Паутина в разноцветных лучах 4 страница

Я не могу сказать, что не люблю Париж. Я знаю его гораздо больше, чем Амстердам. В Париж мы еще с мамой ездили, когда нам с Биллом было по девять лет и мы не отличались внешне. Я более или менее помню расположение улиц и название основных достопримечательностей. Даже на Монмартре как-то гуляли с Биллом, жевали багеты, фотографировали - уже в пору Токио Отель, но еще не во время интернациональной известности.

Я люблю Париж, но он совсем не представляется мне этакой романтической и возвышенной столицей Любви. Это довольно большой, довольно грязный, очень людный и очень разнородный город, в основном - туристический, особенно летом. Архитектура домов и впрямь красивая - весь город как памятник, но такой, знаете, засиженный голубями памятник.

Париж дорог мне тем, что здесь я меньше всего боюсь натолкнуться на "Токио Отель - дерьмо, а солист - педик" в заголовках газет на прилавках. Иными словами, этому городу - я доверяю.

**

Билл однажды сказал мне "я - однолюб". И я еще долго пытался сообразить, что такого можно было найти в его тогдашней девчонке, чтобы вот так сказать. Эвелин, кажется.

И все время смутно понимал, что думаю о чем-то не о том, не в ту степь торкаюсь.

Он еще сказал, что он очень верный, судя по всему, человек. Что, мол, если бы в этом сумасшедшем мире не было принято все время менять подружек и скакать от одних отношений к другим - то он бы просто остался с тем, кого любит, раз и навсегда, и его бы это не только устроило - он именно так бы и был счастлив, до конца счастлив.

Мне это все таким диким казалось тогда.

**

Как это ни странно, в Париже у меня есть друзья. Не так много, но все-таки - друзья. К Франсу я отправляюсь сразу с вокзала, пешком, потому что не знаю, какие автобусы до него ходят. К счастью, он живет недалеко.

- Привет! Где у тебя туалет? - сходу спрашиваю.

Франс, стоящий в дверях в одних джинсах, ржет и пропускает меня внутрь:

- Налево. Там вообще на улице на каждом углу стоят, новенькие, достижение типа техники, м?

- Я не понял, как ими пользоваться, - ору уже из-за закрывшейся двери в ванную, - там кнопка такая, дверь за тобой закрывается, а потом через пять секунд опять открывается. Я еле штаны застегнуть успел!

- Идиот, - снова ржет Франс, - там надо вторую кнопку внутри нажать.

- Я не нашел, - мрачно говорю я, открывая дверь и вытирая руки каким-то сомнительным полотенцем. Франс качает головой с картинной снисходительностью.

- Ну так вот, типа теперь - здравствуй? - улыбается он, запуская пятерню в каштановую кудрявую шевелюру, - какими ветрами?

- Билла ищу, - коротко отвечаю и прохожу в комнату. В спальне у Франса полный кавардак, постель не застелена, вся одежда - на полу. Приглядываюсь повнимательнее - в кровати кто-то спит.

- Я не вовремя? - спрашиваю неуверенно. Франс пожимает плечами:

- Да не, он еще долго будет спать. Пойдем на кухню, что ли.

**

Я скучаю по всему этому. Все это было так давно - друзья, настоящие вечеринки, время, когда не думаешь о завтрашнем дне и о сегодняшнем имидже, и просто расслабляешься.

- Пиво будешь? - Франс открывает бутылку об стол и потягивается. На шее его переливаются красивенькие фиолетовые засосы. Я как-то сразу вспоминаю, что уже изрядное количество времени не... Впрочем, сейчас не в этом суть.

- Да. - Сейчас не надо думать про то, сколько можно пить, а сколько нет - в зависимости от того, как скоро предстоит идти на интервью или на концерт. Отчего-то это ужасно приятно. Билл бы особенно оценил - для него, как для вокалиста и фронтмена, все эти условия всегда были жестче.

- Я слышал про Билла, - негромко говорил Франс, протягивая мне вторую бутылку, - сожалею, чувак.

- Ты что-нибудь знаешь? - бессмысленная попытка, я ведь и так чувствую, что нет. Интуиция уже обострилась до каких-то инопланетянских пределов.

- Нет, - качает головой он, - не слышал от него уже месяца два вообще ничего.

Я киваю и делаю большой глоток из бутылки.

- Хочешь об этом поговорить? - неловко спрашивает Франс. Я не хочу.

- Наверное, нет... Спасибо. - Мы все-таки ужасно выросли. С этим же самым Франсом мы посещали когда-то самые шумные и безбашенные вечеринки. Это он когда-то сказал Биллу "И тебе-то папиков приписывают? Да на тебя один раз посмотреть достаточно, чтобы сказать, что ты скорее умрешь от переедания желейными червячкам, чем будешь спать с кем-нибудь некрасивым". Билл ржал ужасно и не мог даже толком решить, что ему больше хочется - стукнуть друга или согласиться. Это этот самый Франс в шестнадцать лет заявил, что он-таки да, гей, и что те, кому это не нравятся, пусть идут в жопу, мол простите за каламбур. Это этот самый Франс, который ненавидел разговоры "по душам", и который ушел из школы, не доучившись там целый год, потому что его достали учиталя. Этот самый Франс, который в глаза всегда заявлял тебе все, что стоило и чего не стоило заявлять. Требуя к себе такого же отношения.

А теперь - вот какие мы стали, неестественно деликатные и осторожные. Взрослые.

- Слушай, ну ты же знаешь... Билла. - Франс опускает глаза. - Он делает то, что хочет. А без тебя он быть точно - не хочет. Значит, вернется.

- Да в том-то и дело, - меня все-таки прорывает, - у меня такое ощущение постоянно, что это не он должен вернутся, а что я сам его должен найти как-то. При том, что этот придурок не оставляет следов, не пишет, не звонит, просто как в воду канул - и я иду за ним, как собака по следу, ориентируясь на почти несуществующие запахи, которые мне, вообще, может быть, мерещатся...

- Но ведь получается же, да? - неожиданно прерывает меня он. Я запинаюсь.

- Пока что... Да. Знаешь, это удивительно. Я встречаю каких-то незнакомых людей и сразу понимаю, видели они Билла, или нет. Это похоже на мистику.

- Врядли, - Франс раскуривают сигарету и затягивается. - С точки зрения психологии это объяснимо, я думаю. Например - все дело в том, что это не ты узнаешь их, а они - тебя, может быть, даже подсознательно, незаметно для самих себя, как близнеца Билла. И ты ловишь это в их взгляде каким-то образом и чувствуешь, что, мол, узнан.

Это звучит вполне осмысленно.

- Наверное. Хотя иногда это происходит с большого расстояния, и... - я вспоминаю Алехандро, итальянского дворника, - впрочем, неважно. Но это такие странные, скорее даже - неожиданные люди, Франс. Я не понимаю, зачем ему нужно было знакомиться с ними.

- Я думаю, в этом и есть ключевой момент, - Франс стряхивает пепел в керамическую пепельницу, - ты не понимаешь его мотивов, и поэтому не можешь его поймать.

- Я ведь всегда его понимал, - бормочу как-то почти про себя, - всю жизнь...

- А ты действительно уверен в этом?

Я замолкаю.

- Нет. Теперь - нет.

- Том, не спеши терзать себя зазря. Вряд ли Билл обиделся или решил наказать тебя. Это слишком на него не похоже. Думаю, все гораздо сложнее.

- Я не знаю, что мне делать. - Неожиданно кухня кажется очень маленькой и тусклой. Мне не хочется сидеть здесь и не хочется уходить. - Мне даже помочь некому. Ведь сколько бы я не "не понимал" его, все же никто не знает его лучше, чем я. А мама с отчимом до сих пор даже не в курсе произошедшего. Им сказали, что мы оба в отпуске. Да, господи, проект в официальном смысле закончился, контракты истекли, а весь мир все еще думает, что мы работаем над новым альбомом! Никто ничего не знает, ничего!

- А мама с отчимом не звонят вам разве? - спросил Франс.

- Я им сам звоню раз в несколько дней, - отвечаю тихо, - говорю, что Билл спит, или что-нибудь в этом духе. Они ведь тоже привыкли, что мы всегда вместе, и не волнуются.

**

Ты был в Париже. Я не знаю, откуда я это знаю, но мне уже наплевать на природу этой интуиции Может, близнецовые штучки, может, меня похитили в детстве марсиане для экспериментов, может, я экстрасенс по собственной природе. Какая разница - если он был здесь, а теперь его здесь уже нет.

Моя интуиция не может сказать мне, сколько дней назад это было или где ты жил. Это все так - намеки подсознания. Возможно, мой чутчайший нос улавливает те десять молекул твоего запаха, которые ты тут оставил. Понятия не имею.

Может быть, ты приехал сюда, чтобы успокоиться, собраться с мыслями, понежиться немного в доверии к этому городу, погулять по Монмартру, как когда-то гуляли там мы с тобой. Я могу только предполагать, я ничего не знаю толком.

Я остаюсь у Франса ночевать - на диване на кухне, после целого дня праздного шатания по городу в абсолютно меланхолическом состоянии души. Витые балкончики, широкие бульвары, изящные контуры освещенных зданий. Сена, вся во влюбленных парочках. Тут у девушек своя манера сидеть с парнем - положив ноги по обе стороны от его бедер, как бы на коленках, так, что его левая и ее правая свисают с моста или скамейки. Почему-то тут все парочки так сидят.

Неестественно-кукольная Эйфелева башня. Рекламные плакаты. Лувр. Ступеньки, ведущие в Музыкальную Академию, на них сидят студенты и пьют пиво. Они веселятся, кричат что-то, некоторые поют под гитару. Девушки с распущенными волосами, парни в легких куртках, а некоторые так и вовсе в футболках, несмотря на прохладный вечер. Отчего-то на это удивительно больно смотреть - как будто знаешь, что уже упустил все это - или упускаешь вот прямо сейчас. Будто мне не почти девятнадцать, а пятьдесят.

Возвращаюсь к Франсу.

Вечером мы еще немного сидим с ним и его парнем, пьем пиво, ужинаем, болтаем обо всякой ерунде, но ни о чем существенном уже не говорим.

Я не знаю, куда идти дальше, где искать тебя. Я думаю, думаю, думаю. "Ключевой момент в том, что ты не понимаешь его мотивов". Значит, надо пытаться понять. Иначе вся эта погоня - бесполезна.

Я долго не сплю, ворочаюсь с боку на бок. В окно тонко светит луна. Ты всегда видел на ней человечка, а я - никогда.

И только к четырем утра, отбросив всю внешнюю шелуху мыслей, отбросив все попытки объяснить все с точки зрения логики и попытки применить к нам с тобой нормальные человеческие мерки - отбросив все и оставив в голове только меня и тебя - двух близнецов - я, наконец, понимаю. Удивительно, как я не смог дойти до этого с самого начала.

Это ведь было так просто.

**

Утром я стою у авиакассы и покупаю билет домой. И по лицу продавщицы, которая глядит на меня с тем самым торкающим выражением лица (огонек узнавания, марсианский код, экстрасенсорика - или она просто узнала Тома Каулитца сейчас, как и Билла Каулитца - когда-то до того, вот и глядит соответствующе), так вот, по ее лицу я понимаю, что сделал правильный выбор.

Мне не нужно пытаться найти ответы в одиночку. Мне просто нужно выслушать его.

По-честному, от начала и до конца.

Он просто хотел, чтобы я это понял. По-настоящему так понял, не "послушай, Том, мне надо тебе что-то сказать, посиди тихо". Для этого можно было бы и не уезжать, конечно. А впервые за все эти долгие годы, что мы мучались порознь друг от друга - теперь, оглядываясь назад, я вижу это особенно четко - он хочет, чтобы я наконец-то дал ему шанс.

Он бы мог кричать - я бы не услышал. Он бы мог умолять - я был бы слеп. Но он сделал все правильно, каким-то образом понял, что нужно сделать, чтобы я, наконец, прозрел и отнял руки от ушей. Он оставил меня на грани срыва, потом протащил меня по половине Европы и чуть не отправил в психушку в итоге.

Чуть не заставил поверить, что я ему больше не нужен.

Но я это испытание прошел. И могу теперь дать ему этот самый шанс, потому что наконец-то понял, что именно ему так необходимо сейчас.

Шанс довериться.

**

Пруд. Простой такой пруд, не очень чистый, но даже симпатичный. Дети из Лойтше бегают сюда играть, если только взрослые не бояться отпускать их к воде без присмотра. Мы тоже когда-то бегали.

Старый наш дом давно уже продан, в нем теперь чужие люди. Мама с Гордоном живут в Гамбурге, папа живет в Мюнхене, мы с Биллом живем в отелях всего мира.

Но мы никогда и не любили здешний дом, он был чем-то вроде символа нашего заключения в этом богом забытом месте. Хотя, конечно, школу мы не любили еще больше.

А вот к этим местам - маленькому лесу, пруду, детской площадке рядом с ним - у нас было совсем другое отношение. Это был наш маленький мир, куда можно было сбегать иногда, когда другие люди начинали не давать дышать.

Мы не заходили далеко в лес - Билл боялся жуков, да и я не любил их тоже. Обычно мы ошивались где-нибудь возле пруда, иногда брали с собой бутерброды. Сидели прямо на траве, мама все ругалась, что джинсы не отстирываются и требовала, чтобы мы брали с собой подстилку - но мы, конечно, всегда забывали. К тому же Билл уж очень не любил слова "подстилка".

Я медленно обхожу пруд.

Билл, высокий и тонкий в своей черной куртке, стоит спиной ко мне и смотрит на воду.

Часть пятая. Прозрачное.

- Как я мог уйти? Я и сам до конца этого не понимаю, Том. Но, поверь, это не было легко или приятно. Просто это было что-то, что нужно было сделать. Мы с тобой привыкли друг к другу. Мы с самого рождения видим друг друга каждый божий день. Ровно поэтому мы и не можем жить по одиночке... И ровно поэтому, - продолжил Билл, с трудом сглатывая и опуская глаза, - ровно поэтому мы не смогли бы стать... быть...

- Что ты имеешь в виду? - я уже почти знаю ответ. В душных номерах отелей и на бесконечных просторах шоссе, среди дикой листвы и меж ухоженных клумб - в нескончаемой погоне по всему миру за своим близнецом - я долго шел к этому, шел за Биллом, пытался догнать его - но не только ногами, это была самая несущественная часть моего путешествия, суть была совсем не снаружи. И я догнал. Теперь Биллу только оставалось сказать это вслух, проговорить, поставить точку.

Или, скорее, двоеточие. А что будет после...

- Я думал, что бегу от наших с тобой различий. - Биллу нелегко говорить, его потряхивает все время, слова с трудом проталкиваются через горло. - Мы ведь... мы близнецы. Одинаковые, Том, так было задано с самого начала - как условия задачки на алгебре, помнишь? Икс равен игреку.

Я недоуменно киваю. К чему эти сложные обороты?

- Но потом... Да ты сам все знаешь, - я показываю глазами, "продолжай", - мы стали различаться. Дреды, пирсинг - это все ерунда, различие было внутри. Было... - Билл колеблется, - больно.

Лицо искажается едва заметной судорогой. Не то, что я не ждал этих слов. Но все оказалось так просто... И так горько одновременно. Именно в своей простоте.

Билл выдыхает тихонько.

- Мы - вот так - долго жили. Много лет. Ты хотел выглядеть иначе, а я нет. - Каково услышать такое спустя восемь лет после того первого визита в салон-парикмахерскую? Но я молчал. Ведь я всегда понимал, где-то глубоко внутри, что Билл не хотел отличаться. Но никогда не осознавал до конца.

- Отчего же ты?..

- Ты хотел, чтобы мы были разными, - говорит Билл просто, - или даже не так... Ты хотел отличаться от меня. Но чтобы я оставался прежним. Сохранил наш "истинный облик".

Я вздрагиваю. Я самому себе-то никогда в этом не признавался. Откуда Билл мог знать?

- И, чем больше я отличался от него, тем больше ты злился. В конце концов, мы были детьми, а потом - подростками, что еще хуже. Ты ведь изменился назло мне - и я стал делать точно также... Макияж, прическа, одежда. Я даже пользовался тем, что мы похожи на девчонок - доводил сходство до абсурда. Тебе не нравилось. Сначала, - добавляет Билл, помолчав. Я опускаю взгляд. Билл действительно знал все. С самого начала было бессмысленно надеяться на то, что удастся скрыть хоть что-то от собственного близнеца.

- Потом ты запутался, - уже спокойнее продолжает Билл. - Да и я был не в лучшем положении. Но все как-то не было времени остановиться и подумать, а что, собственно, происходит. И только во время болезни, когда время тянулось медленно, и я был полностью предоставлен собственным мыслям, я, наконец, понял. Понял, что мне придется уйти.

- Ты меня одного оставил, - сорванно шепчу. Детская какая-то обида неожиданно обжигает изнутри.

- Да, - Билл снова опускает голову, совсем низко. - Я думал, мы сможем вернуться к тому, как было когда-то. Снова стать... одинаковыми. И что нам только нужно было немного времени, чтобы разобраться в себе. Я даже думал, что, может быть, стоит перестать красить волосы? Прекратить носить украшения? Но эти пути казались тупиковыми. Внешнее - это все чушь.

Я перевожу дыхание, и звук получается подозрительно похожим на всхлип.

- Я ездил по разным странам. На поезде, автостопом, самолетами. Пешком даже. Путал следы, стирал их. Но я знал, что ты так просто меня не отпустишь. Мы же все-таки... - голос упал до шепота, - где-то внутри, все-таки одинаковые. - Доигрались, предательски щиплет в носу. - Но только где-то, Том, - говорит Билл вдруг, поднимая голову, - мы не одинаковые полностью, напротив - мы разные, Том, - он повторяет мое имя, словно надеясь достучаться, - мы теперь очень во многом различаемся. Я думал, что поездка сможет это изменить - но я оказался не прав. Этого нельзя изменить... Мы разные. Сов... Совсем. - Прозрачная капля все-таки скатывается и по его бледной щеке.

- Билл... - еле слышно зову.

Билл запрокидывает голову, чтобы слезы не текли больше.

- Мы близнецы. Парные дети, появились из одной и той же клетки, не отличаясь ничем. И где мы теперь? Посмотри на нас... И этого уже не исправить.

Я молчу, стиснув руки.

- Когда я понял это, мне хотелось умереть, - продолжает Билл, зажмурившись, - казалось, что ничто теперь уже не имеет смысла. Но я не смог умереть. Потому что не смог бы... так - с тобой.

Молчу, все еще молчу.

- И я думал. Думал, думал, думал... Шел по обочинам. Пыль, ветер, рев машин. Сворачивал в леса, находил тропинки, выходил к деревенькам и городам. Пил безвкусный кофе, покупал какую-то еду на бензоколонках, знакомился и разговаривал с незнакомыми людьми на корявом английском, курил какую-то дрянь, вспоминал старых друзей и заводил новых, пытался понять, как живут - они. Безблизнецовые люди. Думал, может быть, и я смогу?

- Билл, - снова зову, как-то совсем потерянно уже.

- А они ведь все живут, Том. Просыпаются утром, и каждый - сам за себя. Один. У него может быть жена, сестра, кошка, друг - но это все совсем не то, ты же понимаешь? А они все-таки просыпаются, и завтракают, и идут на работу, а вечером целуются с подружками или ведут детей в парк. И как-то у них это получается. Су-ще-ство-ва-ни-е.

Я уже не могу ничего сказать, только смотрю на него.

- И много-много их. Я все тыкался, тыкался... Надеялся научиться, что ли. Люди, семьи, трава, работа, хобби. Но без толку, Том. Не смогу я так - один. И тоска охватывала, просто невыносимая, ты не представ... Впрочем, ты-то как раз представляешь.

Он переводит дыхание и продолжает:

- И я понял еще, что все-таки правильно сделал, что ушел. Я бросил Йоста, группу, ребят. Бросил тебя. Но я не мог больше, Том. Я не мог больше жить с тобой - подыхая оттого, что ты хочешь быть дальше от меня. Другим.

- Я не хочу... Билл! - все не могу подобрать слов.

- Надо было менять. Меняться. Но в той яме, в которой мы были, в том затянутом узле взаимоотношений - в нашей той старой, прежней жизни - ничего не могло произойти. Просто не могло и все, физически. Понимаешь? - я всхлипываю уже по-настоящему. - Но все, в конце концов, ведь оказалось - каким-то невообразимым вывертом - не так ужасно, Том... - Билл пытается улыбнуться.

- Ты ведь любишь меня? - спрашивает он как-то ошеломительно просто.

И я отвечаю так же ошеломительно. Просто.

**

А потом беру его за руку, своими теплыми пальцами - прохладную ладонь. Билл закрывает глаза. Я подношу его руку ко рту, прижимаюсь губами к нежной замерзшей коже, переворачиваю, целую и внутреннюю сторону тоже, потом еще раз, и еще. Он так и не открывает глаз.

И он улыбается.

**

С Биллом нельзя было, как с девчонками. Он сам сразу сказал. Столь же откровенно, улыбчиво и подкупающе-прямо, как всегда пел. Или как признавался мне в любви, два часа назад.

- Понимаешь, слишком все... ну, чувствительное, уж прости за капризы, - слова едва достигали моего сознания, но я все-таки слушал внимательно, - надо очень... нежно. Сам понимаю, неудобно, но... ну, в общем, так уж я устроен. - Он чуть было не сказал снова "прости". Но не сказал. Понял, что не нужно.

И я не прикусывал кожу, а только прихватывал слегка, губами. И не впивался засосами в нежную шею, а только целовал ее чуть глубже, чем целовал дрожащие веки. Ласкал языком, как кошка котенка. Так же откровенно, как всегда играл на гитаре наедине с ним.

Или как признавался ему в любви, два часа назад.

И Билл был податлив в моих руках, гладкий, нежный, бархатный, безволосый, удивительно на меня похожий - но совсем другой.

- Теперь - чувствуешь? - спрашиваю я, отчего-то вспоминая его жалобы на равнодушие к прикосновениям. Он смеется и плавится под моими пальцами, и подается навстречу, и вздрагивает, и кусает губы. "Разве не видно" - без слов.

- А что же с группой теперь будет? - снова спрашиваю, как-то невпопад. Сейчас меня это, честно говоря, совсем не волнует, но я знаю, что на самом деле это немаловажный вопрос.

- Посмотрим, - отвечает Билл почти шепотом, - мы сами увидим, нужно нам это или нет. Но теперь мы решим это вместе, Том, сделаем именно так, как захотим, никак иначе. И ребята тоже должны подумать. Может, и для них это была нужная передышка. Тайм-аут такой. Вдруг они успели осознать, что уже совсем не этим хотят дальше заниматься? Мало ли. Просто мы все время забываем о том, что ведь весь мир - перед нами, и все карты - в наших собственных рукавах. И в любом случае - все будет хорошо. Теперь-то уж.

- Ты странный, знаешь, - задумчиво, гладя чуть выпирающие соски самыми кончиками пальцев.

- Ты тоже, - отвечает Билл, выгибаясь, напрягая живот и чуть откидывая голову, - потрогай меня еще, Том. Только...

-...осторожно, - прижимаюсь губами к шелковистой поверхности повыше пупка, - я уже понял, Билл. Да я и так это знал. Принцесса ты моя.

- Хочешь, насмешу? - Я киваю, хотя это и не вопрос. - Ты у меня не первый, конечно, но - второй. После того раза, помнишь, - хрипловато шепчет принцесса, и я чуть не задыхаюсь.

- Ты серьезно?! - я приподнимаюсь, отрываясь от белой кожи, - Билл? А как же Мартина... И Эвелин? И Рита? - Это его заявление звучало бы несколько мексикански-сериально, если бы так меня не ошарашило. Рассчитанный эффект, конечно же.

- Все мы хорошо умеем врать, - лукаво отвечает Билл. Улыбаясь. Мелькая хитрым глазом из под упавшей на лицо челки. А потом серьезнеет вдруг и смотрит на меня в упор.

- Ты можешь выполнить одну просьбу?

Я несколько опешиваю - ответ настолько очевиден, что вопрос кажется вопиюще лишним.

- Конечно...

- Только не смейся. - Он вдруг начинает мелко дрожать, и я с ужасом понимаю, что ни черта не понимаю.

- Да что такое, Билл?

Он лезет в тумбочку, совершенно не может пальцами попасть толком в ручку, чтобы открыть ящик - лицо кривится почти болезненно. Я уже жду, что он достанет оттуда... да все что угодно - часовой механизм, ядовитую змею, предсмертную записку, левую ступню Йоста, пистолет, наконец. Но он достает кое-что почище, то, чего я не ожидаю никаким образом.

Но улыбнуться сейчас - значит, что-то разрушить, и я смотрю на него внимательно.

- Я такие вещи вообще-то не люблю, точнее даже, ненавижу, - бормочет он, не глядя мне в глаза, - боюсь их. Всегда боялся потери контроля. И я, честно говоря, толком даже и не знаю, зачем мне это надо. Но ты понимаешь... Мне отчего-то кажется, что если я смогу сейчас - вот так вот... Этим я сломаю, наконец, сотру - все неправильное, что было раньше. Наше непонимание, наше неравноправие, как бы оно не выражалось и куда бы не склонялось, нашу разобщенность. Да и в принципе... Я хочу научиться доверять, Том. Тебе. Как раньше, - он так и не поднимает глаз, - тогда можно будет жить дальше.

Я задумчиво трогаю железное кольцо. Провожу по нему указательным пальцем, потом так же - по второму. Палец останавливается на маленьком замочке.

Я бы хотел, чтобы он имел возможность обнимать меня, но для этого у нас будет впереди целая жизнь. И если сейчас ему это нужно - для преодоления каких-то своих внутренних барьеров, для понимания чего-то, для того, чтобы суметь впредь доверять мне - то не помочь ему в этом я не могу.

Он не просит завязать ему глаз или заклеить рот. Все это - чистая символика, не имеющая никакого отношения к цепям и коже, только самое чистое, только самое нежное, только самое сокровенное. Между мной и им. Никакой позы, никакого эпатажа. Только любовь.

Билл закидывает руки за голову, берется тонкими пальцами за изголовье и смотрит на меня.

- Освободи меня, - шепчет он наперекор здравому смыслу. Но я его понимаю, так остро, так точно.

И весь прочий мир вдруг начисто пропадает.

**

Он лижет меня в губы, как неумелый щенок, когда я целую его в первый раз.

Он ласкает мой язык своим, как будто делал это всю жизнь, когда я целую его во второй.

Он кусает свою щеку изнутри и задерживает дыхание, когда я осторожно двигаю внутри него неумелыми пальцами.

Он поднимает голову и трется щекой о мою щеку, когда я аккуратно раздвигаю его ноги и тяну его маленькую поясницу себе на колени.

Он закусывает свой шарик между зубов, когда я вхожу в него, раздвигая и натягивая мелкие розовые складочки внизу.

Он дышит через рот, глядя на меня во все глаза, когда я пытаюсь подобрать ритм, шалея от нахлынувшего.

Он истово прижимается ко мне всем телом, невзирая на неудобство позы, только чтобы поцеловать - перед тем, как окончательно откинуться на подушки и позволить себе впервые за все это время в голос застонать.

И мы наконец-то становимся тем, чем хотим стать.

Чем хотим стать - вдвоем.

**

Они не Ромео и Джульетта, не принцесса и свинопас, не красавица и чудовище. Их нельзя ставить в пример, о них нельзя рассказывать детям, им не стоит подражать. Они не сломают традиций, не пойдут наперекор социуму, не совершат революцию и не перевернут мир. Только не тем, что у них есть лишь на них обоих.

И какими словами это называть - любовью ли, извращением ли, сумасшествием ли - не стоит и задумываться. Просто потому, что смысл оно имеет только для них двоих.

А им слов не нужно.

Fin.

Дата добавления: 2015-09-29