Джон уже был в нескольких шагах от первых яранг, как заметил слабый отблеск от школьного окошка. Это желтое пятнышко вдруг окатило Джона такой волной тепла, что ему стало действительно жарко, и он откинул назад малахай. Вместе с холодом в уши ворвался шум и громкие разговоры, свидетельствовавшие о том, что в Энмын приехали гости. «Что их принесло сюда в такое трудное время? – с неприязнью подумал Джон. – Если гости из Уэлена, то не преминут остановиться у меня или у Орво».
Пыльмау не вышла из яранги. Интересно, каким образом она догадывается, идет ли муж с добычей или пустой. Может, она подсматривает издали? Тогда совсем обидно, если она делает вид, что не заметила, как муж пришел с моря, а только кидает равнодушное «етти» и молча собирает скудную вечернюю еду.
Пыльмау не вышла его встречать, но ждала его в чоттагине и толкла в каменной ступе оленьи кости.
– Котел с вареным мясом давно тебя ждет! – радостно объявила она.
– Кто приехал?
– Оленные люди из стойбища… – она сделала паузу. – Из стойбища покойного Ильмоча.
Это стойбище еще долго будут называть именем умершего, потому что тот был хозяином оленей. Его стадо перешло к старшему сыну, как это водится в тундре, но пройдет еще порядочно времени, пока станут говорить: стойбище Ыттувьйи.
– Они привезли в каждую ярангу по целой туше, да еще много осталось у Орво, в Совете, – объяснила Пыльмау.
– Чего это они так расщедрились? – удивился Джон.
– У них тоже теперь Совет, как и у нас. – ответила Пыльмау так, словно возникновение Советской власти в тундре было для нее самым обычным делом. – Как поешь – иди к Орво, там тебя ждут, – сказала Пыльмау, помогая мужу снять белую охотничью камлейку.
У Орво собрались все мужчины Энмына, да еще кочевники из бывшего стойбища Ильмоча. В основном это были молодые парни, и Джон мало знал их, только иной раз мельком видел, когда они приезжали в Энмын или когда сам бывал у Ильмоча.
Здесь был Антон Кравченко со своей Тынарахтыной, которая так забрала парня в руки, что их невозможно было представить порознь, и незадачливый жених Нотавье, довольно спокойно отнесшийся к смерти отца и своих сородичей, Армоль, Тнарат, Гуват и совершенно незнакомые люди. Говорили громко, необычно, перебивали друг друга, словно Армоль принес большую бутыль дурной веселящей воды. Однако по виду самого Армоля этого нельзя было сказать: он выглядел далеко не веселым, и создавалось впечатление, что у него внутри была какая-то неизлечимая болезнь, которая исподволь точила его, заставляя время от времени опускать глаза, тенью пробегала по его лицу.
– Вы слышали, Джон? – громко обратился к вошедшему Антон Кравченко. – Чавчуваны сами организовали Совет! Мало того, первым своим решением помогли приморским жителям! Вот он – образец будущего социалистического хозяйства на Чукотке? Сотрудничество морского хозяйства с тундровым. Без натурального обмена, без скрытой конкуренции, без «дружбы», которая оборачивалась кабалой для одной стороны.
– Это хорошо, – согласился Джон. Он вглядывался в лица новых хозяев оленного стада, старался понять, действительно ли они настоящие хозяева или только по случаю оказались у большого стада и теперь решили показать всем, как они щедры.
– Ильмоч никогда бы так и не поступил! – не обращая внимания на присутствие его сына, сказал Орво.
Джона удивило такое замечание. Он мельком взглянул на Нотавье, но тот, кажется, не обратил внимания на упоминание имени убитого отца.
– Ильмоч так бы не поступил, потому что он был настоящим хозяином! – продолжал Орво. – Он знал цену оленю, берег его.
Только теперь Джон догадался, что Орво не бранит, а, наоборот, хвалит бережливость покойного.
– Что же такое получится, если вы раздарите оленье стадо береговым жителям? – обратился Орво к основателям нового Совета. – Наступит в тундре конец не только социалистической, но и всякой жизни. Конечно, Ильмоч был не совсем приятный для всех человек, но он знал оленя и понимал его нужность для тундрового жителя. Вы ж, если будете так щедро колоть животных, не разбирая, где важенки, где быки-производители, скоро вовсе останетесь без оленей.
– Никак ты их ругаешь, Орво? – догадался Антон Кравченко.
– Бить их еще надо! – добавил Орво.
Оленеводы понурили головы, попрятали глаза.
– Постойте! – Кравченко обвел взглядом всех собравшихся. – По-моему, их надо хвалить. Во-первых, они организовали Совет, во-вторых, они тут же решили помочь своим голодающим братьям. Что тут плохого, Орво?
– Сейчас Совет создать нетрудно, – ответил Орво. – Это естественная власть. Только совсем безумные не догадаются этого сделать. И что помочь решили – тоже хорошо… Но они не берегут оленей, а это самый большой грех. Значит, они не берегут жизнь своих братьев и сестер.
– Ничего не понимаю, – развел руками Антон.
– Послушай меня внимательно, тогда поймешь, – ответил Орво. – Когда человек чувствует потребность помочь другому – это хорошо. Но когда от такой помощи больше удовольствия себе – тогда это худо, мало проку, больше вреда.
– Какой же вред голодных накормить? – недоуменно спросил Гуват.
– В том вред, что помогать надо разумно. А не так – одного ставишь на ноги, а другой падает, – продолжал Орво. – Помощь пастухов идет за счет своих земляков, за счет своих детей, отцов и матерей. Эта помощь потом обернется им бедой, поголовье уменьшится, и голод тогда вернется от нас к ним. Помогать да отрывать от себя, чтобы хорошо выглядеть на миру, это грех, – жестко закончил Орво, смутив не только оленеводов, но и тех, кто только что досыта наелся свежего оленьего мяса.
Первым пришел в себя Антон. Он нерешительно пробормотал:
– Разумные замечания сделал Орво. Социализм на пустом месте не построишь.
Учитель помолчал, потом сказал Джону:
– Надо товарищам выдать муку, сахар, чай, спички.
Джон молча кивнул. Он уже привык к роли невольного то ли лавочника, то ли кладовщика.
Поскольку основные запасы находились здесь, в чоттагине Орво, Джон вытащил початый мешок и принялся оделять оленеводов. У всех были полотняные мешочки фунта на четыре для муки.
– А съедим оленей, которых привезли, что будем дальше делать? – спросил Кравченко у Орво.
– Будем охотиться, – ответил Орво. – Если бы нам эти новые щедрые люди не привезли мяса, то вы бы мне таких вопросов не задавали.
Несмотря на выговор, который получили оленеводы от Орво, они уехали, обрадованные подарками.
– Не знаю, как мы потом отчитаемся за израсходованные продукты, – сокрушался Джон, подсчитывая выданное оленеводам и то, что осталось.
– Самое главное, – заметил Орво, – ты все записывай аккуратно. Ни у кого нет опыта новой жизни. Будем учиться жить по-новому сами.
К наступлению длинных дней на побережье стало полегче: ветер расшатал ледяной покров океана, появились разводья, нерпы и медведи стали подходить к селению.
Охотники проводили все светлое время на льду, прихватывая порой и полыхающие полярным сиянием звездные ночи.
Подкормили отощавших собак, и в тундру потянулись нарты выложить подкормку и поставить капканы на песца.
Люди выжили в эту зиму. В Энмыне умерло лишь трое грудных детей.
Джон выдавал продукты всем, кто к нему обращался, и аккуратно записывал расход. Он примирился с козой ролью лавочника, по тайком завидовал Антону Кравченко, который ке только учил ребятишек, но и ухитрился завлечь в школу взрослых энмынцев. В ненастье, когда нельзя было выходить в море, вечерами в школе собирались Тнарат, Гуват, Нотевье, их жены, и каждый раз неизменно присутствовал Орво, который, в отличие от других, не учился ни писать, ни читать, а только слушал.
Однажды в школу зашел Джон. За грубо сколоченными нартами сидели в меховых одеждах взрослые ученики. Чуть в стороне пристроился Орво, а перед ним вместо листка бумаги и огрызка карандаша дымилась кружка чаю. В легком кэркэре Тынарахтына одновременно слушала рассказ своего мужа и зорко следила за тремя жирниками.
Джон тихонько уселся на заднюю скамейку.
Антон Кравченко рассказывал о революции. Он старался говорить просто.
– Еще в давнее время на русской земле стали появляться люди, у которых сострадание к обездоленным, сочувствие к бедному человеку звало к действию. Доброе человеческое сердце не могло мириться с несправедливостью, и тогда появились борцы за народное счастье. Это были разные люди. Среди них были даже и богатые люди, но обладавшие подлинной человечностью… Все они искали пути освобождения трудового человечества, но терпели поражение. Только Ленин нашел правильный путь, и сочувствие горю трудовых людей подсказало выход – сами трудовые люди должны помочь себе. Сострадание и сочувствие переросли в гнев, в справедливый гнев, в революцию…
Джон слушал не менее внимательно, чем другие энмынцы. Учитель Кравченко преображался, и в его облике появлялось что-то от убежденного проповедника и народного трибуна одновременно, и парень словно становился и выше ростом, и голос его раздвигал стены мехового полога.
Эти беседы заинтересовали Джона Макленнана, и он в свободные вечера повадился ходить з школу. Пыльмау удивленно спрашивала:
– Почему ты ходишь туда? Ты же знаешь бумажный разговор не хуже Антона.
В ее тоне чувствовалась скрытая ревность.
– Там бывает интересно, – ответил Джон. – А потом, я знаю американский бумажный разговор, а там изучают русский.
Джон довольно быстро усвоил русские буквы и научился разбирать печатный текст. Энмынцы сначала удивились усердию своего земляка, а потом прониклись уважением. Орзо наставительно сказал:
– Очень правильно делаешь, Сон. Русский разговор на бумаге нам будет потом очень нужен.
– Пусть тогда учат нас и американскому разговору на бумаге, – потребовал Армоль. – Почему мы должны учить только русский разговор?
– Придет время, когда каждый будет учить тот разговор, который ему по душе, – терпеливо ответил Антон. – А сейчас главное научиться русскому разговору, потому что этот разговор принадлежит русскому рабочему классу, который начал революцию, это разговор Ленина. А потом, совсем скоро, мы будем учить чукотский бумажный разговор, когда будут составлены книги на вашем родном языке.
Когда на сугробах появились ледяные щеточки будущих сосулек, Антон Кравченко устроил каникулы: старшие школьники уходили вместе с отцами на охоту, да и сам учитель отправлялся с ними.
Антон и Джон шли вместе. Сначала по припаю до мыса, а оттуда свертывали круто в море. На границе движущегося льда расходились в разные стороны.
Обратно шли тоже вместе.
Когда впереди, под низким солнцем, показалось селение и охотники остановились на последний привал, Антон, разглядывая усатую морду убитой нерпы, размечтался:
– Пройдет совсем немного лет, и Энмын будет не узнать. Здесь вырастет новый, социалистический городок, жители которого не будут знать, что такое голод, холодный полог с потухающими жирниками. Болезни отступят, глаза, пораженные трахомой, прояснятся, и человек вздохнет свободно и глубоко…
Антон сделал глубокий вдох, словно он уже жил в будущем.
– Посреди селения будет стоять светлая просторная школа с большими окнами, с электрическим освещением, – продолжал Антон с загоревшимися глазами, – каждая семья будет жить в отдельном доме со всеми удобствами. Всюду будет светить электричество. А люди какие будут! Твои дети, – Антон на секунду запнулся, – и мои, быть может, не будут знать кожных болячек, голодных дней. Большие пароходы будут привозить молочные продукты, ткани, одежду, книги… Книги не только на русском, английском, но и на чукотском и эскимосском языках. А люди будут уходить в Ледовитое море на промысел на специальных ледокольных машинах. Знай сиди себе и крути штурвал, как в автомобиле…
Джон на минуту представил Тнарата, Гувата или того же Антона за рулем такой машины, волочащей за собой убитых тюленей, и невольно усмехнулся.
– Не веришь? – Антон обиженно замолчал, потом виновато признался: – Фантазии у меня маловато…. Я знаю, что ты не веришь тому благородному делу, которому служим мы, большевики.
– Нет, почему же, – смущенно ответил Джон. – Только то, что ты говоришь, это такое далекое будущее, что некоторые вещи выглядят странно и смешно.
– Ничего, – твердо ответил Антон. – Для некоторых революция в России тоже казалась странной, если не смешной. А он живет и строит новую жизнь. Гражданская война кончилась. Совсем молодое государство, получившее в наследство от царизма разоренную страну и обнищавший до крайности народ, сумело противостоять интервенции четырнадцати государств! Четырнадцати высокоразвитых, богатых, сильных государств! Вы понимаете, Джон Макленнан!
– Вот это-то и непонятно, – с улыбкой ответил Джон.
– Ну со временем поймете, если кое-что для вас уже проясняется, – с надеждой сказал Антон. – Пошли.
Медленно приближался Энмын – кучка маленьких, утонувших в снегу жилищ, неуклюжее деревянное здание школы с тонкой жестяной трубой, из которой вился дымок.
Джон и Антон прошли береговую гряду ломаного льда, приблизились к ярангам. Школа была на пути Джона, и он еще издали заметил фигурку Тынарахтыны, которая стояла у заиндевелого порога наготове с кружкой воды.
Антон приближался к жене, беспокойно оглядываясь по сторонам.
Джон шел чуть стороной, но видел и слышал все, что происходит у школьного порога.
Подходя к школе, Антон, приглушив голос, с упреком произнес:
– Сколько раз тебе говорил: не выходи с кружкой на мороз – простудишься.
– Я очень тепло одета, – ответила Тынарахтына.
– Ну, ладно, поливай тюленя, да только побыстрее, чтобы никто не видел.
– Почему чтобы никто не видел? Пусть видят, что учитель соблюдает обычай и делает все, как настоящий охотник, – ответила Тынарахтына.
Она аккуратно наклонила кружку, и светлая струя воды сбила несколько кровавых ледяных комочков с усатой тюленьей морды. Тут она заметила, что Антон пытается ее обойти и войти в дом.
– Подожди! – властно остановила его Тынарахтына и сунула ему кружку. – Отпей и сделай все, как я тебя учила.
Джон нарочно замедлил шаг, чтобы видеть все.
Антон со страдальческим выражением лица отпил из кружки и выплеснул остаток в сторону моря, умилостивляя морских богов.
– Ну, довольна? – сердито спросил он жену.
– Теперь можешь входить, – торжественно разрешила Тынарахтына и принялась утиным крылышком сметать с тюленьей туши снег.
Джон потащил добычу к своей яранге, где у заиндевелого порога его уже ждала Пыльмау с древним жестяным ковшиком… Пройдет еще очень и очень много времени, прежде чем встанут на косе Энмына новые дома и не люди, а машины будут подтаскивать убитых тюленей к порогу. Исчезнет ли этот обычай, от которого не может отказаться даже такая передовая женщина, как Тынарахтына?
Пыльмау проделала те же привычные движения, что и Тынарахтына у порога школы, и когда Джон отпил и выплеснул воду морским богам, она спросила:
– Что ты такой сегодня задумчивый?
– О будущем думаю, – с улыбкой ответил Джон.
– О будущем? – переспросила Пыльмау.
– О том времени, когда на берегу нашем будут стоять большие многоэтажные дома и нерп будут приносить, не люди, а машины. Тогда ты будешь поить из ковшика не меня, а машину, и будешь обметать снег не с торбасов, а с железных колес.
– Что-то нехорошее ты говоришь, Джон, – подозрительно заметила Пыльмау. – Иди скорее в ярангу отдыхать. Ты, наверное, очень устал!
В пологе сидел Яко и рисовал при свете двух ярко горевших жирников на чистой стороне обертки плиточного чая.
– А братец нам русскую сказку рассказывал, – шепелявя, сообщила Софи-Анканау.
– О чем ты рассказывал, Яко? – спросил Джон.
– Не сказку я рассказывал, – признался Яко. – О будущем говорил. Пересказывал, что нам учитель говорит.
– Что же он говорит? – с любопытством спросил Джон.
– О том, что будет Энмын совсем другой… В ярангах будут гореть чудесные лампы… – Яко запнулся и поправился: – И яранг тоже не будет, а построят новые дома, даже не деревянные, а каменные, как в Москве и Петрограде. И музыка будет играть на улицах, чтобы не было слышно воя пурги и грохота льдин на море… И еще – мы будем читать книги, написанные на нашем языке…
– И не будет больше болезней, голода, – подхватил Джон.
– И ты об этом знаешь, атэ? – обрадованно спросил Яко.
– Да, – ответил Джон. – Только это будет очень и очень не скоро, потому что прекрасная мечта тем и прекрасна, что она почти недостижима.
Отгремели первые выстрелы в море. У берега Энмына осталась лишь одна большая льдина, которая никак не могла ни растаять, ни отцепиться от берега и уплыть. Она вся была продырявлена солнечными лучами и представляла опасность для ребятишек, которые так и норовили заскочить на льдину и опустить в многочисленные дыры крючок с красной тряпицей – половить канаельгинов – морских бычков, костистых, но необыкновенно вкусных.
Байдары убрали на высокие подставки, а вельбот оставался на берегу, подпертый палками, чтобы не заваливался на бок и не портил белую окраску.
Возле школы высились штабеля бревен и досок, выгруженные прошлогодним пароходом. Ждали приезда Тэгрынкеу, чтобы приняться за строительство новой школы, но тот носился по береговым стойбищам, тундре и почти не бывал в Уэлене.
Покончили с белогвардейскими бандами. На побережье почти не осталось иностранных торговцев, но оказалось, что есть еще один враг, который раньше не был виден.
Немногие чукчи, которые начали богатеть, вдруг поняли, что с приходом Советской власти их виды на будущее рухнули. Мало того, разговоры о том, что вельботы, байдары, подвесные моторы, гарпунные пушки и даже оленные стада должны стать общинной собственностью, кое-где начали сбываться. И тогда подняли головы и Алитеты, и Акры, и многие другие. Богатые оленеводы уходили в труднодоступные долины, под защиту высоких, покрытых скользкими ледниками остроконечных гор. Иногда между новыми Советами и старейшинами разгорались кровопролитные сражения.
Все эти вести доходили до Энмына иногда с такими искажениями, что им скоро перестали верить и даже гордились, что в Энмыне такого нет, потому что здесь живет спокойный и разумный народ, понимающий, где настоящее добро, нужное человеку, а где лишь одни слова.
Несмотря на внешнее спокойствие и неизменность весенних занятий энмынца, носилось в воздухе что-то необычное, может быть, даже тревожное предчувствие перемен в жизни. Антон Кравченко ждал нового парохода и говорил, что на этот раз прибудут не только доски и бревна, но даже настоящие окна и двери и кирпич для печки в школе. Не говоря уже о том, что будут новые ружья, патроны, запас муки, чая и сахара.
Посреди лета Антон вдруг загорелся желанием съездить в бывшее стойбище Ильмоча, проведать новый Совет.
– Они сами скоро прикочуют к нам, – отговаривал Орво. – Зачем зря гонять собак по мокрой тундре?
– Может, им какая помощь требуется, – настаивал Антон. – Поедем все – и Тнарат, и Джон, и Гуват, и Армоль.
– Мне надо чинить ярангу, – тут же отказался Армоль.
На поездке в оленеводческое стойбище настаивали и женщины: требовались оленьи шкуры на зимнюю одежду, на зимние пологи, которые загодя уже начинали готовить старательные хозяйки; в хорошую погоду полог расстилали на улице, и хозяйка с помощью пришедших на помощь подружек исследовала каждый шов, латала прохудившиеся места.
К оленеводам отправились солидно: на байдаре переехали лагуну, а оттуда уже собачьими упряжками на нартах с железными подползками по мокрой тундре двинулись к распадкам, где пастухи бывшего стойбища Ильмоча пасли оленей.
Над стойбищем висела тишина, и Джон позавидовал кочевникам, которые отгорожены от неожиданностей и странных поворотов в своих судьбах огромными тундровыми пространствами, непроходимыми реками и высокими хребтами. Правда, и их не миновали отголоски революционных событий. Пожалуй, нигде больше на Чукотке не было такого кровавого побоища, как в стойбище Ильмоча.
И все-таки здесь тихо.
Пастухи встретили приезжих радушно, но с какой-то виноватостью, будто в стойбище случилось что-то постыдное, о чем оленеводы не хотели рассказывать гостям.
Гости поместились в яранге Ыттувьйи, который занимал теперь место Ильмоча, но уже в звании председателя Туземного Совета.
Он и посетовал за вечерней едой:
– Не знаем, как жить дальше… Чую – какие-то перемены в жизни должны быть, а какие – не знаю, – сокрушенно развел руками Ыттувьйи.
– Разве плоха жизнь, которой вы живете? – спросил Джон.
– Может быть, она и хороша, – задумчиво ответил Ыттувьйи. – Все так же идет, как раньше: солнце всходит на положенном месте, и закат никуда не переместился. Озера и реки замерзают в свое время и тают, когда солнце начинает жечь голую шею. Олень рождается на первых проталинах с четырьмя ногами и с двумя глазами… Все идет правильно и как надо…
Ыттувьйи замолчал, посмотрел на гостей, словно ждал от них отклика, но никто ничего не сказал, и все ждали продолжения его речи.
– Раньше я знал, что должно быть в жизни, – продолжал Ыттувьйи, – мне казалось, что я все понимаю. А если что было непонятно, о том заботился шаман или же сам Ильмоч. Главная же моя забота была – сохранить оленей, умножить стадо, потому что я чувствовал, когда олень болел, когда он голодал в плохие зимы, стирая копыта о ледяную корку… Я знал свой день, свою жизнь… А теперь не знаю… Есть у нас Совет, разговоры о будущем, а что делать Совету – не знаем, какое нас ждет будущее, не ведаем… Вот почему мы тогда зимой столько оленей без разбору забили? Не потому, что перестали быть оленными людьми, перестали понимать, какой олень нужен для еды, какой на племя. Просто мы вдруг почуяли себя хозяевами, словно сорвались с цепи, и никто нам ничего не скажет, никто не упрекнет, если даже важенку забьем… Кто-то из нас даже сказал, не худо бы и священных оленей заколоть, но от этого повеяло морозом, и все сделали вид, что не слышали кощунственных слов. А потом я думал: а почему бы и нет? Говорят, что боги больше не существуют даже у русских, так отчего же они должны у нас оставаться? Вот Орво нас потом немного отрезвил, но так и не сказал, как нам жить дальше. Эти мысли не дают нам покоя, громко спрашивают нас самих, а мы сами себе не можем ответить, а уж другим и подавно. Вроде бы спокойно у нас в стойбище снаружи, а внутри очень беспокойно, иные даже стали худеть от мыслей. Кто-нибудь нам скажет о будущей жизни?
Джон посмотрел на Антона. Тот внимательно слушал оленевода, и на лице у него отражались его мысли, может быть, будущие ответы… Но, к удивлению Джона, который ожидал, что Антон тут же снова распишет картину будущей счастливой жизни, учитель начал иначе, медленно подбирая слова:
– Никто вот так прямо не скажет, что тебе делать сегодня и завтра. Это было бы очень легко – если бы все было наперед написано: что нужно делать в этот день революции, а что на следующий. Главное – мы должны построить новое, справедливое общество, где нет места разделению людей на белых и цветных, на богатых и бедных. Люди, которые взялись за переустройство общества, никогда раньше не занимались этим. Нам некого спрашивать, нам не у кого учиться, кроме как у самих себя, потому что делаем то, чего никогда в жизни человека не было… Я понимаю твои заботы, Ыттувьйи. Совет для того и Совет, чтобы сообща думать о том, что нужно делать для улучшения жизни всех людей, всех, кто работает.
– Мы собираемся, – сообщил Ыттувьйи, – да все никак не договоримся, с чего начать. А потом женщины очень мешают нам: как идем на Совет, так они за нами – равноправие. А с женщинами серьезных дел не решить, – убежденно закончил мысль Ыттувьйи.
– На первых порах можете обходиться без женщин, – посоветовал Антон.
Это удивило Джона и остальных его спутников: должно быть, натерпелся равноправия от Тынарахтыны учитель, если сказал такое…
– В серьезных делах, – поправился Антон. – А когда речь идет о жилище, о запасах – тут женский совет нужен. А у меня к вам есть дело, давайте договоримся – мы вас будем снабжать тюленьим жиром, лахтачьей кожей, ремнями для арканов, моржовым мясом, а вы нас – оленьим мясом и оленьими шкурами.
– А чего тут договариваться? – удивился Ыттувьйи. – Сроду так было: у каждого приморского жителя в нашем стойбище был свой друг, который и снабжал его.
– С этими «дружескими» отношениями многие приморские жители остались без оленьих шкур и оленьего мяса и не все кочующие люди получали хорошую кожу на обувь, ремни… Пусть дружит Совет с Советом, – сказал Антон. – Это будет новая, революционная дружба, от которой выиграет каждый.
– И правда будет хорошо! – обрадованно воскликнул Ыттувьйи.
– Скоро мы пошлем к вам председателя нашего Энмынского Совета Орво, и он скажет, сколько и каких шкур нам нужно в этом году, сколько сухожилий для ниток, мяса на зимние трудные месяцы, а вы в свою очередь скажете, сколько кожи на подошвы вам нужно, какие ремни, сколько тюленьего жиру. Так и будем меняться.
– Мы с Орво всегда договоримся, – обрадованно сказал Ыттувьйи. – Это будет настоящая работа для Совета. А то сделали Совет, а чем заняться – не знаем.
Гости улеглись поздно, щедро накормленные пахучим оленьим мясом.
Антон долго не засыпал и все шептал дремавшему Джону:
– Таким образом, создадим первые наметки кооперативных отношений. Социалистические отношения между людьми родят новые потребности. Вот увидишь, Джон, как тут закипит жизнь через несколько лет!
Армоль мрачно сидел в чоттагине и смотрел на слабый огонек, горевший под неуклюжим сооружением, от которого отходил черно-синий граненый ствол винчестера. В жестяную кружку медленно, тоненькой струйкой капала мутноватая жидкость. Армоль судорожно глотал слюну и невесело думал о том, что каждый раз он наглатывается слюны больше, чем удается выжать из этого несовершенного аппарата.
Когда Антон, Тнарат, Джон, Гуват и другие мужчины селения уехали в тундру, Армоль пошел в ярангу Орво и взял муки и сахара, сколько ему было надобно. Старик пытался загородить дорогу, но Армоль твердой рукой толкнул его.
– Нужно будет – расплачусь пушниной, – сказал Армоль, насыпая муку в припасенный мешочек.
– Ты вор! – крикнул Орво, но Армоль только усмехнулся на это и аккуратно завязал початый мешок.
Решение, которое он принял, требовало немедленных действий, но струйка из ствола винчестера удержала Армоля, и дурная веселящая вода, огненной струей разливающаяся по жилам, путала мысли и сбивала движения рук.
Другого такого времени не будет. Армоль долго и мучительно ждал, подлаживался под новые порядки и даже пошел учиться русской грамоте.
А теперь – все. Пусть те, кто хочет, остаются при новой власти и строят счастливую бедность. Армоль не хочет жить в бедности. Он создан для другой жизни, и он это чувствует. Как все хорошо складывалось! Все увидели в нем преемника Орво, завидовали его богатству и уважали его. Он уже строил далеко идущие планы: после смерти Орво Армоль становится главой селения. Он не станет проповедником умеренности и взаимной выручки, как Орво. Весь Энмын будет у него в подчинении. Он перестроит ярангу, сделает из нее жилище белого человека, куда лучше, чем у Карпентера в Кэнискуне, купит настоящую моторную шхуну и будет торговать по всему Чукотскому побережью. Он уберет белых торговцев или подчинит их себе… Все люди будут ему повиноваться. И дело к этому шло, пока не появился этот Сон, который принес столько вреда Армолю, что другой давно убил бы его. И надо было это сделать в свое время. Да больно нравились старикам его разговоры о том, что все худое идет от белого человека. Армоль же видел, а потом и убедился окончательно: Джон был тайным большевиком! То, что его держали в сумеречном доме, не верили ему, – это никакого значения не имеет. Ведь он и сейчас говорит так, словно читает мысли Тэгрынкеу или же этого Антона! И оба взяли себе женщин Энмына! Пыльмау, которая судьбой была предназначена Армолю, досталась Сону, а Тынарахтына, которую честно отработал Нотавье, вдруг пошла к Антону!
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |