Нина Шнирман Счастливая девочка Повесть-воспоминание 6 страница

— Анка, я сейчас буду мыть пол! Анночка удивилась.

— А ты знаешь, как мыть пол? — спрашивает.

— Конечно, знаю, — говорю. — Я буду мыть, как Бабушка!

— А ведро и тряпка? У тебя ведь их нет! — Анночка боится, что у меня ничего не выйдет.

— Ну и что, — машу я рукой, — попрошу у Даши!

Анка хохочет и хлопает в ладоши. Прихожу на кухню — Даша посуду моет.

— Даша, — говорю, — дайте мне, пожалуйста, ведро и тряпку, большую тряпку — мне надо пол помыть.

— Пол… помыть… — У Даши лицо, как будто она испугалась. — Давай я, что тебе там надо, подотру, — говорит.

— Спасибо, — говорю я очень вежливо, — но я должна помыть пол сама. По-настоящему!

— Сама, — повторяет за мной Даша и качает головой, взрослые вообще очень любят качать головой. Она из-под стола достает ведро с тряпкой, с большой тряпкой — Бабушка всегда такой тряпкой моет пол, — и спрашивает: — Я тебе воды налью? А то тебе не достать.

— Не достать, — говорю.

Даша наливает воду в ведро, смотрит на меня сморщенными глазами, отливает воду из ведра и говорит:

— Я тебе снесу?

— Спасибо, я сама. — Беру ведро, тряпку и тащу их.

— Когда надо воду сменить, скажи — я сменю, — кричит Даша.

— Скажу, — кричу я из коридора.

Ставлю ведро около стола, тряпку держу в руках и думаю, с чего начать. Анка смотрит на меня с сундука своими огромными глазами. Я знаю, с чего начать. Сухой тряпкой бросаюсь на лужу писек и начинаю, как Бабушка, эту лужу вытирать. Вытерла и сразу тряпку в ведро с чистой водой — мотаю её там туда-сюда, вода стала грязная, противно пахнет — это хорошо, значит, я всё правильно делаю! Вынимаю тряпку из ведра и мою пол вокруг всего сундука, и опять бросаю её в ведро и мотаю там. Теперь вода в ведре совсем грязная — надо менять. Я тащу её вместе с тряпкой на кухню. Даша чистит картошку. Смотрит в ведро:

— Хорошо, — говорит, — помыла, вода аж чёрная!

— Я ещё только начала мыть, — говорю, — смените мне, пожалуйста, воду.

— Ишь ты, — смеётся Даша, — только начала! Сейчас воду сменю и тряпку помою. — Она уходит. Пока её нет, я думаю, куда мне стол отодвинуть, чтобы было удобнее. Даша приносит ведро с водой и чистую, мокрую тряпку. Я тащу всё это в комнату. «Ну и ну!» — слышу Дашин голос. Ставлю ведро к двери, двигаю стол к сундуку.

— Можно я тебе помогу? — просит Анночка.

— Обязательно поможешь, только потом, попозднее, — говорю. Взрослые так всегда обманывают маленьких детей, но это обман не стыдный, потому что я это делаю, чтобы Анночка не расстраивалась. А помочь мне она не может.

Я мою пол, как Бабушка, во все углы влезла, всюду помыла, тряпку в ведро бросила, чулки сняла, на батарею положила, влезла на сундук, чтобы посмотреть на свою хорошую работу.

— Как хорошо ты помыла! — радуется Анночка.

Вот с сундука всё и видно. У Бабушки пол чистый и немножко мокрый, а у меня не пол, а просто лужа! Лужа на всю комнату! Надо вытирать.

Соскакиваю с сундука, ноги — в тапочки и говорю Анке:

— Надо вытирать, потому что очень много воды!

Анночка говорит:

— Надо тряпку крутить, крутить, тогда из неё вода выльется.

Я-то это знаю! Поднимаю тряпку из ведра, хватаю её двумя руками и понимаю, что сейчас будет самое трудное, потому что у меня маленькие руки и я не могу тряпку крутить, тряпка большая и толстая, она у меня в руках не помещается, если её крутить. Вот ведь чёрт! Что делать? Мне нужно вытереть лужу, а для этого нужно выжать тряпку — а я не могу!

— Ниночка, — просит Анка, — давай я тебе помогу.

— Нет, нет, сиди и подсказывай мне, где лужа, а я сейчас тряпку выжму. — Я думаю, если она будет мне помогать, то мы обе будем мокрые и грязные, а так только у меня ноги мокрые и грязные. Я придумала и решила: выжму, и все! Бросила тряпку на пол, потащила ведро в уборную, вылила воду в унитаз — это трудно, принесла ведро в комнату. Бросила тряпку в ведро, вытащила кусок наверх и стала его выжимать об край ведра — между ведром и рукой.

Очень много раз так делала, Анка мне сверху говорила, где лужа больше, я вытирала-вытирала, и думаю: неужели лужи никогда не кончатся? Почему они сами не высыхают?! Несколько раз выжатую в ведро воду в уборную носила — и все лужи вытерла! Пошла на кухню и отдала ведро с тряпкой Даше. Она говорит:

— Ну ты и умаялась!

Я не знаю, что такое «умаялась», но понимаю, что она меня почему-то жалеет, — она большая и толстая, но добрая!

— Спасибо, Даша, — говорю и иду к нам в комнату. Залезаю на сундук и говорю: — Пол мы с тобой помыли неплохо!

— Очень хорошо! — кричит Анка.

Мы сидим и молчим. Анка смотрит в окно, а я на пол — всё-таки где-то слишком мокро. Но я довольна! Открывается дверь, входит Бабушка. Она останавливается в дверях — у неё глаза раскрываются, раскрываются очень широко, и они такие удивленные, что я даже не знаю, а что сейчас будет? Она молчит, а потом спрашивает, как будто чего-то боится:

— А кто… кто… кто пол вымыл?!

Я тогда говорю:

— Я вымыла… вместе с Анкой.

— Я ей с сундука помогала, — объясняет Анночка.

— Ты вымыла пол?! — Бабушка так удивляется, что даже руки с сумками в стороны развела.

— Да, — говорю.

Бабушка ставит сумки на пол, прижимает руки к щекам, я думаю: она плакать будет? Мне очень не хочется, чтобы она плакала! Но Бабушка не плачет, а говорит вдруг не хвалебным, а совсем другим голосом:

— Спасибо, деточка, ты мне очень помогла. Я иду домой и думаю: надо и это сделать, и это, и пол я уже несколько дней не мыла, прихожу, а ты пол помыла! Спасибо, милая, очень ты мне помогла!

Вечером сидим все за столом, ужинаем: чай с каплями и лепёшками из картофельных очистков. В прихожей кто-то разговаривает, в дверь стучат, Мамочка говорит: «Войдите». Входит мужчина в пальто, говорит: «Здравствуйте, у меня посылка от Георгия Львовича», — и кладёт что-то на стол. Георгий Львович — это наш Папа, а «посылку» я никогда не видела! Мамочка о чём-то разговаривает с мужчиной, я не слушаю, о чём они говорят, потому что я смотрю на посылку и думаю: что это такое? Наверное, интересное?

Мужчина сидит за столом, пьёт чай с каплями, я слышу: «скромный ужин» — это Мамочка говорит. Почему «скромный», думаю я и удивляюсь. «Скромный» это тот, кто сидит и молчит. А мы все «нескромные», мы все разговариваем и смеёмся. Мамочка раскрывает «посылку». Я вижу большую металлическую коробку. Мамочка всё говорит и говорит с мужчиной и снимает с коробки крышку. Ей трудно, и она снимает её долго, а я уже почти не могу терпеть — ну что же это такое, «посылка»?! Мамочка открыла крышку. Бабушка охнула и говорит:

— Дети! Это сливочное масло! Это очень питательно!

А Мамочка качает головой и говорит:

— Жоржик! Жоржик!

А я не понимаю, про что она качает головой.

Я ем хлеб, а на нём масло! Когда мы жили дома, в Москве, я масло ела и сейчас его вспомнила. Съела кусок хлеба с маслом и не понимаю, вкусно мне было или просто так. Но есть больше не хочется.

Мужчина ушёл, Мамочка обнимает Бабушку, а Бабушка обнимает Мамочку — они очень радуются. Я смотрю на них, потом на эту круглую банку с маслом и думаю: как интересно, утром я пол помыла, а вечером масло пришло! Значит, если ты сделала что-то хорошее, то и тебе сделают хорошее? Я про это думаю, и мне кажется, что эта мысль не очень правильная. Но я не могу спросить это даже у Мамочки, потому что есть такие мысли — про них нельзя ни у кого спросить и до конца их нельзя додумать! Но я всё равно думаю: сливочное масло нам Папа прислал, но я его получила сегодня, когда пол помыла. Получается, если ты делаешь что-то хорошее, то и тебе делают хорошее! Но кто делает?

Дед Мороз

Папа приехал, и Мамочка сказала, что он настоящий Дед Мороз — «привёз на себе шестьдесят килограмм риса, двадцать килограмм сухофруктов и корицы»! Бабушка сделала руки на груди и сказала:

— Жоржик! Вы нас просто спасли! Бедные дети голодали — так и погибнуть недолго!

— А что такое «погибнуть»? — спросила я.

— Это значит умереть, — сказала Эллочка и нахмурилась. Я удивилась и чуть не засмеялась.

— Мамочка, разве можно умереть от голода? — спрашиваю.

— Можно, — отвечает Мамочка. Мы все сидим и едим рисовую кашу с сухофруктами. Я говорю:

— Такая каша вкусная, что даже что-то на спине делается, не знаю что.

Все смеются, а Бабушка говорит:

— Это мурашки по спине, оттого что так вкусно!

Я спрашиваю:

— А «мурашки» — они вроде клопов или вошек?

— Нет, нет, — говорит Бабушка, — мурашки это от удовольствия. Кажется, что кто-то по спине бегает и тебя щекочет, а там никого нет!

После еды я иду поговорить с Папой. Я никогда не видела «сухофруктов», и мне очень интересно, что это такое. Папа мне про всё рассказывает, он так всё хорошо объясняет: как они растут и как из них делают «сухофрукты», я раньше этого не знала! Оказывается, он привёз курагу, чернослив, урюк, изюм, кишмиш и сушёные яблоки — они все такие сморщенные, но такие вкусные, что от них по спине бегают Бабушкины мурашки!

— Что тебе больше всего понравилось? — спрашивает Папа.

— Изюм и кишмиш, — говорю.

— Понятно, — говорит Папа, — они самые сладкие.

— А почему Анночка только половину каши съела и у неё живот заболел? — спрашиваю я у Папы. Он ведь очень умный!

— Она самая маленькая, ей три года, долго… долго мало ела и отвыкла от еды, — объясняет Папа.

— Она привыкнет обратно? — спрашиваю.

— Очень скоро привыкнет, — говорит Папа, потом мне подмигивает и — как будто у нас с ним секрет — говорит тихо: — А сейчас я пойду готовить что-то вкусное!

— Что? — спрашиваю я шёпотом.

— ЖЕЛЕ! — И Папа так это говорит, что я понимаю: это что-то необыкновенное.

Папа на кухне, но я туда пойти не могу, там сейчас много людей, а я давно ещё Мамочке обещала не ходить на кухню «лишний раз», потому что там «мало места и много кипятка». Я попрыгала в прихожей, пошла с Анкой сказки почитала. Выхожу в прихожую — и Папа с кухни идёт, несёт большой таз, а из таза пар! Бабушка ему дверь открывает, он выходит на лестницу, а я стою как дурочка и не знаю, что делать. И думаю: почему он с тазом на улицу идёт, ведь в тазу стирают?! Надо бежать, думаю, посмотреть, что он делает и что там в тазу! Одеваюсь и бегу на улицу. Там мороз, солнце светит, таз стоит в снегу, а Папа рядом с тазом, и в руках у него длинная палочка — это термометр, но он почему-то очень длинный! Я смотрю в таз — там коричневая вода, очень много сухофруктов, и они все разморщились! Над тазом пар, а под тазом снег растаял. Папа поднимает таз и ставит его в снег рядом.

— А когда желе будет? — спрашиваю.

— Скоро, — отвечает Папа, сует градусник в таз, вынимает, смотрит на него и говорит весело: — Часа через два.

— Через два-а часа-а… — Я так расстроилась! Ну как же можно ждать целых два часа, думаю. — А раньше нельзя?! — спрашиваю.

— Нет, — говорит Папа и объясняет: — Сначала всё это должно охладиться градусов до пяти, в общем, близко от ноля, а потом загустеть. Кстати, Мартышка, ты знаешь, что такое ноль?

Я думаю, вспоминаю, что мне Мамочка и Эллочка объясняли, и говорю:

— Это от одного надо отнять один.

— Неплохой ответ, — смеётся Папа. Он опять переставляет таз на свежий снег, потому что этот уже под тазом растаял, смотрит на меня и говорит: — Беги домой — желе застынет не скоро, а на улице двадцать пять градусов мороза!

Мы все сидим за столом и едим желе. Это самая вкусная еда, которую я ела когда-нибудь! У меня по спине «бегают мурашки», мне вкусно во рту, мне вкусно в животе, мне вкусно в груди и даже в голове!

— Папа, — говорю, — это так вкусно, что хочется очень высоко подпрыгнуть, а потом не сразу вниз упасть!

И все начинают хохотать. Мы наелись, сидим за столом, всем очень хорошо, даже у Анночки живот не болит! Мамочка разговаривает с Папой, мы втроём на них смотрим, а Бабушка что-то зашивает. Анночка улыбается просто так и вдруг говорит:

— Папочка, а у нас вошки в голове!

— Знаю, — кивает Папа, — мне Мама говорила. Кстати, Надежда Ивановна, — спрашивает он Бабушку, — когда дают горячую воду?

— Дают раз в неделю, после пяти вечера, — отвечает Бабушка, — как раз сегодня будет горячая вода, но на семью получается один час.

У нас недавно появились вошки в голове — это такая гадость, они ещё хуже клопов, они кусаются, голова чешется и очень противно! Мамочка «вычёсывает» их из наших волос над белой бумагой над столом — всем по очереди, а потом снимает у нас с волос маленькие белые, на рис похожи, их зовут «гниды». Когда я у Анночки в голове вижу вошку, а Мамочки дома нет, я сама эту вошку вытаскиваю у неё из волос и давлю её. И мне эту вошку совсем не жалко!

Папа говорит:

— Вши — вещь недопустимая! Сейчас я постригу вас троих машинкой наголо, потом помою вам всем голову с керосином, потом мы вас быстро выкупаем — и всё, больше никаких вшей!

Мы с Анночкой очень обрадовались, а Эллочка почему-то не очень обрадовалась и даже нахмурилась.

И Папа постриг нас «наголо», помыл нам голову с керосином, Бабушка с Мамочкой нас быстро помыли, и мы сели за стол доедать желе! Мамочка смотрит на нас и говорит:

— Какие у меня девочки симпатичные!

Я смотрю на девочек — Анночка без волос стала ещё красивее, а Эллочка, хоть она не ангел, но тоже оказалась очень красивой, а я раньше не замечала. У неё глаза синие-синие, и на краю их как будто кто-то обвел чёрным карандашом. А волосы у неё были очень чёрные. А у Анночки были светлые, как золотые. Эллочка и Анночка очень красивые, но без волос немножко непонятные!

Папа уехал в город, где он «работает для фронта». Мне хочется, чтобы он поскорее приехал опять — с ним очень интересно разговаривать, он делает ЖЕЛЕ! Но самое главное, он стал похож на Мамочку и Бабушку, а я раньше это совсем не понимала и даже иногда совсем про него забывала. Я это Эллочке рассказала, она сказала, что я легкомысленная!

Дедушка Никифор

Мы все втроём заболели «ветрянкой» — я не знала, что бывают такие противные болезни. Всё у меня чешется, а почешешь — всё равно чешется, иногда даже ещё сильнее. Мы каждый день уже с утра ждём, когда Мамочка придёт, у неё есть волшебство против этой болезни. А сейчас нам жарко, температура высокая, мы с Анночкой лежим на сундуке, а Эллочка на своём топчане и говорим про сказку — нам только что её Бабушка прочитала. Сказка называется «Скирлы-скирлы». Медведю ногу отрубили, он приделал себе липовую, взял берёзовую палку, идёт, бедный, и поёт: «Скирлы-скирлы! На липовой ноге, на берёзовой клюке! Все по сёлам спят, по деревням спят! Одна баба не спит, мою шерстку прядет, мое мясо варит!»

Я так рассердилась на эту бабу, что даже чесаться меньше стала! Взяла, это место ещё раз перечитала и говорю:

— Да что же это такая баба-чертовка! Ногу отрубила, да ещё его шёрстку прядет и его мясо варит!

Анночка говорит:

— Я боюсь медведя!

А Эллочка говорит:

— Всё это ерунда!

Я возмутилась и говорю:

— Как это «ерунда»?! Человеку ногу отрубили, его шёрстку прядут, его мясо варят, а ты говоришь «ерунда»! Я бы эту чёртову бабу так избила, я бы её об пол головой била бы и била!

Элка рассердилась и говорит:

— Дай книжку!

Я кидаю ей книжку, она её ловит, открывает, читает и говорит:

— Ну, во-первых, ногу медведю отрубила совсем не баба, а мужик…

— Ну и что, — кричу я, — а зачем она его шёрстку прядет и его мясо варит?!

Элка говорит:

— Всё это глупости — это же сказка, ты прямо как маленькая! — И отворачивается, не хочет больше говорить.

Я лежу и очень сержусь на эту бабу, а пожаловаться некому. Приходит Бабушка и говорит:

— Дети! Я сшила вам «лапочки», сейчас всем надену.

— А зачем? — спрашивает Анночка.

— Понимаешь, деточка, — объясняет Бабушка, — это такая болезнь, что днём и ночью всё чешется и образуются болячки. И вот ночью у тебя личико зачешется, ты его сразу начнешь чесать и сковырнешь все болячки, которые там есть, — и потом на этом месте будут ямки, и ты станешь некрасивой! А если ты наденешь эти «лапочки» и в них почешешься, то ты себе ничего не сковырнёшь.

— Бабушка, — спрашивает Эллочка и делает кривую голову, — а почему ты думаешь, что если на лице что-то сковырнешь, то потом станешь некрасивой?

— Я, деточка, это знаю, — говорит Бабушка, — потому что, когда мне было пять лет, я болела чёрной оспой!

Бабушка так сказала «чёрной оспой», что мне стало очень-очень странно, и Эллочке, наверное, тоже. Я на сундуке подскочила, Элка села на своём топчане, Анночка зажмурилась, потому что мы её напугали. Эллочка просит:

— Бабушка, как ты заболела чёрной оспой?

И Бабушка рассказывает:

— Мне было лет пять. Мама с папой взяли меня, мою старшую сестру Паню и поехали из Петербурга в деревню — навестить папиных родителей. В это время в России уже началась эпидемия чёрной оспы. Болезнь страшная, если человек ею заболеет, то почти наверняка умрёт, а если выживет, то лицо его на всю жизнь останется изуродованным. Но в России уже начали делать прививки от чёрной оспы. Прививка, дети, это укол лекарства, после которого люди не болеют этой страшной болезнью. И вот, на второй или третий день после нашего приезда, в деревню приехали врачи и объявили через старосту деревни, что будут делать «уколы от оспы». Всем — от грудных детей до самых старых стариков! А я почему-то очень понравилась своему дедушке Никифору, и он, услышав об уколах, сказал: «Да разве отдам я этого ангелочка извергам на погибель!» — и спрятал меня далеко от дома в капусте. Меня не нашли. Всем, кроме меня, сделали прививку, и вскоре я заболела чёрной оспой. Кроме меня, не заболел никто, так как всем прививку сделали. Я долго болела, не умерла, но лицо мое после выздоровления было изуродовано — оно всё было в небольших, но глубоких ямках.

Мы молчим, а потом Эллочка говорит:

— Какая ужасная история! Но, Бабушка, — Элка даже руки к груди прижала, — у тебя нет на лице ни одной ямки, и кожа очень нежная!

Бабушка смеётся:

— Деточка, ты привыкла к моему лицу и многого не замечаешь. Потом, я заболела в пять лет, к четырнадцати годам ямки немного сгладились, к восемнадцати ещё больше, к двадцати пяти годам осталось очень мало, но совсем ровным мое лицо не стало и никогда уже не будет.

Я очень расстроилась и говорю:

— Бабуся, но почему твой дедушка такой… — я чуть не сказала «дурак», — взял и отнёс тебя в капусту? Почему он не дал тебе укол сделать?

— Мой дедушка был такой хороший, добрый, — говорит Бабушка. — Она улыбается, и ей грустно, сразу вместе. — Но он был необразованный крестьянин, боялся врачей, считал их извергами.

Анночка вдруг «умничает», как говорит Даша, и говорит:

— Он боялся врачей, потому что они горло смотрят и на язык ложкой жмут — тогда тошнит.

— Мы сейчас все наденем «лапочки», — говорит Эллочка, — наденем и не будем снимать, ты не волнуйся, Бабушка!

И мы надеваем «лапочки». К вечеру опять поднимается температура, очень жарко, и так всё чешется, что даже трудно терпеть! И когда уже совсем трудно терпеть, приходит Мамочка. Мы хором кричим: «Мамочка пришла!» Она смеётся и говорит: «Сейчас буду колдовать!», берёт на руки Анночку, качает её и говорит-поёт: «Колдует дед, колдует баба, а лучше всех колдует мама!» Она повторяет это несколько раз, и Анночка засыпает у неё на руках, тогда она кладёт её на сундук, прикрывает одеялом и целует. А я жду, не могу дождаться, когда она возьмёт меня на руки. Она берёт меня на руки — я чувствую её тепло, но от него не жарко, мне сразу становится легче, и не так всё чешется. Она прижимает свои губы к моему лбу — и я ничего больше не чувствую, только её губы, руки и её тепло, от которого не жарко. Мамочка качает меня и тихо говорит-напевает: «Колдует дед, колдует баба, а лучше всех колдует мама!» Мне так хорошо! Я знаю, что сейчас засну до утра. «Колдует дед, колдует баба, а лучше всех…»

Свет не без добрых людей

Пойду в прихожую попрыгаю, а то очень есть хочется! Можно пойти погулять, но я думаю: сейчас Бабушка придёт и даст немножко рисовой каши. Иду в прихожую и прыгаю. Открывается входная дверь, входит Бабушка. Она дышит так, как будто бежала, но, я знаю, она бегать не умеет и никогда не бегает. Я смотрю на её лицо и быстро отхожу от неё назад, потому что она страшная — у неё дрожит лицо, дрожит шея, она хрипит. Я ещё немножко отхожу, она меня не замечает! Она делает два шага вперёд, говорит громким, хриплым, совсем чужим голосом: «У меня украли все карточки!» — и падает на спину. Я смотрю на её лицо и вдруг вспоминаю серую лошадку и лицо в телеге, совсем не похожее на лицо.

Я не могу смотреть на неё, надо скорей бежать, в груди так стучит — Папа говорит, что это сердце. Я рядом с дверью в комнату тётки Нинки — быстро её открываю, у дверей стоят Даша и Маленькая Нинка, я их отталкиваю, они падают куда-то влево на кровать, а я бегу вправо, там окно, надо скорей спрятаться за занавесками! За мной из прихожей ползет что-то страшное — надо ещё скорее, я подбегаю к окну, отдёргиваю обе занавески, поворачиваюсь, подоконник давит мне спину, я задёргиваю за собой тяжелые занавески, потом задёргиваю лёгкие — меня здесь нельзя достать! Я ещё немного держу занавески, чтобы их нельзя было раздёрнуть, потом поворачиваюсь к окну и смотрю в окно. Там идут люди, на небе маленькие облака, внизу, недалеко от тротуара, рельсы, опять идут люди — я всех разглядываю, как они одеты, как идут. Все идут по-разному, и одеты все в разное. Вот женщины, они в платьях и кофточках, я вспоминаю: скоро лето, будем с Бабушкой и Анночкой гулять в сквере, где «забинтованные военные», потом туда, направо, в сторону водокачки, — там хорошо! И вдруг я думаю: что я здесь стою, Бабушка ведь в прихожей лежит… Бабушка лежит, а я бросила её там одну! Я выскакиваю из-за занавесок, а эти обе опять мне мешают, я опять их отталкиваю и выбегаю в прихожую.

Бабушка уже не лежит на полу, а сидит на стуле, Мамочка стоит рядом, в руках у неё стакан воды, и Бабушка пьёт из её рук. Как хорошо — я забыла, когда испугалась, что у Мамочки сегодня выходной! Я сажусь на пол около Бабушкиных ног, глажу её и говорю: «Бабуся! Бабуся! Милая!» Бабушка смотрит на меня и начинает плакать — теперь она совсем не страшная и мне её очень жалко, и я не знаю, как сделать, чтобы она не плакала. Она плачет, гладит меня по голове и говорит: «Бедные мои деточки, я вас погубила, теперь мы все умрём!» Я хочу засмеяться, но вижу Мамино лицо — она так строго смотрит на меня, и я молчу. Мамочка говорит Бабушке: «Мама! Что ты говоришь?! Перестань плакать и не говори таких вещей!» Но Бабушка продолжает плакать и повторяет: «Я вас погубила! Я вас погубила!» Мама кивает мне головой, и я понимаю, про что она кивает. Она уносит стакан с водой к нам в комнату, а я обнимаю Бабушку и говорю: «Бабуся, ну что ты говоришь? Посмотри на меня, разве ты меня погубила?» Бабушка улыбается через слёзы, качает головой: «Деточка, милая, ты ещё маленькая, ты не понимаешь!» Я её не выпускаю, всё равно обнимаю и говорю: «Бабушка, я совсем не маленькая! Мне уже пять с половиной лет!»

Приходит Мамочка, моргает мне — я отхожу, она берёт Бабушку за руки и говорит ей спокойно и строго:

— Мамочка, перестань плакать! Ты никого не погубила! У нас есть ещё немного риса, но самое главное — это то, что ты сама всегда говорила мне в трудные минуты…

Бабушка перестаёт плакать, слёзы текут ещё у неё по лицу и капают с подбородка, она смотрит на Мамочку и спрашивает:

— Что? Что я говорила?

— Ты говорила, — Мамочка говорит очень медленно, — ты всегда говорила мне: «Вавочка! Свет не без добрых людей. Всё будет хорошо!» Вот что ты всегда говорила мне в трудные минуты и дни!

Бабушка сидит, молчит, не плачет, вынимает носовой платок из кармана юбки, вытирает слёзы и говорит:

— Да, ты права. Ты права, Вавочка! Свет не без добрых людей. Мы не пропадем! — Она встаёт со стула, обнимает меня с Мамочкой и говорит: — Простите меня, дети!

Простите! Из комнаты выглядывает Анночка.

— Что случилось? — спрашивает.

— Ничего не случилось, — мы говорим почти хором.

— А кто плакал? — говорит она с удивлением.

— Сейчас буду тебя щекотать! — И я ей подмигиваю.

Она хохочет и закрывает дверь. Вечером приходит Александра Аркадьевна — это Мамина знакомая по работе, она иногда к нам приходит, мне она нравится. Она приносит очень большой кулек из газеты, а в кульке маленькие белые сухари, их много!

— Кто-то мне сказал, Варвара Николаевна, что у вас разыгрался гастрит, — говорит она Маме. — Лучшее лекарство от гастрита — это сухари!

— Спасибо большое, — говорит Мама и улыбается. А я думаю: какой гастрит? Кто разыгрался? Про что она говорит? — Но сухари мне нравятся! Очень!

Сразу после неё приходит Лариса Анатольевна — она мне тоже нравится — и приносит три луковицы.

— Я всё знаю, — говорит она, — но дома сегодня кроме лука ничего нет, я решила: лук тоже пригодится.

— Конечно, пригодится! — смеётся Бабушка. — Завтра суп из него сварю и немножко риса положу.

Вот уже ночь прошла и следующий день прошёл. Мама пришла с работы и говорит:

— Садитесь все за стол, сейчас буду рассказывать! — Мы все сразу сели за стол и ждём, Эллочка хмурится и голову опустила.

— Прихожу я на работу, — рассказывает Мама, — а начальник наш спрашивает: «Варвара Николаевна, что это вы с лица совсем спали? Что случилось?» Я рассказала ему про карточки. Он говорит: «Не волнуйтесь, Варвара Николаевна, сейчас что-нибудь придумаем». И он придумал. — Мама смеётся, радуется. — Он устроил нам пропуск на одно лицо в коммерческую столовую! На целый месяц! — Бабушка делает руки на груди и качается — это значит, что она очень рада. — А там, Мамочка, — говорит моя Мама, — ты сможешь купить и вынести в судках первое, второе, третье и, по-моему, три куска хлеба — за деньги, за которые сейчас нигде ничего купить без карточек нельзя! Причём! — Тут Мама останавливается и вскидывает голову, как она всегда делает, когда начинает танцевать. — Обед стоит очень дёшево. И столовая эта находится здесь, на Уралмаше, пять минут ходьбы!

— Слава Богу! Слава Богу! — говорит Бабушка. — Воистину свет не без добрых людей!

Праздник Первого мая

— Скоро будет Первое мая, — говорит Эллочка, — сделаем Маме и Бабушке праздник! Праздник-сюрприз!

— А как сделаем? — спрашиваю я, потому что, кроме рисунков, я никаких сюрпризов делать не умею, и рисунки у меня, по-моему, очень плохие. Я рисую дом, забор с дырками, колодец — из него воду вынимают, берёзу и солнце с лучами. Раньше я думала, что рисую хорошо, а сейчас вижу, что плохо. А у Эллочки рисунки очень хорошие!

— Мы украсим комнату бумажными цветами, — Эллочка показывает рукой на потолок, — и ещё кое-чем. Две кисточки у меня есть, краски есть, немного бумаги есть, бумаги я ещё куплю, а «кое-что» мы накопим!

— А «кое-что» — это что такое? — спрашиваю.

— А это, — говорит Элка тихо и секретно, — маленькие кусочки сахара и маленькие кусочки хлеба — мы их накопим, завернем в серебряную бумагу и повесим между цветов, как ёлочные игрушки, на длинных ниточках!

Дата добавления: 2015-09-28