Паутина в разноцветных лучах 2 страница

- Волн нет почти, - ответил я ворчливо, - смотри лучше, небо какое. - Небо было удивительно прозрачным, по нему лениво плыли тончайшие лепестки облаков.

- Билл Каулитц! - ленивые всплески в тишине разрезал визгливый вскрик, и тут же вслед за ним второй волной накатила паника. Голова девочки торчала прямо подле нас, и на лице ее был написан точно такой же безумный восторг, какой всегда отражается на лицах из омута первых рядов на концертах. С ударением на "безумный".

- Том! - первым порывом было подплыть к Биллу поближе, и я рванул к нему, не успевая - вторая девочка уже схватила меня за плечо. Откуда-то появлялись новые головы, Билла уже тоже схватили за руку, и выражение отчетливого ужаса исказило его лицо - ведь он действительно хреново плавал, они же утопят, утопят его, почему их так много, откуда они берутся?! Я рванулся еще раз - изо всех сил, отчаянно, чувствуя, как морозом страха сковывает мышцы - и вновь проснулся.

Я все время боюсь потерять его. Мысль эта билась в мозгу, в то время как я осоловело оглядывался - оказывается, я прикорнул прямо на обочине шоссе. Сел спиной у какого-то знака и уснул. Странно, что меня полиция не подобрала.

Сны не дают покоя сегодня. Я боюсь потерять его, хотя его уже и так нет со мной рядом - насколько абсурдной может быть такая мысль?

И накатила тоска. Такая, что захотелось лечь на дорогу, свернуться клубком и исчезнуть. Больно, больно, больно. Билл, почему тебя нет рядом? Ведь без тебя я плаваю совсем дерьмово.

**

Близнецы. Феномен близнецов. Близнецы-двойняшки, который родились парой сразу, пришли в этот мир вместе, одинаковые, неотличимые для всех. Ведь для всего мира их всегда двое - две одинаковых мордашки, две курточки, брошенных на перила, два огромных мороженых с карамелью и вечная путаница, кто из этих мальчишек кто, и стоит ли верить ответу на слово. И только для двух людей во всем мире не существует понятия "эти двое одинаковых", только для двоих нет никакой возможности спутать двойняшек - и эти двое - они сами и есть. Ты и твой брат, ты и твое отражение, ты и еще раз ты - только не внутри, а напротив. Ты очень не сразу понимаешь, что оно - такой же внешности, как ты сам. Важно ведь совсем не это.

Я никогда не читал книг, написанных про близнецов, мне достаточно было быть самим собой. Будучи одним из близнецов, ты никогда не садишься и не осознаешь прицельно всяких высокофилософических вещей - что ни одного дня своей жизни не провел в отсутствии брата - и если даже его не было рядом физически, как когда Билл заболел и отправился домой из лагеря на день раньше меня - он все равно был - был в телефоне, был в мыслях, был ночью в судорожно прижатой к груди подушке.

Никогда ты не размышляешь отстраненно-трезво о том, что бы было, будь ты единственным ребенком. Потому что это гораздо страшнее, чем представлять себе злобных барабашек под кроватью или неимоверных размеров крабовидную туманность над галактикой. Это тянущее липковато-жуткое чувство брошенности, одиночества, оно поглощает изнутри почище пустоты - его можно, фантазируя, выдержать лишь одну секунду, не больше, а потом - только бегом-бегом босыми ногами до кровати с теплым Биллом, скорей, нащупать в темном уютном омуте одеяла его махровую пижамку, нырнуть и вцепиться, и не отпускать, молчать, дыша через нос, и прислушиваться чутко к его дыханию и к ночному скрипу черепицы на крыше.

Никогда ты не оцениваешь всерьез то, насколько любишь, потому что это столь же абсурдно, как попытка пересчитать песчинки на животе, которые Билл ссыпал на тебя, не стараясь обидеть или раздразнить, а просто от скуки - вы лежите на пляже, мама в своей широкополой шляпе читает какую-то книгу без картинок, как сестра Алисы, море шумит и катит свои монотонные волны, а Билл, который совсем не умеет плавать, снова сыпет тоненькой струйкой прозрачно-сероватый песок теперь уже на твои коленки, и в тугоплавящейся жаре нет даже сил, чтобы сказать ему перестать, к тому же это даже приятно - в каком-то своеобразном роде. Если бы мы застыли в камень, словно тролли из книги сказок - на рассвете, то эта струйка песка соединила бы нас, и мы бы замкнулись друг на друге, стали бы единым монолитом, двумя половинами одного. Но на самом деле мы не одно, мы - два повтора, а это совсем иной разговор.

Впрочем, семилетние дети не зацикливаются на таких вещах. Я тоже не зацикливался. Они были просто внутри, как часть меня. И только потеряв тебя, я начал пытаться облекать их в слова.

Чтобы понять.

Чтобы понять, почему.

**

Останавливается вторая же машина - темно-синяя легковушка. Окно опускается, я вижу водителя - мужчина среднего возраста, ежик темных волос, загорелое лицо. По каким критериям выбирать - доверять ли водителю? Не имею ни малейшего представления.

- Подвезете?

- Тебе куда? - английский выговор его забавен, но ведь и мой не лучше.

Я медлю, соображая.

- Подбросите по этому шоссе дальше?

Он в задумчивости поправляет черные очки на лбу.

- Ты не педик? - спрашивает спокойно, как будто имеет на это право.

- Нет. - Мне уже хочется дождаться другого водителя, но этот улыбается и кивает на сиденье рядом с собой.

- Я сейчас уберу, - он скидывает какой-то хлам на задние кресла, и я неловко плюхаюсь рядом с ним. Штанина застревает, я ругаюсь тихонько и вытаскиваю ее рывком, поскорее захлопывая дверцу.

- В аэропорт едешь? - спрашивает он, трогаясь с места. Я ненавижу бессмысленные разговоры только ради сотрясения воздуха - слишком много нахлебались этого в шоу-бизнесе, но здесь - его территория, и я - его развлечение, а для чего еще автостопщиков брать. Мать рассказывала, что в ее молодости вся молодежь этим развлекалась, я от нее наслушался всякого. И страшного немало, но... Но Билл же рискнул.

Или как он иначе выбрался с этого чертового шоссе?

- В ту сторону. - Водитель кивает, переключая внимание на дорогу - там стоят "козлы", видимо, какие-то транспортные работы.

Едем. Я гляжу в окно, мимо проносятся леса, даже несколько неестественные своей яркой зеленью, особенно на фоне утреннего столь же ярко-голубого неба. В мелькающих мимо речках отражаются склоненные ветки, их тени бегут вместе с нами, словно стараясь не отстать.

Тени... Тени - своеобразные отражения. Был ли Билл моей тенью? Никогда. Был ли я его тенью? Тянет ответить "никогда" так же твердо, но что-то не позволяет. Скорее - "я не знаю". Мне ведь дозволялось на пятом-за-две-недели концерте стоять с уже с совершенно отрешенным лицом и концентрироваться только на струнах, не поднимая глаз на толпу. Биллу - нет... Выгодное положение, но тени ли?

Никто, собственно, не заставлял его столь интенсивно поддерживать "оживляж", как это называют в нашем мире. То есть какие-то рамки и наставления со стороны менеджмента, безусловно, были, но огонек, всегда горевший в Билле во время выступлений - этот огонек он поддерживал сам.

Не всегда оно ему легко давалось, но гасить его он никогда не собирался. Упорный он неимоверно.

Так что про "хотел бы пять процентов билловой энергии" - это все правда. Точнее, у меня наверное и есть эти самые пять процентов, а вот хотел ли бы я больше - не знаю. Я привык к ним, как привык к кепкам и к широким штанам, и из своего консерватизма вылезать как-то совершенно неизвестно, хочется ли и надо ли.

Получается, мы были разными?

Хотя почему - были...

Билл носится, вертится, улыбается так, что видны и верхние и нижние зубы, Билл начесывает себе волосы, как маленькие голые пупсы из далекого детства - на брелочках такие болтались у ребят, у меня с зеленым хаером был. У Билла с малиновым, но он его выкрасил в черный чернилами. Получилось смешно - малиновые корни, черные волосы и потеки чернил на мордочке. В общем, почти автопортрет, я ему тогда это сказал, конечно. А он меня стукнул. И сказал, что не такой толстый, как этот пупс. А потом съел целую пачку желейных червячков, будто из противоречия, что ли.

В общем, какой-то такой он всегда был, как заяц энерджайзеровский, только вместо барабана - микрофон. Интересно, каким бы голосом пел такой заяц?

Мысли сворачивают на какую-то ерунду, но водитель отвлекает меня и начинает расспрашивать - куда, кто, зачем. Я вру ему чего-то, натянуто смеюсь над его попытками пошутить, неловко отвожу взгляд - не знаю, как поддерживать зрительный контакт с такими людьми. У меня бывают, вообще, с этим проблемы. С контактом.

Когда слишком долго глядишь в одни определенные глаза, все остальные кажутся... неживыми, что ли. Я привык к тому, что настоящие глаза - это карие, такие в желтизну слегка, когда на солнце, особенно... а все остальные - голубые, зеленые, серые - мне кажутся неестественными, кукольными какими-то. Словно кто-то сделал две картонные радужки и выдал этому человеку вместо глаз, а тот делает вид, что все в порядке.

- Так ты говоришь, что к дяде едешь? А кем он работает? - спрашивает водитель. Я смотрю в его голубые глаза и понимаю, что пора вылезать.

- Извините, а можно вот тут вот мне выйти...

Полный бред, конечно, вокруг лес и ни души, но я вылезаю из машины с явным облегчением.

- Скрипка твоя, - напоминает мне водитель, и я, скорчив извиняющуюся мину, перегибаюсь к заднему сидению и достаю чехол. В самом деле ведь, чуть не забыл гитару.

Машина отъезжает. Я делаю несколько шагов, углубляясь в лес. Мне повезло - тут же попадается какая-то тропинка, иначе пришлось бы продираться сквозь кусты. Иду по ней.

Том Каулитц, дорогой, ты таки свихнулся, ну куда тебя несут черти? Бормочу это вслух, скорее, чтобы развеселить себя. Странно, я никогда раньше не говорил сам с собой. Наверное, все люди рано или поздно это делают, от скуки ли, от отчаяния ли. Мне как-то никогда не приходилось - всегда был человек, который... Так, стоп. Если я все время буду думать о нем, я доведу себя до истерики, а истерики никому не нужны. Давно выучил, еще в школе.

Школа - это было на редкость уродливое, по крайней мере в нашем понимании, явление. Но она научила нас некоторым очень важным вещам, например, тому, что показывать свои слабости - запрещено.

Съедят.

Биллу было особенно нелегко, с его отзывчивой и впечатлительной натурой, но он даже быстрее меня научился блокировать внешние раздражители и игнорировать бессмысленные нападки.

Но чего я никогда не мог вынести, это его взгляда, каким он смотрел на меня, когда видел, что объектом нападок становлюсь я. Многие дети никогда не рассказывают своим родителям о том, что их обижают в школе - стыдятся и не хотят, чтобы их жалели самые им близкие люди. А мой самый близкий всегда был подле меня, и я никак не мог спрятать от него самые идиотские и неприятные моменты в моей жизни. Помню, я как-то сел на обмазанный стулом клей, и... Я еще помню его лицо. Мне хотелось сквозь землю провалиться. Я не мог вынести этого острого сочувствия, а он ведь это знал, и тоже старался не смотреть, но не мог, и... В общем, бог с ним.

Дети - особые существа. Многие дети думают и размышляют гораздо интенсивнее, чем взрослые. Многие дети чувствуют и понимаю гораздо глубже, чем взрослые. Многие дети видят и замечают гораздо больше, чем взрослые. И многие дети гораздо более, чем взрослые, жестоки... Когда на тебя орет невменяемая соседка, за то, что ты испортил ее газон колесами своего велосипеда - это не продуманный план, это тупая скука, бессмысленная злоба, за которой ничего не стоит, кроме желания получить свою дозу эмоций от выплюнутого яда, подальше от раковины с посудой и осточертевшего радио. Когда же в углу школьного коридора главный из школьной банды хулиганов приближается к тебе с ухмылкой, наслаждаясь загнанным выражением твоего лица и тем, что ты пытаешься вести себя так, будто ничего не происходит и все обойдется - в его голове роится целая туча мыслей, пусть отвратительных и злых - как и почему тебя надо поколотить, и что из этого выйдет и кто потом что скажет, и главное - сколько удовольствия можно получить от собственного превосходства над тобой. И это - гораздо страшней...

Нам особо не доставалось, впрочем. Несколько раз Билл нарывался на очень неприятные ситуации, но всегда каким-то чудом удавалось избежать физического контакта. Пару раз нас застигали вдвоем, было нестерпимо стыдно, что я ничего не мог поделать, но и тогда обходилось... А одного меня били, было один раз, но Билл не знает об этом ничего.

Незачем.

Это было тупо, почти не страшно и очень больно. Я даже думал потом, отскребаясь от пола - мол, все бывает первый раз, всех в школе били, бывает и похуже - меня хоть в унитаз башкой не макали - так вот, думал даже с гордостью некоторой, что будут, типа, шрамы боевые, пусть не снаружи, так хоть ощущение, мол, что-то в этом есть этакое. Конечно, лучше было бы, чтоб я их победил - но один на трое, это понятно, тухлое дело. А так... Вроде как, боевое крещение, что ли. Хотя мои бока были с этими доводами не согласны. Болели, сволочи.

У меня в тот день уроков больше было, чем у Билла, так бы, конечно, он увидел сам все это, потому что в другие дни мы вместе из школы всегда возвращались. Но лишний час ему неохота было сидеть, да и негде особо.

Потом, когда домой пришел, даже язык не повернулся сказать что-то о случившемся. Были бы мы одни, Билл бы тут же все словил, но дома были гости, бабушка с дедушкой, тетя - мама и Гордон суетились, бегали, и пришлось нам сидеть в гостиной со взрослыми, слушать их и есть с ними - в суматохе брат так ничего и не заметил. А на следующий день все прошло почти, только на левом боку синяк пришлось прятать еще долго.

Так вот, так или иначе, школа - это тренинг на выживание, этакое прокрустово ложе на социальные рамки, все рано или поздно проходят, только некоторые ног лишаются. Или головы.

Мы не лишились, просто научились сворачиваться покомпактнее. Чтобы быть "нормальными пацанами". Ну или хоть не настолько фриками, чтоб нарываться напрямую.

До тех пор, пока "Монзун" не взлетел в чартах. Там уж пиши пропало, со школьными сверстниками отношения налаживать уже можно было и не пытаться. Мальчишки ненавидели, в разной степени, но равно бескомпромиссно. Девчонки поделились на группы, кто обожал, кто обливал презрением, но равнодушных точно не оставалось.

Девчонки - это вообще отдельная статья. Мы с Биллом как-то говорили об этом.

Хорошо ли играть музыку ради людей, которых ты не уважаешь?

Дело не в том, что я считаю наших фанатов придурками. Я уверен, среди них есть самые разные люди. Но... Но в самом деле, рвать друг другу волосы ради первого ряда? Исступленно рыдать, получая автограф? Вырезать себе на запястье имя мальчика, которого едва ли когда-нибудь увидишь ближе, чем расстояние от бортика сцены до микрофона? Посвящать всю свою жизнь - сводя ее одновременно к минимуму обязанностей и максимуму истерики - каким-то подросткам?

Люди разные. Девочки разные. В разных странах, с разными языками, разной культурой и разными желаниями. Я знаю это, конечно знаю.

Только почему перед сценой всегда творится одно и то же черти что? Париж ли, Эссен ли, Нью-Йорк ли. Маленький зал, большой зал, громадный стадион. Двенадцатилетние, двадцатилетние. Лица в потеках черной туши, напульсники на запястьях - и слезы, слезы, слезы, и полу-эпилептический экстаз, и "отвали, сучка", и "Билл, женись на мне", и абсолютное сумасшествие во взглядах. Везде одинаковых.

Иногда мне начинает казаться, что по-другому уже не бывает.

Впрочем, я слишком многого хочу от них. Они ждут этих концертов по полгода, у них подсознательная уверенность в том, что Билл обалдеет от счастья, если увидит идентичный собственному французский маникюр, и что атрибутика группы - не только значки и майки, но и смелые стрелки в пол-лица, сеточки на руках и ногах, косые челки и проколотое всё - от пяток до макушки. Кто им это сказал, не знаю. Но так уж оно повелось, им кажется - так они становятся ближе к нам, так им нравится, хотя за каким хреном это все кому нужно - иногда окатывает, как ледяной водой из ведра - непонятно.

А у Билла вот другое мнение на весь этот счет. Но я его не очень понимаю. Что-то о возможности менять то ли мир, то ли себя самих, по-моему, бред какой-то.

Порой хочется просто поспокойнее чего-нибудь, девушек в джинсах и свитерах, и пацанов тоже неплохо бы - разбавить, чтобы все пили себе пиво и открывали рты не для того чтобы перевизжать окружающих, а просто, общаясь. И можно было бы тоже что-нибудь сказать, так, чтобы все не затыкались и не начинали ловить каждое твое слово, стеная от восторга, или не вежливо улыбались, как на афтерпати незнакомые всякие, а даже чтоб перебили и подхватили мысль. Или не подхватили. Не суть.

Никогда этого у нас не было. В школе - потому что мы были аутсайдерами, никто не хотел с нами общаться. Сейчас - потому что мы аутсайдерами стали - снова, уже другими, но тоже аут, и общаться с нами уже тоже никто не хочет - точнее не так, как хотелось бы общаться нам.

Если бы не Георг и Густав, мы бы с Биллом, наверное, сошли бы с ума. Или просто разучились контактировать на нормальном человеческом уровне, со сверстниками, по крайней мере. Потому что друг для друга мы - не из этой области. Не сработало бы. Замкнулись бы и стали сиамскими - в фигуральном смысле, конечно...

Ха. Может быть, тогда бы он не ушел?

**

Тропинка выводит меня к поляне, с удивлением вижу, что там сидят какие-то люди. По виду - совсем не итальянцы.

Пока я соображаю, что мне делать и куда дальше идти, ко мне подходит один из этих людей, высокий парень с кудряшками, делающими его похожим на большой одуванчик.

Он обращается ко мне на итальянском, я только развожу руками, перехватывая ремень гитары на плече. Он кидает на чехол быстрый взгляд и спрашивает меня что-то на другом языке, который я тоже не понимаю.

- Я по-английски говорю, - объясняю я. - И то плохо.

- А по-какому хорошо? - улыбается парень.

- По-немецки, - я хмурюсь, чувствуя, что он подкалывает меня.

- Хорошо, - он переходит на-немецкий, - судя по твоему виду, ты не знаешь, куда дальше направить свои стопы, - он подмигивает.

- Понятия не имею, - отвечаю я, не видя смысла врать.

- Хочешь посидеть с нами? Сыграешь на гитаре. - Он делает неопределенный жест в сторону сидящих на другом краю людей. Теперь я вижу, что они развели там костер и что-то жарят на нем, а еще дальше, в кустах, стоят палатки.

- Тут разве кемпинг есть? - спрашиваю я зачем-то.

- Нет, - парень улыбается, около его глаз собираются симпатичные морщинки, - только тссс, никому не говори. Так как насчет сыграть?

Я непроизвольно напрягаюсь. Так всегда бывает, когда сталкиваешься с людьми не нашего мира - известно, какого прекрасного мнения о нашей музыке все те, кто не является нашими фанатами.

- Я вряд ли играю то, что вам нравится, - выдавливаю.

- Ну вот и посмотрим, - он тянет меня за рукав, и я зачем-то послушно плетусь за ним вслед. - Заранее ведь никогда не знаешь.

**

- Знаешь, так забавно, - говорит Билл, глядя в огонь. Зима, холод собачий, за окном валит снег, в гостиной нашего люкса пылает камин.

Я с некоторым раздражением отрываюсь от журнала - сейчас мне совершенно не хочется разговаривать, тем более что я чую, что Билл в философическом настрое и сейчас будет вешать мне всякую разнообразную лапшу на уши.

- Все считают, просто до невозможного уверены, что я создан для секса, просто чуть ли не маньяк какой-то, - я качаю головой и фыркаю. Только Билл в монологе о себе может сказать "создан для секса" и бровью не поведя. - А мне вообще-то как-то пофиг. Может, я асексуален? Ну не нравится мне все это дело.

- Это как это? - отпихиваю журнал и подползаю к Биллу поближе. Теперь я сижу почти вплотную к креслу, на котором свернулся клубком он. Билл так редко говорит на тему своей сексуальной жизни, что этот момент я пропустить не могу.

- Да не знаю, - говорит он как-то грустно, - просто ну... Ну целует она меня в шею, а я почти ничего не чувствую. Ощущение скорее приятное, но... Никаких тебе звездочек из ушей и сердечек перед глазами.

- Значит, ты импотент, - категорично заявляю.

- Это врядли, - хмыкает Билл. И меня вдруг уносит лет на семь назад, когда мы еще трогали себя по вечерам - вместе, как легко он заводился, как откидывал голову, как скользил пальцами по всей длине - какими-то совсем взрослыми движениями, у меня тогда так и близко не получалось. Эти воспоминания - они затолканы куда-то на самые задворки сознания, потому что хоть это и "естественно" и "все братья по малости-дурости - так", все-таки лучше о таком не вспоминать никогда.

Так ведь все говорят.

**

Их было всего человек двадцать. У костра сидели немногие, в основном все бродили по лесу, собирали сучья, кто-то копался в вещах, кто-то переустанавливал палатку. Парочка поодаль взахлеб целовалась. Я смотрел на них и не мог оторваться - почему, не знаю. Девушка была бы очень хорошенькой, не порти ее татуировка на щеке, на мой взгляд, совершенно лишняя. Парень - очень толстый, в очках с внушительными линзами, даже с такого расстояния заметно.

Я пытаюсь понять, что она нашла в нем - обычно такие симпатичные девушки выбирают себе совсем других кавалеров. Но отчего-то вся эта сцена крайне радует глаз. Может быть, я радуюсь за парня - мужская солидарность? А может, мне просто нравился баланс, они как бы уравновешивали друг друга. Гармонично, что ли, в каком-то извращенном понимании этого слова.

- Будешь играть? - спрашивает Ганс. Он сидит около меня, его кудряшки трепыхаются под теплыми струями воздуха, исходившими от костра. Длинноволосая девушка напротив принимается устанавливать над пламенем котелок.

- Чуть позже, - стараюсь уклониться я, - расскажи лучше, кто вы такие?

- Мы-то? Да по-разному, - отвечает Ганс, - кто студент, кто нет. Некоторые друзья, некоторые по дороге примкнули. Ну, коротко говоря - что-то типа путешественников.

- И вы живете - вот так вот, на улице? - Раньше я сталкивался с палатками только в контексте фанаток, ночующих перед концертными залами. Ну и когда-то давным-давно - в школе, на выездах.

- А что? Тепло же уже, - улыбается Ганс.

- А душ? И еда...

- Ну, на рест-платцах мы останавливаемся время от времени, там душ есть. А еды достаточно в магазинах. Мы же не по пустыням идем.

- Сами готовите, спите в палатках... Вам это нравится?

- В противном случае мы бы этого не делали, - снова улыбается Ганс. - Да не шугайся ты так, дитя мегаполиса. Тебя ведь самого занесло каким-то ветром сюда, в леса, так сказать. А это уже немало.

- Я... - я запинаюсь. Объяснить, что я тут делаю, я не могу.

- Ты ведь не потерялся, это сразу видно, - замечает Ганс, - скорее что-то... Потерял. - Я только глазами хлопаю. - И ищешь тут. Это очень правильно.

- Думаешь, Билл тут в лесу где-то прячется? - фыркаю я, слова вырываются сами по себе.

Он внимательно смотрит на меня.

- Нет. Его тут нет, конечно. Но тут есть ты. Тебе просто нужно осознать этот факт, и этого самого себя и отыскать.

- Бред какой-то, - криво улыбаюсь я в ответ.

- Конечно, бред, - легко соглашается Ганс. - Траву ты не куришь? - Я мотаю головой. - Тоже правильно. Трава это хорошо, но искать можно и без нее. Ты найдешь, раз уж начал.

- Найду? - переспрашиваю я несколько неловко.

- Да, - кивает Ганс вполне серьезно. А потом поднимает прямо с земли какую-то палку и мешает ей в котелке. - Ну что ты так смотришь? Чистая она, чистая. Тут люди не ходят.

- С земли ведь.

- Не с земли, а с травы, - смеется он. - Ну не с такой травы, конечно.

- Давай уж поиграй, - просит девушка, которая ставила котелок. Она вся закутана в свитера и шали, видно, холодно ей.

- Что поиграть?

- А что ты умеешь? - Она чуть подвигается к костру, зазвенев браслетами.

Я не отвечаю, просто достаю гитару из чехла и провожу рукой по струнам, проверяя, не расстроилась ли.

**

Вечером Ганс сварил глинтвейн. Теплое вино, сдобренное пряностями, приятно согревало, но воздух все равно остывал слишком быстро. Я надел обе худи, которые были у меня, Ганс выдал мне дополнительный плед.

- Пойдешь завтра с нами? Мы думаем двинуться севернее. На юге все равно уже только вода, - спрашивает Петер, тот самый толстый парень в очках.

- Без обид, ребята, но пешком и даже автостопом - слишком медленно для меня, - отвечаю я. Он кивает и доливает мне глинтвейна в кружку.

Завтра я расстанусь с ними, но сейчас ни к чему думать об этом - мне просто хорошо. Не нужно выдумывать тем для бесед, никто не расспрашивает тебя о том, о чем не хочется говорить, все относятся к тебе - как к равному. И моя игра на гитаре им понравилась, один из парней даже вынес свою и аккомпанировал мне в "Отель Калифорния". Под конец, осмелев, я сыграл кое-что и из нашего репертуара - не самое известное, Шварц и Хайлиг, и никто мне и слова не сказал. Две девушки танцевали в такт, звеня бесконечными бусами и покачиваясь из стороны в сторону - ничего общего с привычными клубными танцами. Красиво.

Они почти все курили какую-то дрянь, но, видимо, не слишком забористую - по крайней мере, невменяемым никто не становился. Ганс не курил, он сказал, что давно бросил это занятие.

Сейчас, когда уже стемнело, атмосфера сильно изменилась - леса не видно, только самые ближние темные ветки покачиваются над головой, а дрожащий круг света от костра кажется очень уютным. Я потихоньку начинаю понимать, что они находят в этой жизни, даже несмотря на то, что сыро и мерзнет спина.

- Как ты? - спрашивает Ганс, садясь подле меня. Он уходил в лес за сучьями и вернулся с целой охапкой, которую теперь понемногу кидает в костер.

- Хорошо, - отвечаю, - мне уже даже нравится.

- Я же тебе сразу сказал, - он накалывает на прутик хлеб и принимается его поджаривать.

- Куда ж я завтра пойду, - отрешенно как-то вызвучивается. Смотрю в костер. Ганс взглядывает на меня искоса:

- А куда тебе кажется - стоит?

- Да в том-то и дело, что понятия не имею. - Языки пламени вытанцовывают причудливые фигуры среди шуршащих обугливающихся листьев. В ветвях мелодично стрекочет какое-то насекомое.

- Послушай меня, - говорит Ганс, - я не изображаю сейчас пафосного мудреца, но одну вещь в жизни я успел понять до конца, - он переворачивает прутик, в воздухе разносится аромат чуть подгорающего хлеба, - если ты чего-нибудь очень сильно хочешь - ты это обязательно получишь. Не в том смысле, что миллион долларов там, нет.

Я отвожу взгляд. У меня есть миллион долларов. Но он мне совсем не нужен.

- А в том смысле, - продолжает Ганс, - что надо уметь себя слушать. Миллион долларов он очень мало кому необходим, на самом-то деле. Только когда ты на самом деле поймешь, чего ты хочешь - и захочешь этого так, чтобы совсем-совсем без этого никак, и точно будешь знать, что мотивы у тебя - не корысть, не жадность, не похоть, не тщеславие, не возможность перед друзьями выпендриться - когда ты сможешь чистоту в этом желании ощутить, с большой буквы - чистоту - вот тогда все и сложится. Понимаешь?

- Ганс, - смеюсь, - ты все-таки ненормальный.

Он улыбается мне в ответ - во весь рот, и я вдруг понимаю, что он совсем юный, совсем, сильно младше меня.

- Может быть, - говорит. А потом серьезнеет и добавляет, - ты ведь хочешь брата отыскать? Вот ты и подумай - зачем.

На следующее утро я просыпаюсь совсем рано, Ганс еще спит. Вылезаю из палатки, потягиваюсь, выпутываюсь из пледа, засовываю его обратно в палатку. Пора двигаться дальше.

Дата добавления: 2015-09-29