В тот же час оставил я своё жилище. Положение моё делалось все скуднее - живя в разных гостиницах, я очень быстро потратил много денег, и через две недели я ел уже только раз в день, к тому же постоянное движение и горный воздух будили во мне острый аппетит, и я сильно страдал от столь жалкой диеты - ведь единственной пищей, кою я мог бы осмелиться заказать, были кофе или чай. Но даже от этого нужда заставила вскоре отказаться, и почти все то время, что оставался я в Уэльсе, мне приходилось кормиться лишь ягодами смородины, шиповника или боярышника. Время от времени я пользовался гостеприимством местных жителей, коим оказывал небольшие услуги. Мне доводилось писать деловые письма для крестьян, имеющих родню в Ливерпуле и Лондоне, или же, что бывало чаще, письма любовные, предназначенные служанкам, жившим в Шрусбери или других городках на английской границе. Каждое подобное письмецо доставляло моим простоватым друзьям огромное удовольствие, и потому ко мне относились с радушием. В особенности мне памятны те дни, что я провёл в деревушке Ллэн-и-Стайндв (или что-то в этом роде), расположенной в глубине Марионетшира, где на три дня я был принят обществом милых молодых людей. Семейство их в тот момент состояло из четырёх сестёр и трёх братьев, уже взрослых, и я с радостью отметил, что манеры этих валлийцев непривычно деликатны и изысканны. Редко встретишь в таких краях подобную красоту и столь естественное воспитание в сочетании с природной утончённостью. Следует заметить, что все члены этой семьи говорили по-английски - достижение не столь уж частое для жителей уголков, отдалённых от большой дороги. Здесь я первым делом написал для одного из братьев, моряка Королевского флота, письмо, касавшееся его призовых денег, а затем, тайком - пару любовных писем для двух сестёр, одна из коих была необычайно прелестна. Обе девушки, то и дело краснея от смущения, не столько диктовали мне, сколько высказывали общие пожелания, что именно писать, и не требовалось особой проницательности, чтобы точно исполнить просьбу - быть в письме более чем любезным, не нарушая при этом общепринятой девичьей гордости. Я старался выбирать выражения так, чтобы сочеталось и то, и другое, и девушки были несказанно рады, глядя, как легко угадываю и переношу я на бумагу их мысли, и (по простоте своей) дивились этой моей способности. Главное для гостя - снискать расположение женской половины дома, и тогда он будет окружён общим вниманием и заботою. Помимо того, что я, к удовольствию всех, выполнял обязанности секретаря, поверенного в делах сердечных, мне не составляло труда развлечь хозяев разговором, и они с редким радушием уговаривали меня остаться, чему, надо сказать, я вовсе не противился. Спал я на одной постели с братьями, ибо свободная кровать находилась в спальне девушек; во всем же остальном я не испытывал неудобств и ко мне относились с уважением, которым не часто балуют людей с тощими кошельками - ведь учёность моя казалась хозяевам достаточным свидетельством знатного моего происхождения. Так прожил я три дня и большую часть четвёртого, и, судя по той доброте, что питали ко мне эти люди, я мог бы оставаться там и поныне, когда б они были вольны то решать. Следующим утром, однако, за завтраком по лицам хозяев я понял, что предстоит неприятный разговор - и действительно, один из братьев объяснил мне, что за день до моего приезда их родители отправились в Карнарвон на ежегодное собрание методистов и сегодня должны были вернуться. И "если они не будут так вежливы, как то следует", - он просил меня от имени всех молодых людей не придавать этому значения. Родители возвратились. По их недовольным лицам и "dym sassenach" ("не говорим по-английски") в ответ на все мои обращения я понял, как обстоит дело, и, нежно попрощавшись с моими молодыми добрыми хозяевами, двинулся в путь, хотя те рьяно пытались отстоять меня перед родителями. Они постоянно извинялись за их манеры, говоря, что такое обращение для этих старых людей "обычно", однако я прекрасно видел, что талант мой к писанию любовных записок так же мало возвышает меня в глазах мрачных валлийских методистов преклонных годов, как и умение сочинять на греческом сапфические или алкаические стихи. Задержись я в этом доме, и все гостеприимство, которым с искренней любезностью дарили меня мои юные друзья, обернулось бы, из-за столь явной предубеждённости родителей, вынужденным милосердием. Безусловно прав м-р Шелли в своём рассуждении о старости: если сила характера ей не противостоит, то старость заставляет молчать все добродетели человеческого сердца.
Вскоре после описанных событий мне удалось (некоторым способом, о коем умолчу, дабы не утомлять читателя) перебраться в Лондон. Здесь наступила для меня пора самых тяжких страданий и, говорю без преувеличения, - моей агонии. Шестнадцать недель претерпевал я жесточайшие мучения голода, понять которые способен лишь тот, кто сам испытал подобное. Не стану без нужды огорчать читателя подробностями того, что перенёс я - ведь столь печальная участь, выпавшая на долю даже самого тяжкого грешника, не может не вызвать у публики боль сострадания. Скажу только, что рацион мой в то время состоял из нескольких кусочков хлеба, да и то не всякий день; их оставлял мне на столе один человек (считавший меня больным и не подозревавший о крайней нужде моей). В Лондоне, как, впрочем, и в Уэльсе, мне редко доводилось спать под крышею, и благодаря постоянному пребыванию на воздухе я привык с лёгкостью переносить мучения; но позже, когда погода сделалась холодною и суровою и когда от долгих лишений меня стала одолевать болезненная слабость, безусловным счастием явилось то, что человек, с чьего стола я кормился, позволил мне оставаться на ночь в огромном и пустом доме, который он нанимал. В доме этом не было ни слуг, ни постояльцев, не было и мебели, за исключением стола и нескольких стульев. Однако, осматривая новое жилище, я неожиданно нашел в нем еще одного обитателя - бедную и брошенную всеми девочку лет десяти. Она, кажется, сильно голодала и потому выглядела гораздо старше. Несчастное дитя поведало мне, как уже многие месяцы живёт здесь в совершенном одиночестве, и бедняжка несказанно обрадовалась, узнав, что отныне я буду делить с нею страшные ночные часы. Дом был велик, и по ночам его просторные комнаты и коридоры, свободные от мебели, а также пустынные лестницы наполнялись гулким эхом от крысиной возни. И неудивительно, что бедное дитя, терпевшее телесные муки недоедания и голода, вообразило, будто бы дом населён привидениями, отчего страдало еще сильнее. Я обещал девочке защиту хотя бы от этих призраков, но, увы, большего предложить ей не мог. Мы спали на полу, подложив под головы связки брошенных кем-то судейских бумаг, а покрывалом служило нам нечто вроде большого кучерского плаща. Вскоре, однако, мы обнаружили на чердаке старый чехол для дивана, маленький кусок ковра и прочее тряпье, которое пусть немного, но все же согревало нас. Несчастная девочка прижималась ко мне, спасаясь от холода и призрачных врагов своих. И в дни, когда болезнь тяготила меня меньше обычного, я обнимал бедняжку, и та, почувствовав тепло, наконец, засыпала. Я же не мог сомкнуть глаз, ибо в последние два месяца сон чаще всего приходил ко мне днём, когда меня охватывали приступы внезапной дремоты. Однако я предпочёл бы вовсе не спать - мало того, что сновидения мои были тягостны (и едва ли не столь же ужасны, как те, что порождались опиумом, - о них я скажу позже), спал я так тревожно, что порою казалось мне, будто бы слышу свои же стоны, и от звуков собственного голоса я просыпался. В то время меня преследовало, едва я задрёмывал, отвратительное ощущение, которое затем не раз возвращалось: что-то наподобие судорог охватывало моё нутро (вероятно, желудок), и мне приходилось резко разгибать ноги, дабы избавиться от боли. Лишь только начинал я забываться, как боль пронзала меня с новою силою, и я вскакивал, чтобы затем в изнеможении заснуть до следующего приступа. Бывали дни, в которые хозяин дома неожиданно наведывался к нам; приходил он рано, когда не было еще и десяти. Находясь в постоянном страхе перед судебным приставом, хозяин наш, не без успеха пользуясь известной методою Кромвеля, ночевал всякий раз в разных частях Лондона; более того, я часто замечал, как он, прежде чем отозваться на стук в дверь, разглядывал посетителя через потайное оконце. Завтракал он в одиночестве, поскольку чай его оснащался таким образом, что допустить присутствие за столом второй персоны было бы затруднительно. Весь провиант состоял чаще всего из булочки или нескольких бисквитов, которые покупал он по дороге из очередного своего пристанища. Но даже вздумай хозяин созвать к столу гостей, то, как я ему однажды шутливо заметил, он поставил бы (во всяком случае, не посадил бы) их, говоря философически, в отношения последовательности, а не в отношения сосуществования, то есть в порядке временном, а не пространственном. Во время завтрака я обычно находил какой-либо предлог, дабы задержаться возле стола, и с напускным безразличием прибирал остатки трапезы; впрочем, случалось и так, что мне ничего не доставалось. Нельзя сказать, что, поступая подобным образом, я обкрадывал этого человека, скорее же я просто вынуждал его (как хотелось бы верить) время от времени посылать за лишним бисквитом, столь необходимым для пропитания бедной девочки - ее никогда не впускали в хозяйский кабинет (если можно так назвать сие хранилище пергаментов, судебных бумаг etc.), который был для неё комнатой Синей Бороды. Около шести хозяин запирал дверь своего депозитария и отправлялся обедать - и в тот день мы его больше не видели. Я никак не мог понять, был ли ребёнок незаконнорождённой дочерью м-ра..., или же просто прислугой в доме; казалось, и сама девочка не знала этого, но, по всей видимости, ей отводилась роль служанки. Как только м-р... появлялся, она спускалась вниз, принималась чистить его костюм, туфли etc., и кроме тех случаев, когда ее посылали куда-нибудь с поручением, она по целым часам оставалась в мрачном Тартаре кухни и не видела света до той поры, пока не раздавался мой долгожданный стук в дверь - тогда я слышал, как торопливо бежит она открывать. О дневных занятиях девочки я знал не более того, что она осмеливалась рассказывать мне по вечерам - ведь как только наступало время хозяйских трудов, я старался покинуть дом, понимая, что присутствие моё нежелательно, и допоздна просиживал в парках или же слонялся по улицам.
Однако кем же был и чем занимался хозяин этого дома? Скажу тебе, читатель, что принадлежал он к числу тех не вполне честных юристов, которые действуют в обход закона и - могу ли я так сказать? - по благоразумию или же по необходимости позволяют себе роскошь не слишком заботиться о своей совести (я мог бы выразиться об этих людях определённее, но пусть это сделает читатель). Жизнь часто назначает за совесть столь высокую цену, что содержание ее обходится нам куда дороже, нежели содержание жены или экипажа, и, подобно тому, как человек решается заложить свой дом, друг мой, м-р.... видимо, порешил на время заложить свою совесть, полагая вернуть ее при первом удобном случае. Читатель может легко догадаться, что уклад жизни такого человека представлял собою весьма странную картину, которая, вероятно, и доставит кому-нибудь развлечение. Не имея достаточной возможности наблюдать жизнь, я тем не менее был свидетелем множества лондонских интриг и замысловатого крючкотворства и видел, как накручивается вокруг закона "цикл, эпицикл, за кругом круг", но хотя я и был нищ, все это стремление к богатству не вызывало у меня ничего, кроме улыбки - как, впрочем, не вызывает и по сей день. Однако в то время неопытность моя не позволяла до конца разглядеть особенности характера м-ра...; я был склонен замечать лишь добрые качества его и, несмотря на всю странность поведения сего джентльмена, воздавал должное благосклонности, которую проявлял тот ко мне по мере сил своих.
Не скажу, что благосклонность эта была чрезмерною, впрочем, хоть и приходилось мне терпеть соседство с крысами, за кров я не платил ни копейки и благодарил судьбу (подобно д-ру Джонсону, на всю жизнь запомнившему тот единственный раз, когда он наелся досыта) за счастливую возможность жить в апартаментах, о коих мог только мечтать. Ведь кроме комнаты Синей Бороды, которая, как думалось девочке, населена призраками, весь дом, от чердака до погреба, был в полном нашем распоряжении; как говорится, "весь мир лежал у наших ног", и мы могли располагаться на ночь там, где угодно. Дом этот, весьма приметный с виду, стоит в знаменитой части Лондона. И я вполне допускаю, что читатель сего рассказа не раз пройдёт мимо означенного здания. Я и сам не упускаю случая навестить это место, когда по делам бываю в Лондоне; вот и сегодня, 15 августа 1821 года, в день своего рождения, я намеренно свернул на знакомую Оксфорд-стрит, дабы взглянуть на дом мой (теперь его занимает состоятельное семейство). Сквозь окна гостиной увидел я, как весёлые и беззаботные хозяева собрались за чаем. Сколь же разительно изменился сей дом с той поры, как восемнадцать лет назад, в темноте, холоде, безмолвии и одиночестве проводили здесь долгие ночи голодный школяр и отвергнутое дитя. Тщетно пытался я разыскать потом эту девочку. Казалось, ничего примечательного не было в ней: не могла она похвастаться ни приятной наружностью, ни быстротою ума, ни особою обходительностью, однако, Боже мой, искал ли в то время я тех красот, что превозносятся в современных романах? Я рад был простому человеческому сочувствию в самом скромном и безыскусном его обличии, и потому так любил свою подругу по несчастью. С тех пор минуло немало лет, и если она жива, то, вероятно, уже стала матерью, но, как говорил я ранее, след её потерян для меня навсегда.
Но куда более сожалею я о том, что потратил долгие годы на поиски ещё одной особы, столь дорогой моему сердцу. Это была девушка, принадлежавшая к тем несчастным, что вынуждены зарабатывать себе на хлеб торговлею телом. Я не стыжусь и не вижу никакой причины скрывать, что в то время я был близок и, можно сказать, дружен с женщинами подобного рода. Сие признание, однако, не должно вызвать у публики насмешку, равно как и гнев - ведь не стоит, думаю я, напоминать образованному читателю старую латинскую поговорку "Sine Cerere..."[* "Без хлеба и вина Венера исчезает" (лат.)]; а также и то, что кошелёк мой был пуст - стало быть, отношения мои с этими женщинами оставались невинными. Тем более, никогда в своей жизни я не склонен был перенимать дурное от тех, кого, несмотря ни на что, мы причисляем к роду человеческому; напротив, с самых ранних лет предметом особой моей гордости было то, как умел я непринуждённо, more Socratico [*В сократовском духе (лат.).], вести беседу и склонять к себе человека любого звания, будь то мужчина, женщина или ребёнок. Эта способность проникать в суть человеческой природы, знание тонкостей обращения с людьми - вот что, как кажется мне, должно быть присуще всякому, называющему себя философом. Ведь философ смотрит на мир иными глазами, нежели то ограниченное и эгоистическое существо, скованное сословными предрассудками, имя которому - обычный человек; истинный мудрец с христианским смирением внемлет высокому и низкому: просвещённому и неучу, виновному и невинному. Будучи в то время перипатетиком поневоле, или, скорее, человеком улицы, я, естественным образом, чаще других встречал подобных же странствующих философов, коим есть более простое название - гулящие женщины. Случалось, некоторые из них брали мою сторону, когда ночные сторожа норовили согнать меня со ступенек домов, возле которых располагался я отдохнуть. Но только ради одной несчастной затеял я сей неприятный читателю разговор - нет! я не причисляю тебя, о прекрасная Анна..., к этому роду грешниц, позволь мне, читатель, не говорить дурно о той, чьё великодушие и сострадание было мне столь необходимо, когда весь мир отвернулся от меня, и лишь благодаря ей жив я до сих пор. Долгие недели провёл я с этой бедной и одинокой девушкой: мы гуляли по вечерам вдоль Оксфорд-стрит, иногда устраивались на ступеньках или же укрывались в тени колонн. Надо сказать, что Анна была моложе меня - ей шёл только шестнадцатый год. Я живо интересовался её судьбою, и в конце концов она открыла мне свою простую историю - такое часто случается в Лондоне (и я видел тому достаточно примеров), где общественное милосердие не слишком приспособлено к действенной помощи и где закон едва ли станет защищать бедняка. И хотя лондонцы щедро жертвуют на благотворительность, денежный поток её чаще всего не попадает в нужное русло, и те, что действительно нуждаются, порою и не догадываются о существовании этих денег. К тому же известно, как жестоки, бесчеловечны и омерзительны столичные нравы. Тем не менее я видел, что постигшее Анну несчастье пускай и не вполне, но поправимо, причём самым простым способом. Потому-то так настойчиво я убеждал её обратиться с жалобою к мировому судье, полагая, что тот отнесётся к одинокой и беззащитной девушке со всем возможным вниманием и что английское правосудие, невзирая на бедность истицы, непременно призовёт к ответу наглого мошенника, похитившего то немногое имущество, коим обладала Анна. Она часто обещала мне, что так и сделает, но ничего не предпринимала, ибо была застенчива и столь много перенесла страданий, что глубокая печаль, казалось, навеки сковала её юное сердце; и, возможно, Анна была права, считая, что даже самый честный судья и даже самый справедливый трибунал ничем не помогут ей. Кое-что, однако, можно было сделать. Наконец, договорились мы, что пойдём на днях в магистрат, где я буду свидетельствовать за неё, но, к несчастью, надеждам нашим не суждено было сбыться - после мы виделись лишь только раз и на долгие годы потеряли друг друга. Увы, я не смог отплатить Анне за ту трогательную услугу, что в один из последних дней оказала мне она. Накануне этого злополучного происшествия я чувствовал себя более обыкновенного нездоровым и слабым, и вот, когда вечером мы прогуливались по Оксфорд-стрит, мне внезапно стало плохо, и я попросил Анну отвести меня на Оксфорд-сквер, где мы присели на ступеньках здания (проходя мимо которого я и поныне содрогаюсь, равно как и не устаю благодарить мою подругу за тот великодушный поступок, что совершила она). Чувствуя себя еще хуже, я склонил голову Анне на грудь, но неожиданно выскользнул из рук ее и упал навзничь. Страх охватил меня, ибо я ясно сознавал в ту минуту, что без какого-нибудь сильного и живительного средства дни мои будут сочтены: либо я умру на этом самом месте, либо же, в лучшем случае, впаду в столь тяжкое истощение, что в моем бедственном состоянии едва ли смогу вновь встать на ноги. Но случилось так, что в сей смертельный миг бедная сирота, которая в жизни своей не видела ничего, кроме несчастий, протянула мне руку помощи. Закричав от ужаса, Анна тем не менее не растерялась, побежала на Оксфорд-стрит и быстрее, нежели мог я ожидать, воротилась со стаканом портвейна и пряной булочкой. Сия скудная трапеза так благотворно подействовала на мой пустой желудок (который давно уже отказывался принимать жёсткую пищу), что я тотчас почувствовал, как силы возвращаются ко мне. Да не забудется это вино, за которое щедрая девушка не ропща уплатила из последних своих денег, коих и без того не хватало ей на самое необходимое; и вряд ли надеялась она в ту минуту, что когда-нибудь я возвращу этот долг. О, юная моя благодетельница! Как часто потом, пребывая в одиночестве, думал я о тебе с содроганием души и искренней любовью! И часто желал я, чтобы подобно тому, как в древности отцовское проклятье, наделявшееся сверхъестественной силой, следовало за отпрыском с фатальной безысходностью, так и моё благословение, идущее от сердца, томимого признательностью, имело бы равную способность гнаться, подстерегать, настигать и овладевать тобою, Анна, везде, где бы не находилась ты - и в средоточье мрака лондонских борделей, и даже (когда б то было возможно) во мраке могилы, где ты могла бы быть разбужена посланьем всепримиряющей благодати и прощения!
Я не часто плачу, ибо мысли мои далеки от тех суетных вещей, что составляют смысл для большинства, и погружены они на ту глубину, где "места нет слезам", да и сама строгость ума моего противоречит тем чувствам, кои обычно виновны в слезах наших. В сих чувствах нуждается скорее тот, кто легкомыслием своим ограждён от печальной задумчивости и потому не в силах противостоять рыданиям в минуту несчастья. Кои же, подобно мне, познали скрытые законы человеческой судьбы, с самых ранних лет, дабы избежать крайнего уныния, поддерживают и лелеют в себе успокоительную веру в грядущую гармонию и в гиероглифическое значение людских страданий. Посему я и остаюсь весел и бодр всегда и, как уже говорил, не часто плачу. Однако есть переживания, пускай не столь страстные и глубокие, но трогающие моё сердце более остальных. Так, проходя по освещённой тусклым светом фонарей Оксфорд-стрит и внимая знакомой мелодии шарманки, что много лет назад утешала меня и дорогую мою спутницу (да буду всегда называть её так), я проливаю слезы и размышляю о таинственной воле, столь внезапно и жестоко разлучившей нас. Как случилось это - читатель узнает из последних страниц моей предварительной исповеди.
Вскоре после описанного происшествия я повстречал на Облмарл-стрит одного господина, состоявшего при дворе Его Величества. Сей джентльмен не раз бывал у нас в доме и теперь без труда узнал меня. Я же не старался скрыть, кто я таков, и потому прямо отвечал на все вопросы. Взяв, однако, с него слово чести, что тот не выдаст меня опекунам, я сообщил ему адрес адвоката, с коим свёл знакомство. На другой день получил я от своего нового покровителя билет в 10 фунтов; конверт с деньгами был доставлен в контору стряпчего вместе с прочими деловыми бумагами и вручён мне незамедлительно и со всею учтивостью, хотя видел я, что содержимое послания вызывает у сего законника определённые подозрения.
Подарок этот пришёлся как нельзя кстати и сослужил мне немалую службу в том деле, за которым и приехал я в столицу - то было (говоря судебным языком) ходатайство по весьма важному вопросу, не разрешив коего не мог я покинуть Лондон.
Читателя, пожалуй, удивит, что, оказавшись в столь могущественном мире Лондона, не в силах был я сыскать средств, дабы избегать крайней нужды - ведь предо мною открывались во всяком случае две к тому возможности: либо воспользоваться помощью друзей моей семьи, либо же обращать в доход свои юношеские знания и таланты. Касательно первой возможности скажу: более всего на свете в то время опасался я вновь оказаться в руках опекунов, ибо знал, что те наверное употребят свою законную власть наихудшим образом, то есть насильственно упрячут меня в колледж, как уже было однажды. Я чувствовал неизбежность подобного водворения (понятно, что согласия моего не требовалось), которое стало бы для меня величайшим позором - ведь что может быть унизительней, нежели власть самодура, подавляющего ваши желания и стремления! Такому тиранству, думается, я предпочёл бы смерть. Потому-то из страха навести на свой след опекунов я был столь сдержан в поиске покровительства даже там, где несомненно обрёл бы его. Отец мой в своё время имел немало друзей в Лондоне, и я (хоть минуло со смерти его десять лет) все еще помнил имена некоторых; однако, впервые оказавшись в этом городе, я едва ли смог бы разыскать тех людей. Впрочем, трудность эта была преодолима, останавливало же меня другое - тревога, причины коей я уже указал. Что же до иной возможности прокормиться, то я, пожалуй, отчасти разделю недоумение читателя: как же мог проглядеть я ее? Без сомнения, я бы добыл себе средства на скромную жизнь, если бы, например, нанялся в типографию помогать при печатании греческих книг. Своею безупречной аккуратностью и тщанием я быстро снискал бы расположение хозяев. Однако не следует забывать, что получить такое место можно лишь будучи представленным какому-либо знатному издателю - я же не имел такой надежды. Но, по правде говоря, меня никогда не посещала мысль о том, чтобы извлекать прибыль из своих литературных знаний. Я не видел иного способа достаточно быстро составить капитал, кроме как брать взаймы, полагаясь на будущий достаток. С подобным предложением обращался я повсюду, пока наконец не повстречал еврея по имени Д...[* Кстати, спустя восемнадцать месяцев я вновь обратился к нему по тому же вопросу; теперь я уже был студентом весьма почитаемого колледжа и мне повезло куда более - к предложениям моим наконец отнеслись всерьёз. То, чего желал я, определялось отнюдь не своеволием и не юношеским легкомыслием (коим прежде подчинялась моя натура), нет, причиною таких требовании стала злобная мстительность моего опекуна, который, сознавая всю тщетность своих попыток удержать меня от поступления в университет, решил на прощание облагодетельствовать подопечного, отказавшись ссудить хотя бы шиллинг сверх того годового содержания в 100 фунтов, что назначалось мне колледжем. Жить на означенную сумму едва ли представлялось возможным в то время - тем более для человека, который, несмотря на показное равнодушие к деньгам и пренебрежение дорогими удовольствиями, не мог, однако, обходиться без прислуги и не намерен был вдаваться в столь приятные детали сиюминутной экономии. Итак, вскоре я ощутил себя весьма стеснённо, правда, затем, после многотрудных объяснений с тем самым евреем (иные из наших бесед, имей я досуг пересказать их, позабавили бы читателя), я все же получил необходимую мне сумму на "известных" условиях, а именно обязавшись выплачивать этому лихоимцу семнадцать с половиной процентов ежегодно. Израиль, со своей стороны, любезно удержал из сих денег не более девяноста гиней, предназначенных для оплаты услуг некоего нотариуса (каких же именно услуг, кому и когда оказанных - то ли во время осады Иерусалима при строительстве Второго Храма, то ли при более близкой нам исторической оказии - я так и не смог установить). Сколь много статей умещалось в предъявленном мне счёте уж и не упомню точно, но по-прежнему храню этот документ в шкатулке вместе с прочими природными диковинками: когда-нибудь, хочется верить, я предоставлю его в распоряжение Британскому Музею.]
Я представился ему и прочим ростовщикам (некоторые из них, думается, также были евреями) и рассказал об ожидаемом наследстве; те, в свою очередь, передали отцовское завещание в суд по гражданским делам, который и признал законность моих притязаний. По всему выходило, что второй сын....эсквайра, обладает правом нераздельного наследования (или даже более того), о чем я, собственно, и толковал евреям; однако оставался неразрешённым один вопрос, легко угадываемый в глазах ростовщиков - а был ли я в самом деле тем человеком, за которого выдавал себя? Прежде мне никогда бы не пришло в голову, что подобное подозрение вообще возможно; я опасался, как бы моим еврейским друзьям не довелось продвинуться в своих ревностных разысканиях слишком далеко и узнать обо мне куда больше, нежели требовалось, - ведь в таком случае они могли бы составить заговор с целью продать меня опекунам. Я был удивлён, что моя персона materialiter (выражаюсь так, ибо питаю страсть к аккуратности логических разграничений) обвиняется, или, по крайней мере, подозревается в подделке самой себя, formaliter. И все же, дабы удовлетворить щепетильность евреев, я обратился к единственно возможному средству. Еще будучи в Уэльсе, получил я от друзей множество писем, которые теперь постоянно таскал с собою - лишь они (не считая, пожалуй, одежды) составляли в то время мой жизненный груз, коему не находилось применения. Эти письма я и извлёк на свет - в основном это были послания из Итона от графа..., тогдашнего близкого моего товарища, и несколько писем маркиза.... его отца. Последний, сам в прошлом блестящий итонец, хотя ныне и был всецело поглощён земледельческими занятиями, все же сохранил приязнь к классическим штудиям и не чуждался общения с учёной молодёжью. Помню, мы стали переписываться, едва мне исполнилось пятнадцать: порой маркиз сообщал о тех великих усовершенствованиях, что сделал он или же намеревался сделать на землях М... и Сл..., иной раз рассуждал о достоинствах какого-нибудь латинского поэта, а то предлагал мне идеи, кои хотел бы видеть воплощёнными в стихах моих.
Прочитав эти письма, один из евреев согласился ссудить мне две или три сотни фунтов при условии, что я уговорю молодого графа, который, кстати, был не старше меня, поручиться уплатить долг, коли, по наступлении совершеннолетия, того не сделаю сам. Как ныне понимаю я, еврей тот рассчитывал не столько на пустяковую выгоду с нашей сделки, сколько на возможность впоследствии вести дела с моим знатным другом, ибо был прекрасно осведомлён об огромном состоянии, что наследовал граф. Во исполнение договора, восемь, может, девять дней спустя, получил я от ростовщика первые десять фунтов и стал приготовляться к поездке в Итон. Около трёх фунтов денег пришлось оставить заимодавцу на покупку марок, необходимых, как уверял тот, для рассылки требуемых бумаг в моё отсутствие. В глубине души я чувствовал обман, но не желал давать повода к проволочкам. Куда меньшую сумму назначил я другу своему, юристу (тому, что и свёл меня с евреями), в уплату за постой в его не слишком-то обустроенном жилище. Пятнадцать шиллингов я употребил на восстановление (хоть и самое немудрёное) моего платья. От прочих денег четверть я дал Анне, полагая по возвращении разделить с нею остаток. Закончив дела свои, в седьмом часу, темным зимним вечером, сопровождаемый Анной, отправился я в сторону Пиккадилли, намереваясь добраться оттуда до Солт-Хилла на почтовой карете, идущей в Бат или Бристоль. Путь наш лежал через ту часть города, коей боле не существует, и потому теперь трудно даже приблизительно очертить ее границы, но, кажется, там проходила некогда Своллоу-стрит. Имея времени в достатке, мы свернули налево и, выйдя на Голден-сквер, присели на углу Шеррард-стрит, не желая прощаться среди суеты и блеска Пиккадилли. Я заранее посвятил Анну в задуманное дело и вот вновь уверял, что ежели повезёт мне - разделит она моё счастье, и, покуда хватит сил и средств, я не оставлю ее. Привязанность к несчастной девушке, равно как и чувство долга заставляли меня думать так; от единой лишь благодарности должен был стать я ей вечным слугою, но я любил Анну, любил, как сестру; и в ту минуту скорбного расставания душа моя преисполнилась крайней печали и нежности к ней. Я, казалось, имел более причин отчаиваться, ибо покидал теперь свою спасительницу, но, вспомнив о том жестоком ударе, что едва не свёл меня в могилу, и о чудесном исцелении, я вдруг обрёл благостный покой и надежду. Анна же, напротив, была так грустна, словно бы мог я дать ей что-то сверх искренней доброты и простого братского чувства; и когда, прощаясь, я поцеловал ее, она обвила мою шею руками и зарыдала, не в силах промолвить ни слова. Я думал воротиться не позднее, чем через неделю, и мы условились, что Анна по прошествии пяти дней всякий вечер ровно в шесть часов станет ожидать меня в конце Грэйт-Тичфилд-стрит - той тихой гавани, где обыкновенно назначали мы встречи, дабы не потерять друг друга в Средиземном море Оксфорд-стрит. Принял я также и прочие меры предосторожности - и лишь об одной позабыл. Анна прежде никогда не называла мне своей фамилии, а впрочем, я мог ее и не запомнить (как предмет не слишком большого интереса). К тому же девушки из простонародья, оказавшиеся, подобно возлюбленной моей, в столь несчастливом положении, не имеют привычки величать себя мисс Дуглас, мисс Монтегю и пр. (как делают с большою претензией читательницы романов); мы знаем их лишь по имени, как Мэри, Джейн, Френсис... Как же я думал разыскать ее? По правде говоря, мне и не пришло в голову, что встретиться после такой краткой разлуки нам будет труднее обыкновенного, и потому в ту минуту не потрудился я спросить, каково полное имя Анны; и записи мои, посвящённые сцене расставания, также не хранили ответа. Ведь последние мгновения растратил я на то, чтоб хоть как-то обнадёжить бедную подругу мою, и долго уговаривал Анну исправно принимать лекарство от кашля и хрипоты, каковые находил я весьма опасными для ее здоровья. Теперь же пришлось мне глубоко раскаяться в столь печальной рассеянности.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |