У каждой из красавиц — как платан!
Венчают их цветы, глаза — чуть пьяны,
А губы их даруют сок багряный.
Здесь предаются девушки пирам,
Кумирню здесь найдешь — китайский храм,
И если путь в Туран тебе отраден,
То к месту празднеств мы прибудем за день.
Из луноликих лучших отберем,
Затем предстанем с ними, пред царем».
Был очарован и взволнован разом
Доверчивый Бижан таким рассказом.
Был молод, сладострастием томим
И поступил, как должно молодым.
Бижан отправляется на свидание с Манижой, дочерью Афрасиаба
Они в далекий путь помчались оба:
В одном — восторг, в другом — пылает злоба.
Воитель, что отважно воевал,
Устроил между двух лесов привал.
Два дня, с гепардами и соколами,
Охотничьими тешились делами.
Был пестрым лес, как петушиный глаз,
Когда туда царевна собралась.
Бижан услышал от Гургина вести
О празднествах, о девушке-невесте.
Сказал Бижан: «Взгляну, пойдя вперед,
Как веселится тамошний народ,
Увидеть я хочу на той поляне,
Как празднуются праздники в Туране,
Затеюм коня обратно наверну,—
Своим копьем задену я луну.
Начну с тобою после этой встречи
Иные, рассудительные речи».
Потом сказал ему: «Достань венец,
Что надевал на пиршестве отец
И праздничную озарял беседу,—
Затем, что я теперь на праздник еду.
Ты серьги, мне на счастье, дай сейчас.
Мне царское запястье дай сейчас».
Венец, запястье, серьги — все, что надо,
Богатырю вручил хранитель клада.
Украсив перьями Хумы венец,[36]
Надел парчу румийскую храбрец.
Велел коня седлать, как перед схваткой,
Достал ремень с наследственной печаткой.
Он перебросил ногу чрез коня,
Помчался, к Маниже его гоня.
Едва Бижан приблизился к поляне,
Почувствовал томленье и пыланье.
То зноем, то желанием палим,
Под кипарисом скрылся молодым.
Стоял он пред шатром красиволикой,
И сердце страстью обожглось великой.
Красавицы, как куколки нежны,
Сверкали всеми красками весны.
Земля, наполненная пеньем, звоном,
Как бы встречала витязя с поклоном.
Увидела царевна пред шатром
Воителя, что был богатырем.
Йеменскою звездой горят ланиты, — [37]
Иль то жасмин, фиалкою обвитый?
Блестят венец и рукоять меча,
И на груди — румийская парча.
Откинула царевна покрывало,
К влюбленному любовью воспылала.
Сказала мамке: «Ты поторопись,
Ступай туда, где виден кипарис.
Узнай, кто этот витязь неизвестный:
То Сиявуш воскрес? То дух небесный?
Спроси пришельца: «Кто твой проводник?
Зачем сюда ты прибыл, в наш тайник?
Ты Сиявуш иль ты пришел из рая,
Сердца своей красой испепеляя?
Иль как предвестник Страшного суда
С огнем возмездья ты пришел сюда?
Здесь я пирую каждою весною,
Окружена прохладою лесною.
Никто не знал, где заповедник мой,
Но ты пришел, о собеседник мой!
Ты человек иль пери отпрыск чудный,—
Любовь принес ты в этот край безлюдный!
Войди, о луноликий, в мой приют,
Скажи мне, витязь, как тебя зовут?»
Кормилица предстала пред влюбленным,
Приветствовала витязя с поклоном,
Вопросы повторила госпожи,—
Расцвел Бижан от речи Манижи!
Ответил богатырь с душою властной:
«Послушай, посланная сладкогласной.
Не Сиявуш, не дух я неземной,
Мой знатный род высок в стране родной.
Бижан, сын Гива, я рожден в Иране,
Я вепрей уничтожил силой длани,
Кабаньи туши разбросал в лесу,
Теперь клыки царю преподнесу.
Лишь я узнал про сей приют приятный,
К отцу я не пустился в путь обратный,
Помчался я неведомым путем,
Надеждой беспокойною ведом:
Быть может, мне судьба дарует милость,
Чтоб дочь Афрасиаба мне приснилась.
Я здесь с душою пламенной стою:
Как пред китайской храминой стою!
Мне должное воздай ты без пристрастья,—
Венец получишь, серьги и запястья.
Меня к месяцеликой проводи,—
Да вспыхнет страсть ко мне в ее груди».
Та речь была кормилице желанна,—
Царевне принесла ответ Бижана.
«Вот так, — сказала, — создан он творцом,
Таков он ростом и таков лицом».
И был ответ царевны: «Ненароком
Нашел ты, что искал в лесу далеком.
Ко мне походкой гордой поспеши
И сумрак озари моей души.
Прозрею, лишь тебя окину взглядом,
Сухая степь цветущим станет садом».
Блеснул Бижану путеводный свет,
Как только мамка принесла ответ.
Бижан приходит в шатер Манижи
Он вышел из-под кипарисной тени,
За мамкой вслед пошел в тайник весенний,
Направился, судьбу благодаря,
Он к дочери туранского царя.
Бижан вступил в щатер, высок и строен.
Был в золотой кушак затянут воин.
Царевна подошла, как день светла,
Обняв его, кушак с него сняла.
Спросила: «Хороша ль была дорога?
Была ли в битве у тебя подмога?
Зачем ты свой красивый лик и стать
Привык на поле боя изнурять?»
И мускусом, и розовой водою
Ему помыли ноги пред едою.
На скатерти была обильца снедь,
Служанки не давали ей скудеть!
От музыки бежали все печали,
Вином и пеньем гостя услаждали,
Напев рабынь был нежен и крылат,
И чанг звенел, и не смолкал барбат.
Парча блестела, как наряд павлиний,
Казалось, — шкура барса на долине!
Шатер пленял резьбою золотой,
Благоухал он амброю густой.
Вдвоем с Бижаном из хрустальной чары
Пила царевна сок хмельной и старый.
Три дня, три ночи было им дано
Спать, обниматься, петь и пить вино!
Манижа увозит Бижана в свой дворец
Настал для двух счастливцев час прощальный,
И головой поник Бижан печальный.
Любимым, как душою, дорожа,
Служанкам приказала Манижа
Смешать с вином, что пил Бижан доселе,
Сознания лишающее зелье.
Он выпил — и свалился, погружен
В забвение, беспамятство и сон.
С тем спящим, что ей близок стал отныне,
Отправилась царевна в паланкине:
Удобно было в паланкине том
Лежать вдвоем и отдыхать вдвоем!
Был паланкин сработан из сандала,
И ложе мускусом благоухало.
У городских ворот, ночной порой,
Богатыря завесила чадрой.
Чтоб не заметил их никто случайно,
Царевна во дворец вступила тайно.
Лег на айване юноша в постель,—
Владели им беспамятство и хмель,
И вот ему впустили в уши зелье,
Чтобы вернуть сознанье и веселье.
Бижан проснулся, голова свежа,
В объятьях — трепетная Манижа.
Сюда попав таинственно и странно,
Лежит он с дочерью царя Турана!
Бижан взмолился, чтоб ему господь
Помог владыку мрака побороть:
«О боже, если я отсель не выйду,
Узнай мою печаль, мою обиду.
Быть может, за содеянное зло
Гургина покараешь тяжело:
Дурной вожатый сотней заклинаний
Привел к тому, что я теперь в капкане!»
А Манижа: «Не плачь и пей вино,
Все — прах, чему свершиться суждено.
Для витязя всему приходят сроки:
Сегодня — праздник, завтра — бой жестокий».
И пиршествовать принялись опять,
Не зная, смерти или счастья ждать.
Красавиц созывали, украшая
Тех девушек парчою из Китая,
И звонкий руд, и песни — день и ночь,
Прошли, как сон чудесный, день и ночь!
Так миновали сутки, и в охране
Один слуга проведал о Бижане:
Пустой хвастун всегда приносит вред,
Всегда раскачивает древо бед!
Сперва тайком, обдуманно, умело
Исследовать решил он это дело.
Кто сей пришелец? Из каких земель?
Какую здесь преследует он цель?
Чтобы спасти себя, исполнен страха,
Осведомить решил он туран-шаха.
Вот опустил он полог за собой,
Пошел к владыке быстрою стопой.
Сказал он шаху: «Весть моя плачевна,—
С иранцем тешится твоя царевна».
«О боже!» — возопил Афрасиаб,
Подобно иве в бурю, стал он слаб,
Слезами окровавились ресницы,
Сказал, не зная бешенству границы:
«Несчастлив тот, на чьем челе венец,
Кто в то же время — дочери отец!»
Туранский шах царевной был расстроен.
Был призван Карахан — почтенный воин.
Шах молвил: «Дочь моя низверглась в грязь.
Как поступить? Увы, беда стряслась!»
Ответил Карахан царю державы:
«И в этом деле нужен разум здравый.
Ты время попусту не трать сейчас:
Не все, что слышал слух, увидит глаз!»
Афрасиаб согласен был с ответом,
Он внял вельможи знатного советам.
Сказал он Гарсивазу: «Сколько ран
Еще готов нам нанести Иран!
Найдется ль выход в нашем долгом споре?
Убьем юнца, — Иран повергнем в горе!
Пусть двинутся с тобой богатыри,
Дворец ты снизу, сверху осмотри,
И если есть там обитатель новый,—
Сюда приволоки, закуй в оковы!»
Гарсиваз приводит Бижана к Афрасиабу
Подъехав ко дворцу в вечерний час,
Шум пиршества услышал Гарсиваз.
Томленье чанга, звучный стон рубаба
Звенели во дворце Афрасиаба.
Был сразу же дворец со всех сторон
Отрядом Гарсиваза окружен.
Хоть заперты ворота были глухо,
А бульканье вина дошло до слуха.
Снял Гарсиваз руками с петель дверь
И прянул во дворец, как дикий зверь.
Затем в покои двинулся туранец,
Где, понял он, скрывался чужестранец.
Когда предстал пред ним незваный гость,
В душе вельможи закипела злость.
Рабынь-красавиц в доме было триста:
Играли, пели, пили сок искристый.
В кругу красавиц восседал Бижан,
Полунагой, он весел был и пьян.
Воскликнул Гарсиваз! «Эй, отпрыск блуда,
Куда ты душу унесешь отсюда?
В когтях у льва погибнешь ты в борьбе,
Неведом станешь самому себе!»
Бижан ответил в этот миг тяжелый:
«Как я начну сраженье, полуголый?
Со мною вороного нет коня,
И счастье отвернулось от меня.
О, где ты, Гив, Гударза сын бесстрашный?
Ужель умру не в битве рукопашной?
Из родичей не вижу никого,
Надеюсь лишь на бога моего!»
За мягким голенищем из сафьяна
Всегда кинжал хранился у Бижана.
Из ножен быстро вынул он кинжал
И, подбежав к дверям, себя назвал:
«Из рода я Кишвада-полководца,
Зовусь Бижаном и готов бороться!
Никто с Бижана шкуры не сдерет,
А кто содрать задумает — умрет.
Хоть мир погибни — боя не покину,
Вовек врагам не покажу я спину!»
Он крикнул Гарсивазу: «Пред тобой
Стою сейчас, обманутый судьбой.
Ты знаешь, кто я, из какого дома,
Тебе мое прозвание знакомо.
Ты хочешь боя? Что же, я в бою
Омою вражьей кровью длань свою!
Ты хочешь крови? Меч я окровавлю,
Я множество туранцев обезглавлю.
Но если к шаху ты со мной пойдешь,—
Всю правду расскажу, развею ложь.
Ступай же к шаху с просьбой в каждом слове,—
Чтоб шах не проливал невинной крови».
Подумав, Гарсиваз взглянул опять
На остроту его когтей и стать.
Увидел, что воитель жаждет брани,
Что жаркой кровью умывает длани,—
И клятву дал, что, движимый добром,
Он защитит Бижана пред царем.
Он отобрал кинжал у сына Гива,
Затем словами, сказанными льстиво,
Связал Бижана, как цепного пса…
Что слава, если лживы небеса?
Тому, кто мягок, небосвод горбатый
Являет грубость, злобою объятый!
В слезах и в смуте, в путах и в пыли
Бижана к туран-шаху повели.
Так, в путах, с головою непокрытой,
Предстал пред шахом витязь именитый.
Воскликнул он с достоинством в очах:
«Ты вправе правды требовать, о шах!
Здесь не найдешь виновных: право слово,
Сюда без умысла попал я злого.
Я с кабанами встретился в бою,
В туранском оказался я краю:
Сюда мой сокол залетел в то время,
А я — за ним, забыв свой дом и племя.
Блуждал в лесу, вдали от всех дорог,
В тени под кипарисом я прилег.
Я стал добычей сонного бессилья.
Явилась пери, распростерла крылья
И унесла меня до рубежа,
Где двигалась со свитой Манижа.
Бежали слуги, караван покинув.
Охраны не нашлось у паланкинов.
Но, вдруг, раздвинув зелени навес,
Вступили всадники-туранцы в лес.
Я паланкин увидел посредине,
Был полог шелковый на паланкине.
В шатре красавица, как день светла,
Венец на ложе положив, спала.
В союз вступила пери с Ахриманом.
Он всадников развеял, став бураном.
Заколдовал царевну враг добра,
Низринул он меня под сень шатра.
Я спал, не слыша говора лесного,
Лишь во дворце пришел в сознанье снова.
Я чист перед тобой, о царь страны,
На дочери владыки нет вины.
Познал я муки плена в полной мере:
Я — жертва колдовства коварной пери».
Афрасиаб сказал ему в ответ:
«Настал твой горький день, погас твой свет!
Иранец, ты за славой боевою
С арканом поскакал и булавою,
Теперь, подобен связанной жене,
Как пьяница, болтаешь ты о сне.
Чтобы спастись, хитришь передо мною?
Мол, колдовской обман всему виною!»
Сказал Бижан: «О государь, сперва
Спокойно выслушай мои слова.
По-разному сражаются с врагами:
Когтями лев силен, кабан — клыками,
Чтоб недругов насмешливых рассечь,
Отважному нужны стрела и меч.
Но голый пленник победит едва ли
Противника, на ком наряд из стали.
Пусть в сердце льва — победоносный гнев,
Но без когтей что может сделать лев?
О, если хочет шах, стремясь ко благу,
Чтоб выказал я здесь свою отвагу,—
Коня и меч подай мне поскорей,
На тюркских двинусь я богатырей.
Коль всех не уничтожу до едина,
То я готов признать: я не мужчина!»
Властитель на Бижана бросил взгляд,—
Стал темен ликом, яростью объят.
Затем он бросил взгляд на Гарсиваза
И гневно вымолвил слова приказа:
«Сей Ахриман, что в мерзости погряз,
Смотри, злоумышляет против нас.
Того, что натворил, мерзавцу мало,—
Он бранной славы жаждет для кинжала!
Вот так, в цепях, злодея уведи,
Ты землю от него освободи.
Ты виселицу у ворот построишь,
Со всех сторон ты к ней проход откроешь.
Знай, что излишни разговоры здесь:
Преступника ты сразу же повесь.
Иранцы устрашатся этой кары,
Не подойдет к нам близко недруг старый!»
Увел назад Бижана Гарсиваз.
У пленника текла вода из глаз,
Смешалась со слезами пыль дороги,
И в той грязи его увязли ноги.
Сказал он: «Если суждено творцом,
Чтоб в день печальный стал я мертвецом,
То не боюсь, что я погибну рано,—
Боюсь насмешек витязей Ирана:
«Как труса, заарканили его,
Повесили, не ранили его!»
Пред шахом, предками, везде и всюду
Я после смерти опозорен буду.
Перед отцом исполненный стыда,
Куда мой дух сокроется, куда?
Увы, обрадуется враг в Туране,
Увы, умру я, не свершив желаний,
Увы, далек я от царя царей.
От Гива, от друзей-богатырей…
Помчись в Иран, о ветер быстроногий,
Скажи владыке в царственном чертоге,—
Скажи: «Бижан уже едва-едва
Трепещет в лапах яростного льва.
Скажи Гударзу, что я мир покину,—
Проклятие бесчестному Гургину:
Меня в такую он поверг беду,
Что я уже защиты не найду».
Скажи Гургину: «Витязь безрассудный,
Бижану что ты в день ответишь Судный?»
Пиран просит Афрасиаба пощадить жизнь Бижана
Но сжалился над молодостью бог,
От гибели страдальца уберег.
Вбивали в землю два столба глубоко,—
Как вдруг Пиран примчался издалека.
Увидел в землю врытые столбы,
Услышал на дороге шум толпы:
То виселица высится сурово,
Петля на перекладине готова.
Спросил Пиран: «Кого сейчас казнят?
Кто перед нашим шахом виноват?»
Ответил Гарсиваз: «Бижан лукавый!
Он к нам попал из вражеской державы».
К Бижану скакуна погнал старик.
Был пленник наг, он головой поник,
Закован в цепи, за спиною — руки,
Рот пересох, и взор исполнен муки.
Спросил Пиран: «Как в наш попал предел?
Иль ты кровопролитья захотел?»
Бижан правдиво старику поведал,
Как спутник обманул его и предал.
Заплакал старец, витязей глава,
Когда Бижана выслушал слова.
«Повремени, — сказал он Гарсивазу,—
Ты пленника не должен вешать сразу.
Поговорю с царем. Уверен будь,
Наставлю я царя на добрый путь».
Чтобы спасти Бижана от расправы,
Отправился Пиран к царю державы.
Вошел, потупив перед шахом лик,
И руки на груди скрестил старик,
Приблизился, почтительность являя,
Афрасиаба громко восхваляя.
Не сел пред шахом богатырь седой,
А простоял, как долг велит святой.
Шах понял, что, рожденный для свободы,
Недаром не присел седобородый.
Спросил, смеясь: «Ты с чем сюда пришел?
Мне честь твоя дороже, чем престол!
О царстве ты мечтаешь? Иль о злате?
О дорогих камнях? О грозной рати?
Мне для тебя моих богатств не жаль:
Они дешевле, чем твоя печаль!»
Когда Пиран услышал слово шаха,
Устами сей мудрец коснулся праха:
«Вовеки троном золотым владей,
Вовеки будь счастливей всех людей!
Ты внемлешь государей славословью,
И солнце о тебе поет с любовью.
Благодаря тебе я всем богат:
Есть кони, люди и в руке — булат.
Не о себе прошу с тоской глубокой,
Нет бедных под рукой твоей высокой,
Мне больно, шах, из-за твоей страны
И знатных, что для счастья рождены,
Мне больно, что меня ты не тревожишь,
Мое, пожалуй, имя уничтожишь!
Не я ли шаху в прежние года,
Как поступить, советовал всегда?
Но ты отверг, о шах, совет мой правый,
И удалился я от дел державы…
Надеясь на твою любовь, пришел
К нам Сиявуш, чей жребий был тяжел.
Сказал я: «Сиявуша ты не трогай,
Не то Рустам воздаст нам карой строгой,
Настанет для туранцев смертный час,
Иранские слоны растопчут нас!
Но, влагу жизни напитав отравой,
Убил ты Сиявуша в день кровавый.[38]
Иль ты забыл, свой трепет притаив,
Что доблестен Рустам и грозен Гив?
Иль ты забыл о той несчастной брани,
Когда Иран торжествовал в Туране,
Когда стонали нивы и луга,
Растоптанные конницей врага?
Опомнись, шах, твои надежды ложны
На то, что меч Дастана спрятан в ножны.
С мечом отца нагрянет вновь Рустам,
И кровь туранцев брызнет к небесам.
О царь, покоем жертвовать не надо,—
Ты нюхаешь цветок, что полон яда!
Убьешь Бижана — сразу хлынет рать,
Чтоб за него туранцев покарать.
Ты — царь, покорны мы твоим приказам.
Так поступай, как наставляет разум.
Ты вспомни: пострадал ты, зло творя,
Ты месть познал иранского царя.
Живешь покуда мирно с ним в соседстве,
Но станет плодоносным древо бедствий.
О государь, глаза свои открой:
Грозит нам гибель от войны второй!
Ты знаешь лучше всех, как бьются в сече
Отважный Гив, Рустам широкоплечий.
Могучий, грозный, прянув, словно барс,
За внука отомстит тебе Гударз!»
Пытался пламя погасить вельможа,
Но шах ему ответил, гнев умножа:
«Не знаешь ты, что мой позор глубок,
Что на меня Бижан его навлек.
Смотри, я стар, а ныне обесчещен
Я дочерью, презреннейшей из женщин!
На поруганье отдала она
Тюрчанок непорочных имена!
Престол мой опозорен, и повсюду
Страной и войском я осмеян буду.
Когда Бижана смерти не предам,—
Весть грянет по селеньям, городам,
Тогда я кончу дни свои в позоре,
Я буду слезы лить в тоске и горе».
Сказал Пиран, владыку восхвалив:
«О шах, ты счастлив, мудр и справедлив.
Согласен я с реченьями твоими:
Лишь доброе ты защищаешь имя.
Но все-таки разумен мой совет.
Подумай прежде, чем ты дашь ответ.
Да, приговор ты изреки суровый,
Но виселице предпочти оковы:
Иранцам ты урок хороший дашь,
Не будут больше край тревожить наш.
Тот в книге дней исчезнет со страницы,
Кто попадет на дно твоей темницы!»
С той речью разум шаха был един,
Совет Пирана принял властелин…
Исполнился престол туранский света
От мудрого и доброго совета.
Афрасиаб заключает Бижана в темницу
Властитель Гарсиваза вызвал вновь:
«Оковы и темницу приготовь.
Ты нечестивца с этого мгновенья
Держи в наручниках, чьи тяжки звенья,
Их заклепай, и друга Манижи
Цепями с головы до ног свяжи,
И брось вниз головою в подземелье,—
Да позабудет счастье, свет, веселье!
За камнем, что зиждителем небес
Из моря брошен был в китайский лес,[39]
Ты на слонах отправься с караваном
И привези: мы счет сведем с Бижаном!
Избавит нас тот камень от невзгод,—
В пещеру дива закрывал он вход.
Ты камнем завали нору темницы,
Да сохнет в ней иранец юнолицый!
Оттуда поспеши к блуднице в дом,
Покрывшей своего отца стыдом.
Лиши ее дворца, нарядов, свиты,
Венец у недостойной отними ты.
Скажи: «Такой ли ждал тебя конец?
Ты осквернила царство и венец!»
Пред всеми опозорен, я тоскую,
Склоняя голову свою седую.
Босую к яме ты приволоки:
Птенец попал не в гнездышко — в силки!
Скажи: «Была ты для него отрадой,
Теперь как сторож узника порадуй!»
От шаха удалился Гарсиваз,
Чтоб этот злобный выполнить приказ.
Богатыря, связав его цепями,
Поволокли от виселицы к яме.
Наручники надели на него,
И сталь цепей на теле у него.
Оковы заклепал кузнечный молот.
Несчастного, что был красив и молод,
Вниз головою бросили во тьму
И камнем завалили вход в тюрьму.
Затем с дружиною, как ветер гневный,
Ворвался Гарсиваз в чертог царевны.
Ее чертог разграблен был вконец,
Тот захватил кошель, а тот — венец.
В чадре, простоволосая, босая,
Царевна появилась молодая.
В пустыню Манижу поволокли,
И слезы по лицу ее текли.
Сказал ей Гарсиваз: «Живи в пустыне,
Ухаживай за узником отныне».
И вот осталась девушка одна.
Печали собеседница она.
Пустыней побрела в слезах и горе.
День миновал, и ночь минула вскоре,—
Она пришла к темнице поутру,
Отверстие прорыла в ту нору,
Ушла, когда заря зажгла все небо…
Как нищенка, просила всюду хлеба,
И, накопив за долгий день запас,
К темнице возвращалась в поздний час,
И опускала хлеб на дно, рыдая…
Так стала жить царевна молодая.
Гургин возвращается в Иран и лжет о судьбе Бижана
Семь дней в лесу Бижана ждал Гургин,
Семь дней в лесу он пребывал один,
Везде его искал, блуждал дубравой,
Лицо свое омыл водой кровавой.
Где друг его? Расстраивался он,
В предательстве раскаивался он.
Гургина конь доставил быстроногий
В лесную глушь, где сбился друг с дороги.
Воитель обошел безмолвный лес,—
Нет никого, исчез Бижан, исчез!
Вот перед ним — зеленая поляна.
Быть может, здесь найдет Гургин Бижана?
Как вдруг увидел он издалека
Коня Бижана возле родника.
Седло свалилось набок, сбруя сбита,
Уздечка сорвана, в грязи копыта.
Он понял, что Бижан попал в капкан,
Что не вернется он теперь в Иран.
Где он теперь? В тюрьме? Петлей удавлен?
Мечом Афрасиаба обезглавлен?
Раскаиваясь, он искал пути,
Не знал Гургин, как честь свою спасти.
К шатру погнал он скакуна Бижана,
Всю ночь не спал и вышел утром рано,
Пустился в путь, домой, в Иран спеша,
Утратила покой его душа.
Дошли до шаха о Гургине вести:
Мол, сына Гива не было с ним вместе,
Но шах от Гива эти скрыл слова,
Решив с Гургином встретиться сперва.
Услышал Гив, — шумели повсеместно,—
Что храбрый сын его пропал безвестно.
Гив зарыдал и головой поник,
Из дома раздавались плач и крик.
Стонал он: «Где Бижан? Что с ним случилось?
В лесу, в стране армян, что с ним случилось?»
Седлать велел он, горем удручен,
Коня, что был вскормлен для похорон.
Скакун Кишвада убран был на диво,
И ярость клокотала в сердце Гива.
Вот богатырь вскочил в седло, и конь
Помчался, точно ветер и огонь.
Подумал Гив: «Увижусь я с Гургином,
Узнаю от него, что стало с сыном.
А вдруг, враждой иль завистью влеком,
Он зло Бижану причинил тайком?
Всю правду рассказать его заставлю,
А если предал сына — обезглавлю!»
Гургин скакал, чело в тоске склоня.
Увидев Гива, он сошел с коня,
Приблизился к нему с земным поклоном,
С лицом, в тоске истерзанным, смятенным.
Сказал: «О ты, что храброго храбрей,
Советник шаха, вождь богатырей!
Ты вышел со слезами мне навстречу.
Что я тебе скажу и что отвечу?
К чему мне жизнь, хотя она сладка?
Она сильна? Сильней моя тоска!
Как без стыда в глаза тебе я гляну?
Я плачу, я тоскую по Бижану!
Но будь спокоен, сын твой невредим,
Я расскажу тебе, что стало с ним».
Стоял в поту, в грязи, с потухшим взглядом,
С конем Гургина конь Бижана рядом.
Его увидев, Гив упал с седла,
Окутала его сознанье мгла.
Приник воитель головою к праху,
Порвал он богатырскую рубаху.
Он вырвал волосы из бороды,
Казалось, обезумел от беды!
Он говорил: «Создавший хлябь и сушу,
Любовь и разум ты вселил мне в душу.
Тебе назад я душу отдаю:
Пропал мой сын в глухом лесном краю!
Ты знаешь лучше всех, как я горюю,
Ты душу унеси мою больную:
Любви и горя, брани и похвал
На сей земле с избытком я познал.
Но сын сокрылся в месте потаенном,
И я теперь захвачен в плен драконом!»
Затем сказал Гургину: «Расскажи,
Как было дело, но чуждайся лжи.
Убит ли он на поединке бранном,
Иль призраком он был похищен странным?
Скажи: он умер от смертельных ран
Иль задушил его судьбы аркан?
Ответь мне словом ясным и правдивым:
Быть может, сын мой уничтожен дивом?
Где ты без всадника нашел коня?
Скажи мне: где Бижан? Не мучь меня!»
Сказал Гургин: «Вот речь моя прямая.
Себя возьми ты в руки, мне внимая.
Сейчас о том слова произнесу,
Как с кабанами бились мы в лесу.
Узнай о происшествии тяжелом,
О, богатырь, владеющий престолом!
Достигли мы армянской стороны,
Где буйствовали эти кабаны.
Растоптанных полей, побитых пашен
И рощ поваленных был облик страшен.
Здесь превратились кабаны в господ,
Постигло злое бедствие народ.
Когда мы копья подняли и с криком
Вступили в битву в этом месте диком,
Предстал кабан, огромный, как скала,
За ним — другие, злобным нет числа.
Как львы, чьей доблести чужда пощада,
Громили мы вдвоем кабанье стадо,
Свалив их к кучу, мощны и крепки,
Мы вырвали у кабанов клыки.
Оттуда мы в Иран коней помчали,
Охотились, не ведая печали.
Онагр из чащи выбежал на луг,
Как дивный идол, появился вдруг.
Сед, как Гударз, он мчался — беломастный,
Казалось, это сам Фархад прекрасный!
Иль то коня Бижана был собрат?
При этом, как Симург, он был крылат!
С ногами, как у ветра, с гривой львиной,—
Как будто с Рахшем крови был единой!
Он встал, как слон, пред нами, а Бижан
Тотчас накинул на него аркан.
Онагр-красавец вырвался из плена,
Бижан вдогонку ринулся мгновенно.
Бежит онагр, а верховой — за ним.
От бега на лугу вздымался дым,
И волны праха друг на друга лезли,
И тот онагр и твой Бижан исчезли,
В их поисках прошел я сто дорог,
Мой конь от долгих странствий изнемог,—
Простыл Бижана след, лишь вороного
Я встретил, изнуренного, больного.
«Но где Бижан, — я думал в этот миг,—
Онагра он догнал иль не настиг?»
Я поисков не прекратил, однако,
Я пробыл там до наступленья мрака.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |