный туннель в Миттенвальде и легкий шум реки Инн, о которой он прекрасно помнил. Летом 1938 года венская гимназия, где он учился (опережая на два класса своих сверстников), организовала здесь, в Санкт-Антоне, каникулы.

Он подумал, что они направляются в Швейцарию, но в Ландеке грузовик повернул налево, оставив позади предгорье Альп, и покатил в сторону Пфундса и Наундерса, к перевалу Решен. Спустя час грузовик остановился, избавился от своего человеческого груза, развернулся и сразу же укатил вниз. Дальше шли пешком, их вел молодой парень, который выплыл из темноты и по-немецки посоветовал им соблюдать полную тишину. После примерно трех часов восхождения под покровом ночи они добрались до слабо освещенной гостиницы. Они проникли в нее не через главную дверь, а по лестнице, что вела на широкий, в тирольском стиле, балкон, откуда они попали на второй этаж. Здесь уже находилась другая группа из двадцати эмигрантов, соблюдавших тишину с такими предосторожностями, что даже разулись, чтобы не тревожить постояльцев первого этажа.

...Эти постояльцы тоже вели себя необычайно тихо. Час спустя после прихода Реб Климрод выглянул в окно и увидел человек пятнадцать мужчин; кое-кто из них был в возрасте. У вновь прибывших чувствовалась военная выправка, несмотря на их роскошные цивильные костюмы и дорогие чемоданы. Они осторожно подошли к гостинице, но их появление в холле первого этажа вызвало взрыв возгласов, кстати, быстро смолкнувших.

Лишь гостиничная прислуга сновала взад-вперед по этажам как ни в чем не бывало.

Яэль подобрался поближе к Ребу:

— Ты догадываешься, о чем я думаю?

Реб кивнул. Через пол с двухметровой глубины было слышно, как люди устраивались на ночлег. Если бы оба молодых человека легли животом на пол, они могли бы расслышать ведущиеся шепотом разговоры. Гримаса ненависти на несколько секунд исказила тонкие черты Яэля Байниша, уцелевшего среди немногих в варшавском гетто.

— Это беглые нацисты!

Он заплакал от бессильной ярости.

Весь день 8 августа прошел в этом странном, противоестественном соседстве.

И не исключено, что в этой гостинице на перевале Решен в нескольких метрах друг от друга одновременно находились выжившие узники Маутхаузена, других концлагерей и их бывшие палачи, которых кормила одна гостиничная прислуга и переводили через границу одни и те же контрабандисты.

Эриха Штейра среди них не было. Даже Сеттиньяз полагал, что там его быть не могло. Даты не совпадали.

А маршрут был тот же.

На следующую ночь они перешли итальянскую границу. С интервалом в два часа. Сначала беглые эсэсовцы, которым отдавалась пальма первенства.

В Италии колонна грузовиков, ничуть не таясь, ждала Реба Климрода и его спутников, число которых возросло благодаря еще нескольким группам, ранее перешедшим перевал Решен и укрывавшимся на фермах на итальянском склоне горы, и теперь перевалило за сотню.

Яэль Байниш был крайне веселого нрава и обладал какой-то поразительной способностью все высмеивать. В Маутхаузене он десятки раз мог сразу же погибнуть, прямо во дворе, когда передразнивал походку или манеры кого-либо из охранников. Спускаясь с перевала Решен, он беспрерывно пел либо с дерзостью, граничащей для некоторых с непристойностью, изображал некоего Шлоймеле, гордость его родной деревни Крешев, близ Люблина в Польше, который был раввином или кем-то в этом роде.

Но в ту секунду, как они увидели грузовики и солдатские мундиры, все, даже Яэль Байниш, застыли, остолбенев. Грузовики и мундиры, несомненно, были английскими. И речь шла, узнали они, о 412-й транспортной роте Ее Королевского Величества. Благодаря которой все они, преодолевая упорные преграды, чинимые Великобританией, проберутся на юг Италии, откуда отплывут в «Эретц-Исраэл».

-й королевской транспортной роты в действительности не существовало. Она была плодом богатого воображения человека по имени Иегуди Арази, резидента «Моссада» в Италии, куда он высадился (англичане активно разыскивали его в Палестине) вместе с армиями союзников. Именно в эти армии входили английские части, в личном составе которых были рассеяны палестинские евреи.

Среди них четыре сержанта, в том числе Элияху Коэн по прозвищу Бен-Гур, создатель в кибуцах «Палмы» — оборонительного отряда «Хаганы» и ядра будущей израильской армии.

Арази разработал с четырьмя сержантами хитрый план, как тайком использовать материальные ресурсы — различное снаряжение и всевозможные виды продовольствия — армии Ее Величества. Кроме того, Арази создал сеть радиосвязи, связавшей Неаполь с Антверпеном через Париж, Марсель и Афины. Радиопередатчик (тоже краденный) был установлен в городке близ Мадженты, что в тридцати километрах от Милана; он давал возможность поддерживать контакт с руководителями «Хаганы» в Тель-Авиве.

В этой оккупированной Италии в распоряжении Арази были грузовики, люди, свободно говорящие по-английски, унтер-офицеры, одетые в надлежащую форму… Он дерзко создал фиктивную воинскую часть. С поддельными документами, но реальным местом дислокации: большим гаражом в центре Милана, который совершенно официально считался реквизированным Британской Армией. Все это он дополнил цехом изготовителей поддельных бумаг, коим поручалось составлять командировочные предписания, способные обмануть военную полицию, а также поддельные документы для транзитных беглецов.

Таким образом и возникла 412-я рота[18].

августа 1945 года группа из тридцати пяти нелегальных эмигрантов погрузилась в Бари на двадцатипятитонное рыболовецкое судно «Далин», в действительности «Сириус», чьим настоящим портом приписки было Монополи, местечко в сорока километрах южнее на Адриатическом побережье. Через неделю — без всяких происшествий — первое послевоенное тайное судно пристало к берегам Цезарей. На его борту находились Реб Климрод и Яэль Байниш.

. ПОМИНАЛЬНЫЕ СВЕЧИ В БОГОТЕ

— 9 -

Реб сжимал кинжал в правой руке, оперев большой палец на лезвие, чтобы придать оружию правильное положение. Оттолкнувшись правой ногой и преодолев одним прыжком два метра, он нанес левой рукой удар по глазам, а правой сверху вниз вонзил кинжал в «тело». Как только он ощутил, что на уровне подложечки клинок вошел до самой «кости», Реб одним движением запястья вырвал кинжал, описав им в воздухе полукруг. «Горло» было перерезано. Все его движения были фантастически собранными и быстрыми.

Он отступил на два шага назад, и руки его повисли вдоль тела. Манекен был обезглавлен.

— Неплохо, — послышался чуть хриплый голос Дова Лазаруеа. — Даже недурно. При условии, что часовой будет глух да к тому же мертвецки пьян. А уж если он будет спать беспробудным сном, то отлично. При таких условиях у тебя есть шанс перерезать ему глотку так, чтобы его вопли не подняли на ноги всю британскую армию в радиусе четырехсот километров. Единственный шанс. Второго не дано.

Под короткими усами, что появились у него в этот день казалось, они отросли за ночь, сверкали в улыбке крупные белые зубы. Дову Лазарусу было под пятьдесят, весил он восемьдесят пять килограммов при росте метр семьдесят. Он родился в самом конце прошлого века в Петах-Тикве («Врата надежды») — первом еврейском поселении, которое основали в Палестине, на берегах реки Яркой исступленно верующие эмигранты, бежавшие от русских погромов; родители его входили в организацию «Возлюбленные Сиона», носили рубахи, сапоги до колен и прибыли в Петах-Тикву в 1882 году. Его крепкое полное тело, благожелательная улыбка, мягкий близорукий взгляд из-под очков без оправы придавали ему вид, способный ввести в заблуждение любого. Он был безоговорочным сторонником насилия благодаря той мрачной и всепоглощающей страсти, которая всю жизнь сжигала его. Яэль Байниш думает, что Лазарус жил в Ирландии (и сражался там в рядах Ирландской Республиканской Армии Коллинза), в Соединенных Штатах (несколько лет), в Южной Америке и даже на Дальнем Востоке. По мнению Байниша, в жизни Ребд Климрода большую роль сыграли те связи, что Дов Лазарус завязал в Нью-Йорке и Чикаго в 1925-1930 годах.

Лишь в 1933 году Лазарус обрел свое призвание; поводом послужила его вторая встреча с Давидом Бен-Гурионом[19].

— Теперь ты — сказал он Яэлю. — И постарайся хорошенько. Поставь голову манекена на место и помни, что перед тобой человек, которого ты должен зарезать.

Согласно пожеланию Баразани Лазарус лично занялся новыми, прибывшими из Австрии иммигрантами. Кстати, такова была его четкая обязанность внутри «Иргуна»: обучать новичков и превращать их в бойцов «армии теней». К осени 1945-го руководителем «Иргуна» (организация основана в 1937-м и первоначально не являлась террористическим движением) уже год был тридцатидвухлетний человек, родившийся в Белоруссии, который пробрался в Палестину лишь в 1942-м, — Менахем Вольфович Бегин.

— Плохо, — сказал Лазарус. — До изумления никудышно. Единственная твоя одежда, что английский часовой окажется человеком с чувством юмора и его наповал сразит приступ хохота.

Он встал, хотя, казалось, даже не шевельнулся, подошел к манекену:

— Попробуй-ка на мне, Яэль. Попытайся вспороть мне глотку. Нападай, когда захочешь. Разуйся. И попробуй по-настоящему меня убить.

Байниш снял башмаки, постоял в нерешительности. Тесак, который он сжимал в руке, был острым, как бритва, лезвие двадцать четыре сантиметра.

— У тебя всего минута, чтобы меня прирезать, — сказал Лазарус, повернувшись спиной и глядя на белую стену своего иерусалимского дома, стоявшего на узкой улочке на границе старых еврейских и армянских кварталов, над которыми высилась башня Давида. Яэль взглянул на Реба.

Тот кивнул.

И Яэль метнулся вперед…

...Через три-четыре секунды лезвие ножа оказалось приставленным к его собственному горлу — под кадыком была слегка поцарапана кожа, — и резкая боль пронзила правое плечо и предплечье.

Тишина.

— А можно я попробую? — спросил Реб Климрод.

Их взгляды встретились. Байниш запомнил ту напряженную паузу. Тишину, которую Дов Лазарус нарушил, улыбнувшись.

— Нет, отрезал он.

Оба молодых человека, уцелевших в Маутхаузене, 28 сентября 1945 года приняли участие в своей первой боевой операции. Они, помимо множества другого, научились изготовлять нитроглицерин, наливая — желательно, чтоб руки не дрожали — капля за каплей глицерин в смесь равных долей азотной кислоты и серной кислоты, крепостью не менее семидесяти градусов по шкале Бомэ; а еще обыкновенный порох, для чего собирали на стенах хлевов и конюшен, иногда в пещерах селитру. Научились обращаться с другими взрывчатыми, уже боевыми, веществами, которые диверсионные отряды крали в основном с английских складов: толом, эзогеном С-4, мелинитом или каким-нибудь пластичным динамитом. Именно Яэль Байниш обнаружил замечательные способности изготовителя взрывчатки; его фирменным «блюдом», вне сомнений, была зажигательная смесь, на три четверти состоящая из калиевой соли с добавкой такого же количества сосновой смолы и одной части сахарной пудры (этот последний компонент положительно приводил его в восторг; он напоминал о стряпне, и Яэля так и подмывало испечь пирог).

Яаль специализировался по взрывчатке. Когда речь шла о настоящем боевом деле, тут первенствовал Реб Климрод. В первые же дни обнаружилось, что при любых обстоятельствах Реб не теряет хладнокровия. Во всех отрядах, что готовил Дов Лазарус, — для «Иргуна», для группы «Штерн», — вполне хватало отважных, иногда даже безумно храбрых ребят. Реб отличался от них. И не столько своим полным безразличием к опасности: многие из тех, кто входил в диверсионные отряды Бепша, пережили концлагеря, у многих все близкие погибли; смерти они не боялись, и та борьба, в которой им предстояло участвовать, оставалась их единственной надеждой не сойти с ума, придать хоть какой-то смысл своей жизни. Нечто подобное тоже переживал и Реб. Но ему было свойственно и другое: он никогда не ввязывался в споры о будущем еврейском государстве. В этом он разделял взгляды Дова Лазаруса. Любая политика для Лазаруса была абстракцией, он жил одним действием. С самого начала в их отношениях установилось какое-то удивительнейшее сочетание соперничества и сотрудничества. Дову Лазарусу было почти пятьдесят, а Ребу семнадцать лет. Правда, полных семнадцать.

Дата добавления: 2015-09-29