Казимир, Генек и Тадеуш находились в углу. Там же они заняли место для Януша.
— Ты прав, Тадеуш, — сказал, подойдя к ним, Януш. — Хорошо, что я стал писарем. Ночью расскажу вам новости. Когда выключат свет?
— Кажется, сейчас.
— Я принес немного хлеба.
Януш лег рядом с друзьями, подняв вверх худое лицо с обтянутыми кожей скулами и острым костлявым подбородком. Только карие глаза излучали неиссякаемую энергию. Тощие тела друзей придвинулись к нему ближе.
— Ты говоришь, что поможешь нам, составляя списки команд? — спросил один из заключенных.
— Да, если удастся. Куда тебя направить?
— Я хочу пойти к женщинам!
— К каким женщинам?
— Здесь, в Освенциме, за каменной стеной несколько женских блоков. Женщин скоро переведут в Биркенау, тут они временно.
— Зачем тебе женщины? По твоему виду не скажешь, что у тебя есть силы возиться с ними, — иронически заметил кто-то.
— Я ксендз, — прозвучало в ответ.
На соломе приглушенно рассмеялись:
— Их преподобие всегда тянет к женщинам. Представляете, что они проделывают со своими прихожанками, если и здесь не могут обойтись без них.
— Докажи, что ты ксендз — попросил Януш.
— Я действительно ксендз, но доказать не могу. В 1939 году немцы изнасиловали в моей церкви двести женщин. Меня заперли в ризнице, и я слышал крики несчастных. Немцы убили бы меня, свершив свое гнусное дело. Но я выломал раму и убежал, переодевшись в мирскую одежду. Издали я смотрел, как горели церковь и мой дом. Я ушел к партизанам-коммунистам, да простит меня бог.
— За что?
— За то, что я ушел к коммунистам. Они безбожники.
— И все же ты пошел к ним?!
— Я решил, что они не так страшны, как нацисты. Я пошел к ним, потому что… Потому что у коммунистов есть вера и цель. Они хотят установить порядок. А нацисты — это хаос, кровь, насилие, преступления. Да простит меня бог, но в душе я заключил перемирие с коммунистами. Потом я, конечно, опять буду бороться с ними, если доживу. Но если советские солдаты освободят нас, то я буду кричать от радости, приветствуя их, как самый фанатичный коммунист.
— Но как же убедиться, что ты на самом деле ксендз?
— Он ксендз, — раздался голос.
— Или отпетый комедиант. Ведь шкопы тоже знают, кто он. Его держат в штрафной команде.
— В штрафной? — недоверчиво спросил Януш. — Среди тех смертников, которые с таким трудом добрались до лагерных ворот?
— Да, я со штрафниками. Уже два месяца. Правда, мне дают пищу и разрешают спать здесь, а не в бункере. Мне легче, чем остальным. Бог помогает мне.
— Ты даже не прочь отправиться к женщинам, — послышалось в темноте. — У них ты, наверное, будешь чувствовать себя еще лучше. Это не то, что толкать телегу с трупами.
— Я не прошу посылать меня туда ежедневно, — быстро проговорил ксендз. — Я должен быть там один раз в три-четыре недели. В женский лагерь постоянно направляют монтеров, каменщиков или слесарей. Нельзя ли и меня направить вместе с ними? Я могу работать каменщиком. Когда-то я помогал своим прихожанам.
Лицо говорящего еле виднелось в темноте. Изредка в окна врывался луч прожектора, освещая холодным желтым светом людей, лежавших на соломе, как скот. Большинство из них уже спали. Остальные молча прислушивались к разговору.
— Как тебя звать?
— Мариан Влеклинский.
Януш допускал, что его собеседник мог лгать и придумал рассказанную историю, чтобы попасть в женский лагерь с грязными намерениями.
— Я должен убедиться, что ты говоришь правду, — сказал он.
— Пусть скажет что-нибудь по-латыни, — предложил Тадеуш.
— Верно! Латынь знаешь?
— Credo in unum Deum, patrem omnipotentem
.
Голос звучал с удивительной чистотой и ясностью, глаза светились. Он продолжал говорить как в экстазе. Все молча слушали — католики, протестанты, евреи, ортодоксы, неверующие. Всех захватил его голос, звучавший в этом вонючем и вшивом бараке как призыв другого мира, как символ освобождения, как маяк света, подобный звезде Бетлема, как надежда на победу сил добра над силами зла.
— Он действительно ксендз. Он прочел «Верую». А вы сами все еще верите, отец? — спросил Тадеуш.
— Да, — ответил ксендз твердо. — Я еще верю.
— Несмотря на… Несмотря на все, что здесь творится? — раздалось в темноте.
— Да, — повторил ксендз. — Верю. Вера помогает мне жить. Человек должен цепляться за жизнь. Если я перестану верить, то не выдержу и нескольких дней. Вера придает мне силу.
— Спасибо, — произнес Тадеуш. — Карантин. Расстрел, свидетелями которого мы сегодня были. Штрафная команда. От всего этого я пришел в отчаяние. Спасибо вам, отец. Вы вновь вернули мне веру.
— А я верю в социализм, — сказал кто-то в темноте. — Я верю в то, что все люди вместе будут строить свободный мир, когда кончится эта проклятая война и нацистское чудовище будет раздавлено.
— Очень хорошо, — ответил Мариан. — Здесь я многое понял. Истин не мало, и одна не исключает другую. Очень хорошо, что вы верите в свою истину, считая ее единственно справедливой. Моя вера — бог, ваша — социализм. Одни верят в гуманизм, другие — в разум. В сущности, если разобраться, все веры могут оказаться одинаковыми. Ведь в основе их всех лежит вера в торжество справедливости и наказание зла, в победу света над тьмой.
— Так зачем тебе нужно попасть в женский лагерь? — положил Януш конец разговорам, которые начали уже выводить его из себя. Он верил в Геню и маленького Януша, в них он видел свое счастье, к ним он стремился, когда строил планы побега. Жажда быть с ними рядом была сильнее жажды свободы.
— Женщинам нужен священник. Они страдают сильнее, чем мужчины, — ответил Мариан. — Я был у них однажды и видел, как издеваются над ними. У эсэсовцев много способов сломить их физически и унизить морально. В тот раз они выстроили тысячи две женщин и сказали, что им нужно двести добровольцев, желающих ехать в Россию на работу… в солдатский бордель.
— Мерзавцы, — прошептал Януш, вспомнив угрозу Циммермана отправить Геню в Смоленск.
— Добровольцев, конечно, не нашлось, — произнес кто-то резко. — Любая полька предпочтет тысячу раз умереть, чем…
— Почти все предложили свои услуги, — громко сказал Мариан. — Вот тогда-то я понял, как велики их страдания. Конечно, каждая из них предпочла бы смерть позору. Но то, чему они подвергались в лагере, страшнее смерти. Добровольцами оказались тысяча восемьсот измученных женщин с бритыми наголо головами, с выбитыми зубами. Женщины, худые, как щепки, страшные, как привидения. Отказались лишь те, кто недавно попал в лагерь. В их глазах еще светилась жизнь, голод пока не обезобразил их тела.
— А ты все же интересуешься женским телом, ваше преосвященство, — попытался кто-то разрядить атмосферу.
— Замолчи, — крикнул на него священник. — Верх кощунства — превращать это в шутку. Конец этой истории ужасен. Знаете, что сделали эсэсовцы? Покатываясь от смеха, они натравили на несчастных разъяренных собак, а потом, подгоняя кнутами и осыпая оскорбительными ругательствами, загнали в газовую камеру. А двести отказавшихся ехать забрали для своих подлых целей.
Мертвая тишина. Вдруг кто-то застонал во сне, отчего стало еще страшнее.
— Вот почему я должен попасть в женский лагерь, — закончил свой рассказ Мариан.
— Посмотрю, удастся ли, — сказал потрясенный Януш.
— Там я многое могу сделать, — продолжал ксендз. — Даже в неверующих можно пробудить чувство собственного достоинства. Женщины будут бодрее и увереннее, когда увидят, что не все мужчины приходят в их лагерь с мерзкими намерениями. Ведь с ними обращаются, как с животными.
— Ты хочешь сказать, что некоторые пользуются своим положением, чтобы…
— Да. Особенно капо и персонал лагеря. Они проносят хлеб. Честь женщины за кусочек хлеба! Мерзкая сделка! Если тела женщин и забудут со временем ужасы Освенцима, то в душах навечно останется позорное клеймо проститутки. Достаточно кусочка хлеба, чтобы… Вот, к примеру, наш старший по блоку Юп Рихтер. После «работы» в блоке смерти он регулярно отправляется в женский лагерь под видом каменщика или плотника. Здесь он так же жесток, как в одиннадцатом блоке. Только там он лишает свои жертвы жизни, а тут — голодных девушек невинности. Он особенно беспощаден к представительницам высших слоев общества, которые еще острее переживают унижения.
— Эсэсовцы знают об этом?
— Нет, конечно. Ведь Юп — немец. Если они узнают, что он тайком пробирается в женский лагерь и «развлекается» там с еврейками и польками, то его, наверное, пошлют в штрафную команду.
Януш вдруг вспомнил, что говорили об Освенциме партизаны, и почти беззвучно спросил:
— А правда ли, что в лагере есть движение Сопротивления? Я слышал, что здесь есть фотоаппараты и кинокамера. Неужели правда, что здесь снимают фильм?
— Да, правда. Но больше я тебе ничего не скажу.
— Не надо. Я помогу тебе. Но ты достань мне фото Рихтера в женском лагере.
— Разве ты не понимаешь, что каждая фотография может стоить жизни сотням людей? Фотографируют наиболее вопиющие факты: массовые убийства, длинные очереди голых женщин с детьми на руках перед газовой камерой, сожжение трупов. Это должен знать весь мир.
— Мне нужна фотография Рихтера, — настаивал Януш. — Он должен быть у меня в руках. Тогда я сумею сделать многое для всех вас.
— Хорошо, постараюсь достать.
— А я выполню твою просьбу, если смогу.
— Спасибо. Спокойной ночи.
— Отец, благословите меня! — попросил Тадеуш.
— С большим удовольствием, сын мой, — проговорил ксендз, благословляя Тадеуша. — Ты не понимаешь, как обрадовал меня. Значит, мое пребывание здесь имеет смысл.
Тишина. Смрад от грязных истощенных тел, изъеденных вшами. Пятна света на окнах. Тяжелое прерывистое дыхание. Громкий бред.
Януш разломил хлеб на четыре равные доли.
— Утром пойдете работать в карьер. Там есть гражданские. Смотрите в оба! — напутствовал он друзей. — Завтра вечером поговорим. Никому не доверяйте, пока не убедитесь в безопасности.
Глава 3. В КАРЬЕРЕ
На следующее утро их подняли в половине пятого. Ночь не принесла избавления от усталости. И во сне их мучили кошмары, лишая возможности хоть немного восстановить силы.
Заключенные, пошатываясь, с трудом раскрывая слипающиеся глаза, становились в строй. Каждый получал по кружке тепловатой и безвкусной темно-коричневой жидкости, именуемой здесь «кофе».
Юп Рихтер передал Янушу пачку замусоленных бумажек с колонками трижды перечеркнутых номеров, над которыми неразборчивыми каракулями было выведено: «похоронная команда», «дорожная команда», «строительство лагеря» и другие. Номера новичков были выписаны отдельно. Их направляли в карьер.
Поверка началась в пять. В лучах прожектора утренний туман был похож на хлопья грязной ваты, пропитанной чадом печей крематория.
На этот раз все окончилось быстрее, чем вчера вечером. В штрафную команду из восемнадцатого блока ушел только один человек — Мариан Влеклинский. В серой утренней мгле штрафники выглядели. еще ужаснее. Они тронулись в путь первыми, затем остальные команды под охраной капо и эсэсовцев с автоматами и собаками.
Играл лагерный оркестр. Звуки медных труб заглушались туманом.
Эсэсовец у ворот, заметив, что Тадеуш хромает, пообещал устроить ему «веселенькую жизнь».
— Эй ты, культяпый! С такой ногой не наработаешь. Шел бы прямо в крематорий.
В насмешливом замечании эсэсовца не слышалось угрозы, но заключенные хорошо знали цену их дружелюбия. В нем таилась наибольшая опасность.
Жизнь Тадеуша повисла на волоске. У него по спине побежали мурашки.
— Нога мне не нужна на работе, господин унтер-офицер, — ответил Тадеуш как можно беззаботнее. — Для работы у меня есть вот эти лапы! — добавил он грубоватым тоном и поднял вверх руки.
Он старался казаться как можно грубее, чтобы эсэсовец не разгадал в нем интеллигента, с которыми немцы были особенно жестоки.
— Ладно, — смилостивился эсэсовец. — Подохнешь по дороге.
В карьере друзей ждало разочарование. Шансов на побег почти не было. Промаршировав несколько километров, они оказались на открытом месте. По одну сторону находился лагерь Биркенау, где в лихорадочном темпе работали тысячи заключенных. Они строили новые бараки, после окончания постройки которых лагерь Биркенау должен вмещать двести тысяч узников.
По другую сторону тянулась совершенно открытая песчаная полоса, з,а ней начинался лес.
Рядом с Биркенау виднелись деревянные бараки, н& похожие на те конюшни, в которых жили заключенные. Там размещались эсэсовцы.
Гравий добывали в двух глубоких карьерах. Заключенные кирками отбивали породу, а потом бросали ее в грузовики, на которых работали гражданские. Карьеры разделялись насыпью высотой в несколько метров. Скаты насыпи поросли бурьяном и чертополохом. Ровная площадка сверху насыпи, шириной метра в два, использовалась заключенными как отхожее место, так как уборных в районе разработок не имелось. От скопившихся нечистот шло такое зловоние, что не только эсэсовцы, но даже их собаки не появлялись вблизи. Но о побеге отсюда мечтать — было нечего. Карабкавшиеся наверх и сидевшие на корточках на насыпи были хорошо видны со всех сторон. Карьеры усиленно охранялись. Здесь были капо, гражданская охрана, солдаты и собаки. Имелось и начальство. Надсмотрщики из гражданских были замкнуты и неприветливы, но. не досаждали заключенным. И только при приближении капо или эсэсовца они начинали орать просто так, по обязанности.
Работа в карьере была изнурительной, непосильной для изможденных людей. Генек и Казимир еще выдерживали темп, но более слабый Тадеуш выдохся сразу. С помощью друзей ему удалось избежать наказания, и все ограничилось лишь бранью.
Когда на голубом небе проглянуло сквозь туман солнышко, они уже взмокли от пота. Перерыва в работе не было. Короткие передышки по пути в «туалет» — не в счет. Отлучаться туда было опасно, так как эсэсовцы подкарауливали с автоматами.
Работали заключенные, не отдыхали и охранники. Не смолкала их брань, свистели кнуты, раздавались вопли избиваемых. Время от времени глухо звучал выстрел, которым добивали упавшего. Никто даже не оглядывался: все уже привыкли. В списки мертвых вносился новый номер с указанием фамилии, даты и часа смерти с припиской: «Убит при попытке к бегству».
В полдень новичкам раздали котелки, которые полагалось иметь при себе. На обед отводилось полчаса, но с жидким варевом из свеклы они расправились мгновенно, выпив его, как чай. Пленные сидели на дне карьера маленькими группками. Капо обедали за карьером, получив пищу посытнее. Для эсэсовцев привезли особый обед из их кухни. Они ели по очереди, чтобы кто-то из немцев постоянно находился на посту. Но все же во время обеда охрана была слабее, и заключенные могли поговорить между собой. Гражданские обедали тоже в карьере. Они сидели там по два-три человека в стороне от пленных. Недалеко от Генека и его друзей сидел один из вольнонаемных рабочих, довольно упитанный парень с большими, немного навыкате глазами и трагическим выражением лица. Около него никого не было. Заметив, что трое заключенных с любопытством поглядывают на него, он завернул что-то в бумагу и бросил им. Друзья поймали сверток. У них перехватило дыхание при виде душистого пшеничного хлеба, толстых ломтей ветчины и двух плиток шоколада. С чувством благодарности и подозрительности смотрели они на незнакомца. То, что он дал им, было для простого поляка целым сокровищем. Незнакомец с горечью улыбнулся им.
— Ешьте! — сказал он. — У меня дома этого добра хватает. Я имею счастье быть женатым на женщине, которая спит со шкопом, с офицером. Понимаете? С жирным Эрихом из тайной полиции в Кракове. Я слишком труслив, чтобы… Ешьте! Этот шкоп лопнул бы от злости, узнав, что вы едите ветчину, которой он платит за мой позор.
— Спасибо, — заикаясь от волнения, произнес Тадеуш. — Нам очень жаль, что…
— Э, бросьте! Я недостоин жалости. Раз моя жена занимается таким делом, значит, я никчемный человек… Завтра в перерыв я постараюсь опять быть поближе к вам…
— Молчать, шелудивые собаки! С наемными разговаривать запрещено.
— Как его звать? — спросил Януш, когда друзья рассказали ему обо всем вечером.
— Не знаем. Мы не решились спросить.
— Мне кажется, он заслуживает доверия, — продолжал Януш. — У него достаточно причин ненавидеть немцев. Он трус и поэтому бессилен. Нам надо разжечь его ненависть, чтобы она стала сильнее трусости. Спросите завтра, как его зовут. Узнайте, по каким документ. ам он проходит в лагерь. Здесь, конечно, есть контрольные посты. Мы должны выяснить, где они расположены. Надо разузнать подробно о большом сторожевом поясе.
— Мы уже кое-что знаем о нем. С карьера его не видно. Пояс состоит из деревянных бункеров, расположенных вокруг всего лагеря через каждые сто метров. Есть и сторожевые башни, но они не представляют собой опасности, так как с башен видны только кроны деревьев. Бежать днем невозможно — перед лесом полоса шириной метров в двести, где нет ни кустика.
— О побеге днем никто и не думает, — сказал Януш.
— А как ты собираешься удрать ночью? Ведь о каждом побеге немедленно оповещают сиреной, и тогда сторожевая цепь автоматически замыкается.
— Так вы говорите, что эсэсовцы не ходят на насыпь? — продолжал Януш.
— Нет, там даже капо не появляются. Они бегают за нуждой в свою уборную, отгороженную досками. Им положение не позволяет испражняться рядом с нами. На насыпи такая вонь — задохнешься.
— А куда отправляют машины с гравием?
— В разные места. Вокруг Биркенау строится много дорог. Гравий нужен и в новом лагере. Возят его и в эсэсовский поселок.
— Что за эсэсовский поселок?
— Около Биркенау, за проволочным заграждением, строятся бараки для эсэсовцев.
— Есть там доски?
— Уйма! Зачем тебе они? Собираешься самолет строить?
— Могли бы ребята из строительной команды швырнуть несколько досок в пустую машину?
— Пожалуй, да.
— Хорошо, — заключил Януш. — Генек, завтра ты пойдешь в строительную команду. Позаботься о досках. Тадеуш и Казимир спрячут их. Если капо или эсэсовцы будут наблюдать за вами, то бросайте гравий в машину прямо на доски. Если следить не будут, закопайте их, а при удобном случае затащите на насыпь.
— Что ты задумал?
— Пока еще сам точно не знаю. Надо самому побывать на месте, поговорить с этим рогоносцем, и если окажется, что он заслуживает доверия…
— Его зовут Стефан Яворский, а немца, любовника его жены, — Эрих Брамберг. Брамберг регулярно появляется здесь, в лагере. Он член «суда», выносящего смертные приговоры в одиннадцатом блоке, — сообщили друзья Янушу на следующий день.
— Доски достали?
— Четырех хватит?
— Надо сделать ящик, чтобы в нем могли поместиться два человека.
— Не заботишься ли ты о наших похоронах?
— Возможно, — ответил Януш. — О временных. Какие документы у Яворского?
— Удостоверение с фотокарточкой, сотней печатей со свастикой, подписями и прочее…
— Хорошо. Не упускайте Яворского из виду. Я постараюсь найти способ встретиться с ним. Юн должен помочь мне.
Шли дни. Состав команды в карьере все время менялся. Заключенные умирали, на их место пригоняли новых.
Юп был очень доволен Янушем. Теперь он мог без помех заниматься своим чудовищным увлечением — убийствами в одиннадцатом блоке, помощью при селекциях в санитарной части, работой в крематории.
Мариан Влеклинский несколько раз был в женском лагере и раздобыл для Януша фотографию Юпа Рихтера. В рваной одежде с чужим номером Юп стоял на фоне большой группы скелетоподобных униженных женщин, смотревших на него со страхом. Ценный документ! Януш всегда имел его при себе. Хотя Юп и был доволен своим писарем, содержащим всю документацию в порядке, но относился к нему с недоверием. Ведь Януш по-прежнему ночевал в блоке вместе с заключенными и сторонился начальства. Юп продолжал давать ему сигареты и лишнюю порцию хлеба, которыми Януш делился со своими друзьями. Несмотря на это, Януш чувствовал, что Юп выжидает лишь момент, чтобы схватить его за горло.
И такой момент настал. Однажды в мае Юп появился в конторке восемнадцатого блока вместе с офицером СС. Януш узнал в нем того самого эсэсовца, который в свое время назначил его писарем.
— Тадинский, — начал офицер, — я слышал о тебе не очень приятные вести.
— Обо мне, господин шарфюрер? — спокойно спросил Януш и взглянул на старшего по блоку, стоявшего, насупившись, в стороне. — От кого же вы слышали?
— От него, конечно. От кого же еще?
— Если я плохо работал, то почему господин старший по блоку сам не сделал мне ни одного замечания?
— Юн говорит, что ты все время меняешь состав команд, что ты посылаешь людей работать то в одно, то в другое место. Это верно?
— Да, господин шарфюрер. Но составление списков команд входит в обязанности старшего по блоку, а не писаря. Я это делаю по его просьбе, стремясь хоть немного помочь слишком занятому господину Рихтеру.
— О да, он очень занят, отправляя на тот свет разную сволочь, — засмеялся эсэсовец. — Юн здорово наловчился в этом деле.
— Распределяя заключенных на работу, я старался добиться наилучшего результата и оправдать оказанное мне доверие.
— Вот оно что! Объясни, Тадинский!
Януш пока не волновался. Ведь эсэсовец сам назначил его на эту должность, и Юп не может утверждать, что Януш стал писарем по недоразумению. Все обойдется хорошо, если он не допустит ошибку в объяснении своего поведения.
— Заключенных привезли сюда не для развлечения, а для работы, — начал объяснять Януш. — И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что они чувствуют себя здесь… не очень счастливыми.
— Так и должно быть, — перебил эсэсовец резко. — Они здесь для того, чтобы быстрее отправиться на тот свет.
— А я думаю, что нечего торопиться отправлять их туда, — возразил Януш.
— Пусть сначала поработают как следует. Что толку убивать их раньше времени? Надо сделать так, чтобы от них было побольше пользы. Если каждый день заставлять их делать одно и то же, то они возненавидят труд, ослабеют духовно и физически. Надо взять от них все, прежде чем отправить к праотцам…
— Ты действительно так думаешь? — спросил с недоверием офицер.
— Проверьте, была ли в нашем блоке хоть одна попытка к бегству с тех пор, как я стал писарем. Разве у нас не уменьшилась смертность? Чем вы можете быть недовольны?
В блоке действительно уменьшилась смертность и не было ни одного побега в последнее время. Это можно было объяснить отчасти случайностью, а также и тем, что Януш старался по возможности сохранять людям силы. Он посылал слабых на более легкую работу, а остальных переводил с одного участка на другой.
— Он прав, Рихтер, — сказал строго офицер. — Ты только и умеешь убивать, У тебя столько же мозга, сколько яиц у кастрированного быка.
Эсэсовец засмеялся, довольный своим сравнением. Януш рассмеялся тоже. О, как он ненавидел вульгарный юмор садистов, их пошлость, их беспощадную систему морального и физического уничтожения человека!
— Он отказался жить вместе с персоналом блока и сторонится начальства,
— зло сказал Юп.
— Что ты на это скажешь, Тадинский?
— С персоналом я действительно общаюсь мало. Я серьезно отношусь к своим обязанностям, и у меня не остается времени для посторонних разговоров,
— с достоинством ответил Януш. — Картотека и списки должны быть в идеальном порядке, и у меня на это уходит целый день.
Он говорил неправду. Работа требовала не более двух часов. Но скоро ему придется заняться изготовлением поддельных документов. Нужно, чтобы уже сейчас все привыкли к его постоянному пребыванию в конторке.
— А ночую я вместе с заключенными тоже неспроста, — продолжал Януш. — Я обязан знать все, что делается в блоке, мысли и разговоры заключенных. Мое присутствие стесняет их, и, вместо того чтобы болтать по ночам, они спят, а днем лучше работают. При мне ни один из этих мерзавцев не осмелится сказать что-либо плохое о лагерном режиме.
— Ты рассуждаешь, как заправский наци, — сказал эсэсовец. — Но но забывай, что для меня ты остаешься обыкновенным вонючим поляком и, как любой из них, можешь с успехом вылететь через трубу крематория.
— И тем не менее я хочу работать хорошо, господин шарфюрер, — почтительно проговорил Януш. — Вы, конечно, считаете, что я выполняю хотя и ответственную, но не очень утомительную работу. Но я хочу делать больше, чтобы показать свое особое отношение к лагерному начальству…
— Ты остолоп, Рихтер! — сказал офицер. — Этот поляк — круглый идиот, но, несомненно, лучший писарь лагеря. Это так же верно, как то, что ты болван. Понятно?
— Понятно, — ответил Юп, взглянув на Януша с ненавистью и тревогой.
— Так кто ты? — заорал эсэсовец на Рихтера.
— Я самый глупый осел на свете, господин шарфюрер, — покорно ответил Юп.
— Не забывай об этом и не надоедай больше с жалобами, а то сам попадешь в одиннадцатый. Запомни, этого писаря назначил я, а я знаю, что делаю.
— Слушаюсь, господин шарфюрер СС, — сник Юп.
— Извините, — произнес Януш почтительно. — Я хотел бы спросить.
— Заключенные не спрашивают! — резко оборвал эсэсовец. — Не зли меня, Тадинский, не то плохо будет.
— В интересах службы, господин шарфюрер, — не сдавался Януш. — Этим бандитам дают одежду и питание. Надо выжать из них все на работе…
— Ну и дальше?
— Ежедневно я посылаю тысячу людей на строительство лагеря, в похоронную команду, в каменный карьер и на другие участки, не имея ни малейшего представления о характере работы. Мне хотелось бы самому побывать на местах, поговорить там с капо, с гражданским персоналом. Узнать, как работают заключенные из нашего блока, нет ли лодырей. Тогда я смогу лучше комплектовать команды.
— Вот это усердие! — воскликнул офицер. — Не думаешь ли ты заработать себе привилегии?
— О, мне не нужно никаких привилегий, господин шарфюрер!
— Ладно. Можешь посещать места работ, но вместе с Рихтером. И не чаще раза в неделю. Рихтер ответит своей головой, если ты удерешь.
— Ну разве я могу убежать, госпoдин шарфюрер?! — почтительно воскликнул Януш, подняв руки вверх в знак своего смирения.
— Черт возьми! Что у вас за вид? Что случилось? — встретил Януш вечером своих друзей.
— Транспорт с евреями, — прошептал Тадеуш. — Он прибыл на станцию Биркенау. Тысячи евреев вышли из вагонов. Их заставили сдать все вещи, кроме одежды, которая была на них. Погрузили в машины и повезли в пес. Мимо нас прошли грузовики, битком набитые евреями; Там были мужчины, женщины, дети… Вещи собрала специальная команда и отправила их в бараки за квадратным строением. Эти бараки называют здесь «Канадой». В ней не меньше богатств, чем в настоящей Канаде. Часы, золото, деньги, меха… Там все сортируют…
— А что стало с теми… в машинах?
— Машины через некоторое время прошли обратно. Мы были на насыпи и видели, что они доверху были исполнены одеждой — мужской, женской, детской. Людей убили в лесу, Януш!
— Надо разузнать об этом подробнее. Мы должны собрать возможно больше сведений. Нам надо знать все, что творится здесь, в Освенциме, раскрыть все тайны, все преступления.
— Ты говоришь так, будто собираешься вскоре выбраться отсюда, — сказал Генек.
— Когда? Не знаю, но от побега не отказываюсь. Сколько у вас там досок? На ящик хватит?
— Пожалуй, хватит. Главное, никто ничего не заметил. У каждого облюбовано свое местечко на насыпи. Вот мы и спрятали доски там, под своей «персональной уборной».
— Теперь дело за гвоздями и молотком.
— У тебя уже есть определенный план, Януш?
— План? Теперь, кажется, есть. Эсэсовцы останутся в дураках. Но требуется длительная подготовка. Может быть, нам придется ждать год. Мне надо поговорить с этим Стефаном Яворским. Без него ничего не выйдет. Скажите ему завтра, что я хочу его видеть. Я приду в карьер вместе с Рихтером, он ни слова не понимает по-польски. Завтра я должен поговорить с Яворским. Предупредите его, что мне можно верить…
— Как ты думаешь все устроить, Януш?
— Не хочу вас обнадеживать, друзья. Все зависит от Яворского, и он должен помочь нам, хотя это может стоить ему жизни. Согласится ли он? В случае провала он погибнет вместе с нами. Я надеюсь только на то, что он крайне ожесточен и решится насолить покрепче немцам. Помощь в побеге четверым заключенным — дело немалое…
— Вы Стефан Яворский?
— Да.
— Эта свинья ни слова не понимает по-польски. Я — Януш Тадинский. Друзья, наверное, говорили вам обо мне?
— Да. Из разговора с ними я понял, что вам что-то нужно от меня.
— Верно, — ответил Януш спокойно. — Нам нужна ваша помощь в побеге.
— Я так и думал, — ответил Стефан, показавшийся Янушу не таким трусливым, как говорили товарищи. — Чем конкретно я могу помочь? Обещаю, что ни одна живая душа не узнает о нашем разговоре. Вот только сомневаюсь, смогу ли я…
— Мой план очень прост, но вы должны знать его досконально. Тогда он удастся наверняка. Эсэсовцы не смогут помешать нам. Подготовка будет длительной. Нужны недели, а может быть, месяцы. Надо достать карту местности.
— Какой?
— Я не могу сказать названия при этой сволочи. Мне нужна карта или план района лагеря. Затем удостоверение.
— Какое?
— По которому вы проходите сюда. Нет ли среди вас больных, которые сейчас не ходят на работу?
— Конечно, есть.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |