Однажды утром, когда Клэр выносила утку, в комнату вошел Бритва с завтраком. Он молча подождал, пока Клэр не закончит свои дела, а потом я расслышала его шепот:
– Она умирает?
Клэр покачала головой. Это могло означать и «да», и «я знаю не больше твоего». Я подождала, пока она не уйдет, и сказала:
– Вы зря теряете время.
Бритва глянул на установленную под потолком камеру наблюдения:
– Я просто делаю свою работу.
Я швыряю поднос на пол. Бритва поджимает губы, но ничего не говорит. Молча убирает еду с пола, а я лежу и все не могу отдышаться после таких физических усилий. Пот катит с меня градом.
– Да, приберись тут. Делай свою работу.
Температура подскакивает, и у меня в голове что-то переключается. Я будто чувствую, как по венам курсируют сорок четыре тысячи микророботов, а хаб распространяет свою сеть по всему моему мозгу. И тут я понимаю, что испытывал мой отец в последние часы перед смертью, раздирая ногтями лицо, чтобы избавиться от насекомых, которые ползали под кожей.
– Сука! – задыхаясь, говорю я.
Бритва вскидывает голову и удивленно смотрит на меня.
– Отстань от меня, сука!
– Нет проблем, – бормочет он.
Бритва стоит на карачках и влажной тряпкой собирает с пола еду. В воздухе едкий запах дезинфицирующих средств.
– Как только, так сразу.
Бритва встает. Его щеки цвета слоновой кости разрумянились. Я в полубреду решаю, что они отражают свет его золотистых волос.
– Ты не сможешь уморить себя голодом, – говорит он. – Лучше придумай что-нибудь другое.
Я пыталась, но из этого ничего не вышло. Я едва могу оторвать голову от подушки.
«Теперь ты принадлежишь им».
Вош – скульптор, мое тело – глина. Но не душа. Моя душа никогда ему не подчинится. Ее не раздавить. Ее нельзя контролировать.
Я свободна, они – нет. Пусть и теряю силы, пусть умру или выздоровею, но игра закончена, и гроссмейстеру Вошу – мат.
– У моего отца была любимая поговорка, – говорю я Бритве. – «Мы называем шахматы игрой королей, потому что эта игра учит нас управлять королями».
Он бросает тряпку в раковину и хлопает дверью. Когда возвращается с очередной порцией еды, я вижу на подносе знакомую деревянную коробку. Бритва без слов сваливает еду в мусорное ведро и швыряет поднос в направлении раковины, куда он с грохотом и приземляется. Кровать гудит, и мое тело принимает сидячее положение. Бритва ставит напротив меня коробку.
– Ты же говорил, что не играешь, – шепчу я.
– Так научи.
Я качаю головой и обращаюсь к камере наблюдения у него за спиной:
– Хорошая попытка. Но не пошел бы ты в задницу?
Бритва смеется:
– Это не их идея. Но если говорить о задницах, будь уверена – я получил разрешение. Он открывает коробку, достает доску и перебирает фигуры.
– Вот эти твои королевы и короли, вешки и похожие на сторожевые башни штуки. Как так получилось, что все фигуры вроде как люди, а эти – нет?
– Пешки, а не вешки. Вешка – это такой длинный и тонкий кол.
Бритва кивает:
– Так зовут одного парня в моем отделении.
– Колышек?
– Вешка. Я и не знал, что это такое.
– Ты все неправильно расставляешь.
– Естественно. Я ведь не умею играть в эту дебильную игру. Сама и расставляй.
– Не хочу.
– Значит, признаешь поражение?
– Я сдаюсь. Это называется – сдать партию.
– Полезная информация. Было предчувствие, что я узнаю много нового.
Бритва улыбается. Он не такой настырный, как Зомби. Он мягче, деликатнее, ироничнее. Сидит рядом со мной на кровати, и я чувствую слабый запах жевательной резинки.
– Черными или белыми?
– Бритва, я даже пальцем шевельнуть…
– Будешь говорить, куда хочешь пойти, а я – двигать фигуры.
Он не сдается. Но я и не ожидала, что он так просто отступит. К этому этапу все слабаки и рохли отсеялись, неженок не осталось. Объясняю, как расставляются и ходят фигуры, перечисляю основные правила. Бритва все кивает и угукает, но у меня такое ощущение, что он скорее соглашается, чем учится. Потом мы играем, и я побеждаю в четыре хода. Во время второй партии он начинает спорить и возмущаться: «Ты не можешь так ходить! Я же говорю: это самое тупое правило в мире». Во время третьей партии я уже не сомневаюсь, что он пожалеет о своей затее. Настроение у меня не улучшилось, а у Бритвы окончательно испортилось.
– Это самая тупая игра из всех, что придумали люди, – недовольно заявляет он.
– Шахматы не придумали. Их открыли.
– Как Америку?
– Как математику.
– Я встречал в школе таких девчонок, как ты…
Он не заканчивает мысль и принимается снова расставлять фигуры.
– Хватит, Бритва, я устала.
– Завтра еще шашки принесу. – Звучит как угроза.
Но является он без шашек. Поднос, деревянная коробка. В этот раз он расставляет фигуры в каком-то странном порядке. Черного короля ставит в центре поля лицом к себе, королеву – на край лицом к королю, три пешки – веером за спиной короля, коней – справа и слева от короля, а офицера – прямо за ним. А за офицером ставит еще одну пешку. Потом Бритва смотрит на меня и улыбается ангельской улыбкой.
– Хорошо, – сама не зная почему, киваю.
– Я изобрел игру. Готова? Она называется… – Бритва отбивает по перильцам кровати барабанную дробь. – Шахбол!
– Шахбол?
– Шахматы и бейсбол. Шахбол. Поняла? – Он с хлопком кладет подле доски на кровать монету.
– Что это? – спрашиваю я.
– Четвертак.
– Я знаю, что это четвертак.
– Для игры. Это будет мяч. Вернее, не реальный мяч, а представление о мяче. Или о том, что происходит с мячом. Если помолчишь секунду, я объясню правила.
– Я и так молчу.
– Хорошо. У меня от твоих разговоров голова болит. Обзываешься, Йоду цитируешь, рассказываешь мутные байки про слонов. Ты хочешь играть или нет?
Бритва не ждал от меня ответа. Он поставил белую пешку напротив черной королевы и сказал, что это бэттер.
– Ты должен начинать с королевы, это самая сильная фигура.
– Поэтому она и работает битой. – Бритва качает головой – его поражает моя тупость. – Все просто: кто защищается, а это ты, тот первый подбрасывает монету. Орел – страйк, решка – бол.
– Монета не подходит, – возражаю я. – Вариантов-то три: страйк, бол и хит.
– Вообще-то, их четыре, если считать фолы. Ты разбираешься в шахматах, я – в бейсболе.
– Шахболе, – поправляю я.
– Без разницы. Если ты выбрасываешь бол, то это бол, и ты бросаешь снова. Выпадает орел, отлично, тогда я бросаю монету. Видишь, так у меня появляется возможность заполучить хит. Орел – я в игре, решка – пропускаю. Если я пропускаю – первый страйк. И так далее.
– Поняла. И если ты выбрасываешь орла, я получаю монету и смотрю, получится у меня поймать мяч и передать своему или нет. Орел – я выбиваю тебя…
– Неправильно! Все не так! Нет, сначала я бросаю три раза. Четвертый бросаю, если у меня выпадает ДР.
– ДР?
– Двойная решка. Это трехходовка. С ДР ты бросаешь еще раз: орел – хоум ран; решка – простой трипл. Орел-орел – сингл; орел-решка – дабл.
– Может, мы лучше начнем, и ты…
– Потом ты получаешь монету обратно и смотришь, удается ли тебе выбить мой потенциальный сингл, дабл, трипл или хоумер. – Бритва тяжело вздыхает. – Конечно, если это не хоум ран.
– Конечно.
– Ты смеешься надо мной? Потому что я не понимаю…
– Я просто пытаюсь вникнуть.
– Очень на тебя похоже. Ты даже не представляешь, сколько времени я потратил. Это очень сложно. Я хочу сказать, не так, как в игре королей. Ну, ты вот знаешь, как называют бейсбол? Национальное времяпрепровождение. Потому что, играя в него, мы учимся справляться со временем. Или с прошлым. С чем-то из этого.
– А вот теперь ты надо мной смеешься.
– Вообще-то, сейчас только я один над тобой и смеюсь. – Бритва замолкает, и я догадываюсь, чего он ждет. – Ты никогда не улыбаешься.
– Это так важно?
– Однажды, когда был маленьким, я так смеялся, что штаны обмочил. Мы гуляли в парке «Шесть флагов», катались на колесе обозрения.
– И что тебя так рассмешило?
– Сейчас уже не помню. – Бритва берет меня за запястье, поднимает мою руку и вкладывает в ладонь четвертак. – Бросай уже эту чертову монетку, и начнем играть.
Я не хочу его обижать, да и игра не кажется сложной. Он приходит в такое возбуждение после своего первого хита, торжествующе поднимает над головой кулак, а потом начинает двигать по доске черные фигуры и комментирует игру хриплым высоким голосом, подражая настоящим комментаторам. Совсем как ребенок, который играет с фигурками героев комиксов или телесериалов.
– Глубокий проход в центр поля!
Пешка из центра поля скользит ко второй базе. Слон – второй бейсмен и пешка – шорт-стоп отступают. А левая пешка зарабатывает очко и бежит к центру. Все это Бритва проделывает одной рукой, а вторая крутит между пальцами монетку, изображает, как мяч при замедленной съемке летит и приземляется слева в центре поля. Это так глупо и так по-детски, что я бы даже улыбнулась, если бы еще улыбалась.
– Сэйф! Он в безопасности! – вопит Бритва.
Нет, это не глупо. Он и правда ребенок. Глаза горят, голос срывается от возбуждения. Ему снова десять лет. Не все потеряно. Важное еще осталось.
Его следующий хит – ошибка, мяч приземляется между первой базой и правым полем. Бритва изображает драматическое столкновение полевого игрока и бейсмена. Первая база скользит назад, правое поле скользит вперед, потом – хрясь! Бритва изображает удар.
– А это разве не ошибка? – спрашиваю я. – Мяч ведь можно было поймать.
– Можно поймать? Рингер, это всего лишь дурацкая игра, которую я придумал за пять минут с помощью шахматных фигур и монетки.
Еще два хита. Его троица набирает очки. Я всегда считала отстойными игры, где все построено на удаче. И ненавидела их по той же причине. Бритва, наверное, чувствует, что мне уже не интересно. Он комментирует еще громче и, не останавливаясь, двигает фигуры по полю. Даже не слушает мои замечания насчет того, что это мои фигуры, раз уж я в защите. Еще один глубокий проход в центр левого поля. Еще один промах за первой базой. Еще одно столкновение полевого игрока и бейсмена. Я не понимаю: то ли он повторяется, потому что считает это смешным, то ли у него серьезные проблемы с воображением. В глубине души я даже думаю, что могла бы оскорбиться от имени всех шахматистов планеты.
На третьем иннинге я выдыхаюсь.
– Сегодня вечером снова попробую, – предлагаю я. – Или завтра. Лучше завтра.
– Что? Тебе что, не нравится?
– Нет. Это весело. Просто я устала. Я правда устала.
Бритва пожимает плечами, как будто это не важно, а это действительно не важно, потому что иначе он бы не стал пожимать плечами. Он убирает четвертак в карман и складывает шахматы, а сам бормочет что-то под нос. Я могу разобрать только – «шахматы».
– Что ты говоришь?
– Ничего. – И смотрит в сторону.
– Что-то про шахматы.
– Шахматы, шахматы, шахматы. Шахматы построены на мозгах. Извини, но шахбол не сравнить с шахматами по уровню эмоций.
Бритва берет коробку под мышку и решительно шагает к двери.
Последний выпад перед уходом:
– Я просто думал, что смогу развеселить тебя немного, вот и все. Спасибо. Больше мы не будем играть.
– Злишься на меня?
– Я ведь дал шахматам шанс, правда? И я не ныл.
– Не ныл. И ныл. Много ныл.
– Ты просто подумай об этом.
– О чем?
Он кричит мне через комнату:
– Подумай об этом!
Бритва хлопает дверью. Я задыхаюсь, меня трясет, и я не могу понять почему.
Вечером, когда открывается дверь в комнату, у меня уже наготове извинения. Чем больше я думаю о Бритве и его шахболе, тем больше чувствую себя как хулиган на пляже, который топчет песочные замки малышей.
– Привет, Бритва. Я…
У меня отвисает челюсть. С подносом входит какой-то мальчишка лет двенадцати-тринадцати.
– Где Бритва? – спрашиваю я.
Я бы даже сказала: требую ответа.
– Не знаю, – писклявым голосом отвечает мальчишка. – Мне дали поднос и велели отнести.
– «Отнести», – тупо повторяю я.
Бритву сняли с наряда. Может, шахбол – это нарушение распорядка. Может, Вош разозлился из-за того, что два подростка пару часов провели за игрой, как маленькие. Отчаяние вызывает привыкание и у наблюдающего, и у того, за кем наблюдают.
Или это Бритва на меня разозлился. Возможно, он сам попросил, чтобы его сняли с наряда, забрал свою коробку с шахболом и вернулся в казарму.
В ту ночь я плохо спала, хотя что это за ночь, если в комнате не гаснет стерильный свет. Температура поднялась почти до сорока, моя иммунная система из последних сил сопротивлялась вторжению микроскопических роботов. Я смутно видела, как зеленые цифры на мониторе медленно ползут вверх, и соскальзывала в полубред-полусон.
«Сука! Отстань от меня! Знаешь, почему эту игру называют бейсбол? Глубокий проход в центр поля! Мне конец. Береги себя».
Потертая серебряная монетка вращается в пальцах Бритвы.
«Это глубокий проход. Глубокий проход».
Медленно нагибаюсь к доске: полевые игроки идут вперед, второй бейсмен и шорт-стоп отходят назад. Левый идет вправо.
«Промах на линии первой базы!»
Полевые игроки бегут вперед, бейсмен – назад. Бумс! Филдеры – вперед, инфилд – назад, срезает поперек вправо. Первый бейсмен – назад, правый филдер – вперед. Бумс! Вперед-назад-поперек. Вперед-назад. Бумс.
Снова и снова. Давай перейдем к повторам. Вверх-вниз-поперек. Вверх-вниз.
Бумс.
Сна ни в одном глазу. Смотрю на потолок. Нет. Так тоже не могу увидеть. Лучше с закрытыми глазами.
Центральный и левый чертят линии вниз. Левый чертит поперечную линию.
«Н».
Правый идет вперед. Первый бейсмен бежит обратно.
«I».[16]
О, перестань. Это глупо. Ты бредишь.
Когда я в ту ночь вернулась в наш лагерь с водкой, отец уже умер. Он лежал в позе эмбриона, лицо в крови – он пытался ногтями вырвать жуков, которые поселились в его мозгу. Сукой он назвал меня перед тем, как я ушла на поиски отравы, которая могла спасти ему жизнь. Он меня и по-другому называл. Называл именем женщины, которая бросила нас, когда мне было три года. Он думал, что я – моя мама. Это забавно, потому что с четырнадцати лет я была ему как мама: кормила, обстирывала, прибиралась в доме, следила, чтобы он не угробился сдуру. И каждый день я ходила в школу в отглаженной форме, а меня там звали Ее Величество Марика и говорили, что я считаю себя лучше других, потому что мой отец – полузнаменитый художник, рекурсивный гений. А на самом деле бо́льшую часть времени он не понимал, на какой планете живет. К моему возвращению из школы он обычно впадал в прострацию. Но я позволяла людям думать, что мне хорошо, так же как позволила Салливан считать, что она права насчет меня. Я не просто культивировала эти заблуждения – жила ими. Даже после того, как весь мир рухнул, я продолжала за них цепляться. Но когда отец умер, я сказала себе: хватит. Больше никакой показной отваги, никаких несбыточных надежд; больше я не буду притворяться, будто все хорошо, когда все совсем наоборот. До этого я думала, что это круто – притворяться. Я называла это оптимизмом, смелостью, умением высоко держать голову и еще по-всякому, в зависимости от ситуации. Это не круто. Это как раз самое точное определение слабости. Я стыдилась болезни отца и злилась на него, но и сама тоже была виновата. Я играла в эту игру до самого конца – когда он называл меня именем мамы, я его не поправляла.
Бред. Из угла на меня смотрит пустой равнодушный глаз камеры.
Что там сказал Бритва?
«Просто подумай об этом!»
– Ты ведь еще что-то сказал, да? – спрашиваю я, глядя в пустой черный глаз. – Это не все.
На следующее утро открывается дверь, и я задерживаю дыхание.
Ночью я металась от веры к сомнению и обратно. Я барахталась в новой реальности.
Вариант первый: шахбол – не изобретение Бритвы, так же как шахматы – не мое изобретение. Эту игру придумал Вош, чьи мотивы для меня тайна за семью печатями.
Вариант второй: Бритва по каким-то ему одному понятным причинам решил влезть ко мне в голову. После уничтожения человечества выжили не только жестокие и гибкие. Садистов тоже уцелело достаточно. Так бывает в любой катастрофе с людьми: сволочи самые живучие.
Вариант третий: мои подозрения беспочвенны. Мальчишка затеял глупую игру, желая как-то отвлечь меня от мыслей о скорой смерти. Никаких тайных посланий на шахматной доске. Я видела буквы там, где их не было. Это нормально, людям вечно что-нибудь мерещится.
Я задерживаю дыхание по другой причине: вдруг опять явится тот мальчишка с писклявым голосом? А Бритву я больше никогда не увижу? Совершенно нельзя исключать, что он мертв. Если парень пытался тайно войти со мной в контакт, а Вош его раскусил, то среагировать он мог только одним способом.
Бритва входит в комнату, и я медленно выдыхаю. Монитор сигналит чуть громче.
– Что? – Бритва, прищурившись, смотрит на меня.
Он чувствует: сейчас что-то произойдет.
И я говорю:
– Привет.
Бритва быстро смотрит вправо-влево:
– Привет. – Он произносит это слово медленно, словно опасается, что сошел с ума. – Проголодалась?
Я качаю головой:
– Вообще-то, нет.
– Надо бы поесть. Ты сейчас похожа на мою кузину Стейси, она подсела на метамфетамины. Я не говорю, что ты ее копия – наркоманка. Просто… – Он краснеет. – Знаешь, похоже, будто тебя что-то ест изнутри.
Бритва нажимает кнопку рядом с кроватью, я принимаю сидячее положение.
– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.
Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие-то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.
– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.
Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по-человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?
– Я не вижу коробку.
– Какую? А-а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.
Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.
– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.
– Правда?
И глазами спрашивает: «Ты это серьезно?»
Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.
– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.
– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.
Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.
– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как-нибудь, если никто не украдет.
Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн-Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс».[17] Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.
– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…
– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?
– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.
Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.
– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что-то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.
– У него были проблемы с властями?
Бритва пожимает плечами:
– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па-паша?
– Мой был художником.
– Круто.
– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.
Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.
– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.
– В основном это и рисовал – хрень.
Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вся в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.
Бритва смеется:
– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.
Качаю головой:
– Я не шутила.
Бритва кивает:
– Может, поэтому и не понимаешь.
После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.
«Да, девочка, правильно, давай начнем».
Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».
– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.
Я бедром чувствую этот удар.
– Да, – еще раз стучит. – Неплохо. Хотя круче, когда делаешь это медленно. – Он показывает. – Теперь поняла?
– Если настаиваешь. – Я вздыхаю. – Да. – Один раз стучу пальцем по перильцам кровати. – Но, честно говоря, не вижу в этом смысла.
– Нет? – Два раза по одеялу.
– Нет. – Два раза по перильцам.
На то, чтобы написать следующее слово, у меня уходит двадцать минут.
ПМГ.
Один удар по одеялу.
– Я тебе не рассказывал, какая у меня была летняя работа, прежде чем не осталось никакой летней работы? – спрашивает Бритва. – Ухаживал за собаками. А знаешь, что в этой работе самое противное? Выделения анальных желез…
У Бритвы пошла игра. Четыре рана и ни одного аута.
КАК?
Я не получаю ответа целых сорок минут. Я немного устала и уже начинаю отчаиваться. Это все равно что переписываться через тысячу миль с помощью одноногого курьера. Время замедляется, события набирают ход.
ПЛН.
Понятия не имею, что это значит. Смотрю на Бритву, а он глядит на доску, снова расставляет фигуры, заполняет паузу своей болтовней.
– Это то, что называют – выделения, – продолжает он свой рассказ о собаках. – Промываешь, выделения, промываешь, выделения – все повторяется. Тоска смертная.
А черный глаз камеры все наблюдает.
– Я не поняла последний ход.
– Шахбол не для отсталых, как твои шахматы, – терпеливо отвечает Бритва. – Это как лабиринт. Чтобы выиграть, нужен план.
– И у тебя, конечно же, план есть.
– Да, у меня есть.
Один удар по одеялу.
Я не видела Воша уже много дней. На следующее утро все меняется.
– Что ж, послушаем, – говорит он Клэр, которая стоит рядом с мистером Белый Халат и выглядит как старшеклассница, которую вызвали к директору за издевательство над слабыми истощенными малолетками.
– Потеряла восемь фунтов и двадцать процентов мышечной массы. Даем диован для кровяного давления, фенерган от тошноты, амоксициллин и стрептомицин для поддержания лимфосистемы. Но сбить температуру никак не удается, – отчитывается Клэр.
– Не можете сбить температуру?
Клэр отводит глаза:
– Положительный момент: ее печень и почки функционируют нормально. Немного жидкости в легких, но мы…
Вош отмахивается от нее и подходит к моей кровати. Птичьи глаза поблескивают.
– Ты хочешь жить?
– Да, – без колебаний отвечаю я.
– Зачем?
Его вопрос почему-то застает меня врасплох.
– Я не понимаю.
– Вы не можете нас победить. Никто не может. Даже если бы в самом начале вас было семь раз по семь миллиардов. Мир – часы, и эти часы отсчитывают последние секунды. Зачем тебе жить?
– Я не собираюсь спасать мир, – отвечаю я. – Я просто надеюсь, что у меня появится возможность убить тебя.
Выражение лица у него не меняется, но в глазах появляются пляшущие огоньки.
«Я знаю тебя, – говорят мне его глаза. – Я тебя знаю».
– Надежда, – шепчет Вош. – Да. – Он кивает, он мной доволен. – Надейся, Марика. Цепляйся за свою надежду. – Поворачивается к Клэр и Белому Халату. – Лекарств больше не давать.
Лицо мистера Белый Халат становится цвета его халата. Клэр хочет что-то сказать, но потом отводит глаза. Вош снова поворачивается ко мне.
– Каков же ответ? – резко спрашивает он. – Не злость. Так что же?
– Безразличие.
– Попробуй еще раз.
– Отстраненность.
– Еще.
– Надежда. Отчаяние. Любовь. Ненависть. Ярость. Печаль. – Меня колотит, – наверное, подскочила температура. – Я не знаю. Не знаю! Не знаю!
– Так-то лучше, – говорит он.
В этот вечер мне так плохо, что я с огромным трудом отыгрываю четыре иннинга в шахбол.
НЛ.[18]
– Ходят слухи, что тебе перестали давать лекарства, – говорит Бритва и трясет в кулаке четвертак. – Это правда?
– Оставили только капельницу с физраствором, чтобы почки не отказали.
Он смотрит на монитор с моими показателями, хмурится. Хмурясь, Бритва становится похож на ребенка, который ушиб пальчик на ноге, – он не плачет, потому что считает себя уже большим.
– Это значит, что тебе стало лучше.
– Наверное. – Два удара пальцем по кровати.
– Ладно. – Он вздыхает. – Моя королева в игре. Будь осторожна.
У меня немеет спина. Перед глазами все плывет. Я наклоняюсь в сторону и выблевываю на белый кафель содержимое желудка. Содержимого не много. Бритва срывается с кровати, вопит от отвращения и переворачивает доску.
– Эй! – кричит он, но не мне, а камере под потолком. – Эй, тут нужна помощь!
На помощь никто не спешит. Бритва смотрит на монитор, потом на меня и говорит:
– Я не знаю, что делать.
– Я в порядке.
– Еще бы. Ты в полном порядке! – Он мочит в раковине свежее полотенце и кладет мне на лоб. – Хрена с два ты в порядке! Какого черта они не дают тебе лекарств?
– А зачем? – Я с трудом подавляю очередной позыв к рвоте.
– Ну, не знаю. Может, затем, что без них ты умрешь. – Бритва гневно смотрит на камеру.
– Ты не дашь мне вон тот контейнер?
Бритва стирает рвоту у меня с подбородка, складывает полотенце и снова вытирает, хватает контейнер и ставит мне на колени.
– Бритва!
– Чего?
– Пожалуйста, больше не вози мне по лицу этой гадостью.
– А? Вот черт! Да. Держись.
Он хватает свежее полотенце и мочит под краном. У него дрожат руки.
– Знаешь, в чем тут дело? Я знаю. И почему я раньше не додумался? Почему ты не додумалась? Лекарства, наверное, мешают системе.
– Какой еще системе?
– Двенадцатой. Это та, которую в тебя ввели. Шерлок. Хаб и сорок тысяч его маленьких друзей вместе работают над тем, чтобы усилить остальные одиннадцать. – Он кладет мне на лоб полотенце. – Ты холодная. Хочешь, я найду еще одеяло?
– Нет, мне жарко.
– Это война! – Бритва стучит себя в грудь. – Вот здесь. Рингер, ты должна объявить перемирие.
Я трясу головой:
– Никакого перемирия.
Бритва кивает и сжимает мою руку под одеялом. Садится на корточки и собирает рассыпавшиеся шахматные фигуры. Чертыхается, когда не может найти четвертак. Решает, что нельзя оставлять рвоту на полу. Берет грязное полотенце и на карачках вытирает пол. Продолжает чертыхаться, когда открывается дверь и в комнату входит Клэр.
– Как раз вовремя! – срывается Бритва. – Слушайте, а вы не можете хотя бы сыворотку от рвоты ей давать?
Клэр кивает в сторону двери:
– Выметайся. – Она показывает на коробку. – И это с собой забери.
Бритва зло смотрит на нее, но подчиняется. Я снова вижу за этими ангельскими чертами лица нарастающее напряжение.
«Осторожно, Бритва. Это не ответ на вопрос».
Потом мы остаемся с Клэр наедине, та молчит и долго изучает показания на мониторе.
– Ты тогда правду сказала? – спрашивает она. – Хочешь жить, чтобы убить коменданта Воша? Ты же не такая дурочка. – Прямо как строгая мамаша, отчитывающая несовершеннолетнюю дочь.
– Вы правы, – отвечаю я. – Тут у меня нет шансов. Но шанс прикончить вас, надеюсь, подвернется.
Клэр как будто удивлена:
– Убить меня? Откуда такое желание – убить меня?
Я не отвечаю, и она говорит:
– Не думаю, что ты проживешь до утра.
Я киваю:
– А я не думаю, что вы проживете больше месяца.
Она смеется. От этого смеха у меня желчь поднимается к горлу. Во рту горечь. Горло горит.
– И как ты собираешь это сделать? – нежным голосом спрашивает Клэр и кивает на полотенце у меня на лбу. – Задушишь вот этим?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |