— Значит, нужно будет передать оружие нашим товарищам, которые находятся там, в тюрьме, — объявил команданте Рохелио.
— Нет, ты точно на голову больной, — засмеялась Мими. — Это и в мои-то времена было бы трудно, там ведь обыскивают каждого на входе и выходе. А сейчас это наверняка и вовсе невозможно: у полиции теперь есть металлодетекторы, и твое оружие найдут, даже если ты его проглотишь.
— Все равно я что-нибудь придумаю. Если я сказал, что спасу их, значит, так и будет.
В течение нескольких дней после той встречи в зоологическом саду Уберто еще несколько раз встречался с нами в разных местах, чтобы уточнить детали предстоящей операции; по ходу разговоров я все больше убеждалась, что он поставил перед собой не просто трудную, а откровенно безумную, невыполнимую задачу. Впрочем, переубеждать его было делом неблагодарным. Стоило в очередной раз указать ему на какую-либо опасность, как он словно ощетинивался и заявлял: риск — благородное дело, и победа достается лишь тому, кто умеет рисковать. Я подготовила и передала ему подробный план фабрики, где шили военную форму, а Мими, в свою очередь, несколько ночей потратила на рисование подробнейшего плана тюрьмы; мы просчитывали время смены караула и маршруты часовых, вспоминали распорядок дня, выясняли всякие мелочи, включая направление ветров в районе тюрьмы, время восхода и захода солнца и температуру воздуха как днем, так и ночью. По ходу дела Мими заразилась энтузиазмом Уберто и совершенно забыла о конечной цели всей этой операции; она не думала об освобождении каких-то пленных, а включилась в дело, воспринимая его как очередную захватывающую игру. Она увлеченно чертила планы, составляла списки, разрабатывала стратегию, совершенно забывая о том риске, которому подвергала в первую очередь саму себя, в глубине души уверенная, что все это не выйдет за рамки подготовительного этапа и останется на уровне споров, обсуждений и ярких лозунгов, как это часто бывало в истории нашей страны. И все же, казалось нам, вся затея была настолько дерзкой и безрассудной, что уже одним этим заслуживала счастливого финала. Команданте Рохелио намеревался осуществить ее силами небольшой группы самых опытных и отважных бойцов — семи человек, включая его самого; вождь одного индейского племени обещал помочь партизанам, предоставив им лагерь в сельве неподалеку от реки, а кроме того, вызвался переправить их на остров и затем предоставить проводников, чтобы как можно скорее покинуть опасный район. Индейцы предложили свою помощь повстанцам после того, как один из армейских отрядов устроил зачистку их деревни, оставив после себя сожженные хижины, перебитый домашний скот и изнасилованных девушек. Связь с заключенными также поддерживалась через индейцев, работавших на тюремной кухне в качестве вольнонаемных поваров. В назначенный день пленным повстанцам нужно было быть готовыми к тому, чтобы разоружить нескольких часовых и по возможности без лишнего шума пробраться во внутренний двор тюрьмы, где их должны были ждать команданте Рохелио и его люди. Мими сразу же заявила, что самое идиотское в этом, практически неосуществимом, плане — тот пункт, согласно которому заключенным придется выбираться из запертых, тщательно охраняемых камер; не нужно было обладать большим опытом подпольной и диверсионной работы, чтобы согласиться с ее, вполне очевидным, утверждением. Когда же команданте Рохелио сказал, что операция назначена на ближайший вторник, она изумленно посмотрела на него из-под накладных ресниц, сделанных из меха норки, и, судя по всему, в первый раз по-настоящему осознала, что речь идет не об игре, а о вполне реальном деле. По ее глубокому убеждению, операцию такого масштаба нельзя было проводить наугад, полагаясь лишь на волю случая. Чтобы выяснить, какие у заговорщиков перспективы, она достала карты Таро, попросила Уберто снять колоду левой рукой и разложила карты по правилам, разработанным еще во времена расцвета древнеегипетской цивилизации. После этого Мими надолго замолчала, разглядывая лежавшие перед ней карты и пытаясь вычислить зашифрованное в них послание высших сил. Уберто Наранхо наблюдал за ней с иронической улыбкой, а затем, посмотрев на меня, пробормотал, что нужно быть полным кретином, чтобы при планировании такого серьезного и опасного дела принимать во внимание мнение какой-то ряженой не пойми кого, основанное к тому же на толковании последовательности дурацких картинок.
— Во вторник ни в коем случае, только в субботу, — твердо заявила Мими, когда в раскладке появился Маг, к тому же вниз головой.
— Все произойдет тогда, когда я решу, — возразил он, всем своим видом давая понять, что не собирается даже принимать к сведению весь этот карточный бред.
— Карты говорят, что единственно возможный для тебя день — это суббота, а ты еще не дорос спорить с великими Таро.
— Во вторник.
— По субботам половине охранников дают увольнительную, и они прямиком направляются в бордель в ближайшем городке, в Аква-Санте, а другая половина смотрит бейсбол по телевизору.
Этот аргумент оказался способным заставить Уберто Наранхо изменить свои планы в соответствии с рекомендациями хиромантии и тому подобной белиберды. У них с Мими завязался оживленный разговор на тему подхода к предсказанию и формированию собственного будущего, а я вдруг вспомнила про Универсальный Материал, о чем и поспешила сообщить своим друзьям. Команданте Рохелио и Мими оторвались от карт и удивленно посмотрели на меня. В общем, забегая вперед, скажу, что, сама на то не рассчитывая, я в конце концов оказалась в компании полудюжины герильерос и месила это чертово тесто в забытой богом индейской деревушке совсем недалеко от дома турка, где я провела лучшие годы своего отрочества.
* * *
В Аква-Санту мы въехали на старой полуразвалившейся машине с крадеными номерами; за рулем сидел Негро. Городок за время моего отсутствия не слишком изменился; на главной улице выросло несколько новых домов и магазинов, над многими крышами появились телевизионные антенны, но в основном все оставалось по-прежнему: стрекотание цикад, полуденная жара и кошмар всепоглощающей, вечно наступающей на поселок сельвы — плотные заросли кустов, переплетенных лианами, начинались буквально у самой обочины шоссе. Упорные и терпеливые жители городка стойко переносили и жару, и удушливую испарину джунглей и вели постоянные арьергардные бои с наступающей растительностью, рискуя в любой момент оказаться отрезанными от остальной части страны зеленой армией вечно атакующего, не знающего пощады противника. Вообще-то мы не собирались останавливаться в городке и хотели проскочить его как можно быстрее, чтобы еще до вечера оказаться в индейской деревушке, находящейся на полпути к тюрьме Санта-Мария, и все же, увидев знакомые дома, улицы, вымытые ночным дождем, и женщин, сидевших в дверях на плетеных стульях, я упросила Негро проехать мимо «Жемчужины Востока» и, быть может, ненадолго притормозить по соседству, чтобы посмотреть на этот дом хотя бы минуту, хотя бы издалека. За то время, что меня здесь не было, в стране произошло много перемен, многое было разрушено или перестроено, многие люди умерли, уехали, не попрощавшись, или бесследно исчезли, и я не удивилась бы, увидев, что наш дом либо перестроен, либо заброшен и постепенно разрушается, как любая неиспользуемая постройка в этих краях. Каково же было мое удивление, когда я увидела дом и магазин в целости и сохранности: они выросли передо мной как какой-то прекрасный мираж. Фасад здания был отремонтирован и заново покрашен, свежей краской сверкали и окна; в витринах и на крыльце блестели современные сельскохозяйственные инструменты, кое-где виднелись продукты в современной упаковке, пылали полированными боками алюминиевые кастрюли и даже стояли два манекена в ярко-желтых париках. Уехать просто так, не заглянув в магазинчик, я не смогла. Остановившись на пороге, я обвела взглядом знакомое помещение. Здесь тоже явно был ремонт, а кроме того, в центре комнаты возвышался новый прилавок, но лежавшие по углам мешки с зерном, штабель рулонов дешевой ткани и большие стеклянные банки с карамелью остались точно такими же, как и прежде.
Риад Халаби сидел за кассой и что-то считал; одет он был, как и следовало ожидать, в белую батистовую рубашку. Его рот, как обычно, прикрывал такой же белый платок; сам он ничуть не изменился; ощущение было такое, будто расстались мы минуту назад, и я с трудом верила своим глазам: таким он мог сохраниться только в моей памяти, как и положено образу первого возлюбленного. Я робко подошла к прилавку, ощущая себя той самой семнадцатилетней девчонкой, которая села на колени к этому человеку, чтобы попросить его о драгоценном подарке — ночи истинной любви — и принести ему в жертву свою девственность, ту самую девственность, которую крестная измеряла шнурком с семью узелками.
— Добрый день… у вас таблетки аспирина не найдется? — Я с трудом заставила себя произнести хоть что-то.
Риад Халаби не оторвал ни взгляда, ни карандаша от бухгалтерской книги и лишь махнул рукой, указывая в противоположный угол помещения.
— У жены спросите, — сказал он тем же самым, безошибочно узнаваемым голосом, чуть шепелявя своей заячьей губой.
Я обернулась, готовясь к тому, что увижу учительницу Инес, ставшую наконец супругой турка, как, по моим расчетам, и должно было рано или поздно случиться; каково же было мое удивление, когда я увидела совсем юную девушку — почти девочку, лет четырнадцати, не больше, невысокую, смуглую, симпатичную, с ярко накрашенными губами. К ее лицу словно приклеилась любезная, гостеприимная улыбка; я купила у нее пачку аспирина, думая о том, что несколько лет назад этот человек отверг меня по причине моей молодости. Смешно сказать, да в то время та, которая теперь стала его женой, была еще чуть ли не в пеленках. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, останься я рядом с этим мужчиной, но одно я могу сказать с полной уверенностью: в постели я всегда была бы довольна и счастлива. Я улыбнулась девочке с накрашенными губами, вложив в эту улыбку долю женской солидарности пополам с такой же чисто женской завистью, после чего вышла из магазина, так и не обменявшись ни словом, ни взглядом с Риадом Халаби. Мне было достаточно того, что у него, судя по всему, все шло хорошо; с того дня я вспоминаю о нем лишь как об отце, кем он фактически и был для меня несколько лет. Этот образ подходит ему куда больше, чем роль страстного любовника на одну ночь. На улице я поймала нетерпеливый взгляд Негро, который не на шутку разволновался, потому что остановка не входила в план операции.
— Поехали быстрее. Команданте приказывал вообще не останавливаться в этой вонючей дыре, где тебя каждая собака знает! — зашипел он на меня.
— Никакая это не вонючая дыра. Знаешь, почему городок называется Аква-Санта? Здесь есть самый настоящий святой источник, вода которого смывает с человека все грехи.
— Не гони волну, все равно не поверю.
— Честное слово. Искупаешься в нем или хотя бы умоешься — и как заново родился: никакого чувства вины за былые прегрешения.
— Ева, ну пожалуйста, садись в машину, поехали отсюда.
— Ты слишком-то не торопись, мне еще нужно кое-что сделать, а впрочем, — съехидничала я, — подождем до вечера, так надежнее будет…
Напрасно Негро пытался применить ко мне жесткие методы воздействия: подумаешь, пригрозил оставить меня здесь посреди дороги и уехать. Нашел кого этим напугать. А кроме того, если мне что-то приходит в голову, то я редко отказываюсь от задуманного под давлением других. Естественно, Негро не забыл и о том, что я играю очень важную роль во всей операции по освобождению пленных. В итоге он не только уступил мне, но еще и вынужден был поработать лопатой, копая яму на самом солнцепеке. Я отвела его на пустырь и, продравшись сквозь густые кусты, указала место, где нужно копать.
— Надо кое-что достать, — коротко пояснила я, и он покорно принялся за дело, полагая, что если мне, конечно, не слишком напекло голову, то все это является частью общего плана.
Работа оказалась не слишком долгой и тяжелой: глинистая почва после прошедших дождей не крошилась, а поднималась на лопате большими жирными ломтями. На глубине чуть больше полуметра мы наконец обнаружили то, что я искала: упакованный в пластик небольшой сверток, покрытый плесенью. Отряхнув его рукавом блузки, я положила находку в сумку.
— Ну и что там внутри? — поинтересовался Негро.
— Ты не поверишь — мое приданое.
* * *
Индейцы приняли нас в своем временном лагере, расположенном на небольшой поляне в самой чаще сельвы. Единственным источником света здесь был выложенный прямо в земле очаг; часть поляны перекрывала покатая крыша из ветвей и листьев; под этим навесом, прикрывавшим от дождя, висело на разной высоте несколько гамаков. Взрослые еще носили какое-то подобие одежды, переняв этот обычай у соседей из ближайших деревень и городков, дети же, все как один, ходили по сельве голые, потому что в ткани любой одежды, постоянно мокрой из-за высокой влажности лесного воздуха, непременно заводятся паразиты и начинает цвести противная бледная плесень — причина множества болезней. Девушки украшали свои прически цветами и разноцветными перьями, а одна из женщин, как я сразу же заметила, кормила двух детенышей сразу: к одной груди она прижимала своего ребенка, а к другой — щенка. Я внимательно разглядывала эти лица, подсознательно стараясь отыскать свой образ в каждом из них, но встречала лишь миролюбивый, но все время ускользающий взгляд людей, которым присуще свойство не отвечать прямо на любой поставленный перед ними вопрос. Вождь сделал несколько шагов нам навстречу и слегка поклонился в знак приветствия. Он держался уверенно и стоял прямо, расправив плечи; у него были большие, широко расставленные глаза, пухлые губы и подстриженные «под горшок» волосы; когда он отвернулся, я заметила, что у него довольно высоко выбрит затылок. Этот человек явно с гордостью демонстрировал окружающим множество шрамов на шее и затылке, полученных, по всей видимости, во время поединков на боевых дубинках. Я узнала его в ту же секунду, как увидела: это был тот самый человек, который каждую субботу приводил свое племя в Аква-Санту просить милостыню, тот самый, который нашел меня рядом с трупом Зулемы, тот самый, кто послал Риаду Халаби весть о несчастье и даже преградил путь собиравшимся арестовать меня полицейским. Именно он и его соплеменники устроили перед зданием комендатуры сначала безмолвную демонстрацию протеста, а затем и сыграли в живой барабан, предупреждая, что их терпение на исходе. Я хотела узнать, как его зовут, но, к счастью, Негро предупредил меня заранее, что такой вопрос будет воспринят индейцами как оскорбление: для них назвать человека по имени — все равно что прикоснуться к его сердцу; вот почему считается бестактным обращаться к чужакам по имени, а тем, в свою очередь, также возбраняется называть индейцев по имени. В общем, лучше было воздержаться, чтобы не быть неправильно понятой. Вождь посмотрел на меня бесстрастно — ни один мускул не дрогнул на его лице, но я была уверена, что он тоже узнал меня. Он дал знак следовать за ним и провел нас в странное строение — не то шалаш, не то хижину без окон, всю пропахшую какими-то гнилыми тряпками и обставленную, по меркам сельвы, просто шикарно: два табурета, гамак и керосиновая лампа.
Согласно полученным инструкциям, нам следовало дожидаться остальной части группы здесь, в индейской деревне: они должны были присоединиться к нам под вечер в пятницу, накануне операции. Я спросила, не знает ли кто-нибудь, где Уберто Наранхо и когда он появится, но никто не смог сказать мне ничего вразумительного. Меня это удивило: мне казалось, что последние дни перед столь важным и опасным предприятием мы могли бы провести вместе. Я забралась в гамак не раздеваясь; по правде говоря, гул ночной сельвы не способствовал спокойному сну; кроме того, мне было тяжело во влажной атмосфере, меня одолевали москиты и муравьи, и, разумеется, я страшно боялась ядовитых змей и пауков, которые ползают по веревкам или падают с ветвей деревьев прямо на крышу из листьев, а затем и ниже, на лежащего в гамаке человека. В общем, какой уж тут сон. Несколько часов я убила на то, чтобы попытаться объяснить самой себе, какого черта я тут забыла; ни к какому толковому выводу я так и не пришла; использовать в качестве объяснения мои чувства к Уберто было бы, пожалуй, несколько опрометчиво — слишком уж странными и даже прохладными были наши отношения в последнее время. Забираться в джунгли только ради того, чтобы увидеть его или помочь ему, было бы с моей стороны, как минимум, глупо. Я чувствовала, как с каждым днем уходит все дальше в прошлое то время, когда я жила лишь ожиданием наших эпизодических встреч, когда была готова виться вокруг него, словно ночная бабочка вокруг огня. Наверное, я согласилась ввязаться в эту авантюру, чтобы доказать что-то самой себе и проверить, не поможет ли участие в отчаянно дерзкой войне вновь почувствовать близость с человеком, которого я когда-то любила так беззаветно и преданно. Тем не менее в ту ночь я была одна и размышляла о нашей возможной близости, лежа в полусгнившем, полном клопов гамаке, пропахшем псиной и табачным дымом. Ввязалась я в это дело явно не из политической сознательности и не по убеждению: как бы толково ни объясняли мне основные принципы и теоретические постулаты этой утопической революции, как бы ни трогало меня отчаянное мужество горстки партизан, я заранее чувствовала, что они уже потерпели поражение. Я не могла избавиться от этого ощущения обреченности, которое лишь иногда сменялось вспышками надежды; подобные озарения, естественно, снисходили на меня в те минуты, когда я оказывалась один на один с Уберто Наранхо. Стоило эмоциям чуть-чуть улечься, как я вновь замечала отчаяние и отрешенность в его взгляде. Чтобы произвести впечатление на Мими, я с умным видом повторяла ей все доводы, которые он выдвигал в разговоре со мной. На самом же деле в глубине души я была уверена, что в этой стране любая герилья, любое повстанческое движение заранее обречены на неудачу. Задумываться о том, какой финал будет иметь борьба этих людей и что станет с их идеалами, мне не хотелось. В ту ночь мне было очень грустно; сквозь навес шалаша до меня доносились голоса индейцев, и, когда стало прохладно, я вылезла из гамака и присоединилась к тем, кто проводил ночь, сидя у тлеющих углей, оставшихся от догоревшего костра. Сквозь плотный полог сельвы с трудом просачивалось едва различимое бледное сияние. Поняв, откуда оно исходит, я осознала, что луна, как это всегда бывало, успокаивает меня.
На рассвете я услышала голоса просыпающихся индейцев; большая часть племени провела ночь под общим для всех навесом; разминая затекшие руки и ноги, они о чем-то болтали и смеялись. Часть женщин отправилась за водой, а их дети пошли следом, демонстрируя друг перед другом умение подражать крикам обезьян и других лесных животных. Я обошла поляну и заметила, что вдоль опушки стоит несколько хижин, которые поначалу приняла за небольшие холмики, — настолько естественно они были засыпаны землей и так плотно окутывала их плотная растительность. Часть поляны, явно отвоеванной людьми у джунглей, была выделена под поле, на котором выращивали кукурузу и маниоку; по периметру поля тянулась не слишком плотная шеренга банановых пальм. Пожалуй, этот клочок земли представлял собой единственную ценность, которой обладало племя, уже на протяжении жизни нескольких поколений страдавшее от алчности соседей. Эти индейцы, бедные, как их предки времен освоения Американского континента европейцами, сопротивлялись колонизаторам, не теряя чувства собственного достоинства. Они предпочли отступить в самые дебри сельвы, но смогли сохранить свой образ жизни, традиции, язык и веру в своих богов. От многочисленного племени гордых охотников осталась лишь горстка нищих побирушек, едва сводящих концы с концами; тем не менее никакие лишения не смогли стереть из памяти этих людей воспоминания о потерянном рае и поколебать веру в легенды, обещавшие когда-нибудь вернуть счастливое время. Они по-прежнему часто улыбались и умели радоваться жизни. В общем хозяйстве племени было несколько кур, две свиньи, три пироги, рыболовные снасти и те самые рахитичного вида банановые пальмы, место под которые было отвоевано буквально нечеловеческими усилиями. Их жизнь день за днем проходила в труде и в борьбе с природой, они собирали хворост и добывали пропитание; кто-то плел корзины, кто-то — гамаки; время от времени несколько человек садились в кружок и изготавливали нарядно украшенные стрелы, которые потом можно было попытаться продать туристам прямо на обочине шоссе. Время от времени кто-нибудь из индейцев отправлялся на охоту и, если ему сопутствовала удача, возвращался с парой крупных птиц или даже с ягуаром; добыча распределялась между всеми поровну, за исключением самого охотника, который к мясу даже не притрагивался, чтобы не оскорбить таким образом душу погибшего животного или птицы.
Нам с Негро было приказано избавиться от машины. Мы проехали до края ближайшего обрыва, а затем столкнули автомобиль в пропасть — настолько глубокую, что оттуда до нас не доносились ни крики попугаев, ни гвалт обезьян. Машина камнем ушла в глубину зеленого моря, волны которого сомкнулись над ней, не оставив на поверхности ни малейших следов. Меня поразило, что и при этом мы не услышали ни звука, — так глушил любой шум густой полог сельвы. В течение следующих нескольких часов к индейской деревушке вышли все семеро герильерос, они пришли пешком, каждый своей дорогой; по ним сразу было видно, что они давно уже живут в очень суровых условиях. Все они были молоды, решительны, спокойны и уверены в себе; у всех были сильные челюсти, способные пережевать самую грубую пищу, внимательные зоркие глаза и выдубленная непогодой кожа. Тела их были сплошь покрыты шрамами и ссадинами. Со мной они говорили лишь по мере необходимости; каждое их слово и движение было выверенным и экономным, они явно старались не тратить энергию попусту. Часть оружия они сразу же спрятали, чтобы не доставать его вплоть до самого штурма. Один из бойцов исчез в чаще леса: проводник-индеец повел его к реке, к тому месту, откуда можно было наблюдать за тюрьмой в бинокль; еще трое ушли в сторону военного аэродрома, который они собирались заминировать согласно инструкциям Негро; остальные трое занялись подготовкой всего необходимого для отступления. Партизаны делали свою работу абсолютно спокойно, не торопясь, но споро; никто не перекидывался с друзьями шутками, никто не говорил о предстоящем деле. Все происходило так, словно речь шла о самой обыкновенной рутинной работе. Под вечер с подходившего к деревне проселка на поляну въехал джип; я бросилась к машине, рассчитывая наконец увидеть Уберто Наранхо. Я много думала о нем и надеялась, что день-другой, проведенные вместе, смогут полностью изменить наши отношения и, если повезет, к нам вернется та любовь, которая когда-то наполняла смыслом всю мою жизнь, а теперь не то чтобы угасла, но как-то выцвела, полиняла. Меньше всего на свете я ожидала увидеть, что из машины выйдет Рольф Карле с рюкзаком и камерой. Мы изумленно посмотрели друг на друга: ни он, ни я никак не могли ожидать встретиться в таком месте и при таких обстоятельствах.
— Ты что здесь делаешь? — спросила я.
— Да вот, за новостями приехал, — улыбнулся он.
— За какими еще новостями?
— За теми, которые в субботу появятся.
— Ничего себе… а откуда ты знаешь?
— Команданте Рохелио попросил меня снять все то, что здесь произойдет. Власти ведь наверняка попытаются замолчать правду, а я попытаюсь сделать все, что будет в моих силах, чтобы люди ее узнали. А вот ты-то что тут делаешь?
— Тесто замешиваю.
Рольф Карле спрятал джип в зарослях, собрал снаряжение и стал снимать все действия оставшихся в лагере партизан, которые перед камерой закрывали лица платками, чтобы их потом не опознали. Я тем временем занялась приготовлением Универсального Материала. В полумраке хижины разложила на утоптанной земле кусок клеенки и стала смешивать ингредиенты так, как научила меня бывшая хозяйка-югославка. К размоченной бумаге я добавила в равных пропорциях муку и цемент, залила все водой и стала мять образовавшуюся смесь; в итоге получилась однородная масса серого цвета, напоминающая размокший пепел. Это тесто я стала раскатывать имевшейся в моем распоряжении бутылкой. За моими движениями внимательно наблюдали вождь племени и несколько индейских ребятишек, которые переговаривались на своем родном певучем языке, обменивались выразительными взглядами, жестикулировали и гримасничали. Я заранее собрала несколько подходящих по размеру и форме овальных камней и теперь обмазала их слоем густой податливой массы. Оставалось лишь придать им необходимую форму. В качестве образца мне была выдана армейская ручная граната: вес — триста граммов, радиус поражения — десять метров, разлет осколков — двадцать пять метров, наружная оболочка из темного металла. Больше всего граната походила на зрелый плод гуанабаны. По сравнению с индийским слоном, мушкетерами и барельефами с гробниц фараонов в доме моей бывшей хозяйки изготовление копий гранаты не выглядело чем-то трудным и требующим больших усилий. Тем не менее мне пришлось сделать несколько штук на пробу — слишком давно я не тренировалась в этом ремесле, а постоянные переживания и расшалившиеся нервы не способствовали ни гибкости пальцев, ни сосредоточенности внимания. Когда наконец я добилась нужной формы и пропорций, мне показалось, что у меня уже не хватит времени сделать нужное количество гранат в соответствии с привычной технологией: сначала нужно было подсушить «игрушки» до затвердевания массы, а затем уже покрыть их краской или лаком, на высыхание которых, естественно, тоже потребуется время. Мне вдруг пришло в голову добавить краску в еще сырой полуфабрикат, чтобы затем сушить готовые изделия один раз и не тратить время на раскраску. Никогда раньше я не пыталась изменить разработанный рецепт, и тот факт, что после добавления краски сырье теряет необходимую пластичность, стал для меня весьма неприятным сюрпризом. Я начала бормотать ругательства себе под нос и от нетерпения до крови расчесала комариные укусы на руках.
В какой-то момент вождь, внимательно наблюдавший за моими манипуляциями, вышел из хижины, а затем вернулся с горстью листьев и глиняной миской в руках. Он сел на корточки рядом со мной и стал терпеливо жевать принесенные листья. По мере того как они превращались в кашицу, его губы и зубы окрашивались в черный цвет. Он выплюнул пережеванное пюре в кусок тряпки, отжал ее и слил на дно миски немного маслянистой жидкости, похожей на кровь какого-то растения. После этого он молча передал миску мне; я добавила несколько капель красителя в образец готового к работе теста, и полученный результат не мог меня не порадовать: высыхая, растительный краситель давал почти тот же цвет, что требовался для имитации гранаты; кроме того, судя по всему, сок растения, смешанный со слюной, не оказывал никакого воздействия на замечательные свойства Универсального Материала.
Ближе к ночи в лагерь вернулись уходившие на задание партизаны, мы все вместе разделили с индейцами скромный ужин, состоявший из кукурузных лепешек и печеной рыбы, и бойцы стали укладываться спать в выделенной им хижине на краю деревни. Сельва погрузилась в темноту, и в ней вдруг стало тихо, как в церкви: притихли птицы и животные, и даже индейцы в ту ночь старались говорить шепотом. Я осталась сидеть у догорающего костра, и вскоре ко мне присоединился Рольф Карле: он присел на землю рядом со мной и, заметив, что я уткнулась лицом в колени, спросил:
— Что с тобой?
— Мне страшно.
— Чего ты боишься?
— Всего: звуков, темноты, злых духов, змей и хищников, солдат, боюсь того, что должно случиться в субботу, боюсь, что нас всех убьют…
— Я тоже очень боюсь, но я не променял бы это задание ни на что другое.
Я взяла его за руку, и он крепко сжал мою ладонь; я почувствовала кожей его тепло, и у меня вновь возникло ощущение, будто я знаю его тысячу лет.
— Ну мы с тобой и парочка — дураки, да и только! — попыталась я перевести свой страх в шутку.
— Расскажи лучше сказку, может, мы сумеем отвлечься, — попросил Рольф Карле.
— Что же тебе такого рассказать?
— Все что хочешь. Пусть это будет история, которую ты еще никому не рассказывала. Придумай ее для меня.
Жила-была женщина, которая умела рассказывать сказки. Этим она и зарабатывала себе на жизнь. Она ходила по городам и деревням и предлагала свой товар: рассказы о приключениях, страшные сказки, ужастики или истории про роскошную жизнь, и все по очень разумной цене. Жарким летним днем, когда солнце было в зените, она стояла на площади и вдруг увидела, что к ней направляется незнакомый мужчина, худой, весь высохший, но гордый и твердый, как стальной клинок. Он шел с оружием в руках, страшно усталый, покрытый пылью дальних стран, и, когда он остановился перед женщиной, та почувствовала исходивший от него запах печали и уныния. Она сразу же поняла, что этот мужчина вернулся с войны. Одиночество и насилие вонзили в его сердце стальные когти, и он утратил способность любить хоть кого-нибудь, даже себя самого. Это ты — та, которая рассказывает сказки? — спросил незнакомец. Да, к вашим услугам, ответила она. Мужчина вынул из кошелька пять золотых монет и вложил ей в руку. Я хочу купить у тебя прошлое, потому что мое собственное насквозь пропитано кровью и стонами, не могу я жить с ним дальше. Сам же я побывал во многих битвах и в одном бою вдруг понял, что забыл о себе все: я не помню даже имени своей матери, сказал он. Она не смогла отказаться, испугавшись, что незнакомец рухнет прямо перед ней на мощеную площадь и превратится в горстку дорожной пыли, как в конце концов происходит со всеми, у кого не остается хороших воспоминаний. Она жестом показала, чтобы он сел рядом с ней, и, увидев его лицо вблизи, почувствовала жалость к этому человеку. Ей вдруг захотелось обнять и утешить его. Она начала говорить. Весь день и всю ночь она выстраивала для этого воина хорошее прошлое; это оказалось нелегкой задачей, потому что нужно было учесть и его богатый жизненный опыт, и ту страсть, которую он, сам того не зная, зажег в душе рассказчицы. Сказка получилась очень долгой, потому что она хотела создать ему историю жизни, похожую на настоящий роман. Ей пришлось придумывать все заново — от рождения главного героя до дня их встречи; она создала ему сны, мечты, стремления и тайны, придумала жизнь его родителей и братьев; даже история и география тех стран, где он родился и где побывал, были созданы ею заново. Наконец стало светать, и она почувствовала, что с первыми лучами солнца запах тоски, окутывавший их все это время, начинает рассеиваться. Женщина вздохнула, закрыла глаза и вдруг ощутила, что ее душа опустела и очистилась, став похожей на незапятнанную душу новорожденного младенца; она поняла, что, стремясь утешить своего собеседника, отдала ему собственную память и у нее не осталось ничего своего, теперь она сама принадлежала ему. Их прошлое, две прожитые жизни, перемешалось и сплелось в одно целое. Она вычерпала свою собственную скажу до самого дна, и у нее не осталось слов, правда и говорить ей уже не хотелось: ее мысли, душа и тело погрузились в величайшее блаженство, она растворилась в воссозданном ею человеке, став частью его жизни и придуманной ею самой сказки…
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |