Плеть ласкала обнаженное тело, подобно любовнице не стесняясь ничего, то припадая к плоти кончиком ременного языка, то стелясь всей семихвостой длиной; стоны бродили от стены к стене, ковыляя на истомно подгибающихся придыханиях...
– Я не дева, а злые твои дела, о грешник зло-мыслящий, злоговорящий, злодействующий и зловерный! На! Я – твои злые помыслы, злые речи и злые дела!
– Еще! О-о-о, еще!
Большое рыхлое тело выгибалось дугой, судорога сладострастия заставляла взволнованно звенеть цепи, которыми человек был прикован к стене, и животворящее мужское начало неуклонно росло, увеличиваясь в размерах, стремясь к слиянию и завершению.
Иначе он не умел.
– Еще!
– Да поднесут тебе пищу из яда, вонючего яда! Вот пища для юноши зломыслящего, злоговорящего, злодействующего, зловерного – после издыхания! Да поднесут...
Два тела слились в одно, прибой конвульсий вздымал и опадал, качая на огненных волнах удивительное существо, двухголовое, четверорукое и четвероногое, и сбивчиво восклицал голос, словно беря краткий реванш за перенесенные муки:
– Да! Вот пища для бабы очень зломыслящей, очень злоговорящей, очень злодействующей, очень зловерной, наученной злу, непокорной супругу, грешной – после издыхания! Да! После издыхания!.. Да!..
Стены с ужасом взирали на творившееся непотребство, и камень плакал редкими солеными слезами.
...Надим Исфизар, приближенный чиновник самого хаффского Малик-шаха, искренне полагал что в чреве его покойной матушки обитал злой дэв. Ничем другим нельзя было объяснить странной тяги почтенного надима к удовольствиям того сомнительного рода, от каких обыкновенный человек шарахается прочь. Если не считать неудобства, о котором было сказано, жизнь надима Исфизара текла ровно и приятно, следуя проложенному судьбой руслу.
Первенец-мальчик в семье потомственных чиновников, он рос в неге и холе, ничем не отличаясь от прочих обеспеченных сверстников, если не считать частого ввязывания в драки с девчонками. Результат стычек не отличался разнообразием: злюки-тигрицы его били. Надим Исфизар никогда не жаловался строгому отцу или любящей матери на дерзких девчонок. Он мстил обидчицам по-иному: назавтра снова ввязывался с ними в драку и снова позволял избить себя. Наставить синяков. Подарить пару-другую царапин. Иногда даже – о-о-о! – выбить зуб. Драные волосы в расчет не принимались.
А так – все в порядке, мальчик хорошо ест, хорошо спит и растет не по дням, а по часам.
Наконец мальчик вырос.
Поздний ребенок (обстоятельства, обстоятельства!), он рано стал полноправным наследником, отплакав положенное над могилкой родных; в срок женился, заставив свах выбрать ему тишайшую из тишайших девиц Хаффы и вдобавок круглую сироту – тихоня не станет болтать на углах о причудах муженька, а если станет, то о сгинувшей невесть куда сиротке беспокоиться некому, кроме законного супруга; и вскоре Исфизар, прозванный в городе Улиткиными Рожками, уже стоял по левую руку от самого Малик-шаха.
Улиткины Рожки прекрасно изучил кодекс государственного надима, подробно растолкованный в мудрой книге "Сиасет-намэ". Ведь сказано жившими до нас: "Надим должен быть всегда согласным с государем. На все, что сделает или скажет государь, он обязан отвечать: "Отлично, прекрасно!" Он не должен поучать государя: "Сделай это, не делай того; почему, поступил так?" Он не должен возражать, а то государю станет тягостно..."
Малик-шаху никогда не становилось тягостно от речей Улиткиных Рожек – и надима Исфизара осыпали почестями. Однажды девять раз набивали сладкоречивый рот золотыми монетами, потому что иначе было не исчерпать дарованное блюдо динаров.
И недаром именно надим Исфизар был назначен "шахским ухом" в обсерваторию знаменитого от востока до запада Омера Хаома, мудреца и звездочета. Эмират треснул столетие назад, подобно глиняному кувшину, развалившись на груду разнокалиберных черепков, и владетель каждого черепка – вольного города Оразма, Хаффского шахства, Срединного Мэй-ланя или Дурбанского султаната, не говоря о прочих, – норовил перещеголять соперников. Если не величиной войска, то хайлем кименских мушкетеров-наемников; если не плеядой поэтов при дворе, то облицовкой нового дворца или высотой обсерватории; если не красотой первой жены, то хотя бы славословием придворных надимов.
Малик-шах, правитель стоявшей на торговых перепутьях Хаффы, славился приверженностью к астрологии. Это забавляло всех: шах и шагу не сделает, не запросив мнения толпы бородатых умников, – но удачливость молодого шаха добавляла горчинки на язык сплетникам. Недаром, видать, ученые хаффской обсерватории денно и нощно чертили звездные таблицы, недаром вертели соллаб [Соллаб – астролябия], заставляя диаметр-алидаду бегать по кругу, отсчитывая градусы и минуты. Сам Малик-шах понятия не имел ни о градусах, ни о минутах, а соллаб с алидадой полагал именами дэвов из морских глубин, – но это не играло никакой роли, пока обсерваторские звездочеты морщили лбы, а хаким Омер отвечал шаху, стоит ли тому начинать поход против белуджей или необходимо повременить до Но-уруза – Нового года.
Но предосторожность – мать спокойствия; и надим Исфизар в обсерваторских стенах должен был служить залогом добропорядочности бойких на язык мудрецов.
Вот он и служил.
Пока не встретился с Зейри Коушут, жрицей Ана-хиты – женского воплощения Творца-с-сотней имен.
О небо, как она умела любить, бить и любить. Неистовая Зейри, и плеть в ее руках умела петь сто девяносто восемь из ста девяноста любовных песен, приятных уху, духу и плоти Улиткиных Рожек.
И Малик-шах потерял в тот день верного надима, а жрица Анахиты приобрела готового на все раба.
Если бы Неистовая Зейри еще понимала, что раба нельзя лишать последней корки хлеба...
Исхлестанное тело сладко ныло, озноб возбуждения медленно покидал Исфизара, вытягивая каждую жилку, слизывая пот каплю за каплей, – и Улиткины Рожки обмяк в цепях, прикрыв глаза.
То, что они с Зейри занимались любовью прямо в обсерватории, пустой с утра, добавляло приправ в кебаб страсти.
Сейчас жрица вернется, вернется с вином и фруктами, сейчас она накормит своего Исфизарчика, слугу своего, собаку, презренную тварь... и – может быть! – соблаговолит еще разок поиграть с ним в темные игры Анахиты. Сейчас... – Вот он, – донеслось от порога. – Помнишь, я тебе говорила об этом ублюдке?
Открывать глаза не хотелось.
Но пришлось.
Рядом с обнаженной Зейри стояла тощая девочка, не вошедшая еще в брачную пору. Стояла, молчала, куталась в тяжелую шаль с бахромой.
Смуглое лицо девочки не выражало ничего.
Совсем ничего.
Лишь на дне огромных миндалевидных озер, полных кипящей смолы, надим Исфизар увидел улыбку Темной Анахиты, женского воплощения Творца – потому что только в женском обличье Творец разрушает.
В следующее мгновение метательный нож лишил Улиткины Рожки мужского естества.
Полузадушенный визг заставил Зейри вздрогнуть всем телом и выгнуться кошкой в весенний месяц Фравардин, похотливый месяц Фравашей – душ предков, любящих плоть своих потомков и томление этой плоти.
Пальцы жрицы свело судорогой, экстаз превратил нервы в стальные струны, поющие гимн запретным утехам, но Зейри все же смогла наклониться и лизнуть ухо стоявшей рядом девочки.
Лицо девочки по-прежнему не выражало ничего, а из-под шали медленно выползал второй нож.
...Неистовая Зейри учла все, кроме случайности: великому мудрецу и звездочету Омеру Хаому, которого хаффцы прозывали Гадюкой Хайямом, не спалось в это славное утро. Календарь "Джалали", лунный календарь новой эры, был практически готов, оставалось подвести кое-какие последние итоги, – и астролог вместе со свитой учеников и последователей двинулся в любимое здание во всей Хаффе.
В обсерваторию.
Войдя в которую, он услышал визг надима Исфизара.
Это стоило жизни троим ученикам, опередившим учителя на крутой лестнице.
Когда Неистовую Зейри вместе с девочкой-убийцей кидали в раскаленное чрево медного быка, толпа зевак отметила: если жрица до последней минуты отчаянно вырывалась из рук шахских гулямов, то девочка подошла к быку сама, без насилия, и только обернулась через плечо – безошибочно найдя рядом с Малик-шахом искалеченного ею надима Исфизара.
В смоляных озерах-глазах казнимой хохотала Анахита.
Надим Исфизар улыбнулся в ответ.
"Тварь... – смеялись белые губы Иефизара, и белой простыне взгляда Улиткиных Рожек растекалась черная кровь. – Тварь, змея... Сколопендра..."
Он уже представлял, как пойдет в квартал сборщиков падали, как купит у самого бедного из них девочку, не вошедшую в брачный возраст, и что сделает со своей покупкой, вернувшись домой и спустившись в подвал.
Глава 4. Беловолосый
Мне назначены судьбой
– Бой и боль.
Его взяли ночью, безоружного, не дав вступить в бой – воистину правы предусмотрительные, ибо это был единственный способ заполучить Беловолосого живым.
Четверо предателей из племени ориджитов вывели вражеских всадников к месту его тайной стоянки – никто, кроме детей Ориджа, не умел нюхом различать сокрытое в следах и ветре! – и две конные сотни затаились до поры у холмов, поросших ковылем-серебрецом. Сами же предатели хорьками-душителями пробрались в лагерь: не всхрапнули лошади, не вздрогнули часовые, звезды не моргнули удивленно... И когда от холмов к десятку кибиток потекла визжащая лава, опоры шатра Беловолосого оказались подрублены, похоронив очнувшегося господина под многослойным саваном из плотного войлока.
Его взяли живым.
"По-зор, – стучали копыта, и большое тело, вьюком перекинутое через конскую спину, беспомощно подпрыгивало в такт скачке. – По-зор, по-зор..."
– Я знаю, ты ненавидишь меня, – сказала узкоплечая женщина.
В кибитке их было четверо: эта женщина в мужском чапане, подбитом овчиной, немолодой тургауд-телохранитель, степной волк с туго заплетенной косицей тысячника, сам Беловолосый со скрученными за спиной руками – и смуглая девочка лет двенадцати очень похожая на женщину в чапане.
На свою мать.
Он не ответил: стоял врытым в землю столбом, обнаженный по пояс, не позволяя онемевшим ногам со– гнуться в коленях, катал желваки на скулах, словно – буйвол, бугрил горбатую от скрытой силы холку – но ремни держали с душой.
Смертно держали.
– Ты полагаешь, что именно я отравила своего мужа и твоего друга. – Узкоплечая женщина равнодушно улыбнулась. – Меня это даже не оскорбляет. Потому что я знаю – это не так; а твое мнение, равно как и мнение поддержавших тебя западных нойонов, меня не интересует. Лучше бы ты уехал в свое время, Фальгрим... или умер.
Волк-тысячник дернулся, словно хотел возразить, но пальцы женщины невзначай коснулись рукояти висевшего на поясе меча – короткого, почти кинжала, неестественно широкого у крестовины и сточенного на бритву у острия, – и вышколенный тургауд замер каменным изваянием.
Каких много на степных дорогах – предки ставили? боги? невесть кто?!
– Сейчас меня интересует другое. – Ладонь отползла от эфеса и принялась задумчиво поглаживать костяной амулет, нашитый поверх чапана. – На сегодняшний день ты, Фальгрим Беловолосый, являешься последним из пришедших в Шулму людей Эмирата... о не-людях я не говорю.
Скрытый смысл прошуршал в последних словах и растворился в беззвучии улыбки.
– Итак, ты последний. Последний... враг? Ведь не считать же мне врагами тех буянов, которые носятся сейчас с окровавленными бунчуками по Западной Шулме и призывают шулмусов к священной войне?! Ты, Беловолосый, – совсем другое дело. И я прекрасно знаю, что ты сказал бы мне, если бы не был столь горд, считая разговор с пленившей тебя ведьмой унижением.
Лицо пленника красноречиво подтвердило правоту женщины.
– И все же я рискну задать тебе несколько вопросов. Задать, надеясь получить ответ. Но как? Как заставить лоулезского лорда... Тебе не кажется это смешным: Лоул и лорды на забытом Творцом краю света?! Впрочем, мы отвлеклись, да и тебе это явно не кажется смешным. Итак: как заставить лоулезского лорда, Фальгрима Беловолосого, говорить правду, если лорд Фальгрим вообще не хочет говорить?
Слово "лорд" доставляло узкоплечей женщине несомненное удовольствие.
За ее спиной угрюмо молчал тысячник и смотрела в пол девочка, кутаясь в шаль.
– Пытки? Вряд ли... Такие, как ты, мой верный враг, не говорят под пытками. В лучшем случае они проклинают палачей. Подкуп? Глупо. Уговоры? Они помогают лишь тогда, когда уши слушающего не залеплены смолой ненависти. И все же... все же... Женщина негромко хлопнула в ладоши. Тургауд-тысячник поспешно вышел, почти выбежал из кибитки, снаружи послышались лающие приказы, и вскоре четверо воинов занесли под полог огромную, расщепленную посредине колоду. Деревянного исполина установили в центре – пленник машинально попятился, оказавшись рядом с тлеющей жаровенкой в виде раскорячившейся черепахи, – и воины исчезли. Объявившийся вместо них тысячник нес перед собой на вытянутых руках... меч.
Двуручный лоулезский эспадон с массивной крестовиной и "бараньими рогами" захватника на пядь выше гарды.
Лезвие меча взволнованно играло бликами от очага, и такие же красноватые отсветы обожгли исказившийся лик пленника.
Повинуясь жесту узкоплечей, тысячник встал рядом с колодой и всадил эспадон в расщеп на треть клинка.
Пленник помимо воли сделал шаг вперед – и тут же ладонь женщины вернулась на эфес ее собственного меча-кинжала, сабля тысячника до половины покинула ножны, а шаль сползла с девочки на ковер, явив взору ременную перевязь, крест-накрест охватывающую туловище подростка.
Из пазов перевязи торчали рукояти десяти метательных ножей,
Слова здесь были бы излишни.
– Итак, мне хотелось бы знать – кто из покинувших Шулму кабирцев способен или хотя бы собирался вернуться с подмогой?
Тишина.
Хриплое дыхание Беловолосого не в счет.
– Кажется, ты не понял, лорд...
Еще один хлопок в ладоши. Девочка наклоняется и берет из угла кожаный сверток. Лязг, скрежет – в худых руках оказываются зубило и кузнечный молоток. Увесистый, но совсем небольшой молоток, отнюдь не та кувалда, которой любят играть кузнецы-профессионалы. Подойдя к колоде с торчащим из расщепа двуручником, девочка приставляет острие зубила к основанию левого "бараньего рога" и легонько пристукивает по торцу молотком.
Меч вибрирует со стоном боли и отчаяния, смеется узкоплечая женщина, а лицо пленника становится белее его волос.
Но Фальгрим молчит.
Молоток ударяет сильнее, еще раз, и кусок захватника откалывается, падая сперва на колоду, а затем – беззвучно – на ковер.
Огненные сполохи гуляют по клинку эспадона, и кажется: раненый меч залит кровью.
Через секунду эспадон протяжно кричит, лишаясь второй половины захватника.
Прежде чем потерять сознание, Беловолосый видит невиданное: мир идет седыми размывами, словно рябь по осенней реке, и вот рябь исчезает, а вместе с ней исчезает и мир. Он, лорд Лоулеза, стоит в каком-то особняке и держит в руках фамильный эспадон Гвениль – ржавый, искалеченный, умирающий... да и он сам, Фальгрим Задира, будто съежился, усох, проржавел, брюшко оттопыривает куцый кафтанчик ужасного покроя, и жизнь выглядит обманом, шуткой наиподлейшего из богов. Рядом сверкает откинутой крышкой хрустальный гроб, куда надо опустить меч, – но Беловолосый не может этого сделать, не может, не...
– Притворяется? – спросила узкоплечая женщина.
Тысячник приблизился к бесчувственному телу, вгляделся.
– Паленым пахнет, – неожиданно сказала женщина, принюхиваясь. – Откуда?
Тысячник зашарил взглядом по кибитке: очаг, войлочные стены, женщина, девочка, колода с поруганным мечом... каменное лицо пленника, тоненькая струйка дыма над голым плечом...
Опытный тургауд опоздал. Пока в его сознании укладывалась мысль, что можно лежать на раскаленной жаровне, не шевельнув и мускулом, – паленые ремни лопнули от чудовищного рывка, а белая грива волос разметалась бураном через всю кибитку, из угла до колоды..
И двуручный меч завыл зимней пургой, оказавшись в обгоревших до кости руках.
"Тварь, – полыхнуло белым вдоль искалеченного клинка, – тварь, змея... Сколопендра..."
Глава 5. Пейпа
...Мог играть и без струны,
знал, что вывезет кривая,
и терпеть не мог войны,
потому что убивают.
...Маленькое, отточенное до бритвенной остроты лезвие скользнуло по завязкам блузы – и полы испуганно разлетелись в разные стороны.
Стальной язык лизнул бретельку лифчика.
Лейла рванулась, хотела крикнуть, – но нет, ублюдки держали крепко, а один из них хмыкнул и с маху запечатал девушке рот крепкой пятерней.
Бретелька с легким треском лопнула, следом другая.
Глазами, полными ненависти, Лейла смотрела на тощую девчонку с ножом в руке, ощущая холодный и безболезненный поцелуй металла в паху; ненависть – это было все, что Лейла могла себе позволить, оружие бессильных, хворост в топке отчаяния, и ворочался у выбившихся наружу корней чинары Рашид, пытаясь встать, словно сейчас это имело хоть какое-нибудь значение.
"Тварь, – шептали побелевшие губы девушки, и в ушах гремел хохот стоявших по бокам ублюдков. – Тварь, змея... Сколопендра..."
Глава 6. Руитан-аракчи
Нет мудрости в глупце? И не ищи.
Начала нет в конце? И не ищи.
Те, кто искал, во времени не тонут,
А от тебя следов и не ищи.
О.Хайям
Рукотворная молния вышибла пиалу с вином из рук бородача.
Пиалу с черным мускатом из солнечного Тахира, напитком богов, в который Руинтан самолично подбавил немалую толику спирта, ибо боги богами, а спирт еще никогда не мешал подлинному аракчи достигать блаженства.
Черепки и лужа под ногами.
Груда черепков и изрядная лужа; четвертая чаша пошла демону У под хвост из-за причуд проклятой девчонки, уже баюкавшей на ладони следующий нож.
Бородач с тоской покосился на стоящий перед ним кувшин и три оставшиеся пиалы. Ножей у бобо-вайской правнучки, в свою очередь, оставалось не то пять, не то шесть – слезы отчаяния туманили Руинтанов взор, он путался в счете и лишь одно понимал с ясностью обреченности: вино в кувшине кончится гораздо раньше, чем молнии шайтанова отродья, и уж наверняка раньше, чем хотя бы капля вожделенной влаги коснется губ аракчи.
И все-таки он попробовал еще раз.
Пятую чашу постигла участь ее товарок, и даже брызги не долетели до высунутого Руинтаном языка.
Шестая чаша.
Предпоследняя.
"Тварь, – глухо ворочалось в бороде, – тварь, змея..."
Глава 7. Азат
Хоть одной ногой – но в огонь. В огонь.
"Тварь, – он силился приподняться и не мог. Тварь..."
Глава 8. Гюрзец
Шепчут листья на ветру:
"Я умру..."
"Тварь..."
...Полночь бродила по мектебу "Звездный час", слизывая шепот белых губ. Губы шептали одно и то же. Одно и то же.
Книга третья. В одной обойме
Глава 1. Скопопенара
Дальше продвинулись,
Дольше горели.
Тех, что погибли,
Считаю храбрее.
Г. Поженян
Жалко палку – бьет по псу.
Палка, я тебя спасу.
Темно. Ночь, наверное. Она посмотрела в небо. Звезды. Наверное.
Иные, чем обычно, – незнакомые, чужие. Смотрят глумливо. И яркие – как кристально-пристальные глаза ночных хищников. Стальные глаза.
Ослепительно белая, сияющая луна. Такой не бывает!
Темно? Нет, это ей только показалось в первый момент. Просто тени совсем черные, неправдоподобно четкие, и, когда ветер мягко перебирает шевелюру деревьев, тени, в свою очередь, начинают двигаться как живые, словно они – сами по себе, у них какие-то свои теневые дела, свои, непонятные людям игры.
Эти игры могут быть опасными.
Наверное.
Наверняка.
Значит, надо торопиться – пока тени не заметили ее, не обступили со всех сторон, мешая пройти...
Пройти – куда?
Конечно же, вон туда, к ограде; там, в кустах, спрятан он – тот, которому она должна помочь.
Помочь уйти".
...Люди.
На ступеньках и на дорожке, прямо на колючем гравии, – везде лежат люди. Они, что... Белые губы шепчут неслышные белые слова. Нет, просто спят. Наверное. Ей совсем не хочется, чтобы люди умерли.
Ей просто не нравятся слова белых губ.
Пусть спят. Надо торопиться, пока они не проснулись.
Молодая трава нежно щекочет босые ноги, деревья дружелюбно расступаются, тени пытаются ухватить за щиколотки, но не могут – призрачные когти бессильно соскальзывают, с сожалением втягиваясь во мрак под деревьями.
Впереди – залитая лунным молоком лужайка, за ней – стена кустов, тех самых единственных в мире кустов; а за кустами – бессмыслица, чушь, бред, нездешняя ересь, от которой веет сырым холодом, но не таким, как на кладбище, другим, еще более чуждым... равнодушным!
Туман.
Наверное.
Туман клубится над лужайкой, и она идет сквозь него, утопая по колено в белесых струях, плавно перетекающих от пряди к пряди.
Здесь.
Наверное.
Дорожного знака на той стороне тоже, да и самой дороги не видно, но она теперь точно знает – здесь. Да, чуть левее...
Оцарапанная рука нашаривает под тканью массивную рукоять.
Я вернулась за тобой, мой хороший. Нет, я не бросила тебя! Как же я могла...
Извлечь меч из кустов удается только со второй попытки. Руки девочки исцарапаны в кровь, но она не замечает этого – держа перед собой тяжелый эспадон, очертания которого мало угадываются сквозь ткань старого штандарта, девочка идет к воротам.
Все. Надо уходить. Отсюда уже совсем недалеко.
Едва различимые сквозь сгустившуюся мглу ворота полуоткрыты. У ворот лежит еще один человек. Вместо левого уха у него – нелепый огрызок. Рядом валяется в темной луже какой-то странный предмет, но девочка не замечает его; она проскальзывает между решетчатыми створками и идет прочь. Некоторое время смутный силуэт еще виден, потом – исчезает.
Тишина.
Наверное.
Глава 2. Альборз-пахлаван
Я такого не хотела – чтобы тело улетело..
Шайтанов шашлык! Что это было?! Глючево? Крыша промокла? Так я вроде ничем не долбился... Звезды в небе. Луна. Ночь?! Где шейх?!
Альборз приподнял тяжелую, как со свадебного похмелья, голову, обалдело моргнул и огляделся.
Двор мектеба. Кругом валяются люди. Разборка случилась, что ли? Шейх! Большой Равиль. Вот он, рядом. Дышит – брюхо мерно поднимается и опускается. На губах – слюна пузырями. Значит, жив хозяин. И крови не видно.
Спит?
Без чувств?
Бомбу подложили? Все вокруг цело, здание, люди... и воронки нет. Может, снаружи шарахнуло, а нас волной зацепило?
Голова по-прежнему кружилась, держать ее поднятой было трудновато, а встать – так попросту невозможно. Альборз-пахлаван засопел и снова прижался щекой к сырой брекчии аллеи. Сейчас его малость отпустит, он приведет в чувство шейха – и надо живенько мотать отсюда, пока легавые или кто другой не нагрянул...
Взгляд телохранителя был устремлен в сторону ворот, наполовину скрытых туманом? – и, когда Альборз-пахлаван совсем уж было решил, что может подняться, в дымной пелене проступил неясный контур.
Человек!
Телохранитель замер, настороженно вглядываясь, вставать он мгновенно раздумал: ежели что – пусть решат, что он тоже без сознания. И только правая рука Альборза медленно, очень медленно потянулась к наплечной кобуре, где дремал в ожидании подходящей минуты любимый "барс"-автомат.
Человек, ковыляя, вышел из тумана, по инерции сделал шаг-другой – и остановился, удивленно моргая длиннющими ресницами. Похоже, гость был растерян не меньше, чем сам Альборз-пахлаван пять минут назад.
"Девчонка!" – дошло вдруг до телохранителя. Та, которую с таким шухером привезли в ихний мектеб! Альборз досадливо закряхтел, тихо выругался про себя и хотел уж было подняться – но вновь не стал этого делать.
Действительно, девчонка – голенастая, нескладная, завернувшаяся в тяжелую шаль с бахромой по краям. На цыплячьем плече – длинномерная штакетина, обмотанная тряпкой...
Вот только почему эта козявка уже на ногах, тогда как все вокруг валяются в отключке?! И куда она шлялась?
Смурное облако ворочалось в голове Альборза, набухая темнотой и обещанием неприятностей; причем неприятности были краем связаны с девчонкой, тупо озиравшейся по сторонам.
Сон ему был, что ли?
В вещие сны Альборз не верил, тем паче что самого сна он даже и не запомнил, но холодящее чувство опасности, наплывавшее изнутри... Подобным звонкам телохранитель шейха Равиля привык доверять!
И он остался лежать.
Девочка медленно двинулась по аллее в его сторону, все еще озираясь, но у Альборза создалось впечатление, что соплячка уже не просто озирается, а ищет что-то вполне конкретное.
Она остановилась в двух шагах от бесчувственного шейха "Аламута". Взгляд девочки поерзал, в его бессмысленности прорезалась живая струйка, и тощая шейка слегка согнулась-разогнулась. Кивает. Нашла. Что нашла? Или кого?!
Сняла с плеча свою странную и, по-видимому, изрядно тяжелую ношу. Принялась с тщанием распаковывать.
Альборз-пахлаван невольно подался вперед – что там у нее?
И когда девочка наконец распрямилась, держа в окровавленных руках здоровенный меч, устремивший острие к алмазной пыли небес и жадно ловивший на клинок лунный свет, – Альборз, не колеблясь, рванул оружие из кобуры. В одно мгновение он вспомнил. Сон! Был сон! Маленькая черноглазая стерва! Помню! Альборз такого не забывает!
Иногда сны все же вещие... Что, сучка нетраханная, просчиталась?!
Убить подлую тварь!
И палец телохранителя нажал на спуск.
Боек сухо щедкнул, но выстрела не последовало. Как в бреду, не понимая, что происходит ("барс" еще ни разу не давал осечки!), Альборз передернул затвор и снова надавил на курок.
Издевательский щелчок.
Альборз-пахлаван взревел похлеще раненого чау-ша и запустил бесполезным пистолетом в голову проклятой твари, одновременно вскакивая на ноги.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |