Почему я не проснулся, когда он зашел в комнату?
Наверное, их этому учат в Снежном Патруле – правильно двигаться, ступать легко, ходить бесшумно. Самообладание. Дин, придурок, ты контролируешь ситуацию... контролируешь ситуацию... только не вызывай у него подозрений. Ты справишься.
– Я тут подумал – наверное, тебе одиноко, – голос у него хриплый, а его вторая рука ползет по моему животу вниз. – И ночь сегодня холодная... – он легонько прихватывает зубами мое ухо. Очень нежно.
Ненавижу его.
– Ну, скажи хоть что-нибудь.
– Ммм... давай лучше ты мне что-нибудь скажешь. Что-нибудь хорошее, – дышу я чересчур часто, но, может, он подумает, что это я так завелся... пусть думает. Пусть он так думает, пожалуйста. Тихонько тянусь рукой к краю кровати. То, что мне надо, прямо там, с краешку, под матрасом... Пусть только мне удастся его достать, и, клянусь, я буду держать его под подушкой... всегда-всегда, прямо под чертовой подушкой...
– Любишь комплименты? – тихий смех. – Эй, куда ты уполз?
Такая широкая кровать. Двуспальная, мать ее. Не дергайся, не напрягайся... будь послушным. Будь лапочкой, Дин. Это все, что тебе остается.
– А ты хочешь сделать мне больно, большой парень? Я с мужиком два года не был. Можно я хоть смазку возьму?
Он опять смеется и отпускает меня, и – да, да, Господи, вот и все, что мне нужно. У меня это и секунды не займет.
Как же резко обрывается его смех, когда дуло моего револьвера упирается ему в лоб.
Это даже лучше, чем секс.
Только не расслабляйся, Дин, велю я себе. Он профи. Не дай ему тебя снова одурачить. Правило номер один – НЛБ. Никакой Лишней Болтовни.
– Вон из моей постели немедленно. Руки прочь от меня, немедленно. А не то я тебе третий глаз открою, аккурат между твоих двух. НЕМЕДЛЕННО.
Он не пытается заговорить мне зубы. Знает, что я не шучу. Чувствует, должно быть. Он тут же подчиняется, выпутывается из одеял, встает с кровати, пятится к двери. Не хочет поворачиваться ко мне спиной...
Я пытаюсь перевести дыхание.
– А я все думал, – тихо говорит он. – Все думал, какая же у тебя «пушка»? С тех самых пор, как ты сказал Джейку, что яйца мне отстрелишь.
– Это предложение все еще в силе.
Он что, улыбается? Не так уж здесь и темно, какая тут темнота с этой белой кутерьмой за окном, но я все равно не вижу...
– Ты все неправильно понял, – он разговаривает со мной мягко, успокаивающе. Как с ребенком. Он, верно, и понятия не имеет, что когда я слышу такой голос, я только что не слепну от бешенства. А как меня трахать – так я уже и не ребенок, а? Чертов хрен безмозглый. – Это было всего лишь... предложение.
– Ах вот как? – шиплю я, и в моем голосе столько ненависти, что он аж вздрагивает. Получай, сука. Только пальцем не так шевельни – я тебе башку снесу. Это еще если пожалею, конечно. – В твоем далеком детстве это так называлось? Потому что у нас тут это называется «подкрасться к спящему человеку и попытаться его отыметь». Давай-ка, мать твою, проясним вопросы терминологии!
– Ты жил здесь не один.
– Не твое дело.
– Ты жил здесь с мужчиной.
– Не твое сучье дело.
– А смазка в доме есть, – заканчивает он напрямик. – В той комнате, где ты меня поселил. В прикроватной тумбочке. В верхнем ящике.
У меня темнеет в глазах. Я ни разу не прибирался в Ричиной комнате. Как Тео выразился вечером? Рука не поднялась...
– Уходи, – говорю ему. – Уходи, пока я ничего с тобой не сделал.
Он переминается с ноги на ногу. С очень неловким видом. Интересно, ему и правда жаль?
Или он просто клянет себя за то, что дал мне дотянуться до револьвера?
– Прости, – вздыхает он. – Похоже... кажется, я не так тебя понял. Вот и все.
– Уходи.
Он уходит. И закрывает за собой дверь.
Роняю руку, даю револьверу выскользнуть из пальцев. Еще несколько мгновений сижу неподвижно. Дышу. Вдох – выдох. Вдох – выдох.
Затем встаю и включаю свет.
Старые часы с маятником у меня на стене показывают десять минут первого. Ну да, я ведь сегодня рано ушел спать – еще, наверное, даже десяти не было... А руки-то у меня дрожат. И я весь в поту. Мокрый как мышь. Вытираюсь рубашкой. Подхожу к окну, прижимаюсь лбом к стеклу – оно чуть подрагивает. Смотрю на затейливые морозные узоры, которыми оно расписано.
А потом я делаю то, чего мне еще ни разу не приходилось делать, ни разу за всю мою жизнь в этом доме. Я запираю дверь спальни на ключ изнутри. Теперь можно снова лечь. Попытаться уснуть – может, у меня даже получится. Если ему снова что-нибудь взбредет в голову, ему придется сначала разобраться с замком, а уж это меня точно разбудит.
Только я знаю, что он больше не придет.
И чтоб мне провалиться, если я понимаю, почему мне от этого знания так тошно на душе.
* * *
Я просыпаюсь перед рассветом.
Люди раньше часто путались во времени. Я тоже путался. Потому что когда видишь кругом столько снега, то почему-то сразу решаешь, что если темнеет, то всего шесть вечера... а если светает, то уже за семь утра. Это все ерунда. Потому что зима-то у нас не всегда. На самом деле сейчас лето, и дни стоят длинные. Не такие длинные, как были раньше, но длиннее, чем зимой. Не знаю, как такое возможно. Но убедиться легко – стоит только глянуть в окно.
В окне посветлело – свет стал из грязно-серого молочно-серым. Скоро рассвет. Полчетвертого утра... может, пять.
И в комнате холодно. Не просто зябко – пробирает до костей. Я и просыпаюсь-то оттого, что начинаю дрожать от холода под одеялами. А мое дыхание оставляет в воздухе облачко пара.
Плохо. Значит, огонь в каминах погас. А еще это значит, что не надо было выключать обогреватель. Но он ведь сжирает весь воздух в комнате. Оставишь его на ночь – утром просыпаешься, а дышать нечем...
Черт. Нет, это просто невыносимо.
Осторожно высовываю руку из-под одеяла – ХОЛОДНО!!! – хватаю со стула свою одежду и утаскиваю ее к себе, в гнездо из одеял, где еще сравнительно тепло. Ненавижу спать одетым, но, похоже, спать мне сегодня так и так не дадут. Хреновая ночка, чтоб ее.
Одеваюсь, заворачиваюсь в одеяла и сижу – греюсь. Вроде бы помогает – становится чуть-чуть теплее. Отчего же такой холод-то? Из-за бури? Но она, похоже, даже стала немного потише. Не бьет больше в крышу, не воет...
...а на стекле больше нет узоров. И снегом оно больше не залеплено.
Потому что я вижу сквозь него, как пляшет метель. В буре, должно быть, много ветров – много маленьких снежных вихрей водят за окном хороводы. Снежный бал – холодно, но красиво. Завораживает. Как огонь.
И там, в вихрях, я снова вижу это.
Тень за окном.
Только это не белая тень. И она не танцует. Она замерла вдалеке... и это не она, а он. Мужчина. Широкие плечи, черное пальто... странно знакомое. И поза тоже знакомая – руки в карманах, плечи чуть приподняты. Поза терпеливого ожидания.
Выбираюсь из кровати, иду к окну. Подхожу и обнаруживаю, что моя тень тоже подобралась поближе. Ветер кидает снег в стекло, и на секунду я теряю ее из виду... и вдруг – вот же она! Прямо за окном.
И я опять перестаю дышать.
Потому что это Ричи.
Ричи, такой, каким я его помню – пальто немного тесновато в плечах, воротник поднят, волосы цвета речного песка взъерошены ветром. Он бледен и выглядит усталым... но самым что ни на есть живым.
– Ричи? – шепчу я. – Рич... да как же это может быть?..
Он улыбается.
Я дотрагиваюсь рукой до стекла. И Ричи по ту его сторону делает то же самое.
Моя ладонь едва не примерзает к гладкой поверхности. Пальцы немеют от холода.
Но мне все равно.
Его губы двигаются. Я не могу понять, что он говорит. Может, и ничего...
...а может быть, он говорит мне: Пойдем.
А потом – его улыбка не тускнеет ни на миг – он отворачивается. И уходит по снегу прочь. Медленно. Не оглядываясь.
– Ричи!
Он уходит.
– РИЧИ!!!
Я подлетаю к двери, вожусь с замком, теряя драгоценные секунды, проклиная себя за то, что вообще запер эту дурацкую дверь. Выбегаю из комнаты в коридор, несусь по коридору в гостиную, из гостиной в прихожую – к черту пальто, он же уходит! Торопливо поворачиваю ручку, откидываю цепочку...
...и я уже за порогом.
Сначала я даже холода не чувствую. Я вижу его спину – вдалеке... Когда он успел уйти так далеко? Он же так медленно бредет! Я тороплюсь вслед за ним, бегу, поскальзываясь, спотыкаясь, проваливаясь в снег, падаю, вскарабкиваюсь на ноги и снова бегу...
– Ричи!
Он не смотрит назад.
– Рич!
И вдруг, внезапно – он так далеко от меня. Я его едва вижу. Секунда – и его нет.
– РИИИИИЧИИИИ!
Его нет.
Я стою один, а вокруг меня – снежная буря.
Я не чувствую ног.
И рук не чувствую. И словно ледяная маска вместо лица. Я не вижу Ричи. Я не вижу своего дома, а ведь я не мог далеко уйти... Я ничего не вижу. В глазах у меня – белизна. Холодная, ледяная белизна...
– ИДИОТ! ДОЛБАНУТЫЙ НА ВСЮ ГОЛОВУ ПРИДУРОЧНЫЙ СОПЛЯК!!!
Кто-то хватает меня за руку – мне даже странно, что я это чувствую. Хватает – и тащит по снегу назад. Нет. Нет, ведь Ричи же может вернуться, правда? Я кричу. Кричу, отбиваюсь, откуда ни возьмись у меня снова есть ноги... но все бесполезно. Вот уже и дверь – она открывается, и меня швыряют в дом. Лечу и слышу, как она захлопывается.
Приземляюсь на ковер и смотрю на того, кто это сделал.
Тео. Ну конечно, Тео, в своей черно-красной парке. Снимает защитные очки. Смотрит на меня так, словно я – не я, а трехголовая зебра.
– Что это за выкрутасы? – голос у него злой и... испуганный? – Какого черта ты это сделал?!
Я не могу произнести ни слова. Просто смотрю на него.
– Дин... – злость уходит из его голоса. Теперь он обеспокоен. – Ты что-то увидел?
Не отвечаю.
– Что это за парень, которого ты так звал? – он снимает парку, отряхивает снег с брюк. – Как его... Ричи?
Я вдруг всхлипываю. Так неожиданно, что сам себе удивляюсь. Болезненный всхлип, сухой. Слез у меня пока нет.
– Дин...
И все. Я сломался. Разревелся как девка. Нельзя... нельзя плакать. Никому от этого лучше не становится, ничего слезами не исправить... Но я плачу. Плачу, плачу, плачу... рыдаю. Задыхаюсь от плача, трясусь...
– Вот дерьмо... Ну-ка, дай я... Черт, только не подумай чего плохого, ладно?
Он снимает с меня рубашку, затем футболку, но я не сопротивляюсь, я делаю то, о чем он просит, поднимаю руки, чтобы ему было легче раздеть меня, потому что это так неважно. Все теперь неважно. Джинсы он с меня тоже снимает...
А потом он снимает свою рубашку и накидывает ее мне на плечи. И заворачивает меня в плед. И заново разжигает огонь в камине. Подталкивает меня к нему, садится рядом со мной на пол и приобнимает меня одной рукой.
А я все плачу. Плачу и плачу... и скоро у меня уже не остается слез.
Поэтому приходится плакать без них.
* * *
Меня будит шум в прихожей.
Я открываю глаза. Ничего не понимаю... я спал? Я у себя в постели, под одеялами, но на мне рубашка Тео... ох. Наверное, я задремал. После того как наревелся вдоволь. А, черт. Мне и думать-то об этом стыдно. До того стыдно, что аж морда горит.
Но что там за шум?
Выползаю из постели, влезаю в одежду. И как мне теперь с Тео разговаривать? Ночь для меня поделилась напополам. Не было бы первой половины – я был бы ему благодарен. Не было бы второй – я бы и вовсе не стал с ним разговаривать. А так – даже и не знаю. И голова болит.
Я выхожу в прихожую – и безо всяких дальнейших раздумий выпаливаю:
– Что за хрень?
Тео застывает на месте. Он вообще-то парку надевал, так что он застывает на месте с одной рукой наполовину в рукаве. Забавное такое зрелище. Но мне не до смеха. На полу рядом с ним – его сумка. А у него в руке – ключи от моего гаража.
– С добрым утром, – неуверенно говорит он.
– Ты что делаешь?
Он вздыхает.
– Убираюсь вон. Ты ведь хотел, чтобы я ушел.
Как мило.
– Хорошо ты устроился. После всего, что натворил, еще и меня же последним гадом выставляешь?
Он морщится.
– Перестань, Дин. Ты же знаешь, что я не это имел в виду. Просто я подумал... лучше мне уйти. Я все испортил. Ты меня пустил в дом, а я все испортил. Мне правда очень жаль. И теперь мне, наверное, лучше отсюда исчезнуть. Я могу в Ратуше жить. У них там кушетки есть.
– Можешь, если только ты дотуда доберешься, – фыркаю я. Буря-то никуда не делась, все воет за стенами. Так бесится, что в окне одна темень. – Думаешь, у тебя выйдет?
– У меня хорошая машина.
– Да ты до гаража не доковыляешь.
– Ну, до тебя-то я утром доковылял!
А я что, так далеко успел уйти? Быть того не может... но думать об этом сейчас больно, поэтому я просто напоминаю ему:
– Потому что буря тогда немного успокоилась. Наверное, как тогда в Орегоне – притворялась, что вот-вот кончится.
Он не отвечает, но вид у него упрямый. Гром меня разрази... да он у нас, похоже, и впрямь положительный герой, а?
– Тео, кончай спектакль. Никуда ты в бурю не поедешь. Раз уж ты такой совестливый, что тебе меня теперь видеть невмоготу, бери матрас и отправляйся жить в подвал. Но на улицу и не суйся, пока там не кончится это сумасшествие.
– Хороший ты парень, Дин.
И он поворачивается к двери.
Больше я ничего не могу поделать... и тут – как чертовски вовремя! – я начинаю кашлять.
Он резко оборачивается. И я не пытаюсь унять кашель. Кашляю, прислоняюсь к стене, сползаю по ней на пол. И это срабатывает: мгновение – и он рядом со мной, уже без парки. Роняет ключи на пол.
– Что такое?! Дин, с тобой все в порядке?
– Простыл немного, – выдавливаю из себя между приступами кашля. – Признаю свою неправоту... дурацкая была идея... раздетым на улицу...
– Лекарства у тебя есть?
– Да. В кухне, в холодильнике. В нижнем отделении, – пока говорю это, почти не кашляю, но дышу еще с трудом, тяжело, и он нервничает.
– Вставай. Я тебе помогу. Давай-ка посадим тебя в кресло.
– Просто принеси мне воды с кухни, а? – шиплю я. – Можешь это сделать?
Он уносится на кухню. А я подбираю с пола ключи от гаража и прячу их в задний карман джинсов.
С Ричи этот фокус тоже всегда действовал. Несмотря на то, что он отлично знал, когда я притворялся. Я это по его глазам видел. Он сразу все понимал – но не подавал виду и все равно делал то, чего я от него хотел. Он был замечательным человеком. Если бы не был, я не побежал бы за ним в метель.
Тео, разумеется, никуда не едет. Весь оставшийся день мы играем в больницу. Я сижу в кресле, укрывшись пледом, а он хлопочет на кухне. Делает мне чай. Он сказал, что на курсах в Патруле их учили, что горячий чай с медом или ромом – самое лучшее лекарство от простуды. Ага, если еще пенициллина добавить... К вечеру во мне столько чая, что я не понимаю, почему я до сих пор не желтый, как китаец. Но то ли это и впрямь помогает, то ли не так уж я и болен – голова у меня проходит, а когда я измеряю температуру, градусник показывает жалкие девяносто восемь градусов. Да, я пока слабоват. И иногда начинаю кашлять. Но это уже мелочи. Простуда меня никогда не брала. Хотя бы в этом – я сильный.
На ночь мы все-таки расходимся – каждый в свою комнату. Тео останавливает меня в коридоре.
– Не запирайся, Дин. Я тебя больше не побеспокою, обещаю тебе. Но если тебе станет хуже, я услышу, как ты зовешь. Я тоже не буду закрывать дверь.
Киваю. Звать его я не стану. Но пусть видит, что я ему верю. Я ведь ему и правда верю.
И только когда и у него, и у меня в комнате свет уже погашен, когда начинается настоящая ночь – только тогда я понимаю, что боюсь.
Окно у меня до сих пор чистое. Ни снега, ни инея. Словно кто-то его старательно вытер, приготовил маленький экран... чтобы я смог увидеть шоу. Я знаю, что это будет за шоу. И не хочу его видеть. Нет. Не надо. Пожалуйста. Только не снова... Что со мной? Я схожу с ума? Наверное, да... А сумасшедшие понимают, что они сумасшедшие? Не могу не смотреть в окно, притягивает взгляд кипящая бурей ночь... Там ничего нет, ничего, кроме снега. Но я боюсь. Боюсь и жду.
Лежу, закутавшись в одеяла, а нервы так натянуты, что, кажется, вот-вот порвутся... Что это, там что-то шевельнулось?.. Нет. Просто снег кружится... или нет? Кажется мне, или снежные хлопья сбиваются вместе, складываются в призрачную танцующую фигуру?.. Кажется. Но там, слева, сейчас точно было какое-то движение...
Это всего лишь маленький вихрь, но я вскакиваю и едва удерживаюсь от крика. Успокойся же, Дин. Нет там ничего. Ничегошеньки. Включаю свет и сажусь на кровать. Шепчу ругательства. Высмеиваю себя. Ну ты крут, Дин. Тебе двадцать один, а ты боишься спать один. Ты столько ночей провел здесь один, уговариваю я себя, еще от одной ничего тебе не сделается.
И мне вдруг становится так чертовски одиноко.
Тео ничего не говорит, когда я захожу к нему в комнату, но он не спит. Стою у двери и знаю, что он смотрит на меня. На мой силуэт на фоне окна.
– А у тебя «пушка» есть? – спрашиваю я наконец.
– Есть.
– И ты тоже приставишь ее мне ко лбу, если я залезу к тебе в постель без приглашения?
– Нет. Господи, конечно же, нет.
– Вот и хорошо.
Он сильный, а ладони у него сухие и горячие, и мне действительно хорошо, так хорошо, я уже и забыл, как от этого может быть хорошо... У него перехватывает дыхание, когда я к нему прижимаюсь, он ахает, когда я сажусь на него верхом, оседлав его бедра.
– Ты что, никогда их не снимаешь? – запускаю палец за резинку его «боксеров».
– Привычка, – его ладони оглаживают мой торс, неторопливо, основательно, словно он пытается увидеть меня руками. У меня от этого голова кружится. Мысли путаются.
– Я не хотел тебя пугать. Ну, вчера.
– Знаю.
– Я думал, ты сам хочешь.
– Знаю.
– Я...
– Знаю.
Сначала я немного беспокоюсь. Не хочу нечаянно назвать его чужим именем. Пусть даже ему все равно – не хочу. Но... с ним все по-другому, совсем не так, как с Ричи. Ричи всегда начинал с поцелуя – долгого, жадного, от которого мне становилось нечем дышать, но все равно хотелось еще... Тео поднимается вверх от моей груди к плечам и шее и только потом добирается до лица и целует в губы – мягко, осторожно, ласково, и мне от него так тепло, и я становлюсь податлив и послушен... Ричи пробегался по всему моему телу самыми кончиками пальцев, словно он был пианистом, а я – его инструментом, и он знал, где нажать чуть сильнее, а где просто задержать пальцы над кожей, почти не касаясь, и, черт возьми, он умел на мне играть. Тео – гладит, словно хочет захватить как можно больше меня в ладонь, заставляет меня стонать и со свистом тянуть в себя воздух, и выгибаться у него в руках. Ричи шептал мне на ухо – шептал, как ему со мной хорошо, и как он меня хочет, я от этого заводился, как от стартера. Тео ничего мне не говорит, я только слышу, как он дышит – тяжело, хрипло – и я знаю, что это все я, это из-за меня с ним такое творится, и теряю от этого голову. А потом – потом я перестаю их сравнивать, забываю думать. Мысли не имеют значения. Только чувства имеют значение. Чувства и ощущения.
– Ты куда?
– Я все-таки возьму смазку из того ящика, ладно? А то сдается мне, ты не шутил тогда насчет двух лет...
– Да плевать!
– Мне не плевать.
И, может быть, именно это и сводит меня с ума, такое горько-сладкое, пьянящее чувство – кому-то еще на меня не плевать. Блаженство... Счастье.
– Ох. Оооххх...
– Дин? Тебе больно?..
– Ох, да замолчи же ты. Заткнись и трахни меня.
И он замолкает, вот только я не могу молчать, но он не задает больше вопросов – должно быть, уже понял, что я кричу не от боли. А я кричу, так кричу – потому что это слишком хорошо, потому что он так ласков со мной, потому что все мои чувства обострены до предела. Потому что я больше не одинок.
И когда подходит время для последнего, завершающего крика, я не называю ничьих имен – ни его имени, ни того имени, которое я так боялся назвать. Имен нет. Нет слов.
Я просто кричу.
И это здорово.
* * *
Когда на кухне горят и печь, и плита, это самое теплое место в доме. Так что мы оба спасаемся там от холода. Я готовлю завтрак, а Тео сидит на стуле у окна, скрестив ноги. Он притащил с собой газету с очередным кроссвордом, но не разгадывает его – просто торчит на кухне и болтает. Я иногда огрызаюсь на него – не потому, что он меня и правда так уж бесит, а так, по привычке. И, кажется, он это понял – он не обижается. Просто улыбается – ухмыляется – и болтает дальше.
Он вообще не перестает улыбаться.
Это немного достает, если честно. То есть мне, конечно, приятно, что от меня так повышается настроение, но все равно – это ж ненормально, когда у человека все время рот до ушей, правда? В конце концов, когда я в очередной раз, обернувшись, вижу эту его улыбку, я не выдерживаю – лезу в ящик стола, достаю упаковку таблеток и сую одну таблетку ему в руку.
– Держи-ка.
– Это еще что? – он недоверчиво ее разглядывает.
– Лимонная таблетка. Ее в чай и кофе кладут. Она кислая. Ешь.
– Чего?..
– Может, лыбиться перестанешь...
Он переводит очумелый взгляд с таблетки на меня – и начинает хохотать. Я вздыхаю.
– Как это на тебя похоже. Дин, да что с тобой не так, а?
– Не люблю улыбчивых людей, – сообщаю ему я. – Никогда не могу сразу угадать, маньяки они или просто идиоты.
– А вдруг и то и другое? – он снова ухмыляется, сует таблетку в рот и демонстративно разжевывает. Все с той же ухмылкой. Я картинно округляю глаза.
– Обалдеть. Я потрясен до глубины души.
– Я лимоны на спор жрал. С кожурой, – поясняет он. – Разводил так ребят. Ну, на той работе.
– А где ты раньше работал?
– В береговой охране, – беззаботно отзывается он, глядя, как я переворачиваю на сковороде ломтики консервированной ветчины. – В Сан-Франциско.
Редкостное постоянство. Из одной спасательной службы – прямиком в другую. Если подумать, то снег-то – та же вода, только замерзшая.
– Забавно. И что, все мужики-спасатели так и трахаются между собой как кролики? А если нет, то где ж ты этому успел так научиться?
Ну наконец-то. Тишина у меня за спиной. Ура мне.
– Знаешь, – произносит он, помолчав, – я все хочу с тобой поговорить. Объяснить, почему я тогда к тебе вломился, как к себе домой.
– Срань господня... Тео, мы, кажется, закрыли эту тему.
– Я просто хочу, чтобы ты знал. Не хочу, чтобы ты считал меня насильником.
Насильников вина не изводит до того, чтобы пытаться свести счеты с жизнью таким экзотическим способом, каким он вчера пытался это сделать. Но я ему об этом не напоминаю. Перекладываю ветчину со сковороды на тарелки, на которых уже лежит по глазунье, и ставлю на стол перед ним.
– Ешь. И если тебе действительно так надо излить душу, то валяй, рассказывай. Сейчас. Потому что больше я об этом разговаривать не желаю.
И он рассказывает. С набитым ртом, но довольно внятно, и вроде бы даже в его словах можно уловить смысл. Да, говорит он, в Патруле зачастую дела обстоят именно так. И вообще, если честно, то оно много где так обстоит. Потому что когда снег пришел в первый раз и поднялась паника, то, вопреки всякой статистике, первыми начали умирать женщины. Из-за того, что не верили метеорологам и выходили на работу после штормовых предупреждений. Из-за того, что материнский инстинкт поднимал их из постели, и вместо того чтобы отлеживаться, они, с гриппом, с пневмонией, продолжали надрываться, заботясь о доме и семье, пока не становилось слишком поздно. Из-за того, что они были попросту слабее физически. Из-за того, что когда начался хаос в городах, когда стала кончаться еда и цены взлетели до небес – тогда оказалось, что женщину легче зажать в углу, ограбить и прирезать, чем мужчину. Были и еще причины. Много причин.
Почти у всех женщин, что выжили в первые два года снега, были мужья, которые их отчаянно защищали. Те, у кого их не было, могли постоять за себя получше многих мужчин. Мужья, озверевшие после двух лет сущего ада, готовы были убить любого, кто хоть одним глазом глянет на их жен. Женщины, сумевшие защитить себя сами, были придирчивы в выборе спутника. Рядом с ними мужчины чувствовали себя слабыми. И это их унижало.
И даже если чудом выжившая незамужняя красотка не была боевого нрава, ей чаще всего было не до мужчин. Женщины, как любые самки в период кризиса, чувствовали себя уязвимыми. В такие времена нельзя беременеть – подсознательно или нет, они не хотели рисковать. Холод оказался никудышным возбудителем.
– Иногда и вправду легче друга в койку затащить, чем бабу, – разглагольствует Тео, запивая ветчину здоровенным глотком чая. – Знал я как-то одного парня, вроде как психолога, так у него было целое научное объяснение – правда, я его никак не мог запомнить. Но в общих чертах наша проблема в том, что мы никак не можем с этим смириться. То есть мужик может хотеть мужика – потому что, если верить этому психо-чуваку, все мы от природы латентно бисексуальны. Но вот признаться в этом ни себе, ни кому другому мужик не может, потому что все мы выросли в обществе, ориентированном на пары мужчина-женщина. И поэтому легче притвориться, что ты был пьян и не соображал, что происходит, или что ты был слишком сонный и не успел возразить, что-нибудь в этом роде. До тех пор пока тебе не приходится ни в чем признаваться, все идет нормально. Не знаю. Я не хотел выглядеть похотливым уродом... но мне показалось, что я тебе понравился. Понимаешь? Джейк ведь сказал мне, что ты почти всегда на людей только огрызаешься, болтать не любишь... что ты чуть ли не человеконенавистник. Что если ты вообще со мной будешь разговаривать, пока я у тебя живу, то мне уже здорово повезет. И вот я приезжаю – и ты очень даже со мной разговариваешь, понимаешь меня?
– Ну так, – одариваю его взглядом, полным сарказма. – Вот так я всегда и начинаю флирт. Рассказываю историю про Роаноке и исчезнувшую колонию.
Целую секунду мне кажется, что он вот-вот покраснеет. Но, увы...
– Я решил, что понравился тебе. Только вот мне не верилось, что ты мне об этом когда-нибудь скажешь. Тогда я и подумал: почему бы не попробовать? Так что если бы ты захотел, ты всегда мог бы сказать, что твоей вины тут нет – ты же спал...
– Боже ты мой, так ты мне услугу оказывал!
Вот теперь он все-таки краснеет. Ура мне еще раз.
– Послушай меня, Тео. Чтобы уж прояснить все раз и навсегда. Я знал, что я бисексуален – причем совсем не латентно – еще в школе. До того, как пришел снег. И уж если я чего-то хочу... о, я всегда об этом говорю. Ты, наверное, уже заметил. И нечего давиться чаем, я тебе больше заваривать не буду.
– Благодарю покорно, – ворчит он. – Чай себе сделать я, знаешь ли, и сам могу.
– Серьезно?
– Серьезно. И вообще я умею готовить.
– Отлично! – моя ухмылка ничем не уступает его. – Тогда обед готовишь ты!
Иногда просто умора – смотреть, как у него меняется лицо.
* * *
Буря все не кончается. Мы уже перебрали весь мусор с чердака, и теперь нам ничего не остается делать, кроме как трахаться и разговаривать, а трахаться все время невозможно. Я бы, если честно, и без разговоров обошелся, но вот Тео без них не может. А я, в общем-то, порядком привязался к Тео.
Мы много о чем говорим. О его работе, о моем доме, о Джейке, о машине Холли... обо всем подряд. Но о по-настоящему серьезных вещах мы говорим только ночью. Ночью мы говорим о прошлом. О том, как все было раньше. О фильмах, которые он смотрел... о группах, которые я слушал... обо всем, чего больше нет. Мы обнаружили, что ни один из нас не может заснуть сразу после секса. И мы убаюкиваем друг друга разговорами, лежа рядом друг с другом в постели. В его постели. Свое окно я пока видеть не хочу. Да, я, наверное, слабак. Ну и пусть.
До по-настоящему больных тем мы добираемся на пятую ночь. Это я все начал. Потому что это я опять задал ему Тот Самый Вопрос.
– Почему вы застряли здесь? – спрашиваю я, растянувшись на спине и положив голову ему на плечо. – Только не надо снова пудрить мне мозги: «Начальник скажет – Патруль пляшет», – и все такое... в это я не верю.
В этот раз он даже не напрягается. Только тихонько вздыхает.
– Дотошный ты, Дин.
– Это мое боевое прозвище.
Он хмыкает.
– Дотошный Дин... а фамилия?
– Ахига.
– По-индейски звучит.
– Это потому что она индейская. Были в роду индейцы. Со стороны отца.
– Вот почему у тебя волосы такие черные.
– Не отвлекайся. Ты мне не ответил.
Тео снова вздыхает.
– Честный обмен, – предлагает он. – Я тебе расскажу то, что ты хочешь знать. А ты расскажешь мне, кто такой Ричи. И почему мне пришлось тащить тебя в дом силком, когда ты решил, что увидел его.
Ах так? Хочешь по-плохому, Спасатель Малибу?
– Нет, так нечестно. О Ричи я тебе расскажу, если ты мне расскажешь о своей жене.
Вот теперь он напрягся.
– У меня нет жены.
– Но ведь дочь-то была... как ее звали? По-моему, ты мне не говорил.
Он молчит. Когда он снова заговаривает, у него холодный, спокойный, не свой голос.
– Ты думаешь, что кажешься от этого взрослее, да? Оттого, что делаешь людям больно. Оттого, что знаешь, как сделать им больно. Знаешь что? Да ни хрена. Кажешься ты от этого аккурат таким, какой есть. Мелким циничным дерьмецом. По-детски – именно по-детски – жестоким.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 14 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |