Вайс упрекнул его однажды в излишнем, опасном усердии. Пташек ответил меланхолически:
— Если меня убьют, по очкам я все равно их переиграл. — И, загибая жилистые, длинные пальцы, перечислил тот урон, который противник уже потерпел от его рук за время их с Зубовым ночных вылазок.
Поездка немецкого офицера по дорогам Польши на легковой открытой машине и без охраны уже сама по себе была подвигом. Иоганн отлично знал, что польские партизаны, советские оперативные группы и самодеятельные отряды бежавших из концлагерей военнопленных не упустят такую добычу. Но когда он поделился своими опасениями с Пташеком, тот спроси:
— Значит, трусишь?
— А ты?
Пташек печально согласился:
— Как никогда в жизни! Боюсь получить пулю от своих. Это же ужас!
Для большей безопасности они решили ехать в штатском. Пташек даже рекомендовал запастись у польских подпольщиков какими-нибудь документами, но на это уже не оставалось времени.
К счастью, все обошлось благополучно, и они без задержки добрались до назначенного места.
В заросшей кустарником балке уже разместились люди Зубова. Туда же Зубов пригнал грузовик, выкраденный с базы снабжения, расположенной на порядочном расстоянии от города. Он был покрыт фанерой и по виду ничем не отличался от тюремного фургона.
Восемь человек, включая Зубова, были в эсэсовских мундирах, остальные — в полосатой лагерной одежде и сандалетах на деревянной подошве. На груди пришит лоскут с буквой «К» — от слова «кригсгефангенер»[1].
Одним из них Зубов здесь же выстригал машинкой половину головы, другим пробривал дорожку, третьим снимал волосы начисто, так как в каждом концлагере был свой способ метить заключенных.
Никто не оставался в бездействии. Тушью наносили на руках лагерные номера. Мазали лица землей. Пташек тоже сразу принялся за дело — мастерски гримировал тех, у кого физиономии, несмотря на все ухищрения, не казались истощенными.
Туалет «заключенных» отнял довольно много времени, и Иоганн пока что успел переодеться в припасенный специально для него капитанский мундир.
Чувствовал он себя в этом мундире отлично. Его лощеное великолепие, манеры пруссака, кичащегося своей военной родословной, и холодное презрение, с каким он смотрел на окружающих, были совершенно естественны. И у тех, кто видел его сейчас, лица невольно принимали жесткое, неприязненное выражение…
Жилистый кустарник. Серая щебенка. Плеск родника, казалось сочащегося из почвы под тяжестью мшистых скал, сумрак ущелья и сверкающее, кишащее кроткими звездами небо.
Многие боевики, собравшиеся здесь, видели друг друга впервые. Они соединились сейчас только для того, чтобы выполнить задание. И потом, когда дело, порученное им, будет завершено, они уже никогда больше не увидятся. Ведь в общей системе разведки существует строгая специализация, разделение труда — каждый на своем посту. Помешать им встретиться вновь могла и иная причина, простая и естественная, — гибель при выполнении этого боевого задания.
Но у человека, не знающего, для чего все они сошлись здесь, могло создаться впечатление, что эти люди чрезвычайно довольны чем-то. На столь непохожих лицах одинаково отражалась радость. А радовались они вовсе не потому, что не понимали или недооценивали опасности предстоящей операции. Напротив, каждый из них отчетливо сознавал, как трудно будет осуществить дерзновенный замысел. Возможно, ни один из здесь присутствующих не останется в живых.
Все они давно привыкли к неслышной поступи смерти, шагающей рядом. Знали, что будут одиноки в свой последний час. Что весь смысл этого последнего для них часа в том, чтобы молча выдержать все. Не назвать себя. Для врагов ты Никто. И погибнуть должен как Никто — человек без имени, без роду и племени.
Безымянная смерть — высший и самый трудный подвиг разведчика. К нему нужно быть готовым. Нужно забыть о себе, уничтожить в памяти все, прежде чем тебя уничтожат. Ты должен убить память о себе в своем сознании прежде, чем убьют тебя самого, чтобы никакие муки не вынудили тебя вспомнить, кто ты.
А тут что ж! Бой в открытую, плечом к плечу с товарищами. И они радостно жаждали этого боя, зная, что если погибнут, то погибнут с оружием в руках, как солдаты на поле битвы, падут в яростной схватке с врагом. А уже это одно — счастье.
Все они тайно работали в тылу врага и почти все не то что пистолета — перочинного ножа при себе не имели. Нужно было маскироваться, соблюдая правила бытовой безопасности с аккуратностью обывателя, примирившегося с оккупантами и с рабской покорностью работающего на них.
Даже в случае провала эти люди не считали себя вправе добровольно отказаться от последнего шанса на победу. Они до конца вели поединок со следователями СД, или гестапо, или контрразведчиками абвера, противопоставляя изворотливость угасающего в муках разума тупому усердию палачей. И нередко выигрывали состязание.
Прибегнуть к ампуле с ядом эти люди считали ниже своего достоинства, считали чем-то подобным капитуляции, результатом слабоволия, утраты веры в последний шанс, который обязательно должен представиться и дать возможность выпутаться из следственной сети.
То была высшая этика, руководившая советскими разведчиками в их борьбе. Ее никто им не предписывал, но она стала для них как бы духовным уставом. До конца остаться бойцом. Бойцом без имени. Твое имя — Никто.
И люди, не назвавшие себя и казненные безымянными, удостаиваются от своих соратников высших почестей. О таких говорят: он погиб как чекист. Это значит: человек ничего не сказал, и его безымянным казнили в застенке. Враг не узнал его имени. Никто — вот его имя для врага.
Безмолвная безымянность — высшая доблесть для человека, как бы избравшего девизом своей жизни слова замечательного болгарского революционера Василия Левского: «Если выиграю — выиграет весь народ, если проиграю, то только себя».
В этих словах — сущность работы разведчика в тылу врага. Этими словами определяется значение его подвига…
Иоганн смотрел на людей, которые укрылись в кустах. Расстелив на земле куртки, они тщательно чистили пистолеты и автоматы, проверяли каждый патрон. Прятали оружие под лагерную одежду с таким расчетом, чтобы нельзя было обнаружить при поверхностном осмотре. Наиболее крепкие физически рассчитывали, что отберут оружие у врага, и запаслись для этого кто брезентовой рукавицей со свинцовыми опилками, кто болтом, засунутым в пареную брюкву, кто свернутой в спираль патефонной пружинкой с отточенным, как лезвие бритвы, краем, кто подобной стилету вязальной спицей — ее прятали в грубый шов на брюках.
Давно уже Иоганн Вайс выработал манеру независимо и самоуверенно держать себя со своими сослуживцами по абверу. Он хорошо понимал, как нужно вести себя с каждым из них, о чем следует и можно говорить, и общение с ними не требовало от него усилий: он действовал как бы автоматически. Когда же он встречался с кем-нибудь из своих соратников, приходилось строжайше экономить время и в соответствии с правилами конспирации говорить лишь о том, что относится к заданию, и выслушивать в ответ только то, что непосредственно связано с делом.
Сейчас, очутившись в такой обширной компании родных людей, Иоганн почувствовал радостное смятение. Да и как не прийти в смятение, когда неожиданно исчезла привычная необходимость скрываться, экономить каждую секунду времени, быть напряженным, как взведенный курок пистолета.
Он бродил между боевиками с растерянной, какой-то жалобной улыбкой. И его лицо под эсэсовской фуражкой сразу неузнаваемо изменилось. Исчез Иоганн Вайс. Здесь, в овраге, был только Саша Белов, почему-то переодетый в форму немецкого офицера. И бродил он тут, волнуясь, как бродит неприкаянно за кулисами участник самодеятельного спектакля. И сам он волнуется, и все за него волнуются: а сумеет ли этот парень, такой русский, сыграть роль немецкого фашиста Иоганна Вайса? Ведь во всем его облике нет ничего, что могло бы помочь ему сыграть эту роль. Всем здесь, вероятно, приходило в голову, что трудновато будет Белову, с его добродушной физиономией и грустно-задумчивыми глазами, выступить в роли немецкого офицера, строптивого, надменного, властного. А он думал, как далеки эти ребята с их повадками рабочих людей от механической выправки солдат конвойной команды.
О тех же, кто в полосатой одежде заключенных, и говорить нечего. Разве они лагерники, эти люди с блестящими, озорными глазами, лихо заломившие на ухо или на темя круглые, из полосатой материи шапочки узников? Да нет, тут явный маскарад. Всех их вопиюще выдает отсутствие той мертвящей вялости смертников, которая обычно свойственна приговоренным к казни. В своей внушающей ужас полосатой одежде они развалились в кустах так вольготно, будто на них пижамы, надетые на ночь, не более.
Но вместе с тем в поведении всех этих людей ощущалась строгая, суровая выучка. Они не спрашивали друг друга: «Кто ты?», «Откуда ты?» Им не следовало обременять себя лишними сведениями. Они сейчас отдыхали. И даже то, что расположились они строго по парам, не было случайностью. Каждая пара получила точное задание, каждый знал, как ему предстоит действовать в условиях боевой операции. Все вплоть до мельчайших подробностей было предусмотрено: и различные варианты взаимозаменяемости в соответствии с обстановкой, и то, кому подорвать заполненные взрывчаткой коробки противогазов, чтобы прикрыть группу в том, крайнем случае, если операция сорвется и возникнет необходимость отойти, скрыться.
На рассвете самокатчик в форме службы гестапо доставил на мотоцикле начальнику тюрьмы секретный пакет на его имя. И этот пакет и бумага с приказом принять заключенных были изготовлены в мастерской «штаба Вали».
Одновременно, еще в предутренних сумерках, один из боевиков засел в траншее, выкопанной под кабелем линии связи, идущей от тюрьмы. Однако он не перерезал кабель, а только замыкал его, нарушая слышимость настолько, что телефонный разговор состояться не мог.
К вечеру группа разместилась в грузовике, строго соблюдая все правила обычного конвоирования заключенных.
Зубов в форме эсэсовца сел в машину Вайса.
Место рядом с шофером Пташеком занял одетый в форму гестаповца парашютист Мехов, назначенный быть личным охранником Иоганна.
Мехов обладал большим опытом подрывника и говорил о себе, что он человек с пониженным слухом из-за шумной работы. И даже утверждал, что теперь ему все равно, какое кино смотреть, звуковое или немое. И если он выживет, то придется ему после войны, как старику, вешать на грудь слуховой аппарат. Впрочем, Мехов сильно преувеличивал: все, что нужно было, он прекрасно слышал.
Низкие, грузные тучи, казалось, пронзенные вершинами скал, источали потоки дождя. Было серо и сумрачно. Над озером дымилась водяная пыль. Ее выбивал с поверхности озера тяжелый, твердый ливень.
Дорога извивалась в каменистых кручах. Обогнав грузовик, легковая машина Вайса вскоре приблизилась к казавшимся заброшенным угрюмым развалинам, лишь по силуэту напоминавшим старинный замок.
Внешняя охрана, едва Вайс предъявил документ абвера, беспрепятственно пропустила машину за крепостную стену. Миновали тяжеловесной каменной кладки древние ворота, въехали во внутренний двор замка. Тут оказалась вторая, бетонная стена, поверх которой были натянуты провода высокого напряжения. И вот в металлические ворота этой стены машину не пропустили. Пройти в караульное помещение сквозь узкую дверь, расположенную далеко от ворот, охрана разрешила только офицерам — Вайсу и Зубову.
Здесь им предложили подождать.
Явился дежурный обер-ефрейтор СС, тщательно проверил документы приехавших, повторил просьбу подождать и удалился, взяв документы с собой.
Ждать пришлось недолго, всего несколько минут. Снова появился обер-ефрейтор, на этот раз в сопровождении двух охранников, и предложил господам офицерам пройти на квартиру коменданта, расположенную рядом с канцелярией.
Начальник тюрьмы, или, как здесь его называли, герр комендант, долговязый, тощий, но с большим отвислым брюхом, чуть приподнялся из-за стола и жестом предложил офицерам сесть против него в старинные кресла с высокими резными спинками.
Перед ним лежал приказ, доставленный человеком Вайса, и документы приехавших, взятые у них обер-ефрейтором.
— Я вас слушаю, господа, — сказал начальник тюрьмы, уныло посмотрел на свое висящее между сухих ног брюхо и осторожно погладил его.
Вайс сказал:
— Да? — И, нагло глядя в тусклые глаза коменданта, осведомился: — У вас здесь, вероятно, нет туалетной комнаты?
— Есть. Я прикажу проводить вас туда.
— Мне не требуется, — сказал Вайс. — Но мы как будто нарушили ваше уединение? Не стесняйтесь. Мы располагаем временем. — И, обратившись к Зубову, заметил небрежно: — Не правда ли, мы готовы оказать герру коменданту такую любезность?
— Приказ составлен несколько не по форме, — сказал комендант и подтолкнул к Вайсу желтой рукой бумагу, жирно подчеркнутую в нескольких местах синим карандашом.
Вайс, не глядя на приказ, усмехнулся:
— Герр комендант, осмелюсь доложить вам, что я не штабной писарь. И не нахожу нужным разбираться в подобных мелочах.
— Однако документ составлен не по форме, — настойчиво повторил комендант, и его испитое лицо стало упрямым. — И я не могу, не получив документа, составленного по форме, принять ваших заключенных, тем более что мне негде их поместить.
— Не можете? — переспросил Вайс.
Комендант сокрушенно развел руками.
— Отлично, — сказал Вайс. И, улыбаясь, сообщил: — Ваш отказ нас вполне устраивает. — Встал, резко склонил голову: — Имею честь откланяться, герр комендант.
— Вы так спешите? Может, позволите предложить вам рюмку шнапса?
— Пожалуй, — милостиво согласился Вайс, — но только после того, как отдам команду своим людям и прослежу за ее исполнением. — И, как бы успокаивая, добавил: — Это займет всего несколько минут.
— Что именно? — спросил начальник тюрьмы.
— Как что? — Вайс даже изумился. — Перестреляем эту падаль у стен вашего заведения. И все. Не потащим же мы их обратно.
— Позвольте, — забеспокоился комендант, — но почему на нашей территории?
— У меня приказ — доставить заключенных сюда. И я их доставил. Вы не желаете их принять. Хорошо. Я оставлю их вам в таком виде, при котором для них уже не потребуется тюремных камер. Все будет в порядке, уверяю вас. — И Вайс направился к двери.
— Герр капитан! — голос начальника тюрьмы дрогнул. — Я пытался связаться с командованием, чтобы получить уточнения, но связь работает адски скверно. — И придвинул к Вайсу телефонный аппарат. — Можете убедиться.
Вайс сказал брезгливо:
— Я не сомневаюсь, герр комендант, что даже связь у вас и то в плохом состоянии. И, будьте уверены, доложу об этом командованию.
— Я уже послал связиста проверить линию, — сказал комендант. И попросил: — Немного терпения, господа офицеры.
Вайс насмешливо осведомился:
— Могу я попросить об этом же вас, герр комендант? Вся операция займет минут двадцать, не больше. Собственно, мы оказываем вам любезность, сокращая срок пребывания здесь ваших заключенных.
— Хорошо, — сказал комендант, уже в двери останавливая Вайса. — Пусть ваших заключенных доставят во внутренний двор. — И приказал обер-ефрейтору: — Распорядись!
— Но не наших, а ваших заключенных, — поправил Вайс. И, обратившись к Зубову, попросил: — Будь добр, отдай это приказание нашим людям, ибо герр комендант полагает, что они подчиняются его обер-ефрейтору, а не своим офицерам.
Зубов и обер-ефрейтор вышли из канцелярии.
— Послушайте, — примирительно произнес комендант. — В каждом деле есть строгий порядок. Для вас, абверовцев, ликвидировать десяток-другой заключенных… — И он так сложил губы, будто сдувал с рукава пушинку. — Для нас же, тюремной администрации, каждый заключенный — это целая система отчетности. Для занесения в соответствующую графу любого смертного случая необходима аргументация, причем обязательно медицинского характера.
— Я понимаю вас, — благосклонно согласился Вайс. И предложил: — Вы все-таки взгляните на преступников. Некоторым из них все же, я полагаю, придется задержаться у вас на продолжительное время. Настолько важные персоны, что их дела будут доставлены вам особым курьером.
— Я обратил внимание на отсутствие личных карточек и объяснил это себе как раз теми мотивами, о которых вы только что сказали, — согласился комендант.
Он набросил на плечи черную клеенчатую пелерину и, вежливо пропустив Вайса вперед, провел его по железной витой лестнице во внутренний двор тюрьмы, куда за это время въехал грузовик с «заключенными».
Человек десять тюремных охранников заняли позиции несколько поодаль от грузовика.
Группа боевиков, одетых в эсэсовские мундиры, выстроилась у машины грозной квадригой. Автоматы наведены, кобура пистолетов открыта. Они вели себя так, словно не замечали тюремных охранников и считали, что на них одних целиком возложено конвоирование заключенных.
А те сходили на каменные плиты двора по спущенной с борта грузовика железной лесенке. Двоих, накрытых бумажными мешками, сами заключенные вынесли на носилках и оставили несколько в стороне.
Вайс, небрежно кивнув в сторону носилок, успокоил коменданта:
— О, эти вполне еще живы. Но у них, знаете, выпадение прямой кишки.
— Да, — сказал комендант. — Знаю: слабительное. Мы тоже применяем этот способ.
Шел дождь, тяжелые капли четко стучали о плиты песчаника, устилавшие тюремный двор, и разбивались в водяную пыль.
Со шлемов конвоиров вода стекала потоками. Заключенные ссутулились, скорчились под ливнем. Но они не столько сами защищались от дождя, сколько охраняли от воды спрятанное под одеждой оружие. Некоторые зябко совали руки за пазуху — не потому, что мерзли: они хотели сохранить руки сухими, чтобы в них не скользило оружие.
Вайс объяснил, почему заключенные ведут себя не по форме:
— В дороге мои ребята кое-кому из них отбили пальцы, а возможно, и еще кое-что. И все-таки, как видите, стоят на задних лапках. Я полагал, после этого они смогут передвигаться только на четвереньках.
— Оказывали сопротивление? — спросил комендант.
Вайс пожал плечами, усмехнулся.
— Если бы! Тогда бы нам не было нужды волочить их в такую даль.
— У вас бравые ребята, — похвалил выправку боевиков комендант.
— По-честному говоря, они сами еле держатся на ногах, — сказал Вайс. — Сейчас служба безопасности работает как на фронте. Очень много заданий. — Спросил лениво: — Может, вернемся?
— Да, — сказал комендант, — мокнуть под дождем нам с вами вовсе не обязательно. — И поманил за собой сутулого человека с обвислыми плечами и узким горбоносым лицом.
В канцелярии комендант представил Вайсу этого человека:
— Герр Шварцберг — мой главный помощник. — Добавил значительно: — Обладает исключительными волевыми качествами. Настойчив настолько, что даже самые упрямые в его руках начинают верещать, будто канарейки.
Шварцберг улыбнулся Вайсу так, как улыбаются знаменитости, привыкшие к всеобщему восхищению. Попросил скромно:
— Герр капитан, будьте любезны назвать номера тех, кем я должен заняться в первую очередь. Желательно также знать, где они подвергались предварительной обработке. В методике и средствах мы стремимся избегать повторов. — Добавил многозначительным тоном: — Прежде чем назначить заключенному определенный режим, я тщательно обдумываю и взвешиваю все обстоятельства того предварительного опыта, который он получил. Ведь эффектно всегда только новое, еще не изведанное.
— Отлично, — согласился Вайс, — я вижу, у вас здесь все поставлено на серьезную ногу, — и опустил руку к планшету, висящему рядом с кобурой.
Медлить дальше было нельзя. Выхватывая парабеллум, Иоганн с силой ударил стоящего несколько позади Шварцберга в челюсть. Затем, держа начальника тюрьмы под прицелом, пнул ногой в висок распростертого без чувств на полу Шварцберга. Обезоружил коменданта и приказал ему отнести Шварцберга в ванную комнату. Комендант, видимо, совершенно ошалев от всего происшедшего, безропотно поволок по коридору бесчувственное тело своего помощника. В ванной Вайс мгновенно и почти беззвучно покончил с обоими. Быстро обшарил карманы, взял все ключи. Запер дверь на задвижку, огляделся, сунул пистолет в карман и спустился по винтовой лестнице во двор.
Потоки дождя по-прежнему тяжело шлепались на каменные плиты. Заключенных уж не было видно. Боевики разбрелись по двору якобы в поисках защиты от дождя.
Только дисциплинированные тюремные охранники по-прежнему стояли у стен под дождем.
Подошел Зубов. Обращаясь к нему, Вайс сказал громко:
— Герр лейтенант, может, вы зайдете попрощаться с комендантом? — и сунул ему связку ключей, отобранных у Шварцберга.
За Зубовым, тяжело ступая, проследовал Мехов.
Вайс закурил, чтобы дать время Зубову и Мехову уйти и начать со своей группой действия во внутренних помещениях тюрьмы. Несколько раз глубоко затянулся, швырнул сигарету и, отдав команду: «По местам!» — упал на землю.
Четверо боевиков последовали его примеру. Остальные открыли огонь, стреляя в застывших от неожиданности у стены тюремных охранников.
Убедившись, что все здесь идет, как и было задумано, Вайс побежал в помещение тюрьмы. В тюремных коридорах сражение уже почти закончилось.
На полу рядом с трупами охранников лежали погибшие товарищи: они первыми вступили в схватку, использовав запрятанное под надетой на них полосатой одеждой оружие.
Следуя разработанному плану, камеры пока не открывали. Было решено освободить заключенных только после того, как одна группа закончит бой с внутренней охраной, а другая — с внешней.
Вайс снова вышел во двор. Здесь все уже завершилось. Потеряли троих. Он приказал подбежавшему Пташеку взять на себя руководство группой, оставшейся во дворе.
Пора было посмотреть, что делается во внутреннем помещении тюрьмы. Как Иоганн и предполагал, Зубов нарушил план операции.
Двери камеры были распахнуты.
В раздражении на Зубова, забывшись, Иоганн повелительно крикнул заключенным по-немецки:
— Обратно по камерам!
И чуть было не стал жертвой своих слов. Освобожденные с такой яростью набросились на него, что, несомненно, задушили бы, если бы не были так слабы.
Следовало дорожить каждой минутой. Иоганн, подавив жалость к этим людям — мученикам, страдальцам, братьям, твердо командовал ими. Иного пути призвать к благоразумию, как остудить их сердца холодной деловитостью, не было. Ради их же спасения он был почти начальственно официален, даже груб с ними.
Выдал каждому документы и карту местности, на которой был определен маршрут беглецов. Проследил, чтобы освобожденные сбросили тюремную одежду и переоделись в сложенные на грузовиках штатские костюмы.
Потом пошел в канцелярию и занялся было исследованием секретных архивов, хранившихся в подорванном Меховым несгораемом шкафу, но тут Зубов внес в канцелярию Эльзу, бережно положил на диван. Герр Шварцберг использовал в качестве карцера морг-ледник. Там и нашли Эльзу.
Она была без сознания, не подавала признаков жизни.
Иоганн приказал выбросить из ванной комнаты трупы начальника тюрьмы и Шварцберга.
Ванну наполнили горячей водой и опустили в нее девушку.
Разжав стиснутые зубы Эльзы ножом, Пташек влил ей в рот спирта из фляжки.
Зубов стоял бледный, руки его дрожали, китель и брюки в крови.
— Ты ранен? — спросил Иоганн.
— Пока не чувствую. — И, опустив руки в воду, Зубов стал оттирать ступни девушки.
Вода окрасилась кровью…
— А ну, идите отсюда! — махнув рукой Мехов. — Лучше я сам. Вы только мешаете.
В канцелярии, выжимая мокрые рукава, Зубов сердито сказал Иоганну:
— Поделикатничал ты с этими, комендантом и палачом. — Упрекнул: — Вот уж не ожидал от тебя!
— Чего именно? — удивился Вайс.
— Ну, отпустил ты их!
— То есть как это «отпустил»? — Иоганн скосил глаза на трупы. — А это тебе что?
Зубов повторил упрямо:
— Отпустил с миром, что называется. Если бы ты видел, как она лежала там, в леднике, на трупах. Замерзая, заползла на трупы. Они теплее, чем лед, вот она и заползла.
— Да ты не горячись, — попросил Иоганн.
— Хладнокровный ты, как лягушка, — сказал Зубов.
— Вот именно!
— Нет у меня больше таланта притворяться. Уйду с группой — и все.
— Еще чего! — сурово сказал Иоганн. Спросил: — Тебя что, в голову ушибли? Сдурел?
— Если она не оживет… Катись ты подальше со своей конспирацией. Я за них самостоятельно возьмусь.
— Неврастеник! — презрительно сказал Вайс.
— Ты понимаешь? Ее там среди мертвецов заживо замораживали.
Прибежал Мехов.
— Идите скорей: живая… — Потное лицо его расплылось в улыбке.
В ванной комнате было жарко, все заволокло тусклым паром.
Накрытая шинелями, в ванне лежала Эльза. Под голову ей Мехов сунул пестрый купальный халат начальника тюрьмы.
— Глядите, — хвастливо объявил Мехов, — ожила!
Голова Эльзы с мокрыми волосами казалась мальчишеской. Виски запали, щеки осунулись. Кожа неестественно розовая.
Эльза улыбнулась опухшими губами, обнажив кривые обломки зубов. Подняла исхудалые, белые, как веточки с ободранной корой, руки и попыталась протянуть их Зубову и Вайсу.
Зубов опустился перед ней на колени, опустил голову, заплакал.
Эльза что-то прошепелявила. Ей трудно было говорить разбитым ртом, воздух проникал в обломки зубов, вызывая острую боль. Лицо ее исказилось. Она умолкла.
Мехов склонился над ней, снова приложил к ее губам свою фляжку.
Иоганн вопросительно взглянул на Мехова.
Тот виновато потупился, объяснил:
— Она сейчас сильно пьяная. Перелил я в нее спирта. Ничего, ей так лучше.
— Зубов… — Эльза положила руку на его крутой затылок. — Я тебя так долго ждала, а ты все не шел… — Сказала жалобно: — Конечно, из-за Бригитты. Ну и пускай. Пускай она теперь ждет тебя дома, на Таганке. А я все равно тебя не отпущу. И молчи. Я уже все решила за нас. И как я хочу, так все и будет. Ты меня привык слушаться, да? Даже с Бригиттой послушался.
Эльза хотела привстать. Мехов удержал ее за плечи. Показал глазами на дверь.
Иоганн увел Зубова в канцелярию, усадил на стул.
Зубов хрипло дышал. Китель его весь пропитался кровью. Иоганн раздел Зубова, забинтовал его раны — осколками гранаты задело руку и бок. Спросил:
— Ты как себя чувствуешь?
— Как подлец! — живо отозвался Зубов. И, гневно глядя на Вайса, объявил: — Такую девушку я из-за вас потерял! Не простит она меня за Бригитту.
— А ну вас! — устало сказал Иоганн. — Не морочьте вы мне голову. Еле живы, а мелете чепуху да еще в такой обстановке. Эльза хоть опьянела, а ты? — И, махнув рукой, пошел проверить караулы.
Все было в порядке. Убитых тюремных охранников переодели в одежду заключенных и снесли на ледник.
Машина начальника тюрьмы вывозила по несколько заключенных и тут же возвращались за новыми.
Во двор вышел Мехов, доложить Вайсу, что Эльза отогрелась и теперь спит. Сказал озабоченно:
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |