СЕМЕНОВ Л.Е. Любовь в эстетике раннего романтизма: романтический идеал в контексте культурно-исторического развития // Романтизм: грани и судьбы. Часть 2. Тверь: Тверской государственный

СЕМЕНОВ Л.Е. Любовь в эстетике раннего романтизма: романтический идеал в контексте культурно-исторического развития // Романтизм: грани и судьбы. Часть 2. Тверь: Тверской государственный университет, 1998 (с.127 - 137).

Любовь занимает одно из ведущих мест в системе романтической эстетики, не уступая таким значимым ее категориям, как творчество, красота, свобода. Универсализм эстетики романтизма в полной мере проявил себя и в созданной романтиками художественной концепции любви. Формирование романтического идеала любви неразрывно связано с поисками абсолюта. Этим поискам в первом приближении отвечают такие требования к любви, как "совершенное удовлетворение чувств, возвышенная эмоция духовной любви, плодотворный обмен идей, соединенные с товарищескими узами дружбы" (19, с.154). На философском уровне об онтологизации любви, укоренении ее в структуре мирового Абсолюта писал Шеллинг (9, с. 130), на уровне художественной практики нескончаемую протяженность идеальной брачной гармонии в романтическом универсуме символизировал, например, ребенок Люцинды и Юлия в программном романе Фр.Шлегеля (4, с. 137).

Важной особенностью трактовки любви в романтической эстетике явился сам метафорический характер романтических дефиниций любви, с очевидностью лишенных собственно терминологического значения. Категориальный строй романтической концепции любви пронизан художественной символикой. Объяснение этому кроется в принципиально универсалистской установке романтиков, не допускающих любого вида ограничений во имя преодоления всяческой ограниченности. С этой точки зрения всякое конкретно-предметное определение оказывалось неприемлемым, ибо оно неминуемо должно было бы, очерчивая границы, положить некий предел. Подобная установка проявляла себя не только в сфере эстетических суждений, но и в художественном творчестве романтиков. Можно согласиться с мнением современного исследователя, видящего в "Генрихе фон Офтердингене" Новалиса наиболее яркий пример "романтической "безвременности" и "космической" неопределенности". выражающих романтическую "туманную универсальность" и "пристрастие к бесконечному" (8, с. 12,11).

Сразу следует заметить, что в этой своей характерной черте - яркой метафоричности поэтических определений, призвать выполнять функцию дефиниций, - романтизм явно тяготеет к древней традиция, уходящей корнями в поэтику библейского текста. На различия ближневосточного и античного подходов к дефинициям указал С.С.Аверинцев, говоря о том, что хотя "религиозные и нравственные идеи, нашедшие выражение в Ветхом Завете, доказали свою исключительную продуктивность в тысячелетней история культур, стоявших под знаком христианства и ислама..., мы не найдем в Библии ни определений сущности Бога, ни определений ключевых нравственных понятий, например "праведности" (цэдэк), "милосердия" (хэсед) и т.п...." (1, с. 10-11). Точно так же и в Новом Завете "слова, употребляемые в евангельских афоризмах - '"царство небесное", "Сын человеческий" и т.п., - это не теологические термины, разъясняемые посредством определений, но многозначные, заведомо не поддающиеся логическому определению символы". По словам С.С.Аверинцева, "ни один читатель Евангелий не может ни на минуту вообразить, чтобы Иисус, так часто представленный молящимся, научивший учеников молитве "Отче наш", преподал им заодно дефиницию молитвы; это исключается всей атмосферой целого" (1, с. 12). Поскольку "христианство, изменив облик жизни и культуры, не поколебало, а упрочило роль логической дефиниции" (1, с. 13), оно способствовало тем самым утверждению в стилистике европейской культуры античной (языческой по своему религиозному фону) традиции, восходящей -» области литературной теории - к "Поэтике" и "Риторике" Аристотеля.

Спустя без малого два тысячелетия романтизм, связанный многими узами с христианством, выбрал в отношении к дефиниции и процессу дефинирования свою дорогу - в плане стилистики более близкую к литературной традиции древнего Ближнего Востока и первоначального христианства, чем к последующей христианской (собственно теологической) традиции, а в плане содержательном порывающую, как мы увидим, со всей христианской традицией в целом. Итак, романтическая концепция любви при всей своей органичной концептуальности концепцией как таковой (в строгом смысле слова) не является. Она далека от сухого доктринерства и предстает как метафорически выраженная стройная идейно-эстетическая система, богато воплощенная и в художественной практике романтиков.

Универсализм понимания любви проявил себя в романтизме и на онтологическом, и на гносеологическом уровнях. Первый аспект обнаруживается в тесной связи любви и мироздания в сознании романтиков. Подобно искусству любовь была для них основное силой, правящей мирозданием (4, с. 136). Наиболее ярко и категорично связь любви и мира утверждается Новалисом, отождествившим в афористической форме эти два начала бытия: "Возлюбленная -аббревиатура вселенной, вселенная - элонгатура возлюбленной" (11, с.45). Сродни этой позиции свидетельство Шелли о том, что любовь "это - могучее влечение ко всему, что нас окружает" (17, с.348). Представление о глубинной бытийственной связи любви и мироздания (связи, пропущенной сквозь призму восприятия любящего) подтверждают и строки Людвига Тика, обращенные к любимой: "...хорошел и улыбался глазу / Весь мир, едва пред ним ты представала...". Интересно, что в этом стихотворении ("Прекрасна ты, но далеко не сразу...") тема преображения мира любовью обретает большую убедительность и потому, что, если обратиться к событийному ряду, выясняется, что не влюбленность - к тому времени еще не осознанная лирическим героем - способствовала субъективному преображению действительности, а сам внезапно - и внешне, казалось бы, беспричинно - похорошевший мир стал своеобразным индикатором зародившейся любви.

Универсалистская окрашенность раннеромантической идеи любви ко всему человечеству присуща эстетической мысли не только западноевропейских, но и русских романтиков. В частности, она заявляет о себе среди любомудров, находившихся, как известно, под сильным воздействием немецких романтиков, в первую очередь Шеллинга. Любопытно, что уже среди ранних бумаг В.Ф.Одоевского, времен Университетского благородного пансиона, сохранился план сочинения на латинском языке на нравственную тему, в котором предполагалось развить мысль о том, что, кроме прочих добродетелей, мудрецу требуется "любовь и добро ко всем людям" (13, с.77).

Следующей естественной гранью романтического понимания любви предстает отождествление любви и жизни. Тот же В.Ф.Одоевский много позже напишет в "Психологических заметках": "Нет жизни без глубокого чувства; нет сего чувства без любви; нет любви без сего чувства" (12, с.300). Созвучно этой мысли замечание Новалиса: "...а есть ли более божественное чувство, как видеть, что любимые твои погружены в истиннейшее наслаждение жизнью" (11, с. 52). Пожалуй, наиболее прямолинейно любовь и жизнь связаны у Шелли: "Что такое любовь? Спроси живущего, что такое жизнь. Спроси молящегося, что такое Бог"; "...это - узы и таинство, соединяющее человека не только с человеком, но и со всем живым" (17, с. 348). И дело не в одних прочных и разнообразных связях любви и жизни -согласно Шелли, любовь выступает и своего рода непременным условием жизни, ибо, когда умирает стремление и способность любить, "человек превращается в живую гробницу: от него остается лишь оболочка того, чем он был правде" (17, с.349). Философ Шеллинг в поэтической форме готов объяснять обреченность человека стихиям войны и любви причинами едва ли не космологического свойства: в стихотворении 1801 г. "Удел Земли" он выводит ее судьбы и судьбы человека из особенностей расположения нашей планеты в солнечной системе с учетом традиционного мифологического прочтения названий соседних планет:

...меж Марсом вершит и Венерой Невозмутимо свой путь в небе тревожном Земля.

Также и ты, сын Земли, упорно стремись к своей цели, Неутомимо трудясь в царстве войны и любви (пер. В.Вебера)

За два года до этих строк появилась "Люцинда" Фр.Шлегеля, роман, ставший апофеозом провозглашения жизнеутверждающей силы любви в йенском романтизме. "Люцинда" уже начинается "гимном реальному земному миру, чувственным плотским радостям, прославляющим полнокровность земного бытия...", причем "утверждение этой радости бытия передается только через сферу отношений любящей пары..." (4, с.133). Фр.Шлегель раскрыл любовь как "онтологическое самоутверждение человека, одновременно растворяющегося во вселенной и выделяющегося из нее во всей для него, человека, возможной определенности и целостности. Ничто иное в мире, кроме любви, не способно дать человеку возможность осуществить это" (9, с. 124).

Жизнеутверждающее понимание любви йенцами проявилось и в представлениях Новалиса о трех периодах истории, представлениях, которые несмотря на идею канувшего в прошлое золотого века, отличаются известным историческим оптимизмом, ибо в будущем человечество ждет новый золотой век, который определяется Новалисом как время "вечной весны", "союза любви и поэзии". Собственно и знаменитый голубой цветок, ставший общепризнанным символом романтизма, выступает в "Генрихе фон Офтердингене" именно как 'мистический символ союза поэзии и любви" (8. с. 10,11).

Нужно заметить, что романтики видели и познавательные функции любви. Соединение в романтической эстетике я романтическом искусстве мощного гуманистического начала и сильного рефлексивного импульса определило огромное внимание романтизма к когнитивным аспектам поэтического творчества. А живая тяга к познанию неминуемо оборачивалась острым интересом к самопознанию, так как, по словам Новалиса, "самым чудесным и вечным является наше собственное бытие. Величайшей тайной для человека является он сам...". "В нас самих или нигде заключается вечность с ее мирами, прошлое и будущее". Эти высказывания Новалиса содержат одну из основ поэтики немецкого романтизма: познание мира через самопознание художника - "квинтэссенцию человечности", дабы путем погружения в глубины человеческого Я постичь тайну взаимоотношения человека и универсума, разгадать "загадку жизни" (8, с.З). Наиболее же существенным компонентом жизни - если вообще не равнозначным ей - у романтиков оказывается, как мы уже видели, именно любовь. Так в любви сливаются воедино сущностное самовыражение человека и его самопознание, которые, в свою очередь, выступают и актом постижения жизни длящимся во времени ровно столько, сколько длится сама жизнь. В силу этой взаимопроникающей диалектики любовь у романтиков обретает и несколько неожиданное, так сказать, инструментальное назначение, выступая орудием познания.

На более частном, уже собственно литературном материале указывает на познавательные возможности любви другой видный ненец Л.Тик в статье "Любовные песни немецких миннезингеров": "Подобно тому как только через чувство любви можно попять многообразные искусственные стиховые формы итальянцев и испанцев, так и многие стихи этого сборника характеризуются им" (15, с.81). Здесь, как видим, акцентируется значение чувства любви в развитии художественного восприятия.

Своеобразную познавательную функцию любви в романтизме отмечал в одной из своих ранних работ В.М.Жирмунский: "В романтической любви соединяются романтическое учение о сущности жизни и ее назначении, мистическая онтология и этика. Любовь у романтиков - это мистическое познание сущности жизни; любовь открывает любящему бесконечную душу любимого" (5, с. 18).

Отметим попутно, что обостренный интерес романтиков к проблеме познания и самопознания выводит нас и на такой важный принцип поэтики романтизма, как "объективное" изображение действительности путем самопознания художника (8, с.9) Убежденность Новалиса в том, что поэт представляет собою "тождество субъекта и объекта, духа и внешнего мира", что человек - "источник аналогий для вселенной", - что сам Новалис и продемонстрировал решительно в приведенном ранее афоризме о любимой и вселенной, - уже само по себе дает ему полное основание считать именно романтическую поэзию истинно "объективной поэзией" (8, с.8). Как известно, разделял эту точку зрения и основоположник немецкой романтической теории Фр.Шлегель считавший, что "только романтическая поэзия подобно эпосу может быть зеркалом всего окружающего мира, отражением эпохи" (18, с.42).

Неудивительно, что склонность к рефлексии обусловила пристальное внимание романтиков к проблеме индивидуальности: приведем, например, замечание И.Н.Сакулина о "незаметном" - т.е. естественном, органичном для него, - приходе В.Ф.Одоевского "к идее индивидуальности, "особности" человека, к признанию ее примата" (13, с. 147). Благодаря разработке романтической эстетической мыслью идеи индивидуальности и яркому своеобразию творческого почерка самих романтиков любовная риторика романтизма создала, по наблюдению А.Е.Махова, целую галерею "автопортретов влюбленных", жанрово и стилистически многообразных. Так, любовное Я Клеменса Брентано - стилизованно-фольклорное, но в то же время и фатально-трагедийное; совсем иные - любовное Я Кольриджа (философски углубленная рефлексия над мистическим экстазом, трепетной радостью любовного порыва) или же В. А.Жуковского (сочетание романтического томления с благочестивой резиньяцией, неожиданное вкрапление проповеднических мотивов в любовную исповедь)" (3, с.62-63). Вообще исповедальность любовной риторики романтиков выступает характерной чертой последней, отличая романтизм, скажем, от классицизма или рококо, в эпоху которых любовное слово разрабатывалось во многом в его инструментальном аспекте как своего рода орудие "покорения", "соблазнения" и т.п. (3, с.62).

Чем более тонкой, дифференцированной становилась трактовка романтиками любовного чувства, тем диалекгичнее оказывалась их концепция любви. Отметим для примера хотя бы такую важную психологическую деталь раскрытия природы любви, как ее "двойная сила", о которой говорил Шеллинг, имея в виду амбивалентность любовных эмоций, выражающуюся, в частности, в том, что "в любви каждый из партнеров не только обуреваем желанием, но и отдает себя, то есть его стремление к обладанию переходит в жертвенность и наоборот" (9, с. 131). Подчеркивает и даже превозносит жертвенное начало в любви и Жермена де Сталь: "...взгляну я на любовь, или, точнее, на полное принесение себя в жертву чувству, в жертву счастью и жизни другого человека, как на то высшее блаженство, которое только и может вдохновить наши надежды" (14, с.370). Быть может, как раз дефицитом жертвенности могла объяснить видная представительница французского романтизма то обстоятельство, что, по ее словам, "есть больше людей, знающих законы Ньютона, чем истинную любовную страсть" (14, с.372). В целом же весьма важной для понимания романтических воззрений на любовь является аксиологически емкая установка на то, что, как заключил исследователь на примере основного в характере Эстер - героини романа американского романтика Натаниэля Готорна "Алая буква", - "любовь в себе самой содержит свое оправдание" (10, с.273).

Необходимо сказать, что специфической областью проявления и приложения романтической концепции любви стало и само любовное общение романтиков: "любовные импульсы постоянно пронизывали повседневность романтического быта, приводя и обыденное общение романтиков в состояние своего рода непрерывной риторической экзальтации, празднично-избыточной словесной игры, атмосфера которой так характерна для маленьких романтических социумов - будь то круг венских романтиков (с их непрестанной влюбленностью в знаменитейшую из романических женщин - Каролину...) или же "любовное" окружение А.С.Пушкина в Тригорском, порождавшее все новые и новью куртуазные ситуации...) (3, с.62, см. также: с.63).

Одним из специфически романтических понятий в сфере любви, безусловно, может быть признано понятие томления. Оно предстает в истории романтической эстетики и художественного творчества романтиков в разном обличье: скажем, на соседних страницах упоминавшегося предисловия Л.Тика речь идет попеременно то о томлении любви, то о томлении скуки: "Необъяснимая любовь к звукам руководит сознанием поэта, он томится желанием сблизить изолированные и не связанные в языке звуки, чтобы они познали свое родство и словно бы вступили в брак по любви"; "рифмующиеся слова... узнают друг друга в любви... или издали с томлением стремятся друг к другу"; и тут же: "неопределенное томление скуки, в духе которой пишут сравнительно много в последнее время" (15, с.80, 81). Сродни романтическому томлению и то "непостижимое влечение", движимый которым отправляется в путь Генрих фон Офтердинген. не осознавая до конца своих намерений (8, с. 11).

Немалый интерес представляет сопоставление воззрений на любовь в христианстве и романтизме, о типологическом родстве которых мы уже вели речь. Бросается в глаза сакрализация любви романтиками. Любовь не просто воспевается, но и обретает религиозное обрамление. Коль скоро любовь соединяла телесный мир с Богом, значит, все священное получало некую чувственную окраску, а чувственное выступало в ореоле священного (9, с. 120, 121). Частный, но весьма существенный штрих: стоявший у истоков французского романтизма Франсуа Реве Шатобриан вспоминает в мемуарах о том, как он, формируя в воображении так волновавший его в юношеские годы синтетический образ милого призрака, "пленительной сильфиды", для этого "даже похитил некоторые прелести у изображений Мадонны, висевших в церквах" (7, с.305).

Исследователь европейской романтической мысли X. Дж.Шенк рассматривает в качестве эпитомы слияния любви и религии выразительный пассаж письма Н.Ленау к своей возлюбленной Софи: "Эта любовь к вам... уже не во мне; я в ней. Это мой Бог". Подобное смешение любви сакральной и профанной преобладало повсюду в романтической мысли. Например, Коринна... у мадам де Сталь восклицает: "Любовь, высшая сила души, мистериальный энтузиазм, заключающий в себе самом всю поэзию, весь героизм, всю религию!" (19, с. 154).

Даже воспевание праздности в "Люцинде" Фр.Шлегеля не избежало сакрализации. "Евангелием подлинного наслаждения и любви" назвал праздность Шлегель. Для него она "единственный фрагмент богоподобия, который нам еще остался от рая" (4, с Л 39).

С другой стороны, следует признать, что формальные основания для подобных операций романтикам давал сам текст Библии. Чувственная окраска религиозной экзальтации имеет давнюю традицию. Вспомним, что именно страстная любовная лирика ветхозаветной Песни песней Соломона была одним из источников мистического утроения образа своего возлюбленного Пьера Абеляра Элоизой в XII веке (см. об этом: 2). Среди средневековых истоков романтического понимания любви справедливо указывается куртуазная лирика; путь для "романтической идолизации" любви в новое время помогали прокладывать аббат Прево ("Манон Леско"), Ричардсон ("Кларисса"), Гете ("Страдания молодого Вертера") (19, с. 154,155).

Едва ли стоит, однако, искать посредников там, где был и прямой канал влияния. Вслед за первой частью библейского свода и Новый Завет - при всей разнице, порой принципиальной, конкретного смысла, вкладываемого в понятие любви, - возвышает ее предельным образом. Помимо краткого, но емкого "Бог есть любовь", новозаветный текст содержит целый гимн любви в ХIII-ой главе 1-го Послания апостола Павла к Коринфянам, где, в частности, утверждается, что любовь больше, чем даже вера и надежда (см.: I Коринф., ХШ, 13).

И хотя известны кричащие противоречия между христианской и романтической трактовками, скажем, соотношения духовного и плотского начал в любви, нельзя пройти мимо некоторых соответствии. Разве не в чисто христианском по сути духе льются сокровенные мысли в "Дневник студента" из-под пера совсем еще юного В.Ф.Одоевского: "Да и не безумствую ли я: может ли хотя какая-нибудь женщина удовлетворить моим требованиям... Не лучше ли оставить женщин в покое, не созданы ли они только для вещественной (читай: телесной. -Л.С.) жизни мужчины? Но отчего же в человеке чувство этой пустоты, недостатка - неужели простое желание плотское?" (цит. по: 13, с,97).

Даже в вопросе, обнаруживающем одно из самых кардинальных различий - отношения брака и любви, - можно проследить встречное движение христианских и романтических воззрений. Так, в той же "Люцинде", где гедонизм романтической любви ярко проявляет свое нехристианское обличье, а идеал взаимной чувственной радости заменяет традиционную христианскую идею брака с ее сильным акцентом на ответственности супругов (19, с. 156), в той же "Люцинде" обосновывается "идеал взаимной любви, основанной на духовной близости любящих" (4, с. 136). В этом же направлении, созвучном христианской позиции, движется мысль Новалиcа, утверждающего: "...бескорыстная любовь в сердце, принципы ее в голосе - вот единственно прочный фундамент подлинного, нерасторжимого союза..." (11, с.54).

Более того, романтический идеал "совершенного гармоничного союза между мужчиной и женщиной" за счет высоких требований, предъявляемых не только к физической, но и к духовной стороне сексуальных партнеров, фактически поднимал на новую высоту древнюю христианскую идею. Отныне "сексуальный импульс и духовная любовь не были больше разъединены". Новый идеал был направлен на преодоление ситуации, подобной той, когда Гете "находил духовную стимуляцию в обществе Шарлотты фон Штейн, но сохранял немудрящую Христиану фон Вульпиус, по выражению Беттшатца, в качестве "сокровища своей постели". "Люцинда" Шлегеля и "Розалинда и Елена" Шелли представляли новую точку зрения, выраженную затем в письме А.Мицкевича к американской писательнице Маргарет Фуллер: ''Придет время, когда внутренняя красота, внутренняя жизнь души будут первым и самым главным атрибутом женщины. Без этой внутренней красоты женщина не сможет даже физически быть привлекательной" (19, с. 153).

В целом романтикам удалось восстановить ту пленительную тайну гармонии мироздания, ту "полноту вселенной", утрату которой оплакивал в "Богах Греции" Шиллер. Приведем один выразительный штрих. Скорбя о том, что с гибелью язычества обезбоженная Земля, послушная отныне "лишь закону тяжести", потеряла "все, что вдохновенно, что прекрасно", Шиллер, в частности, горестно отмечал: "Я ищу печально в тверди звездной: / Там тебя, Селена, больше нет". А примерно в то же самое время юный Шатобриан восторженно впитывает "гимн луне" своей сестры Люсиль и, по позднейшему свидетельству в мемуарах, сам слышит, "как лунный свет поет среда лесов" (7, с.306).

Одним го свидетельств большой культурно-исторической роли романтического идеала любви является его сохраняющееся поныне воздействие. Так, словно вторя приведенным ранее словам Шелли, знаменитый психолог, философ и социолог XX века Эрих Фромм писал: "Без любви человечество не могло бы просуществовать и дня" (16, с.34). В осознании этой истины немалая заслуга принадлежит романтической концепции любви.

ЛИТЕРАТУРА

1.Аверинцсв С.С. Литературные теории в составе средневекового типа культуры // Проблемы литературной теории в Византии и латинском средневековье. М., 1986.

2.Баткин Л.М. Письма Элоизы к Абеляру: Личное чувство и его культурное опосредование // Человек и культура: Индивидуальность в истории культуры. М, 1990.

3. Говорите... если умеете. М., 1990.

4. Дмитриев АС. Проблемы иенского романтизма. М., 1975.

5. Жирмунский В.М. Религиозное отречение в истории романтизма: Материалы для характеристики Клеменса Брентано и гейдельбергских романтиков. М., 1919.

6. Зарубежная литература XIX века: Романтизм: Хрестоматия историко-литературных материалов. М., 1990.

7. Ла-Барт Ф. Шатобриан и поэтика мировой скорби во Франции. Киев, 1905.

8. Матиссен X. Преломление принципов поэтики немецкого романтизма в раннем творчестве Томаса Манна. Таллинн, 1988.

9. Нарский И.С. Тема любви в философской культуре нового времени // Философия любви. В 2-х т. Т. 1 М., 1990.

10. Николюкин АН. Американский романтизм и современность. М., 1968.

11. Новалис. Вера и любовь, или Король и королева // Эстетика немецких романтиков. М., 1987.

12. Одоевский В.Ф. Сочинения. В 2-х т. T.I. M., 1981.

13. Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма: Князь В.Ф.Одоевскнй. Мыслитель. Писатель. Т.1, ч.1. М., 1913.

14. Сталь А.Л.Ж. О влиянии страстей на счастье людей и народов // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980.

15. Тик Л. Любовные песни немецких миннезингеров // Зарубежная литература XIX века: Романтизм: Хрестоматия историко-литературных материалов. М., 1990.

16. Фромм Э. Искусство любить: Исследование природы любви. М, 1990.

17. Шелли. О любви // Шелли. Письма. Статьи. Фрагменты. М, 1972.

18. Шлегель Фр. Из "Атенейских фрагментов" // Зарубежная литература XIX века: Романтизм: Хрестоматия историко-литературных материалов. М., 1990.

19. Schenk H.G. The mind of the European romantics: An essay in cultural history. London, 1966.

Первая публикация: Семенов Л.Е. Любовь в эстетике раннего романтизма: Романтический идеал в контексте культурно-исторического развития // Гуманизм и культура: Век XX. Тверь. 1993, с.58-68.

Дата добавления: 2015-08-29