— Ты, я слышал в Москве, стал изрядным стихотворцем?
И кажется, за свои вирши поплатился?
— Да, я расстался с гвардией… Но не жалею об этом! — воскликнул Давыдов. — Душой и телом я гусар. В славном Белорусском полку, среди гусарской вольницы, обрел я новых друзей, готовых со мной в огонь и в воду. Они возбудили во мне стремление воспеть русского гусара!..
И он своим высоким, резким голосом прочел:
Стукнем чашу с чашей дружно!
Нынче пить еще досужно;
Завтра трубы затрубят,
Завтра громы загремят.
Выпьем же и поклянемся,
Что проклятью предаемся,
Если мы когда-нибудь
Шаг уступим, побледнеем,
Пожалеем нашу грудь
И в несчастье оробеем;
Если мы когда дадим
Левый бок на фланкировке
Или лошадь осадим,
Или миленькой плутовке
Даром сердце подарим!
Пусть не сабельным ударом
Пресечется жизнь моя!
Пусть я буду генералом,
Каких много видел я!
Пусть среди кровавых боев
Буду бледен, боязлив,
А в собрании героев
Остр, отважен, говорлив!
Пусть мой ус, краса природы,
Черно-бурый, в завитках,
Иссечется в юны годы
И исчезнет, яко прах!
Пусть фортуна для досады,
К умножению всех бед,
Даст мне чин за вахтпарады
И Георгья за совет!
Пусть… Но чу! Гулять не время!
К коням, брат, и ногу в стремя,
Саблю вон — и в сечу! Вот
Пир иной нам бог дает,
Пир задорней, удалее,
И шумней, и веселее…
Ну-тка, кивер набекрень,
И — ура! Счастливый день!..
— Живо! Пламенно! — одобрил Алексей Петрович.
— Довольно я был повесой! — говорил Давыдов. — Бывало, закручу усы, покачну кивер на ухо, затянусь, натянусь да и пущусь плясать мазурку до упаду… Как только загорелась война, я стал рваться в огонь, перешел в лейбгусарский полк — и вот я здесь…
— У такого командира, как Багратион, есть чему поучиться, — улыбался, глядя на своего пылкого двоюродного брата, Ермолов. — Только вот тебе мой непременный совет или даже приказ: немедленно сними свой красный ментик.
— Да отчего же? — чуть ли не возмутился Денис. — Горжусь, что лейб-гусар!..
— Да оттого, братец, — с легкой насмешкой проговорил полковник, — что можешь быть в нем ранен или убит от своих… Ближе остальных французов к нам корпус Бернадота, а у него красные ментики, подобные нашим лейб-гусарским, носит 10-й Парижский полк…
Несмотря на страшную усталость после тяжелого боя и изнурительного отступления, Ермолов проговорил с ДРНИсом Давыдовым до утра. Они вспоминали близких и родные, оставшихся в России, перебирали имена славных командиров, рассуждали о настоящей кампании, где русским приходилось действовать против грозной армии Наполеона без союзников.
Прусской армии как боевой единицы фактически уже не было.
Как мы помним, перед Аустерлицем Пруссия была уже готова выступить против Наполеона, по союзники, не дождавшись ее помощи, вступили в решительное сражение с французами. Последствием Аустерлпцкого разгрома был отказ Пруссии от союза с Россией и Австрией и сближение с Францией. Но, уступая громкому требованию общественного мнения и сильному нажиму извне, от противников наполеоновской Франции — Англии, России, Швеции, король Фридрих-Вильгельм в следующем, 1806 году объявил Наполеону войну.
В помощь 140-тысячной прусской армии были направлены два русских корпуса: 60-тысячный под началом Беннигсена и 40-тысячный, возглавляемый Буксгевденом. Главнокомандующим был назначен престарелый фельдмаршал Михаил Федотович Каменский; Кутузов, на которого Александр I переложил всю вину за поражение при Аустерлице, находился не у дел. Управление русской армией оставляло желать лучшего: оба корпусных командира постоянно враждовали друг с другом, а болезненный старик Каменский не обладал достаточной волей, чтобы согласовать их действия.
Однако прежде чем русские соединились с пруссаками, те успели повторить роковую ошибку, совершенную за год перед тем австрийцами. Они без разведки выдвинулись далеко вперед, а Наполеон воспользовался этим и атаковал союзников. При Йене и Ауэрштадте 2 октября 1806 года произошли два крупных сражения, в которых Франция полностью разбила немецкую армию.
Фридрих-Вильгельм, призывавший на помощь русских, одновременно посылал к Наполеону доверенных лиц, умоляя заключить мир с выплатой огромной контрибуции и уступкой Франции новых земель. До какой степени доходило его унижение перед грозным завоевателем, видно из письма Наполеону в Берлин, в котором Фридрих-Вильгельм писал:
«Крайне желаю, чтобы Ваше Величество были достойно приняты и угощены в моем дворце. Я старался принять для того все зависящие от меня меры. Не знаю, успел ли я?»
Таковы были союзники русских в борьбе с общим врагом:
один, австрийский император, молил Наполеона в 1805 году о пощаде Вены; через год другой, король прусский, старался сделать ему приятным пребывание в Берлине. Иначе угощали Наполеона русские в 1812 году, в Москве, в теремах Кремлевских…
Несмотря на все мольбы Фридриха-Вильгельма, французский император не желал слышать о мире, и аппетиты его росли. Покончив с пруссаками, он обратился против русских и в половине ноября со 160-тысячной армией двинулся к Висле. Наполеон стремился отрезать противника от границ России, окружить и уничтожить его, как это было сделано с австрийцами и пруссаками.
Русское командование своими противоречивыми указаниями, кажется, совершало все, чтобы облегчить Наполеону его задачу.
Перейдя границу, оба русских корпуса соединились в начале декабря в Пултуске, куда прибыл главнокомандующий.
Он приказал Беннигсену выступить к реке Вкре; одной части корпуса Буксгевдена было велено двинуться туда же, по только несколько правее, через город Голимин; другая часть была направлена в угол между реками Бугом и Наревом для обеспечения левого фланга русских. Однако, получив сведения о приближении Наполеона, Каменский приказал всем войскам, направленным к Вкре, вернуться к Пултуску, где решился принять бой. Через несколько часов престарелый фельдмаршал отказался и от этого намерения. Он велел обоим корпусам отступать к границам России, а сам покинул армию.
Посюянное колебание Каменского привело к страшной путанице во всех передвижениях русских войск. Путаница эта была столь велика, что сбила с толку самого Наполеона.
Предполагая, что русские собираются у Голимина, он направил туда главные силы, тогда как большая часть русской армии вернулась к Пултуску. К этому городу продолжал наступать лишь один корпус маршала Ланна.
Беннигсен решил действовать на свой страх и риск и принять бой у Пултуска. Русская конница атаковала с флангов обе половины неприятельского корпуса и понудила его к отступлению. Бой окончился 14 декабря в восемь вечера, в совершенной темноте. Потери русских достигали трех с половиной тысяч, у французов же — от семи до десяти тысяч.
В тот же день произошло славное для русского оружия сражение у Голимина, где отличился Ермолов, руководивший на правом фланге тремя ротами конной артиллерии.
Здесь собрались под командой Голицына остатки разных дивизий, сбившиеся с пути вследствие беспорядочных распоряжений Каменского. Имея под началом сборный отряд, Голицын с утра до вечера держался против главных сил Наполеона и отошел лишь с наступлением темноты.
Несмотря на удачный исход боя при Пултуске, Беннигсен ввиду превосходства неприятеля решил отступить полевому берегу Нарева. Наполеон не преследовал русские войска и расположил свою армию вокруг Варшавы на зимние квартиры.
В это время был получен приказ о назначении Беннигсена главнокомандующим всей армией; Буксгевден уехал из войск, и двоевластие было наконец устранено.
Беннигсен упустил случай разбить отдельно расположенные неприятельские корпуса. Он ограничил свою задачу прикрытием западной границы России и Кенигсберга, где находилась резиденция прусского короля. Наполеон, не зная этого, требовал от Бернадота завлекать русских как можно дальше в тыл по направлению к Нижней Висле. Сам он с главными силами намеревался отрезать русских от границ их Отечества и прижать к морю.
К счастью, офицер, посланный Наполеоном к Бернадоту, был перехвачен гусарами Юрковского. Узнав об угрожающей армии опасности, Беннигсен стянул свои сильно разбросанные войска, за исключением прусского корпуса Лестока, и начал медленно отходить к местечку Прейсиш-Эйлау, где и решил дать сражение. Будь на месте его полководец суворовской хватки, он вместо ничего не дающей русской армии трехдневной ретирады предпринял бы наступательную операцию, которая бы опрокинула намерения Наполеона. Но все было пожертвовано в угоду ложного мнения, будто бы русскому войску выгоднее оборонительное, чем наступательное, действие.
Как будто бы за семь лет перед этим не было Суворова…
С рассветом 27 января 1807 года русская армия была поднята в ружье.
Еще курились костры на месте ночлега войск, которые черными полосами рассекали белое, незапятнанное поле будущего сражения. Перед Ермоловым, стоявшим на правом фланге с двумя конноартиллерийскими ротами, простиралась обширная болотистая равнина, совершенно неудобная для наступательных действий, с замерзшими озерами, лед которых, однако, не выдерживал и тяжести всадника. Левее, за равниной, на центральной дороге смутно угадывался городок Прейсиш-Эйлау, занятый французами.
Командир роты капитан Горский ходил по позиции, проверяя готовность солдат. За три дня непрерывных боев в арьергарде князя Багратиона, превозмогая глубокие снега, бездорожье, батарейцы истощили свои силы до предела.
Только мрак январских ночей прерывал кровопролитие, и солдаты кидались на мерзлую землю, чтобы забыться в коротком сне.
— Подымайся, сынок, — спокойно говорил Горский, тряся за плечо одуревшего от недосыпа солдатика. — Вон, у тебя нос и щеки побелели. Я тебе сальца гусиного дам, а ты потри хорошенько… Ишь апостол Тимофей, Тимофей полузимник миновал, а все студено…
Конную роту Горского Ермолов, командовавший у Багратиона всей артиллерией, употреблял в арьергардных боях чаще — как самую подвижную.
— Харитоныч, господин Горский! — позвал капитана Ермолов. — Боюсь, что на этой позиции простоим мы без пользы…
— Что ж, Алексей Петрович, — возразил Горский, — не довольно ли мы несли француза на своих плечах?
— Нет, господин капитан, — смягчая улыбкой официальность обращения, сказал Ермолов, — береги солдата —до битвы пуще красной девицы, а уж во время боя не щади ни лошадей, ни людей!
Оба офицера замолчали, вслушиваясь в далекий шум, доносившийся из вражеского стана.
…Наполеон, полагавший, что русская армия разбросана и что перед ним только корпус Голицына, был изумлен неожиданной встречей со всеми нашими силами. Обманутый в своем стратегическом предприятии, он вознамерился давлением на левый фланг все-таки отрезать противника от границ России и прижать к морю. Не думая, что Беннигсен решится на генеральное сражение, французский император следовал за ним с главными силами по большой дороге, имея в двадцати пяти верстах от себя справа корпус Даву, а влево, верстах в двадцати, — корпус Нея, преследовавшего пруссаков Лестока; Бернадот, не получивший приказаний Наполеона, так как курьер к нему был перехвачен русскими, находился в нескольких переходах.
Лишь краткую передышку имели артиллеристы Ермолова, бывшие все эти дни в деле. Но, глядя на тридцатилетнего полковника, никто бы не приметил на его лице и тени усталости. Он снова искал самого жаркого боя. Отрываясь от воспоминаний об изнурительных арьергардных стычках, Ермолов сказал молчавшему Горскому:
— Помни, Харитоныч, суворовский наказ. Каждый воин — знай свой маневр. Мы, прости господи, не прусские куклы и, ежели нужда будет, не останемся глядеть на беду соседа…
Дружное «ура!» слева прервало его наставления. Вдоль линии русских войск медленно двигалась небольшая группа всадников. Впереди в окружении штабных офицеров ехал высокий, сутулящийся в седле Беннигсен; процессию замыкал эскадрон Санкт-Петербургских драгун — в касках с конскими хвостами и серых шинелях с розовыми погонами. А в середине, между трубачами и литаврщиками своего полка, собственной персоной полковник Дехтерев держал в руках трофейного орла.
Потом, с 1812 года русские привыкли смотреть равно душно на знамена Наполеона, десятками привозимые к Кутузову. Но в 1807 году исторгнутый из рук французов орея завоевателя почитался трофеем великим. Вот почему батарейцы, выстроившиеся впереди своих пушек, капитан Горский и даже Ермолов так согласно подхватили клич, и это «ура!» грозно и тяжело потекло над равниной Прейсиш-Эйлау, достигая расположения неприятеля и Наполеона, делавшего последние приготовления к сражению, для него неожиданному.
Целью Беннигсена было соединение с прусским корпусом Лестока и защита Кенигсберга; задачей Наполеона — разгром русских, если они примут бой.
Русская армия примыкала правым крылом к селению Шмодитен, а левым простиралась до деревни Саусгартетг.
Позади правого крыла армии пролегала кенигсбергская дорога, а за центром — дорога, ведущая в Россию. Четыре дивизии, имея в середине отряд Маркова, построены были в две линии — первая развернутым фронтом, вторая колоннами. Впереди стояли артиллерийские батареи. Резерв был в двух; местах: позади левого крыла дивизия Каменского-2-го и за центром — Дохтурова. Конница стояла на флангах армии и в центре. Казаки, поступившие под начало Платова, расположились в разных местах боевой черты.
Русская армия насчитывала до 78 тысяч человек, у Наполеона под Эйлау вместе с подошедшими корпусами Даву и Нея было около 80 тысяч.
Местоположение представляло слегка холмистую равнину, примыкающую левой стороной к легким возвышенностям, господствующим над левым флангом русских. Снег покрывал землю глубоким слоем, что затрудняло перемещение артиллерии.
Наполеон сосредоточил главные силы на своем правом фланге: корпус Ожеро, кирасирская дивизия Гопульта, копная гвардия, драгунская дивизия Груши, дивизия СентИлера. Видя перед собой все силы русских, французский император не мог не подосадовать на судьбу, лишившую его в такой решительный день содействия корпуса Бернадота.
Между тем жестокая канонада гремела вокруг города:
неприятель стремился отвлечь внимание русских на их правом фланге, чтобы затем сокрушить левый, разгром которого должен был довершить подошедший Даву. После трех часов канонады Наполеон приказал всему центру главных сил двинуться вправо. Но в это время закрутилась метель с густым снегом, так что в двух шагах ничего не было видно. Пронзительный ветер нес снежные хлопья прямо в лицо французам, ослепляя их.
Корпус Ожеро потерял направление и, отделясь от дивизии Сент-Илера и всей кавалерии, внезапно для русских и для себя предстал посреди ничем не защищенного поля перед центральной артиллерийской батареей. Семьдесят жерл изрыгнули адом, и град картечи ударил по неприятелю. Маршал Ожеро, оба его дивизионных начальника, Дежарден и Геделе, пали, тяжело раненные. Полки Московский гренадерский, Шлиссельбургский, Владимирский, склоня штыки, немедля ринулись на врага.
Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трехгранное острие друг в друга. Толпы валились. Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов; раздавался только невыразимый гул, перемешанный с криками и стонами. В иных местах французы прорывались вперед, хватались за русские орудия, но мгновенно испускали дух под натиском русских прикладов и банников. Очевидцы утверждали, что подобного побоища не происходило в продолжение всей эпохи наполеоновских войн. Наконец наша взяла!
Корпус Ожеро был опрокинут и преследован русской пехотой с подоспевшей конницей Голицына. Задор достиг такой степени, что один из русских батальонов в пылу погови занесся за неприятельскую позицию и оказался у эйлауской церкви, в ста шагах от самого Наполеона.
Наполеон, решительность которого возрастала по мере умножения опасности, приказал Мюрату и Бессьеру с тремя дивизиями и конной гвардией ударить по гнавшимся при криках «ура!» русским войскам. Необходимо было спасти хотя бы часть корпуса Ожеро и остановить общий натиск противника. Более шестидесяти французских эскадронов обскакали справа бежавший в панике свой корпус и понеслись на русских, размахивая палашами. Загудело поле, и вихрь, взрываемый двенадцатью тысячами всадников, поднялся и взвился из-под копыт, как из громовой тучи. Сам Мюрат в своем опереточном костюме, с саблею наголо, летел в середину сечи.
Пушечный, ружейный огонь и штыки, подставленные русской пехотой, не остановили противника. Французская кавалерия прорвала первую линию и достигла второй. Но вторая линия и резерв устояли и плотным ружейным и батарейным огнем обратили французов вспять.
В этом приливе и отливе боя дивизионные генералы Гопульт, Далман, Корбино были убиты. Весь корпус Ожеро, три кавалерийские дивизии и конная гвардия разгромлены.
Шесть орлов досталось русским.
Еще одно решающее усилие — и сражение было бы выиграно. Но русские войска, атаковавшие неприятеля, были остановлены и отведены в состав главных сил армии. Этим воспользовались французы, которые, получив подкрепление, снова пошли в атаку.
Около часу пополудни на гребне высот замелькало несколько отдельных всадников. За ними показались отряды конницы, колонны пехоты и артиллерии. Горизонт зачернел. Холмы Саусгартена, дотоле безмолвные, сверкнули, оклубились дымом.
Беннигсен понял, что его левый фланг не выдержит натиска. Слабый отряд Багговута все более подавался к центру. Даву, оттеснив его за лес, занял высоты Саусгартена и поставил на них батарею крупнокалиберных пушек. Перекрестный огонь французских батарей взрывал поле битвы и все, что на нем находилось. Обломки ружей, щепы лафетов, кивера, каски летели в воздухе, все трещало и рушилось…
В это время из резерва прискакал Ермолов с тридцатью шестью конными орудиями.
Командовавший центром генерал-лейтенант Остен-Сакен в ВОЛНРПИИ говорил начальствовавшему над левым флангом графу Остерману-Толстому и начальнику его кавалерии Палену, видя всю армию почти уже обойденной:
— Беннигсен исчез… Я остаюсь старшим… Надобно для всеобщего спасения отступить!..
Храбрый Остерман-Толстой покачал головою, слыша предложение, вырвавшееся в минуту огорчения и досады.
Увидев подъехавшего Ермолова, он безмолвно махнул ему рукой влево. Этот жест полковник и должен был принять за направление. Мигом поскакав назад, Ермолов присоединил к своим орудиям еще одну роту конной артиллерии и, не мешкая, повел их на левое крыло русских войск. Алексей Петрович не знал толком ничего: с каким намерением начальства он туда отправляется? кого там найдет? к кому поступит под команду?
Русские войска образовали почти прямой угол, стоя под перекрестными выстрелами Наполеона и Даву. Ермолов увидел перед собою обширное поле на оконечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались.
— Сняться с передков! К бою! В картечь! — приказал он.
Едва первые орудия открыли картечную стрельбу, французы пришли в замешательство.
— Капитан Горский! — зычно, чтобы слышали все, провозгласил Ермолов. — Прикажи отослать назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей! Об отступлении не может быть и мысли!..
Дружное «ура!» батарейцев покрыло его слова. Потеснив пехоту неприятеля из Ауклапена, Ермолов начал обстрел батареи, установленной на высотах Саусгартена. Через некоторое время к нему прибыл юный генерал Кутайсов, командовавший артиллерией правого крыла армии. Так как Ермолов не находился под его начальством, Кутайсов не мешался в его распоряжения. Целых два часа Ермолов огнем сдерживал напор корпуса Даву, что дало возможность Остен-Сакену и Остерману-Толстому перегруппировать войска и подтянуть резервы.
Как только напор французской артиллерии ослабел, Ермолов приказал солдатам двигать пушки всякий раз, когда батарея окутывалась дымом, и подошел почти под выстрелы. Все свое внимание он обращал на дорогу, лежащую у подошвы возвышенности. Французы пытались провести свою пехоту именно по этой дороге, так как глубокий снег мешал им обойти стороной. Но всякий раз картечными выстрелами Ермолов обращал противника назад с большим уроном.
В это время отступавший левый фланг русской армии окончательно устроился, а резерв его отправился на подкрепление прусскому корпусу. Общая атака на лес была произведена с превосходным мужеством. Лес был очищен огнестрельным и холодным оружием. Если бы теперь Беннигсен двинул вперед центр армии, с Наполеоном случилось бы то же самое, что с союзниками под Аустерлицем.
Но войска остались стоять на месте. Напору Лестока содействовала лишь собственная его артиллерия, бившая в лицо войскам Даву и Сент-Илера, и батареи Ермолова, низавшие продольными выстрелами линию французов по всему протяжению, от левого до правого их фланга. Этот сосредоточенный огонь довершил, однако, дело.
Отступление французов, начатое сперва в полном порядке, обратилось в совершенное бегство, в результате чего двадцать восемь частью подбитых, а частью ничем пе поврежденных орудий были брошены на высотах. Еще один час — и Лесток неминуемо овладел бы этой артиллерией, а затем и Саусгартеном. Но глубокая ночь все более густела над эйлауским полем, напитанным кровью.
Окружающие селения пожирало пламя, и отблеск пожаров разливался на утомленные войска, все еще стоявшие под ружьем и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие костры биваков, к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие — все это грудами валялось на поле битвы.
…После совещаний и споров Беннигсен порешил оставить место сражения и повел части русской армии к Кенигсбергу. Погони не могло быть. Французское войско, как расстрелянпый корабль с изорванными парусами и обломанными мачтами, но еще грозное, оставалось без движения на поле боя.
Простояв девять дней на поле битвы, чтобы показать, будто он выиграл сражение, Наполеон 5 февраля приказал отступать и оставил Прейсиш-Эйлау, преследуемый русским авангардом и казачьими полками Платова. Торопливость в отступлении была видна всюду. Кроме лазаретных фур, полных мертвыми, умирающими и искалеченными солдатами, русские находили множество людей, просто выброшенных на снег, без одежды, истекавших кровью. Все селения на пути были завалены больными и ранеными — без врачей, без пищи и без малейшего ухода.
Потери русской армии в сражении при Эйлау составили 26 тысяч человек; у французов они были еще больше. Русские захватили две тысячи пленных и девять знамен; пруссаки — два орла. Хотя Наполеон и старался приписать победу себе, известие об этом кровопролитном и нерешительном сражении произвело в Париже сильное смущение. Позднее в разговоре с посланцем Александра I французский император признался: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить…»
…Действия Ермолова при Прейсиш-Эйлау обратили на себя внимание всех крупнейших русских военачальников.
Беннигсен, к концу боя желая ближе видеть наступление Лестока, находился на левом фланге и оказался свидетелем блистательных действий конной артиллерии. Он сперва был озадачен, заметив в отдалении от рот лошадей, передки и не увидев ни одного орудия, когда же узнал о приказе Ермолова, остался чрезвычайно доволен.
Ермолов по праву ожидал награду за подвиг — орден Георгия 3-го класса. Однако успехи его были приписаны 23-летнему генерал-майору Кутайсову, впоследствии проявившему себя, сыну фаворита Павла Петровича и племяннику генерала Резвого. Его привело на батарею, как вспоминал Ермолов, «одно любопытство». Князь Багратион объяснил командующему совершенную несправедливость, тот признал ее, но ничего не сделал для исправления ошибки.
Тем не менее, как отмечал в своих «Записках» участник битвы при Эйлау декабрист С. Г. Волконский, «с этого сражения началась знаменитость А.П.Ермолова в военном деле».
На одном из переходов русской армии, от Гейльсберга к Фридланду, в арьергард русских войск прибыл башкирский полк. Ермолов с поручиком артиллерии Павлом Граббе и Денисом Давыдовым с удивлением рассматривали незнакомое дотоле войско. Вооруженные луками и стрелами, в вислоухих шапках и кафтанах, вроде халатов, на мохнатых малорослых лошадях, башкиры были присланы в арьергард, как уверяли в штабе, чтобы убедить Наполеона, что против него восстали все народы России.
— Не спорю, — рассуждал Давыдов, — не спорю, что при победоносном наступлении армии нашей, восторжествовавшей несколько раз над французами, тучи уральцев, калмыков, башкирцев, ринутых в обход и тыл неприятелю, умножат ужас вторжения. Их многолюдство, храбрость, их обычаи и необузданность сильно потрясут европейское воображение…
— И что не менее полезно, вместе с воображением и съестные и военные запасы противной армии, — улыбнулся Ермолов.
— Но сейчас, — продолжал пылкий гусар, — противопоставлять оружие XV века оружию XIX и метателям ядр, гранат, картечи и пуль метателей заостренных железом палочек — безрассудство, хотя бы число этих метателей и доходило до невероятия!
— Да, триста тысяч резервного регулярного войска, стоящего на границе России с примкнутыми штыками, под начальством полководца, знающего свое дело, предприимчивого и решительного, — вот что может устрашить Наполеона… — задумчиво проговорил Ермолов.
— Глядите, глядите, господа, — воскликнул тоненький и изящный в свои восемнадцать лет Граббе, приподымаясь в стременах, — одпако же башкиры успели захватить какуюто важную добычу!..
Подскакавшие офицеры увидели плененного французского подполковника, который сидел с русским лекарем в кружку башкир. Подполковника природа одарила носом чрезвычайного размера, а случайности войны пронзпли этот нос башкирской стрелой насквозь, но не навылет: стрела остановилась ровно на половине длины своей. Пленного посадили на землю, чтобы освободить от беспокойного украшения. Однако, когда лекарь, взяв пилку, готовился распилить стрелу надвое, один из башкир узнал свое оружие и схватил лекаря за обе руки.
— Нет, бачка, — говорил он под хохот Ермолова и его спутников, — не дам резать стрелу… Она моя… Не обижай, бачка, не обижай! Это моя стрела… Я сам выну…
— Что ты говоришь? — вскричал Давыдов. — Ну как ты ее вынешь?
— Да, бачка! — возразил серьезно башкир. — Возьму за один конец и вырву вон! Стрела цела будет…
— А нос? — осведомился Ермолов.
— А нос? — отвечал тот. — Черт возьми, нос!..
Между тем подполковник, не понимая русского языка, очевидно, угадывал, о чем идет речь. Он умолял офицеров отогнать башкира и продолжить несложную операцию.
— Долг платежом красен, — сказал, отъезжая, Давыдов. — Французский нос восторжествовал над башкирскою стрелою… Однако, господа, — посерьезнев, добавил он, — хоть Наполеону и не удалось ни разу получить превосходство над русскою силой, я не понимаю, почему мы не атаковали его при Прейсиш-Эйлау, Пултуске, наконец, у Гейльсберга? Что за нерешительность?
— Слышал я, — отвечал ему Ермолов, — что Беннигсен во время последнего сражения снова испытал жестокий приступ каменной болезни. Несколько раз сходил с лошади, ложился на землю, а в самый разгар битвы потерял сознание…
— Сколько же мы будем еще топтать картофельные поля пруссаков? — несмело подал голос Граббе.
— Думаю, Павлуша, все решится одним сражением, — словно бы нехотя произнес Ермолов. — Наполеон хитер и коварен. Главнокомандующий наш обладает и опытностью, и знаниями, но нет у нас Суворова, чтобы вместо раздумной осторожности явить дерзость гения, и мы думаем только об обороне…
Армия подходила к городку Фридланду.
На заре 2 июня русская армия, расположившаяся перед Фридландом, завязала перестрелку с французами в передовых цепях. Но ни с русской, ни с неприятельской стороны нельзя было рассмотреть диспозиции войск, потому что еще не рассвело. Беннигсен был убежден, что перед ним только корпус маршала Ланна, и торопился после многих нерешительных действий разбить его. Однако Ланн искусными маневрами, пользуясь холмистой местностью, скрыл малочисленность своих войск и отправил к Наполеону гонцов с уведомлением о том, что перед ним вся русская армия. Снова вместо решительных маневров Беннигсен ограничился продолжительной бесплодной перестрелкой. Противник не терял зря времени. Вскоре против правого фланга русских появилась кавалерия, а обширный Сортлакский лес, лежащий перед левым флангом русских, заняла пехота.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |