Гейро Л.С. Комментарии к роману «Обрыв» // Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. – Т. 6. – С. 517., с 467 - 493

Гейро Л.С. Комментарии к роману «Обрыв» // Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. – Т. 6. – С. 517., с 467 - 493

Задуманный в 1849 году, но завершенный лишь в 1868-м впервые опубликованный в 1869 году, роман Гончарова «Обрыв», так же как образ одного из главных его героев, слагался постепенно, с ходом времени, которое отражало на нем все переливы света и красок, то есть видоизменения общественного развития» (И. А. Гончаров. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8. М., Гослитиздат, 1955, с. 71)

Конец 1840-х годов оказался в творческой жизни Гончарова необычайно плодотворным. Уже первый его роман—«Обыкновен­ная история», вышедший в свет в 1847 году, нанес, по словам В. Г. Белинского, «страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму»² и оказал, таким образом, значительное влияние не только на развитие русской литературы, но и на формирование нового отношения к жизни: почти через десять лет после опубликования «Обыкновенной истории» молодой Лев Толстой назвал ее книгой, где «учишься жить»³.

Ободренный Белинским, убедившийся в «неслыханном успехе» своего романа, Гончаров был полон новых творческих замыслов. Но русская общественная и литературная мысль, в развитие ко­торой писатель внес уже ощутимый вклад, стояла на пороге «мрачного семилетия» 1848-1855 годов, эпохи «гнусного, беспо-

-----------------

¹ В дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием тома и страницы.

² В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т 12. М., 1956, с. 352

³ Л. Н. Толстой. Полн. собр. Соч. т. 60 М., 1949, с. 140.

щадного, мелочного и свирепого террора, наступившего в России после 1848 года»¹, то есть после революционных событий в Запад­ной Европе, пошатнувших и трон русского императора. Ответом на террор явился «протест независимой личности против воззре­ния устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идо­лов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век...» ². Одним из проявлений этого протеста было рождение замысла двух других гончаровских романов, первый из которых был посвящен трагедии человека, погребенного под тяжестью всероссийской «обломовщины», а второй — праву личности на свободу выбора и самоопределения и в частной и в обществен­ной жизни. Высокое прогрессивное значение творческих планов Гончарова не подлежит сомнению. Но не всем из них было суж­дено осуществиться в полной мере.

В 1852 году, неожиданно для себя и окружающих, Гончаров отправляется на три года в кругосветное плавание на фрегате «Паллада», увозя с собой наброски будущих романов.

В Петербург он возвращается 25 февраля 1855 года, не только обогащенный новыми впечатлениями, но и утвердившийся в мыс­ли о необходимости глубоких изменений в экономическом и социальном развитии России.

«В 1855 и 1857 г. перед нами была просыпавшаяся Россия,— писал Герцен. —...Новое время сказалось во всем — в правитель­стве, в литературе, в обществе, в народе. Много было неловкого, неискреннего, смутного, но все чувствовали, что мы тронулись, что пошли и идем» ³. В обстановке общественного подъема вышел в свет в 1859 году роман Гончарова «Обломов», который современ­ники оценили как «произведение русской жизни, знамение вре­мени» ⁴.

Воодушевленный успехом «Обломова», Гончаров возвращается замыслу другого своего романа. Но время уже внесло в этот замысел существенные коррективы.

В конце 1850-х годов вокруг кардинальных проблем художе­ственного творчества, сущности, целей и задач искусства, его поли в общественной жизни и историческом процессе разверты­вается острая литературная борьба, тесно связанная с борьбой политической. По-своему в нее включается и Гончаров. Типичный

¹ А.И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XX, кн. I. М, 1960. с. 414 (пер. с франц.)

² Т ам ж е, т. VI, с.7.

³ Там же, т. XVIII, с. 239

⁴ Н А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т IV. М.-Л.; 1962, с. 314.

для литературы того времени конфликт личности и среды писа­тель намеревается решить в особом аспекте: взаимоотношение художника и общества. Его осмысление Гончаров начинает, вы­двигая на первый план проблему формирования психологии ху­дожника «с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии» (с. 444 наст, тома). Так в центре романа на некоторое время оказывается художник Райский, и будущий роман получает условное название «Художник». Но очень быстро и эта тема отодвигается на второй план. «Не то теперь требуется,—замечает Гончаров в письме д ф. Писемскому от 28 августа (9 сентября) 1859 года,— это я понимаю и умолкаю» (VIII, 326).

В условиях революционной ситуации 1859—1801 годов про­исходило окончательное размежевание сил, участвовавших в об­щественном движении. Революционная демократия приветствовала народные выступления. Проправительственная печать при­зывала ко все новым и новым репрессиям. Многие, в их числе и Гончаров, растерялись.

Не найдя ответа на свой отчаянный призыв («Хотелось бы послушать правды, узнать, в чем дело, кто, что, как?»¹), не в силах разобраться в происходящем, Гончаров решительно отка­зывается от творческой деятельности.

К работе над романом он возвращается в 1865—1860- годах. В центре внимания писателя, хотя и ненадолго, оказывается Марк Волохов, как тип нового героя, выдвинутого эпохой. Но на третьей части романа, едва приступив к исследованию отношений Марка и Веры и — главное — к анализу позиции Волохова, Гончаров вновь прерывает свою работу.

Последнюю попытку завершить роман писатель делает весной 1868 года. Роман продолжает носить условное название «Ху­дожник», хотя автору давно уже стало ясно, что Райский должен уйти на второй план повествования, а с ним отодвинуться и тема художника. На передний план вышли теперь другие герои, в прежде всего Вера. Уезжая весной 1868 года за границу для завершения своего многолетнего труда, Гончаров решает назвать роман ее именем.

Но в процессе создания заключительных, четвертой и пятой, частей происходит еще один резкий поворот замысла: свои последний роман Гончаров посвящает трагедии поколения, занятого напряженными поисками своего места в обществе и истории и

____________

¹ Письмо к А. В. Никитепко от 17 июня 1862 года. «Русская старина», 1914, № 2, с. 432.

не нашедшего его. За романом закрепляется символическое название «Обрыв», после долгих раздумий найденное писателей летом 1868 года. Под этим названием роман был напечатан в первых пяти номерах журнала «Вестник Европы» за 1869 год. Его публикация вызвала бурную и резкую полемику, стала в центре внимания самых различных слоев русской общественности.

В 1869 году в памяти демократических читателей «Обрыва» свежи были и народные возмущения периода проведения крестьянской реформы, и подавленное царизмом польское восстание и гражданская казнь Чернышевского, и выстрел Каракозова, и по­следовавшая за этим жестокая правительственная реакция, и за­прещение «Современника» и «Русского слова», и многие другие не менее трагические события уходящего десятилетия. Они вправе были ожидать от автора «Обыкновенной истории» и «Обломова» ответа на насущные потребности времени. Убедившись в несо­стоятельности этого ответа, читатель-демократ, демонстративно не замечая не только выдающихся достижений зрелого мастерства Гончарова, но и справедливого, смелого решения важных этиче­ских вопросов, осудил писателя и в посвященных «Обрыву» статьях с выразительными названиями «Талантливая бесталан­ность»¹, «Старая правда»², «Псевдоновая героиня»³ подверг его позицию резкой критике. «Бросать камень в людей за то только, что они ищут, за то, что они хотят стать на дороге познания, за то, что они учатся,— писал М. Е. Салтыков-Щедрин в статье «Уличная философия»,— и бросать этот камень, не дав себе даже предварительного отчета, в чем заключается сущность стремле­ний этих людей,— вот подвиг, которого неловкость и несвоевре­менность, по нашему мнению, не может подлежать спору. К со­жалению, такого рода неловкий и несвоевременный подвиг со­вершил г. Гончаров своим романом «Обрыв»

Статья Салтыкова-Щедрина была, как это специально оговаривалось автором, посвящена не всему роману, а лишь 6-й главе пятой части, в которой излагалось общественное и фило­софское кредо Волохова. В тенденциозном изображении этого героя критик увидел непростительную ошибку, явившуюся, по его словам, следствием «добросовестного заблуждения».

___________________

¹ Н. В. Ш е л г у н о в.—«Дело», 1869, № 8.

² А. М. Скабичевский. — «Отечественные записки», 1869,№ 11.

³ М. К. Ц е б р и к о в а. — «Отечественные записки», 1870, № 10.

⁴ М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах т. IX. М„ 4970, с. 95. Впервые напечатана в «Отечественных записках», 1869, № 6 (без подписи),

По свидетельству Гончарова (рукопись ранней редакции романа не сохранилась), «в первоначальном плане... на месте Волохова... предполагалась другая личность - также сильная почти дерзкая волей, но ужившаяся, по своим новым и либеральны! идеям в службе и в петербургском обществе, и посланная, а жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная нежели Волохов» (с. 463 наст. тома). На эту предварительную схему резко повлияло общественное движение 1860-х годов, харак­терные черты которого были подмечены Тургеневым еще в 1862 году и воплощены им в образе «нигилиста» Базарова.

«Нигилисты — писал Герцен в статье 1868 года с характерным названием «Еще раз Базаров»,—...это логика без структуры (то есть без ограничений. — Л. Г.), это наука без догматов, это без­условная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом...»1. Заключенная в этих словах революцион­ная программа противостояла тому «уличному» пониманию ниги­лизма, против которого с максимальной резкостью, возможной в подцензурной печати, выступал Салтыков-Щедрин и которому отдал дань Гончаров в своем «Обрыве».

Но к такому решению темы нигилизма Гончаров пришел да­леко не сразу, и не все в трактовке Марка Волохова первона­чально, да и при завершении романа подчинялось «уличной фило­софии». На первых порах создания «Обрыва» отношение автора к герою определялось, по-видимому, тем же интересом, который захватил Райского после его первой встречи с Волоховым: [«...разгадать это новое и странное лицо: узнать, какие причины могли его вывести из общественных рядов, сделать каким-то отверженцем общества, тогда как наружность его, немногие слова, вырвавшиеся у него, манеры <...> все заставляло подозревать ка­кие-то противуречия общему мнению»].

Вдумчивый наблюдатель современной жизни, Гончаров был лично знаком с разными типами «нигилистов» – и теми, кого можно было бы охарактеризовать словами Тургенева о Базарове, «...если он называется нигилистом, то надо читать: революционе­ром» ², и с так называемыми «бытовыми» нигилистами, вроде его племянника Александра Николаевича Гончарова. Контролю Гончарова, как члена Совета Главного управления по делам печати, подлежал целый ряд органов периодической печати, в том числе

¹ А. И. Герцен. Собр. соч., т. XX, кн. 1, с. 349.

² И. С. Тургенев. Письмо К.К. Случевскому от 14(26) апреля 1862 года.- Полн. собр соч. и т. IV. М. - Л, Изд-во АН СССР, 1962, с. 380.

«Современник» и «Русское слово». Ему, таким образом, лучше чем кому бы то ни было другому, были известны программный выступления Чернышевского, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Антоновича, многие из которых не доходили до читателя вслед­ствие цензурных запретов. Наконец, на его глазах в 1866 году произошла типичная для того времени трагедия. Из высокоинтел­лигентной семьи его старых друзей ушла к «нигилисту» Люби­мову, бросив мужа и детей, Екатерина Павловна Майкова¹. Это глубоко потрясло писателя и послужило еще одним поводом для обращения к анализу социального и нравственного содержания нигилизма. Однако по мере работы Гончарова над романом анализ становился все более тенденциозным.

Завершая «Обрыв», писатель вступил в прямую полемику с чуждой ему во многом революционно-демократической литерату­рой 1860-х годов, прежде всего по проблемам этическим. В пер­вую очередь это отразилось на трактовке образа Марка Волохова.

Последовательно и настойчиво автор приступил к компроме­тации этого героя, не чуждаясь преувеличений, не брезгуя паро­дией. В результате из окончательного текста романа был исклю­чен целый ряд детально разработанных эпизодов, объяснявших читателю становление бунтарского характера Волохова, причем именно тех, в которых проявилось широкое знакомство писателя с реальными чертами современного героя, отразились результаты пристального изучения особенностей общественного развития.

За пределами печатного текста романа остался рассказ Марка о его раннем детстве, полном, в силу случайных обстоятельств, простора и воли. О сумятице впечатлений, которую некому было прояснить, о необычайной пытливости, никем не направленной в нужное русло. Об учебе в университете, когда юношеское стрем­ление Марка к справедливости, было потрясено тем, что на лек­циях профессора «так гладко говорят о правах, о наказаниях за нарушения их, оглянешься — в жизни все видишь одни наруше­ния, а наказывают больше за отыскивание, а не за нарушения прав!». Не вошел в окончательный текст романа и другой важный эпизод — письмо Леонтия Козлова Райскому с воспоминаниями об университетской жизни, рисующими Марка Волохова как про­тивника всяческого лицемерия, эксцентрические поступки кото­рого определяются зарождающимся социальным протестом.

Коренное же отличие черновой рукописи романа от его окон­чательной редакции состоит в том, что первоначальный текст

¹ См. о ней в кн.: О.М. Чемена. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е.П. Майкова. М., «Наука», 1966.

позволяет составить более ясное представление о политической программе Марка Волохова, уже не юноши, а зрелого человеку программе, определенным образом связанной с общественным движением 1860-х годов, основную силу которого составляли раз­ночинцы. В рукописи романа эта связь подчеркнута уже в пер­вом разговоре Волохова с Верой, В ответ на иронический вопрос Веры: «Так вы — «новая, грядущая сила»?» (с. 169 наст, тома) Марк уверенно говорит: «Да, мы... — И много вас таких? — Ле­гион. — С семинаристами? — Нет, с ними тьмы тем».

Прямые намеки на связь воззрений Волохова с идеологией шестидесятников, в частности теорией «разумного эгоизма», со­держатся в также не вошедшем в окончательный текст романа эпизоде из 1-й главы четвертой части, где Марк замечает Вере: «...я долгов не признаю, точно так же, как и жертв. Да их и нет, по правде сказать... Если кто приносит жертву, так значит — она нравится ему самому — и он не даром приносит ее...»

В отличие от печатного текста романа, в черновой рукописи «Обрыва» более детально были разработаны эпизоды напряжен­ных споров Веры и Марка, основное содержание которых можно определить словами Веры о «вечной войне» героя «против гнгзда, то есть против семейства». В полемическом задоре автор «Обрыва» приписывал шестидесятникам совершенно несвойственный им цинизм в решении «женского» вопроса. Так, возражая Вере, Волохов иронически отзывается о «содом мечтателе» Райском, думаю­щем, что «женщины созданы для какой-то высшей цели, а не для... деторождения» (ср. с. 255 наст. тома).

В заключительных частях романа, последовательно прибли­жая Марка к типу «нигилиста», Гончаров делает его естествен­ником и по образованию, и по интересам. Согласно первоначаль­ному замыслу, Волохов был гуманитарием, тонко воспринимаю­щим и толкующим античную литературу. Круг чтения «позд­него» Марка также определяется веяниями времени. Не без иро­нии предлагает он Вере приносить на свидания с ней Кантову «Критику чистого разума», а в своей пропаганде среди гимнази­стов использует книгу Штрауса «Жизнь Иисуса», оказавшую зна­чительное влияние на развитие атеистической мысли, так же как и, по словам Райского, «запрещенные книги Фейербаха и (...) химию».

В таком изменении книжных интересов Волохова была своя объективная правда. Но еще больше было здесь элементов «улич­ной философии»: по страницам «антинигилистической литера­туры» 1860-х годов кочевали потрошители лягушек и отрицатели

эстетики, выдаваемые авторами за типичных представителей демократического движения.

Однако, несмотря на все предубеждение и тенденциозность в изображении Марка Волохова, несмотря на то раздражение, которое испытывал Гончаров при мысли о претензиях Волоховых на «особую роль в общественном движении», он несомненно осознавал их силу и понимал справедливость их оценок многих явлений. Так, не вошедший в окончательный текст «Обрыва» спор Райского с Волоховым о положении крестьянства объективно сви­детельствует о сословной узости и ограниченности позиции Рай­ского и, напротив, о демократизме и трезвом подходе к этой проблеме Волохова.

В черновой редакции романа автор не только подчеркнул убежденность Марка в правоте своих идей, но и заметил, что герои его не был «разбойником (...) и по природе, и по убеждени­ям» (ср. с. 198 наст. тома). В своей полемике с Верой Волохов неод­нократно намекал на то, что будущее его слишком неясно, чтобы он мог позволить себе связывать себя какими-нибудь обещаниями: «[своей будущностью я тебя не соблазняю — у меня нет никакой, то есть определенной. Ни угла, ни очага, ни имущества — я пожи­наю, где не сеял и сею не с тем, чтоб пожинать. Я не знаю, где буду жить, но знаю, что нигде не пущу корней.— А ты меч­таешь о гнезде]». В этих его словах звучит уже не та вульгарная проповедь «любви на срок», которая так противоречила убежде­ниям Гончарова, а трезвая оценка своих возможностей, определяе­мая сознанием общественного долга.

He следует, однако, забывать о том, что большая часть такого рода рассуждений героя, так же как и многие верные историче­ской правде детали его характеристики, остались за пределами окончательного текста романа или были поставлены под сомне­ние самим автором.

В романе, в частности, несколько раз говорится о принадлеж­ности Марка Волохова к некоей «партии действия». Но даже современники писателя не обратили внимания на то, что «партия действия»— это название революционной организации, созданной в середине 1850-х годов одним из вождей итальянского националь­но-освободительного движения Джузеппе Мадзини (в черновой рукописи романа Волохов прямо сопоставлялся с Мадзини). Пе­ресматривая свою оценку Волохова, в окончательной редакции Гончаров настойчиво подчеркивает, что представителем «партии действия» он склонен считать не Волохова, а Тушина. Устами Райского он утверждает: «...Тушины — наша истинная «партия действия», наше прочное «будущее»...» (с. 387 наст. тома). В позд-

них литературно-критических статьях, говоря об «Обрыве» писатель называет представителем «партии действия» уже одного Тушина (VIII, 101). Таким образом, в романе это понятие пол­ностью лишается того конкретно-исторического содержания, на которое имелось прямое указание в тексте рукописи, а важная деталь, позволяющая уяснить, насколько серьезно воспринимал Гончаров значение Волоховых в общественном движении тех лет, из окончательной редакций романа устраняется вовсе.

Тип «нового человека» во многих его проявлениях оказался в рукописи «Обрыва» более верным исторической правде, нежели в печатном тексте. И в рукописи, конечно, герой не был показав в действии, но его характер и взгляды полнее, разностороннее и достовернее вырисовывались в спорах с любимой женщиной, с идейными противниками, с либералами типа Райского. Читателю давалось право сделать свои выводы из этих споров, ему не на­вязывалось, как сделано в 6-й главе пятой части, авторское мнение, изложенное, по словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, в виде «бесконечно длинной обвинительной речи»¹.

***

Завершая летом и осенью 1868 года, свой роман Гончаров был поглощен уже иными проблемами, прямо не связанными, как ему казалось, с трактовкой Волохова, и сам этот герой на последней стадии работы над «Обрывом» был писателю достаточно безраз­личным. «Урок» обществу, который романист хотел дать, изобра­жая «крайности» молодого поколения, казался ему теперь куда менее значительным и актуальным, чем эти новые проблемы. В этот период автор «Обрыва» был искренне убежден в том, что главное в его романе – отнюдь не изображение Волохова, а вос­создание на его страницах процесса «разнообразного проявления страсти, то есть любви», процесса, который, по его убеждению, «имеет громадное влияние на судьбу — и людей и людских дел» (с. 453 паст. тома>. Это означало новое обращение писателя к женским образам романа и тем самым – к судьбе русской женщи­ны вообще.

Еще в первом гончаровском романе – «Обыкновенная исто­рия» – обнаружилось, какое огромное значение придавая автор женской интуиции, особенностям женского мировосприятия, счи­тая его высоким эталоном в оценке не только людей, но и нрав­ственных проблем века. Та же тема прозвучала в «Обломове».

¹ _{М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, IX. М., 1970, с. 80.}

Но наиболее полное и неожиданное решение получила она в последнем гончаровском романе, в котором право суда над вре­менем над героями, воплощающими в себе его достоинства и пороки, предоставлено автором: Вере и Татьяне Марковне Бережковой. Резкое своеобразие ситуации «Обрыва» состоит в том, что этот суд вершат не безупречно чистые героини, какой была Ольга Ильинская или, например, «тургеневские девуш­ки», а оступившиеся, «павшие», как тогда выражались, жен­щины.

Прозвучавший в романе «Обрыв» авторский протест против самого понятия «падение» женщины, против несправедливости и жестокости, обрушиваемых на женщину «за всякое падение, какими бы обстоятельствами оно ни сопровождалось» - (с. 461 наст, тома), был услышан лишь немногими современниками писателя, и то со значительным опозданием.

Лишь в 1887 году известный педагог и критик тех лет В. П. Острогорский справедливо и по достоинству оценил высо­кий этический пафос гончаровского романа: «Литература наша в шестидесятых годах над увлечениями молодежи глумилась; объясняли «скачки в обрыв» женщины влиянием нигилистических развивателей, вредных книжек и даже самым образованием; Гон­чаров изобразил тоже один из таких скачков, но беспристраст­но и высокохудожественно, и не только изобразил, но и объяс­нил его причины, лежащие гораздо глубже, в целом строе пред­шествовавшей жизни; в этом отличие Гончарова от романистов тенденциозных и огромная заслуга перед литературой и об­ществом»¹.

Такая постановка проблемы была для Гончарова принци­пиально важной. В 1879 году, возражая своим критикам, он пи­сал: «Зачем вводить это в роман?»— говорили между прочим». «Зачем писать роман? — отвечу я,— если он не должен отражать жизни!» (VIII, 96).

Уникальная для творчества Гончарова напряженность кон­фликтных ситуаций, резко разрешающихся лишь в заключитель­ных главах «Обрыва», определяется не только остротой затрону­тых им общественных вопросов, но и своеобразием характеров главных героев романа. Еще в 1860 году необычность трактовки Веры отметил друг Гончарова А.В. Никитеико. «Мне показа­лось,— заметил он в дневнике,— что характер этот создан на воз­духе, где-то в другой атмосфере, и принесен на свет сюда к нам,

_____________

¹ Острогорский Виктор. Этюды о русских женщинах (Женщины в романах И. А. Гончарова).— «Женское образование», 1887, № 4, с. 233

а не выдвинут здесь же, из нашей почвы, на которой мы живем и движемся. Между тем на него потрачено много изящного. Он блестящ и ярок»¹.

Речь шла, по-видимому, о 16-й главе второй части, где начи­нал «развертываться» характер Веры, точно определенный Рай­ским: «холодна и... свободна» (т. V наст, изд., с. 290). Гордый, непреодолимый порыв к свободе и правде, страстная и своевольная натура, живущая по своим законам добра и справедливости,— такою была задумана Вера в ранних творческих планах романа. Тогда, в конце 1850-х — начале 1860-х годов, она действительно могла, показаться принесенной из другой «атмосферы». Насколько же современной и живой -оказалась бы она в литературе кануна 1870-х, рядом с Настасьей Филипповной и Аглаей Епанчиной Достоевского, а позднее — Анной Карениной Толстого!

Эта близость, недовоплощеиная и скорее угадываемая в печат­ном тексте «Обрыва», отчетливо прослеживается в его черновой рукописи. Так, во «взаимной исповеди» Веры и бабушки, трижды перерабатывавшейся писателем, но не вошедшей в печатный текст романа, властно звучит близкая Достоевскому тема искуп­ления «греха» страданием, настойчиво подчеркивается, что выс­ший суд над людскими поступками исходит не от людей. Бог выступает здесь как олицетворение высшей, идеально нравствен­ной силы, противопоставленной далекому от всякой нравствен­ности миру Тычковых и Крицких. Так сливаются воедино в гон­чаровском романе проблемы этические с проблемами социальны­ми, так сближается нравственное кредо Гончарова с важной для Толстого мыслью, запечатлевшейся в знаменитом эпиграфе к роману «Анна Каренина»: «Мне отмщение, и аз воздам».

Свобода выбора в любви как высшее проявление нравствен­ной свободы личности, противопоставившей свое чувство прин­ципам сословного брака (Татьяна Марковна Бережкова) или общепринятым нормам морали (Вера), освобождает героинь Гон­чарова от ответственности перед людьми, но не ответственности перед собой. Отсюда (в черновой редакции романа), с одной сто­роны,— гордые, афористически звучащие слова бабушки: «Где люди засудили бы, там бог освобождает», а с другой — ее же слова, обращенные к Вере: «Пусть я, старуха, отжила и по глу­пости верю в старое, по-старому воспитана.— А ты родилась и училась [в новых понятиях, отчего же ты убиваешься как пре­ступница? Прыгай, скачи и веселись: ведь ты любишь... тебя

________________

¹ А. В. Никитенко. Дневник в 3-х томах, т. II. М., 1955, с. 151.

любят <…> Ты свободна – бояться тебе нечего – бабушка тебя не стесняла и будет любить, что бы ты ни сделала: ты это знаешь…] А отчего ты потеряла покой, пожелтела, состарелась в неделю?.. Отчего не поешь, не веселишься, не идешь опять туда где любовь: <…>

..Потому что совесть не чиста, потому что оступилась».

Так снимается внешнее противоречие между переоценкой «падения», осуществленной Гончаровым в его последнем романе и тезисом о нравственной ответственности каждого за «просту­пок», лежащим в основе этической позиции автора «Обрыва». Вооружаясь, по его словам, «против тяжкой ответственности, ко­торой слепо и без разбора подвергают женщин» (с. 462 наст, тома), обрекая их на безнадежность и отчаяние, писатель отнюдь не избавляет своих героинь (да и героев — вспомним несложив­шуюся жизнь Ватутина и покаянные монологи Волохова) от суда собственной совести.

Сцена «взаимных признаний» Веры и бабушки, исполненная высокого трагедийного звучания (Тургенев, познакомившись с ней еще в середине 1850-х годов, заметил, что она годится «хоть бы в роман Гёте»¹), по существу является бунтом русской жен­щины, отстаивающей право на счастье. Его историческая и нрав­ственная обусловленность представлялись Гончарову очевидными. Именно поэтому свой последний роман писатель долгое время намеревался посвятить «русским женщинам», выражая тем са­мым, как признавался он в одном из писем, «уверенность в их достоинстве... да веру в добро вообще»².

В ходе развития и уточнения авторского замысла резкой ломке подверглись и центральные женские образы романа, преж­де всего - характер и судьба Веры. Первоначальная тема величия души русской женщины, следующей велению долга и чувства («вопреки воле Бабушки и целого общества» Вера, выйдя замуж за Волохова, уезжала с ним в Сибирь, «куда послали его на житье за его политические убеждения», - с. 463 наст, тома), трансформируется в тему борьбы со страстью, противоречащей убеждению и долгу, тему победы долга над чувством, победы сознательной, но трагической. Таким образом, один из основных конфликтов романа из сферы идеологической переносился в психологическую.

_____________

¹ И.А. Гончаров Необыкновенная история. - «Cборник Российской Публичной библиотеки», т. II. Материалы и исследования, вып. I Пг., 1924, с.15

² Письмо к С. А. Никитенко от 19(31) августа 1868 года.- Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский дом) АН СССР.

Отказавшись от мысли сделать героиню верной последовательницей политических воззрений Марка, Гончаров считал необходимым, как свидетельствует черновая рукопись романа, показать тот путь, который привел Веру к идейному разрыву с Волоховым. Твердо и решительно заявляла она Марку: «Я хочу подойти к опытам сама <...> я не хочу быть вашей ученицей, а если и буду, так возьму у вас то, что мне укажет мой ум, сердце и убеждения... А вы возмущаетесь тем, что я не слушаю вас как ваши семинаристы... слепо».

С другой стороны, в рукописи значительно яснее и определеннее, чем в окончательном тексте выри­совывались причины, побудившие Веру сойтись с Марком подчеркивалось, насколько чужда была Вере, при всех колебаниях и сомнениях ее в правоте Волохова, «старая правда» ее среды. Так, обращаясь к Марку, Вера с болью говорила: [«Все, что мне слу­чилось заметить, услышать, наблюсти до сих пор в нашем кругу, очень грустно или грубо, жалко: я знаю, что это не жизнь или дрянная жизнь. Я хочу чего-то лучше, вернее, прочнее... и оста­навливаюсь, не верю... <...> Нет, я не не верю тебе, я только не знаю тебя и боюсь опытов...»]. Наконец, в рукописи романа убеди­тельнее, чем в окончательном тексте, была показана трагедия Веры, ее борьба с «удаляющеюся, но еще с не побежденной, не забы­той» страстью, ее мучительные раздумья о будущем.

В окончательной редакции романа величие души и цельность характера Веры проявляются уже не в том, что она готова раз­делить превратности судьбы политического изгнанника. Напротив, все силы ее личности направлены на то, чтобы отказаться от надежд на личное счастье, связанных с любовью к Марку. Осо­знав непреодолимую разность отношения к жизни («дело не в венчанье, а в вечном разладе — вот где пропасть»), она порывает с ним и возвращается к «старой правде». Но как бы ни пытался Гончаров примирить Веру с тусклым настоящим, как бы ни ста­рался намекнуть на возможный в будущем брак Веры и Тушина, читатель ощущает неестественность такого исхода. Художествен­ная правда и правда действительности опровергают авторское решение.

***

В числе самых сложных проблем, в течение многих лет не поддававшихся творческому разрешению, была для Гончарова и проблема «художника». В процессе создания «Обрыва» неоднократно и принципиально менялась характеристика эстетических взглядов и личности Райского, но центральное положение этого героя, несмотря на постоянные колебания автора в его оценке, оставалось неизменным вплоть до 1868 года. Весной – летом этого года, работая над четвертой - пятой частями романа, Гончаров

пересматривает идейный смысл образа Райского, замечая, что «...некогда модный пиджак его обратился в Тришкин кафтан» (N111, 373), а в начале 1869 года, завершая «Обрыв», утверждает: «...Райский сам — ничто: он играет роль проволоки, на которую навязаны марионетки» (VIII, 397). Эти оценки слишком катего­ричны и далеко не исчерпывают всей полноты авторского отно­шения к герою. Ушедший на второй план в связи с изменением общего замысла романа, Райский оставался все же для Гончарова близким и значительным.

Это объясняется в первую очередь, тем что и по характеру своих жизненных устремлений, и по роду своей деятельности Райский — художник, творец.

Создавая «Обрыв», Гончаров то утверждал решительно: «...если я знаю, что такое Райский, если умею создать его, зна­чит у меня есть и критика ему, значит сам я — не могу быть Райским...» (VIII, 366), то, завершая роман, писал одному из дру­зей: «И тут же хочется сказать в Райском все, что я говорил Вам о себе лично...»¹.

Так завязался в романе узел сложных противоречий, во мно­гом определивших не только структуру и идейное содержа­ние, но имущество споров, ведущихся вокруг «Обрыва» до настоящего времени.

Каждый из трех основных этапов, пройденных Гончаровым при создании образа Райского, оставил свой след в окончательном тексте романа. В результате был создан раздираемый внутрен­ними противоречиями и в то же время скрепляемый именно этой внутренней противоречивостью уникальный в русской литературе по своей масштабности характер художника.

Уже на раннем этапе создания романа непостоянство и внут­ренний разлад казались писателю определяющими склад творческой незаурядной личности. Признаваясь в том, что «внезапные перемены» составляют его характер что сам он ни­когда не бывает «одинаков двух недель сряду» (VIII, 248), Гончаров, работая над психологической характеристикой Райского, ука­зывает на необычайную «изменчивость и подвижность» натуры своего героя. Мотив исключительности, обособленности, непри­каянности людей, подобных Райскому, становится в черновой рукописи романа одним из ведущих. На первых стадиях работы Гончаров находит лишь социальное объяснение этому: Райский «не удовлетворил ни одному требованию общества, не взял на себя

____________

¹ Письмо М. М. Стасюлевичу от 13 (25) июня 1868 года. – «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т IV. СПб., 1912, с. 22.

никакой роли, и общество по знает, куда его деть, как сажать какое название дать, в какой список внести». В этот период психологическая и идейная характеристики героя близки широко распространившемуся в литературе второй половины 1850-х годов типу «лишнего человека».

Позднее писатель точно определит социальный генезис этого образа: «Что такое Райский? Да все Обломов, то есть прямой, ближайший его сын, герой эпохи Пробуждения... Это проснувший­ся Обломов: сильный новый свет блеснул ему в глаза. Но он еще потягивается, озираясь вокруг и оглядываясь на свою обломов­скую колыбель» (VIII, 82). Психологическая же природа этого образа совершенно иная. В этом плане, если говорить о гончаровских героях, Райский ближе всего к Александру Адуеву. Если же вспоминать предшественников и современников Гончарова, то в первую очередь следует обратиться к Лермонтову и Апол­лону Григорьеву¹. Относясь резко отрицательно к Печорину как лицу общественному, Гончаров многое почерпнул в романе Лер­монтова для характеристики внутреннего мира своего героя. Про­тиворечивость, «странность» xapaктepa Райского, портрет его (осо­бенно в рукописной редакции) несомненно восходят к «Герою нашего времени». «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа». Это утверждение Лермонтова было очень близким Гончарову, считавшему исследование «самого человека, его психологической стороны», высшей задачей искусства. (с.443 наст. тома). Именно поэтому, работая над образом Райского, подробно характеризуя идейно-эстетическую позицию героя, огромное значение писатель придавал воссозданию его душевного облика. О том, насколько сложна вообще такая задача, Гончаров позднее писал: «...в душу страстного, нервного, впечатлительного организма... может проникать, и то без полного успеха, только необыкновенно тонкий психологический и философский анализ!» ².

В решении поставленной поставленной перед собой задачи Гончаров был одинок. Параллельно с Гончаровым над созданием образа художника работали Л.Н. Толстой («Альберт», «Люцерн»), Я. П. Полонский («Лирическая драма», «Братья»), И С. Тургенев, (Шубин в романе «Накануне»).

Но ближе всего Гончарову оказалось в этом плане творчество А. А. Григорьева, который одновременно с романистом или даже

_______________

¹ Подробнее см. об этом: Л. Гейро. Роман Гончарова «Обрыв» и русская поэзия его времени. - «Русская литература», 1974, № 1

² И. А. Гончаров. Необыкновенная история, с. 73

несколько предваряя его, работал над «Одиссеей последнего романтика» (1857-1862). В задуманном им большом романе в стихах и прозе рождалась своеобразная концепция творческой лич­ности, подвергалась анализу любовь «человека века», рассматрива­лись особенности психики, мироощущения и взаимоотношений художника и среды. «Последнего романтика» А. Григорьева и гончаровского «художника» сближали тогда упорное стремление к духовной независимости и «отсутствие всяких прочных основ в жизни», определившие их исключительное положение в обще­стве; необыкновенно острое восприятие прекрасного и безобраз­ного в человеческих отношениях, «ненасытная жажда жить» Райского и «неутомимая жажда жизни», свойственная А. Гри­горьеву и его герою; болезненное ощущение несвоевременности собственных идеалов и одиночества. Аналогичным образом опре­деляли оба автора и причины творческой беспомощности своих героев, их неспособность претворить в произведение искусства впечатления бытия.

Уже завершив свой роман, Гончаров признался, что «упорно предавался» своему анализу художнической натуры, «не сму­щаясь образцами попыток над подобными натурами знаменитых писателей, как, например, Гёте»; его «уполномочивал на эту по­пытку и удалял всякое подражание знаменитостям склад и харак­тер русского типа» (с. 444 наст. тома). Смело можно предполо­жить, что и личность, и отношение к жизни «русского Гамлета», как назвал Аполлона Григорьева Достоевский, представлялись Гончарову одним из самых ярких национальных проявлений ро­мантического мироощущения.

Поставив перед собой задачу «изобразить внутренность, потрохи, кулисы художника и искусства» (VIII, 350), романист столкнулся с серьезными трудностями и в первую очередь - с необходимостью «объективировать субъективный по своему про­исхождению материал»¹. В процессе создания романа многое из того что было передумано и выстрадано автором, что теснейшим образом было связано с судьбой Гончарова, человека и худож­ника, ложилось на страницы черновой рукописи. Таким образом воплощалась попытка положить в основу романа «изображение честной доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь

на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания

¹В Е. Евгоньев-Максимов И. А. Гончаров. Жизнь, личность, творчество. М., ГИЗ, 1925, с. 149.

слабости cвоей и чужой, то есть вообще человеческой натуры» (VIII, 306).

Одной из определяющих особенностей творческой личности Гончаров считал аналитическое отношение к жизни и к людям. Именно это свойство «чуткой и нервной, наблюдательной» натуры художника вызывало, по мнению романиста, резкое столкновение его с окружающими и становилось оружием, направленным против самого себя.

Трагический характер жизни художника придает по мысли Гончарова, и невозможность осуществления осуществления его творческих замыслов. «Сила фантазии, ума, чувств» «бьется» из него, «просясь во что-нибудь, в форму: в статую, картину, драму, роман…»2. Так писал о себе Гончаров в один из труднейших моментов работы над «Обрывом». Аналогичным образом характеризует писатель душевное состояние своего героя: «Эти люди, эти лица должны рождаться из меня как дети рождаются от матерей, но я рождаю незаконных детей — в письмах и в импровизациях — кидаю их на ветер, они не выходят на свет в формах художественных созда­ний: картин, статуй, многотомных книг».

Таковы, по Гончарову, основные моменты, определяющие пси­хологический облик художника-творца, независимо от степени его дарования. Они же во многом объясняют ту «особость» поло­жения, которое занимает художник в обществе. И в этом плане Гончаров не делает различия между своим героем и собою.

Но эти и многие другие свидетельства первоначальной психологической близости героя и автора сохранились главным образом лишь в черновой рукописи романа.

Летом 1860 года замысел писателя изменился: он пришел к решению «представить» в лице Райского «русскую даровитую натуру, пропадающую даром без толку — от разных обстоя­тельств» (VIII, 366). Это решение неизбежно должно было при­вести к резкому отделению автора от героя.

Значительное сходство эстетических воззрении, творческой манеры и жизненного опыта Гончарова и его героя не нарушало художественной цельности и не снижало достоверности образа Райского лишь до тех пор, пока автор намеревался придать некоторые «серьезные стороны» собственного характера и миропонимания. Картина резко изменилась, когда на месте Райского должен был оказаться художник-дилетант с романти

____________

¹ И. А. Гончаров. Необыкновенная история, с. 131

² Письмо Гончарова М. М. Стасюлевичу от 13 (25) июня 1868 года. – «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», с. 22.

ческими взглядами на жизнь и искусство. Изменение замысла требовало существенной переоценки и переработки уже накопленного и осмысленного материала. Вместе с новым героем в роман должны были войти качественно иные законы восприятия действительности и ее отражения я в художественном творчестве. Гончаров готов был, «как это ни тяжело», «бросить все написанное и начать снова»¹.

Но отказаться от первоначального замысла, уже в значительной мере реализованного, оказалось делом нелегким.

Ультраромантические суждения героя о жизни и творчестве чередуются (или сталкиваются) на страницах романа с приписанными ему же извлечениями из peaлистической эстетики автора, размышляющего о природе художественного творчества, о прин­ципиальных вопросах теории романа, о психологии и технологии писательского труда, о типичности и методах типизации, о нрав­ственном содержании искусства. В сознании и поведении: одного героя сочетаются два противоположных отношения к жизни: реалистическое и романтическое. В одном лице объединяются художник, роющий «тяжелую борозду в жизни», служащий искус­ству «как запряженный вол» (так говорил о себе Гончаров. — VIII, 307), и дилетант Райский. В одном творческом сознании сливаются «та фантазия, посредством которой поэт творит», и «та,... которая заставляет человека наслаждение мечтами о бла­гах жизни предпочитать наслаждению действительными благами жизни»².

Ярким примером тех сложных связей между; двумя художниками: героем и автором романа «Обрыв», которые являются одной из характернейших особенностей структуры романа, является введение в текст «Обрыва» стихотворения Гейне «Nun 1st es Zeit, dass ich mit Verstand...» в оригинале и переводе, выполненном по просьбе романиста А. К. Толстым.

Еще в 1859 году Аполлон Григорьев заметил, что он видит в этом стихотворении «ключ к объяснению» современного болезненного настроенного человека8. Это убеждение, по всей вероятности, разделял и Гончаров, поскольку не позднее 1858 года он намеревался использовать стихотворение Гейне (в оригинале) в качестве эпиграфа к своему роману. Лишь в декабре 1868 года

^{_____________________}

¹ Письмо к С. А. Никитенко от 23июня(4 июля) 1860 года.- «Литературный архив», т. IV. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1953.

² В. Г. Белинский. Поля. coбp, coч., т. Х, М., Изд-во АН СССР, 1956, с. 332.

³ «Русское слово», 1859, № 5, отд. «Смесь», с.23

автор решил включить это стихотворение в оригинале и русском переводе в 23-ю главу пятой части «Обрыва» уже как эпиграф к несостоявшемуся роману Райского. История включения гейневского стихотворения в роман Гончарова, так же как и выбор его русского перевода, принципиально важны не только для пони­мания и оценки образа Райского, но и анализа всего сложного «механизма жизни», показанной в «Обрыве».

Завершая работу над «Обрывом», романист увидел в стихо­творении нечто большее, чем критику романтического взгляда на мир. Он обнаружил там близкое ему самому ощущение внутреннего трагизма человеческого бытия которым пронизаны заключи­тельные главы его романа.

К концу 1860-х годов в центре романа оказались не судьбы отдельных героев: художника-романтика Райского или Веры, а, как признавался сам Гончаров, общечеловеческие проблемы и страсти всеобщность характера которых была подчеркнута сим­волическим названием романа.

Уезжая из Петербурга на родину, Райский наивно полагал, что «там, в глуши, в деревне» он найдет в лучшем случае «идил­лию», а «не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!» (с. 152, т. V наст. изд.). Лишь пройдя через испыта­ния, выпавшие ему на долю, с болью признается он себе: «Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды... А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти как повара — тонкие блюда!..» (с. 325 наст. тома).

«Концы» и «начала» гончаровского романа в его рукописной редакции сводились в эпиграфе, который должен был подчеркнуть универсальный смысл трагедии неверного осознания себя; своего пути и своего места в жизни:

И что за поддельную боль я считал,

То боль оказалась живая —

О боже, я раненный насмерть — играл,

Гладиатора смерть представляя!

Героем романа была наконец осознана заповедь «...ни жизнью, ни искусством шутить нельзя. То и другое строго: оттого немного на свете и людей, и художников...» (с. 133, т. V наст. изд.). В этих словах заключена была и жизненная программа самого Гончарова. Не один раз на протяжении своего творческого пути задавал себе писатель трагический вопрос: выполнил ли он свое жизненное предназначение, не поддался ли соблазнам мелких страстей, не отступил ли, не изменил ли своему призванию?

И потому с большой долой уверенности можем мы сказать, что, предполагая открыть свой роман эпиграфом из Гейне, Гон­чаров видел в строках знаменитого стихотворения отражение и своей судьбы.

Для выражения сложнейших движений человеческой дущи, воплощения высоких трагических мотивов, пронизывающих жизнь человека, возможности прозы показались, очевидно, Гончарову и недостаточными.

Так возникла беспрецедентная для него насыщенность романа «Обрыв» реминисценциями философский и любовной лирику того времени. Эти изменения, наметившиеся в поэтике романа, пока­зали, сколь ответственным был выбор темы, подсказавшей автору совершенно неожиданный способ ее творческого решения.

В последнем своем романе Гончаров обращается к опыту русской романтической поэзии в частности, к произведениям А. Гри­горьева, Фета, Тютчева, А. Толстого. Именно в их творчестве были поставлены всегда волновавшие писателя проблемы стра­сти как стихийной, неразборчивой силы, «рокового поединка» (Тютчев), воплощались тончайшие нюансы и сложнейшие проти­воречия человеческой психики. Так на смену пародированию или прямому осмеянию излюбленных поэтами 30—40-х годов романтических штампов, занимавшему столь значительное место в «Обык­новенной истории», пришло творческое использование важнейших достижений русской лирики середины века.

В художественной ткани последнего гончаровского романа во­площался один из основополагающих принципов отношения писа­теля к действительности, сформулированный им уже на склоне жизни. В 1887 году, спустя почти два десятилетия после опубли­кования «Обрыва», говоря о «безбрежном неисчерпаемом океане» поэзии, заключенном в человеке и окружающем его мире, рома­нист заметит: «Остается чутко всматриваться, вслушиваться с замирающим сердцем, где — она, в ее звуки, тоны, приметы, заключать в стих или прозу (это все равно (<...>) и тво­рить (...)¹>>.

Воссоздавая характер художника-романтика во всей полноте его жизненных проявлений, Гончаров в первую очередь сосредоточился на любовной теме: особенности душевного склада его героя наиболее ярко проявлялись именно в любви. Как будто подтвер-

_________________

^[1] Письмо к К. Романову от 1 апреля 1887 года. -«Русская литература», 1974, № 1, с. (61).

ждая справедливость слов немецкого писателя-романтика Гоф­мана: «Лишь поэт способен постичь поэта, лишь душе романтика доступно романтическое»,— произносит Ранении восторженный монолог, посвященный одному из «вечных» образов мировой лите­ратуры: «...Дон Жуан чист и прекрасен: он гуманный, тонкий артист, тип chef d'oeuvre между человеками... Это влечение к всякой видимой красоте, всего более к красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеал мм добра, изящества души, к красоте жизни!» (с. 151 наст. тома). В другом своем прочувствованном монологе, обращенном к Вере, Райский, в полном соответствии с канонами романтическом этики и эстетики, заявляет: «Красота, исполненная ума — необычайная сила, она движет миром, она делает историю, строит судьбы: они, явно или тайно, присутствует в каждом событии... она..,, буди г в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения...» (т. V наст, изд., с. 350).

Разочаровавшийся в своей почти пасторальной любви к Наташе, отчаявшийся пробудить хоть какое-то подобно живого чув­ства в мраморно-холодной Беловодовой, герой «Обрыва» попадает в представлявшуюся ему идиллической Малиновку и там неожи­данно для себя оказывается в центре обуревающей героев «игры страстей». Сама жизнь становится судией его теоретических построений. Все «образы страстей», запечатленные в живых и неповторимых характерах, встают перед ним. «Бессознательная, почти слепая страсть учителя Козлова к своей неверной жене, дикая, животная, но упорная и сосредоточенная страсть простою мужика Савелья к жене его Марине, этой крепостной Мессалине», заставляют героя, считавшего себя великим знатоком человеческой души, ужаснуться ее далеко не познанным глубинам. Искреннее и естественное чувство Марфеньки, простой, «как сама природа, среди которой она родилась и выросла», к жениху при­водит в смущение его скептический ум и заставляет умилиться. «Глубокая, разумно человеческая, основанная на сознании и убеж­дении в нравственных совершенствах Веры» (с. 454 наст, тома) страсть к ней Тушина если не убеждает Райского, то, по край­ней мере, заставляет его усомниться в пригодности своей теории страсти для всех случаев жизни. Догадки о глубоком и трагиче­ском любовном чувстве, пережитом в юности Татьяной Марков­ной Бережковой и особенно его собственная страсть к Вере, при­водят его к необходимости пересмотреть свои прежние оценки мира и людских взаимоотношений. Пройденная школа жизни заставляет Райского пересмотреть не только свои человеческие

возможности, но и возможности своего дарования, и прийти к неутешительному, по честному выводу: «Не по натуре мне вду­мываться в сложный механизм жизни!., мое дело только видеть красоту — и простодушно, «не мудрствуя лукаво», отражать ее в создании...» (с. 415 наст. тома).

Решая характерную для того времени тему «русского чело­века на rendez-vous», Гончаров особое внимание обращает на ее психологический аспект. Естественно, что в первую очередь его занимает при этом сама природа страсти. Анализируя ее, рома­нист вновь обращается к особому миру романтической поэзии середины века.

Еще в 1846 году, как будто предугадывая не только собствен­ную судьбу, но и один из основных конфликтов русского романа 1860—1870-х годов, А. Григорьев писал о любовных отношениях современного человека: «...последний в наше время фазис люб­ви— любовь как борьба эгоизмов, любовь-вражда... Самое отно­шение это — драма, и драма, основанная не на случайности, не па обстоятельствах, а на роковом столкновении личностей» ¹.

Через десять лет мучительная борьба автора этих строк с захватившей его страстью запечатлелась в стихотворном цикле «Борьба» (1857). В эти же годы (1855-1856) развивается неудав­шийся роман Гончарова и Е. В. Толстой, запечатленный в его переписке под характерным названием «Pour и contre». Отразив­шиеся в этих письмах любовные переживания автора удивительно напоминают «лирический роман» А. Григорьева и несомненно по­ложены в основу романа Райского. Такая близость должна была, вероятно, убедить писателя в справедливости той теории страсти, которую он изложил в одном из писем 1866 года, настаивая на том, что «страсть — это борьба, драма» и что «без борьбы — стра­сти нет» (VIII, 362, 363). Тогда же, продолжая свои размышле­ния о природе страсти и о противостоящем ей идеале «всеобъем­лющей любви», Гончаров замечает: «Может быть, я и сознательно и бессознательно, а стремился к этому огню, которым греется вся природа, да не дался и не дается он мне никогда....Ведь каждая страсть есть только неумеренное влечение к тому идеалу любви — и если это стремление не удовлетворяется, так это от ошибок и уродливостей и с той и с другой стороны» (VIII, 362).

Тяготение автора «Обрыва» к основам романтического миро­ощущения и одновременное неприятие их объясняется постоям-

_______________

¹ «Репертуар и пантеон», 1846, № 11, с. 241, № 12, с. 406-407. Подчеркнуто А. Григорьевым.

ными колебаниями и сомнениями самого писателя. Обычным для него было подчеркнутое разделение «глубокой сознательной любви» и «чувственной страсти» (VIII, 477). Первой отдает предпоч­тение Гончаров — «эстет» и теоретик («страсть всегда безобразна, красоты в ней быть не может, или она —не страсть» (VIII, 362), вторая подчиняет себе Гончарова-человека, и только ее анализ звучит убедительно у Гончарова-романиста (изображение Ту­шина как идеального героя, способного на «чистую, глубоко нрав­ственную страсть», свободную от «животного эгоизма» (с. 360 наст, тома), оказалось художественно несостоятельным). В то же время для воззрений Гончарова на любовь характерна была по­пытка найти примиряющую гармонию между естественным стремлением человека к наслаждениям и романтически высоким чувством. Однако все эти размышления писателя не нашли бы, по всей вероятности, столь полного и детального отражения на страницах «Обрыва», если бы автор продолжал, как ото было в середине 1850-х годов, думать, что подобные «безобразные прояв­ления страсти» кончились на современном ему «поколении и воспитании и что при анализе она невозможна» (VIII, 280). «Морфология страсти» именно потому заняла столь значительное место в «Обрыве», что могучую ее силу испытывают на себе но только романтик и человек «сороковых годов» Райский, но и поко­ление Волохова и Веры.

Парадоксальным может показаться на первый взгляд тот факт, что трезвый реалист Волохов защищает чувство: «Любовь — счастье, данное человеку природой... Это мое мнение», а романти­ческая Вера противопоставляет ему разум: «Счастье это ведет за собой долг... это мое мнение» (с. 257 наст. тома). Все дело в том, что Марк знает жизнь лучше Веры и хорошо понимает, насколько бессильным может оказаться разум перед чувством. Понимает это и Гончаров. Отсюда — его знаменитая фраза, заключающая главу, предшествующую «падению» Веры: «Боже, прости ее, что она обернулась!..»

Одолев «воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры», Марк «не одолел ее ума и воли. В этой области она обна­ружила непреклонность, равную его настойчивости» (с. 266 наст, тома). Отсюда — трагический исход.

Столкновение двух личностей, за каждой из которых стоит своя «правда», становится явлением не только эмоциональной, но и социальной жизни. Логика ищущей мысли определяет логику поведения, поэтому каждый шаг навстречу чувству проходит контроль разума. И если чувство противоречит разуму — тем

хуже для чувства. Примерно такова умозрительная основа двух свиданий — двух идеологических сшибок Веры и Марка.

Так судьба человека, поглощенного страстью, но высвобож­дающегося из «любовного рабства», характеризует эпоху, одна из основных черт которой — раскрепощение личности. Так лично пережитое помогает автору глубже и правдивее раскрыть душу героя.

Вслед за романтиками Гончаров рассматривает страсть как некую стихийную силу, неподвластную человеческому разуму «Страсть самовластна. Она не слушает человеческих уставов и покоряет людей своим неизведанным приходом»,— записывает он в черновиках романа. Для поэтики «Обрыва» определяющими ста­новятся аналогии грозовых явлений в природе и душе человека. По мере развития основного конфликта романа разбушевавшаяся стихия становится символом бурь, потрясающих человеческую душу, символом страсти. Признание обреченности перед страстью естественно вытекало из присущего писателю ощущения человеческого бессилия перед всевластной судьбой. Достаточно близким Гончарову оказывается, таким образом, мировосприятие Тютчева, выразившееся уже в одном из ранних его стихотворений — вариации на тему из Гейне: «Из края в край, из града в гpaд || Судьба как вихрь, людей метет, || И рад ли ты или не рад, || Что нужды ей?.. Вперед, вперед!»

Тесно связывает воззрения автора «Обрыва» с философским Содержанием и тенденциями романтической поэзии тема таинст­венной власти красоты. «Язвительная, опасная, безотрадная»— так определяется в романе красота Веры. В восприятии Райского Вера принимает «образ какого-то таинственного, могучего» облеченного в красоту зла..» (с. 47 наст. тома). Образ этот невольно напоминает читателю знаменитые слова Дмитрия Карамазова: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинст­венная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей», также несомненно связанные с философией русского романтизма.

Другой аспект этой темы вырисовывается в описании таинст­венного и непреодолимого влечения Райского к Вере: «Он чувст­вовал, что связан с ней... какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями» (с. 74 наст. тома). Та же тема «любовного раб­ства», прозвучавшая еще в 1850-х годах в повестях Тургенева «о трагическом значении любви», вновь возникает в его «полу­фантастических, полуфизиологических» рассказах конца 1860-х — начала 1870-х годов, в которых «любовь трактуется как случаи

подчинения воли, подчинения насильственного, даже злобного, как злая страсть»¹.

Коснулось романа Гончарова и влияние «неуловимо тонкой, поэтической и задумчивой» (VIII, 421) лиры Фета, выявляющее одну из главных особенностей поэтики «Обрыва»: воплощение в образе Веры, всепобеждающей любовной страсти. Ведь именно стихотворение Фета «Венера Милосская» (1856), этот гимн «всепобедной власти» красоты, вдохновило Гончарова на своеобразную характеристику героини, кажущейся Райскому прекрасной ста­туей с «всепобедной красотой лица, с красотой ума, с красотой непреклонной воли». Райский, по словам Гончарова, «чувствовал эту красоту нервами, ему было больно от нее» (с. 225 наст, то­ма). Так было предугадано то «новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты...»², которое JI. Толстой отметил в стихотворении Фета «В дымке-невидимке...», созданном через четыре года после опубликования гончаровского романа. «В той или иной метафоре» раскрывается «порой целая страница исто­рии литературного искусства, а за нею и страница истории по­этического мироощущения, в свою очередь... обусловленного мироощущением внепоэтическим, и, следовательно, фактами внешне­го бытия...» ³.

В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров писал: «Бе­линский сказал мне однажды... «что другому стало бы на десять повестей, у него укладывается в одном романе!». Это сказал он про самую краткую из моих книг — «Обыкновенную историю»! Что сказал бы он об «Обломове», об «Обрыве», куда уложилась и вся моя, так сказать, собственная и много других жизней?» (VIII, 113).

Действительно, как ни в каком другом романе Гончарова, в его «Обрыве» во всей полноте и противоречивости отразились философские, нравственные, социальные искания писателя, опре­делявшие его жизнь в течение двадцати лет, приходившихся на период крутых переломов в общественном развитии России вто­рой половины XIX века. Проблемы, волновавшие писателя на разных этапах его творческого и жизненного движения, оказа-

_

¹ Г. А. Вялый. Тургенев и русский реализм. – М. – Л., 1962, с. 218-219.

² Письмо Фету от 11 мая 1873 года. — JI. Н. Тол стой. Ноли. собр. соч., т. 62. М., 1953, с. 26.

³ А. И. Белецкий. Избранные труды по теории литера­туры. М., 1964, с. 75.

лись сосредоточенными и пределах одного романа. Многие из них явно отошли но второй план но только дли времени, но и для самого автора, Иные только еще зарождались в его сознании и в общественной и нравственной жизни. Роман Гончарова вме­стил в себя и то и другие. Но именно в созданных летом и осе­нью 1868 года последних частях «Обрыва» Гончаров ближе всего подошел к тому типу нравственно-философского романа, которой был блистательно осуществлен в 1860-х — середине 1870-х годов Толстым и Достоевским.

Писатель сознавал, что он стоит на совершенно новом, не­обычайно ответственном пути, движение по которому потребует максимального напряжения творческих и душевных сил. Присту­пая в июне 1868 года к работе над четвертой частью «Обрыва», он писал М. М. Стасюлевичу, знакомому с тремя первыми частя­ми романа: «Я... в голове закончил все — и к тому, что я Вам рассказал, прибавилось многое, но такое смелое и оригинальное, что если напишется, то я буду бояться прочесть и Вам, чтоб Вы не засмеялись моей смелости. Такая смелость может оправдаться только под пером первоклассного писателя, как Пушкин, Го­голь... Я боюсь, боюсь этого небывалого у меня притока фанта­зии, боюсь, что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов...» ¹

Трудно сказать, какую смелость — художественных исканий или социальных решений — имел в виду автор «Обрыва» в своем стремлении показать, «как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды» (с. 325 наст. тома). Важен конечный резуль­тат авторских усилий. Высокий патриотизм Гончарова, нравст­венный его максимализм, противопоставленный глубоко укоре­нившимся предрассудкам времени, верность исторической правде, позволившая писателю, вопреки консервативной тенденции, пока­зать неизбежный распад устоев, на которых основывалось царст­во Тычковых, оправдали эту смелость. Порою забывается, что верность «старой правде», олицетворенной в Татьяне Марковне Бережковой, ее образе мыслей, характере, жизненных установках и защищаемой Гончаровым, в какой-то мере является вызовом сформировавшей героиню среде. По крайней мере дважды, в на­чале и в конце жизни, бабушка посягнула на основы ее сущест­вования: в юности, отказавшись от сословного брака и свободно отдавшись чувству, и — в старости, выгнав из Своего дома «ува­жаемого человека» — взяточника, вора и лицемера Тычкова. При

________________-

¹ «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», с. 17.

всем предубеждении, к Волохову Гончаров сумел показать, что вольнолюбие и жажда нового охватили не только столицы Рос­сийской империи, но и далекую провинцию, не стал скрывать от читателя и того, что характер Волохова не лишен обаяния, а его программа — привлекательности.

Великолепные картины Поволжья, мастерски написанный образ Марфеньки, сочувственно нарисованные типы крепостных, глубоко и разносторонне воссозданный характер художника-ди­летанта Райского, живописная галерея провинциальных дворян, оригинальный образ Тита Никоныча Ватутина, этого рыцаря дво­рянской чести, не говоря уже о центральных образах — Вере и бабушке,— все это обеспечило «Обрыву» долгую жизнь в ряду других выдающихся образцов русского классического романа.

493.

Дата добавления: 2015-09-28