На улице лето и каникулы. Родители везут меня в деревню к очень дальней родственнице, бабушке Лёле.

УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

На улице лето и каникулы. Родители везут меня в деревню к очень дальней родственнице, бабушке Лёле.

Мы должны были ехать на море, но «тройка» по русскому языку спутала все планы. Теперь, если я не пересдам её осенью, зимой меня не пустят в лагерь. И будущим летом – опять не отвезут на море. Такая вот сложная цепочка.

Багажник папиной машины забит учебниками и пособиями по русскому языку. Два месяца я буду заниматься в деревне, почти что - в изоляции. Во всяком случае, родители уверены, что буду.

- Если абстрагироваться от того, что девочка наказана, - говорит папа маме, когда мы едем в машине, - хочу отметить, что там исключительно свежий воздух. Первозданная природа - самое место для тех, кто хочет научиться грамотно писать, - он смотрит на меня в зеркало заднего вида. - Толстой и Ломоносов, между прочим, сформировались в деревне!

- Ой, не знаю, - отвечает мама. – Вся эта затея… Антисанитария, глушь. Удобства во дворе.

- Самостоятельность ей тоже не повредит, - ворчит папа.

- А что там во дворе? Диван и подушки? – вякаю я с заднего сидения.

Родители переглядываются и давятся от смеха.

В деревню попадаю впервые в жизни. Культурный шок начинается с первого взгляда на местную церквушку, разноцветную и покосившуюся. Солнце золотит железный купол, птицы летают так низко над ним, что кажутся ангелами. Второй взгляд, на очень древнюю бабушку Лёлю, костлявую, ворчащую и постоянно лежащую на тахте перед телевизором, усиливает шок в сторону тоски по родительскому дому. Бабушка пахнет костром и лекарствами, а вокруг нее всегда уйма маленьких ветхих тряпочек. Она их перебирает, складывает в стопочки, поглаживает сморщенными пальцами. Бабушку я побаиваюсь. Но заберут меня только через два месяца, и я начинаю осваиваться в новых условиях.

Вокруг дома большой огород, бабушка Лёля велит есть «с куста витамины», поэтому я всегда что-нибудь жую. Клубничку. Или огурец. В общем, контакт с первозданной природой проходит удачно. А вот контакт с учебниками постоянно откладываю. Благо, бабушке Лёле совершенно все равно - пересдам я тройку или нет. Она вообще мной практически не интересуется.

Каждый день приходят бабушкин сын и его жена. Сын копает картошку, что-нибудь строгает, мастерит. Жена поливает парники с помидорами, пропалывает грядки, собирает яблоки и смородину в алюминиевые ведра, срывает созревшие кабачки. Уходя, они уносят собранное. Со мной общается только сын - я помогаю ему, когда тот работает. Держу гвозди или отношу стружку в печь.

Однажды не выдерживаю и спрашиваю.

- Бабушка Лёля, но почему ваш сын и его жена не заходят в дом? Вот они там возятся, а вы тут лежите. И не общаетесь.

- А о чем общаться? – кряхтит бабушка. – Он взрослый, женатый. Пусть с женой и общается. Хоть внука, может, намастрячат. Хотя мне одной и лучше. И ты, поэтому, тоже ступай.

Рано утром, когда я, заспанная, только-только выхожу на солнце, за забором останавливается грузовик. Круглая женщина с красным лицом кричит в рупор о том, что сметана и молоко свежие. Я хватаю сетку с банкой и бидоном, бегу к машине. Там всегда очередь, в которой одни и те же люди. Среди них – девочка со светлыми, почти белыми, волосами, которые кудряшками разбросаны по плечам. У нее удивительные глаза: один карий, а другой - голубой. Поэтому с разных боков девочка разная. Еще она всегда в одном и том же платье, очень застиранном. Когда девочка смотрит на меня, я всегда улыбаюсь, но она отводит в сторону свои удивительные глаза. И я не решаюсь заговорить.

На краю деревни есть речка. Узкая и стремительная. Купание в ней - особое удовольствие, и оно похоже на ритуал. Этому меня научил сосед дядя Винтик. У него два шестилетних сына-близнеца, Олежка и Серёня. Дядя Винтик закаляет их с младенчества.

Мы подходим к речке, скидываем верхнюю одежду и вешаем ее на палки, которые воткнуты в прибрежный ил. Потом идем два километра вверх по течению, и только там ныряем в воду. Речка ловит нас, сжимает в ледяных струях и несет вниз, в сторону палок. У меня захватывает дух, я визжу от восхищения и страха одновременно, мне вторят Олежка и Серёня.

Наконец, дядя Винтик дает команду, и мы усиленно гребем к берегу. Начинается самый интересный отрезок путешествия – нужно успеть приблизиться к палкам и схватиться за одну из них. Когда это происходит, в сердце распускается и лопается бутон – в эту секунду я кажусь себе чемпионкой мира по всем самым крутым видам спорта.

Но однажды я не успеваю. Внезапно сводит руку, и в какой-то момент я понимаю, что больше не могу грести. Вижу, как один из мальчиков выбрался на берег, как дядя Винтик помогает другому, но они быстро пролетают мимо. А меня несет течением все дальше и дальше. «Танька! Куда ж ты, ептыть!» - слышу далекий голос дяди Винтика и начинаю давиться водой. Потом сводит все тело, я превращаюсь в безвольно плывущую по течению палочку, никому не нужную и которую никогда не найдут. Потом - то ли засыпаю, то ли теряю сознание.

Просыпаюсь оттого, что меня кто-то зовет:

- Эй, ты живая?

Вокруг - мокрая солома и море вязкой тины. Розовый купальник стал грязно-зеленого цвета. Из тумана появляются два глаза - голубой и коричневый. Они внимательно рассматривают мое лицо.

- Живая, - с трудом проговариваю онемевшими губами.

- Тебя снесло в запруду, - девочка выпрямляется. - А еще - тут лучше не купаться одной. Давай, цепляйся за меня.

Она помогает выбраться из речки. Я в изнеможении падаю на прибрежную траву. Девочка садится рядом.

- Вообще, тебе повезло, - говорит она и кивает в сторону. - Там, за поворотом, начинается сплав, полный офигенно острых подводных камней. Тебя бы поломало на мелкие части. А запруду построили бобры. Еще в прошлом году. Бобер - это теперь твой талисман. Я попрошу своего дядьку вырезать для тебя маленького, на веревочке будешь носить.

С этими словами она достает из кармана папиросы и спички. Я изумленно гляжу на то, как девочка закуривает.

- Ты куришь?

- Ага, - она выпускает облачко дыма. - А ты не куришь?

- Нет, мне же только двенадцать исполнилось.

- И что с того? И мне двенадцать. А курю с семи. Ира, кстати.

- Таня...

Тут появляется дядя Винтик.

- Слава тебе, Господь, ёма! Не утонула! Танюха, как же ты так? - он подбегает ко мне и подхватывает на руки.

- Ну, я пошла, - Ира тушит папиросу о траву.

Она уходит, а дядя Винтик тащит меня домой.

Бабушка Лёля покрывает меня пятиэтажным матом, а потом загоняет в баню. И весь вечер поит горячими отварами, пришептывая сухими губами непонятные слова. Неожиданно ласково гладит по голове. Я приятно удивлена ее заботой и засыпаю с улыбкой на губах. Впрочем, проснувшись утром, застаю бабушку в её обычном отстраненном состоянии. Она лежит на тахте, в тряпочках, и не проявляет ко мне интереса.

Со стороны дороги слышится сообщение о том, что сметана и молоко свежие. Я хватаю сетку с банкой и бидоном, бегу к грузовику. И не нахожу в очереди Иры. Я смотрю по сторонам, на дорогу, в надежде, что она появится, но тут меня окликивает женщина с круглым лицом.

- Девочка, брать будешь?! Стоит, ворон считает.

Оставив молоко и сметану в погребе, я отправляюсь к дяде Винтику.

Он во дворе. Учит Олежку с Серёней отжиматься.

Все трое лежат рядком на земле.

- Главное в нашем деле, - говорит, поднимаясь на жилистых руках, дядя Винтик, - это оторвать пузо от земли. Один раз получится – считай, целка сорвана.

Олежка с Серёней, до слез в глазах, безуспешно пытаются приподняться на слабых ручонках.

- Давайте, давайте! А то без обеда оставлю. Опа! Опа! – расходится дядя Винтик, неугомонно отжимаясь.

- Скажите, а вы не знаете, где живет девочка? Ну… та, которая на берегу была, - говорю я, приблизившись.

Дядя Винтик поднимается с земли, приседает и начинает ходить вокруг меня «утиной походкой».

- Знаю. А на кой тебе?

- Она мне кое-что обещала.

- В зеленом доме она живет, у поля. Но ты лучше не суйся туда, чокнутая семейка, - говорит дядя Винтик и тут же отвлекается на уныло распластанных Олежку и Серёню. - Сегодня без борща, поняли?

Мальчики хнычут. Дядя Винтик дает им подзатыльники. А я бегу к полю.

Зеленый дом нахожу быстро. Он стоит обособленно, неуловимо накренившись. Будто его выгнали из деревни, а он обиделся. Во дворе тишина. И пустота. Здесь нет никакого огорода, только дикая трава, кое-где опаленная кострами. Возле самого дома одиноко притаилась чахлое деревцо. Калитка сорвана, и я, осторожно ступая, захожу во двор. Окна заколочены досками.

Всё вокруг дико и безжизненно, и я уже было решаю, что ошиблась домом, иду обратно к выходу, но тут слышу знакомый низкий голос.

- Куда рванула?

Ира сидит на крыльце. В солнечном свете ее волосы кажутся белее снега, а удивительные глаза искрятся.

- За бобром пришла? – смеется она. – Не готов еще талисман твой. Ну, ничего, зато сейчас чай будем пить.

Она уходит в дом и скоро возвращается с двумя дымящимися чашками.

Чай обжигает губы, я незримо морщусь.

- А сахара нет? - спрашиваю. - Я без сахара не пью.

- Сахар склевали павлины, - отвечает Ира и снова смеется.

Я не понимаю юмора, но на всякий случай улыбаюсь.

- Нет сахара. И варенья нет. И печенья с мармеладом, - добавляет она уже мрачно.

- Я могу сбегать за сахаром! - вскакиваю я. - И за вареньем! У бабушки Лёли много всего!

Ира еще больше мрачнеет, резко выхватывает чашку из моих рук и выплескивает чай на землю.

- Вали отсюда! Я не побирушка, уяснила?

Она уходит в дом, громко хлопнув дверью.

А я остаюсь одна, в холодном чужом дворе.

Глаза наполняются слезами, и я бегу прочь, через поле, через луг. Я буду бежать вечно, вечно, вечно! Потому что ветер, бьющий в лицо, вырывает из меня обиду. И страшно сделать передышку. И песок забивается в сандалии, и тяжело дышать, и горло сводит судорогой. А я бегу, не останавливаясь. И лишь в конце пути расслабляюсь и падаю на свою кровать за печкой. Долго рыдаю, а забываюсь только глубокой ночью.

Когда, просочившись через сетчатые занавески, будят утренние лучи солнца, слышу с улицы рупор круглой тетки. Но я не хочу идти ни за молоком, ни за сметаной. Я не хочу ничего. Мама, папа, заберите меня отсюда!

Тут появляется бабушка Лёля.

- Что за новости, Танька? - буркает она. - Почему не идешь за продуктами?

- У нас со вчера осталось, - отвечаю я и, всхлипывая, отворачиваюсь к стене.

- Так. Быстро вставай и отправляйся к грузовику, - она подходит к кровати и сдергивает с меня одеяло. - Вставай, вставай. Я не люблю вчерашнюю сметану.

Нехотя поднимаюсь, плетусь за сеткой с бидоном и банкой.

- Кто обидел-то хоть? - слышу за спиной.

- Бобры, - отвечаю я и выхожу из дома.

Очередь уже разошлась. Последняя старушка ждет, когда ей наполнят пластиковое ведерко. Я встаю за старушкой, и тут замечаю, что неподалеку, сидя на корточках, курит Ира. Она зажмурила один глаз и наблюдает за мной.

Тело сковывает паника. Руки становятся деревянными. Я стараюсь глядеть ровно перед собой и ни о чем не думать.

Но вскоре старушка уходит. Я автоматически отдаю круглой женщине бидон и банку.

- Мне как всегда, - слышу свой голос – подавленный и жалкий.

Голос отдается в пустоте, где нет грузовика, нет леса, деревни, даже неба – вместо него прямо над моей головой нависает чугунная крышка. Сейчас в мире есть только я, Ира и дым папиросы. И еще мой страх, умноженный на обиду, от этого воздух колышется и не дает разглядеть реальность.

- Ты прости за вчерашнее, - произносит Ира. – Я нервная сильно. Не обижайся, слышишь?

- С чего мне обижаться, - с наигранным безразличием отвечаю я, а на самом деле хочется прыгать и петь. Внутри распускается и лопается бутон, как будто я только что успешно доплыла до палок.

- Молодец, - она поднимается с корточек. – А я… Просто отвыкла общаться с ровесниками. И вообще… Отвыкла… С людьми.

- Почему?

- Да мне всё равно уже.

Мы какое-то время молчим.

Потом я говорю:

- А хочешь, к нам пойдем?

- Не, у меня дел много до вечера. Лучше ты ко мне приходи. Скажем - в семь часов, - она улыбается. – Обещаю больше не дурить. Придешь?

- Конечно.

- Ну и лады. До встречи.

После обеда я решаю нарвать для Иры гостинцев. Я нахожу в чулане несколько корзин и принимаюсь собирать урожай. Начинаю со слив. Они красивые и ароматные. Надо будет вечером взять с собой сахара, чтобы сварить вместе с Ирой варенье. Она обещала больше не дурить, и теперь не откажется от угощения.

Я представляю, как мы варим варенье, как облизываем сладкие пальцы, снимаем липкую, вкусную пенку, как намазываем варенье на хлеб. Кстати, а есть ли у Иры хлеб? От этих приятных мыслей меня отрывает резкий голос.

- Ты что это, пигалица, творишь, а?

Я вздрагиваю, корзинка падает из рук. В метре от меня, уткнув полные руки в бока, стоит жена бабушкилёлилого сына. Она смотрит на меня угрожающе.

- Здрасти, - тихо говорю я.

- Нет, ну ваще! Виталик, иди сюда! Посмотри на родственницу свою!

Подходит бабушкин сын, в руках у него ножовка. Он окидывает меня коротким взглядом и пожимает плечами:

- Да всё вроде ничо так.

- Ты совсем дебил? - жена снова обращается ко мне. – Ты ваще бы спросила сначала, чо тут рвать можно, а чо - нельзя! Типа вся такая из города приехала! Типа всё можно!

Жена поднимает корзину с травы.

- Они ж неспелые еще! – она сует мне сливу в лицо. - На, посмотри! Пропоноситься решила, чтобы мы потом тебя возили в центр к фельдшеру, да?

- Но позавчера вы их сами собирали, - говорю я.

- А ты мне тут еще повякай! Повякай мне тут еще! - жена напирает на меня, и я впечатываюсь в ствол дерева.

- Да пусть собирает ребенок, чо ты как эта? – вступается за меня сын.

- Это кто здесь ребенок? Титьки вон, торчат уже! - орет на всю округу жена. – Мы тут поливаем, навоз таскаем, спин не разгибаем, а она, видите ли, пожрать решила! Вона, сколько корзин приготовила, нахлебница!

Жена нависает у меня над ухом и шипит.

- Шобы больше я этого не видела!

Я шарахаюсь в сторону. Нога зацепляется за корягу, и я лечу в траву. Обдираю коленку до крови.

- Вы злая и толстая, - произношу неслышно и ухожу, хромая, в дом.

Бабушка Лёля смотрит телевизор, перебирает тряпочки.

- Жанка буянит? – безразлично интересуется она. – Не бери в голову. Дурная баба невестка моя.

- Она запретила мне рвать сливы, - я сажусь рядом с бабушкой, промокаю ссадину ваткой, мажу щипучим йодом. – А мне надо. Для подруги.

- Что за подруга?

- Ира. Которая спасла меня на речке. А теперь пригласила в гости. У нее нет огорода, и я хотела угостить.

Бабушка Лёля отрывается от телевизора, тряпочки застывают вместе с морщинистыми пальцами.

- Это та, что из зеленого дома, за полем?

- Ага, - вздыхаю я.

- Не ходи к ней. Запрещать не буду, но совет дам. Не ходи.

- Почему?

- Если пойдешь, сама сообразишь – почему. А сливы соберешь к вечеру, когда Виталик с Жанкой уйдут. Только не в коня корм-то твой придется.

В комнате появляется бабушкин сын.

- Тань, ты это... пойдем. Это... Подсоби мне. Лестницу надо подержать, - говорит он, не глядя на меня. Видно, что ему стыдно за жену.

Бабушка отворачивается и втыкает взгляд в телевизор.

Сын с надеждой косится на меня.

Я вздыхаю, иду с ним во двор. И очень долго держу лестницу, пока сын меняет доски на крыше. Ноет коленка. Я с трудом справляюсь со слезами, наблюдая за тем, как жена срывает сливы и наполняет ими ведра. А когда сын спускается, узнаю, что уже без десяти минут семь.

Времени на ягоды нет. Я переодеваюсь в красивое синее платье, потом кидаю в сетку пакет сахара. Немного подумав, кидаю еще один.

Заглядываю к бабушке Лёле.

- Я побежала.

- Ой, нарядилась то, – кряхтит старушка.

Ира ждет меня у своего забора.

- Иди за мной, - нервно произносит она и устремляется в сторону леса.

- А куда мы?

Она ускоряет шаг.

- Если будешь задавать вопросы, мы не успеем... Блин, не надо было тебя ждать. Еще и небо тучами затянуло, не видно ни фига.

Мы вступаем в лес. Ира включает фонарик. Тусклый свет робко раздвигает темноту, становятся видны фрагменты кустов и елок.

Ира смотрит по сторонам, наклоняется к земле, шарит по ней руками. Раздвигает ветки.

- Мы что-то ищем? - снова спрашиваю я.

- Я же попросила не задавать вопросов, - цедит она сквозь зубы. - И еще...

Она оборачивается, острый луч фонарика вонзается мне прямо в лицо.

- Всё, что ты сегодня увидишь... Поклянись, что никому не расскажешь.

- Клянусь, - немного испуганно говорю я.

- Чем клянешься?

- А чем надо?

- Ты же с бабкой живешь?

- Да.

- Клянись бабкой.

- Но я не могу так...

- Тогда... Уходи, поняла? Я думала, ты не такая как все они, что ты поможешь. Поймешь... Вали отсюда!

Она быстро идет дальше в лес. Я не понимаю - что мне делать. Стою и гляжу ей вслед.

Потом все-таки догоняю.

- А вот ты обещала больше не дурить. Правда, не клялась, конечно... Но ведь обещала, а дурить продолжаешь! - пытаюсь говорить бодро, чтобы разрядить обстановку.

Но Ира не реагирует на мои слова.

- Ну, хорошо, - я с трудом поспеваю за ней. - А можно, я тетей Жанной поклянусь? Это жена моего дяди, она тоже родственница.

- Ладно, замяли. Так поверю. Но если все-таки расскажешь, вырву тебе язык, делов-то, - Ира издает смешок, я тоже начинаю хихикать, но тут она зажимает мне рот ладошкой. - Тс-с-с... Слышишь?

Я прислушиваюсь. Из далекой глубины леса доносится женский голос. Ира устремляется вперед, почти бежит. А я стараюсь поспевать за ней, спотыкаясь на кочках и потирая больное колено. Ветки хлещут по лицу. Фонарик уже не спасает, его свет тонет в лесных тенях.

Она делает рывок, исчезает за раскидистым деревом. Оттуда, из-за дерева, уже отчетливо слышится женское пение. Я ныряю под тяжелые ветви и вижу небольшое лесное озеро. Ира стоит у самой кромки воды, освещает фонариком женщину, сидящую на берегу. В темноте ее черты не разглядеть. Видно только, что женщина в черном платье и в черном берете. Что сидит, обхватив колени руками, как Аленушка на репродукции из моего учебника по русскому языку.

Женщина чуть запрокинула голову и поет высоким голосом:

- Где лебеди? - А лебеди ушли.

- А вороны? - А вороны - оста-а-а-лись.

- Куда ушли?- Куда-а-а и журавли.

- Зачем ушли? - Чтоб крылья не доста-а-ались!!!

- А папа где? - Спи, спи, за нами Сон,

Сон на степном коне сейчас прие-е-едет!

- Куда возьмет?- На лебединый Дон...

Женщина замолкает, медленно поднимает глаза на Иру и договаривает песню мрачным слезливым тоном:

- Там у меня - ты знаешь? - белый лебедь.

Потом она закрывает лицо руками и валится на бок. Берет летит в воду.

- Мама, хватит уже, пора домой, - говорит Ира, опускается на корточки рядом с женщиной, вылавливает почти уже утонувший берет. - Пойдем, поздно уже.

Но женщина не реагирует на Ирины слова, а вместо этого начинает разыгрывать холодящий кожу спектакль. То беззвучно корчится в судорогах, то принимает картинные позы, то замирает, будто перестала дышать.

Я медленно подхожу к ним.

- Мама! Успокойся! Надо идти домой! - не унимается Ира.

- Ах, оставь меня, оставь, - подает голос женщина. – Дрянная девчонка, дрянная!

Ира смотрит на меня:

- Поможешь?

Я молчу, лишь растерянно наблюдаю за тем, как мама перевернулась на живот и, расставив руки, начинает ими грести - будто плывет.

- Хватай ее с той стороны! - кричит мне Ира.

Я опускаю сетку с сахаром на землю, нерешительно подхожу к женщине и замираю в нерешительности.

- За мной повторяй! - Ира заламывает руку мамы за спину, потом перехватывает под мышкой.

Я пытаюсь проделать то же самое, но мама с силой отбрасывает меня в сторону, и я падаю во влажный мох. Ссадина на коленке начинает нестерпимо болеть. Я подползаю к женщине, хватаю ее за руку и с великим трудом поднимаюсь.

Наконец, нам с Ирой удается поставить маму на ноги. Она сначала пытается отбрыкиваться, но потом безвольно опадает.

Когда мы выволакиваем ее из леса, я уже почти ничего не вижу от усталости, перед глазами рябит. А когда подходим к Ириному дому и заталкиваем маму во двор, без сил опускаюсь на траву, прислонившись спиной к забору.

- Ты посиди пока, - говорит Ира. – А я пойду, закончу эту вечернюю церемонию, блин.

Подняться я сейчас не в состоянии. Чувствую себя препарированной и распластанной на оргстекле лягушкой, которую забыли в лаборатории, а ключ от лаборатории потеряли. Мне никогда не дойти до зеленого дома. Я могу только сидеть и наблюдать за тем, как Ира тащит маму к небольшому сараю в конце двора, запихивает ее внутрь сарая через маленькую дверь, как задвигает тяжелый засов, как садится на сруб, достает папиросы, закуривает.

Из сарая доносятся проклятья, слышится плач.

Ира возвращается с широкой доской, кидает на траву. Я переползаю на доску, Ира садится рядом.

Молчим. Вокруг нас гудит тишина, в которой отдаются далекие, безумные стоны.

- А я в лесу забыла сетку, - тихо произношу я. - Там был сахар. Я, ну когда шла в гости, еще до леса… хотела предложит тебе леденцы пожарить. Знаешь, сахар с водой растопишь, на бумажку льешь, а потом в холодильник, чтобы застыл. Если еще спичку подложить – получится леденец на палочке…

- Я уже старая для таких игр, - говорит Ира.

- Почему старая? Мы же ровесницы.

- Ровесницы, - соглашается Ира. – Но только я старше.

- А ты в каком мясяце родилась?

- Да не в месяце дело, - Ира снова закуривает. - Вот ты живешь с бабкой нормальной. А в городе, небось, родители есть. Тоже нормальные. И ты еще долго будешь леденцы свои жарить.

- Да я их и не жарю, так чтобы часто…

- Да это я образно, про леденцы-то. Ты мать мою видела?

- Ира... А что с ней?

- Да что бы ни было! Ненавижу, - произносит она сквозь зубы. - И мое детство кончилось давно. Как-то разом проснулась однажды, а утро серое такое, знаешь, бесцветное. Потом наступил день – тоже серый. И был серый вечер, а потом – серая ночь. Я думала, что-то случилось… может типа с погодой. Легла спать пораньше, чтобы эта серость развеялась. Но проснулась на следующий день – ни фига не изменилось, всё то же самое. И вот тут, - она кладет руку себе на грудь, - исчезло, как сказать, ожидание, что ли. Знаешь, когда ждешь чуда какого-то. Праздника. Да и вообще – ждешь хотя бы чего-то.

Ира продолжает говорить, а мне становится все страшнее, я чувствую, что она и правда старше меня, причем намного, что она старше моих родителей, и даже старше бабушки Лёли. В моем ощущении она сейчас - совершенно древний человек, столетний, уставший жить. А в отблесках пробивающейся сквозь тучи луны белокурые волосы кажутся седыми.

- Внутри всех вас горит жизнь, - будто читая мои мысли, продолжает она. – А я - словно постоянно при смерти. Какая-то хренова искра теплится внутри, но не думаю, что она способна что-то изменить, - она кидает окурок в темноту. - Надоело всё.

- А я думаю, что раз есть искра, она разгорится. И будет хорошо…

- Из искры разгорится пламя! – говорит она и смеется. – Ты смешная, Таня, хорошая ты. Я сейчас.

Она уходит в дом. Возвращается с бутылкой вина и двумя стаканами.

- Выпьем?

- Нет, - я отрицательно качаю головой. – Я не пью.

- Да ладно, мы по чуть-чуть. Чтобы не заболеть. Все равно пришлось бы выливать, это мамина заначка.

- Заначка?

- Ага, - Ира разливает по стаканам. – Мама же алкоголик. Или как правильней – алкоголичка?

- Я не знаю, у меня тройка по русскому языку.

- Ты все-таки очень смешная, - она протягивает мне стакан. – Выпьем за русский язык, который дает нам возможность разговаривать!

Ира выпивает залпом. Я подношу стакан к носу. Вино терпкое, пахнет малиной и еще какими-то ягодами. Осторожно делаю глоток, который обжигает горло, будто я съела горящую спичку. Я захожусь в кашле.

- Да ладно тебе, неженка, - смеется Ира. – Это всего лишь полусухое!

Я чувствую, как огонек начинает затухать, и вот уже тепло расходится по всему телу, а потом поднимается в голову.

Ира разливает остатки вина в стаканы, бутылку отбрасывает в сторону.

- А ты маму так каждый день таскаешь? – спрашиваю я.

- И таскаю, и вытаскиваю. Я все за нее делаю, - мрачно отзывается Ира. – Она – мой ребенок.

- Как это – ребенок? Ты же ее мамой называешь.

- Называть можно как угодно, - она резко встает. – Давай не будем об этом, а? У меня сто лет гостей не было. Давай веселиться!

- Давай, – я замечаю, что язык стал мягким и непослушным. - А как?

- Да хоть как, - улыбается Ира. – Ты любишь танцевать?

- Вообще, не люблю. Но сейчас кажется, что люблю, - я и почему-то начинаю смеяться. Даже не смеяться – хохотать. Я падаю на траву, держусь за живот, чтобы он не лопнул от смеха. – Ой, не могу! Веселушки – танцевушки!

- Да ты пьяная уже, - тоже смеется Ира. – Пойдем к дому.

Я иду за ней, продолжая хохотать – уже оттого, что ноги меня совсем не слушаются. Это очень приятное ощущение и сильно смешное.

- У тебя есть мечта? – вдруг спрашивает Ира, обернувшись.

- Есть. Мне надо пересдать тройку по русскому языку, - говорю я, не задумавшись, и снова захожусь в хохоте. – Только надо заниматься, а мне лень!!!

- Ну, разве ж это мечта, - она смотрит на небо. – Мечта – это когда хочешь того, чего никогда, ни за что не будет.

- А я никогда и не пересдам!

- Перестанешь лениться – пересдашь. А мечта – это даже если не будешь лениться, даже если допрыгнешь до звезд, не достичь ее. Понимаешь?

Я резко перестаю смеяться.

- А у тебя есть мечта?

- Да.

- Значит ты не старая! – радостно сообщаю я. – Потому что мечтают только дети!

- Глупая, - говорит она, - мечтают любые люди. И если вдруг мечта сбывается, то жить больше незачем.

- Тогда лучше, чтобы она не сбывалась, - испуганно отвечаю я.

- Ладно, забудь, - она поднимает руку. – А сейча-а-ас будет концерт! В нашу деревню, по заказам радиослушателей, приехала мировая звезда Пинк! И скоро она споет вам песню!

- Ира, но какая у тебя мечта, скажи!

- Сначала концерт, - говорит она и скрывается в доме.

Я сажусь на сруб напротив двери, как вдруг из всех окон начинает орать музыка. Такое ощущение, что мертвый дом экстренно оживили. И он тут же сошел с ума. Через мгновение это становится еще более очевидным, потому что дом начинает искриться разноцветными огнями, будто мириады цветных звезд присели на него. Я открываю рот, завороженная зрелищем.

Тут в дверном проеме появляется Ира. На ней розовый парик, сделанный из мочалки, военная куртка с чужого плеча, высокие резиновые сапоги и потертые джинсовые шорты. В руке она держит ложку – как микрофон.

- Хеллоу, френдс! – кричит Ира. - Тудэй ай вил синг фор ю!

И начинает петь. Глубокие чистые звуки прорывают пространство и переносят меня куда-то далеко, в большой концертный зал, где тысячи людей, где большая сцена и мириады огромных светящихся софитов. Где Ира, с густой шевелюрой розовых волос и в ярком костюме, поет и танцует. И крики «Браво!» звучат отовсюду. И букеты цветов летят на сцену. И я кричу вместе со всеми, а потом у меня в руках появляется ромашка, и я тоже бросаю ее на сцену.

В конце песни Ира делает "колесо" и приземляется на шпагат у моих ног. Только тут я снова оказываюсь снова во дворе.

- Это было восхитительно, - почти шепотом произношу я.

Потом мы сидим на доске у забора и наблюдаем за светящимся домом.

- Это дядька мне гирлянду сделал, - говорит Ира. – Ну, тот, который бобра тебе стругает. Он на все руки мастер. Живет, правда, в другой деревне. Хороший дядька. Мать мою не переваривает, хоть она ему сестра. Поэтому приезжает редко.

- А кто такая Пинк? - спрашиваю я.

- Певица американская. А песня, которую пою, я сама ее перевела. Там о семье… Пинк поет своей маме, чтобы та не грустила. Там типа - папа от мамы ушел к другой тетке, а Пинк маму успокаивает. Мама-то у нее нормальная. В общем, о любви песня.

- А где твой папа?

- А фиг его знает – у нас в округе мужиков много.

- Как это?

- Да никак, - она резко мрачнеет, встает. - Ладно, поздно уже. У меня ляжешь. А утром вместе за сметаной пойдем. Бабушка не будет тебя искать?

- Не будет, наверное. А откуда ты так хорошо знаешь английский? У вас специализированная школа?

- Ха. Школа! Из школы я давным-давно ушла. Нечего там делать.

Утром я просыпаюсь от криков, доносящихся с улицы. Иры в комнате нет. Я наспех напяливаю платье, сандалии и выхожу во двор, посреди которого стоит Ирина мама и голосит:

- Ты больше не смеешь так со мной поступать! Ты маленькая девочка, я твоя мать! И не твое дело, что я делаю, понятно?

Наконец-то я могу разглядеть маму. Она очень тоненькая и хрупкая. Кажется, что в любой момент может надломиться, словно прутик. Ночью, когда мы ее тащили, казалось, что она большая и тяжелая. У мамы красивое лицо, синие глаза и такие же белые, как у Иры, волосы. На свету видно, как изящно черное платье облегает точеную фигурку, как красный поясок подчеркивает тонюсенькую талию. К груди приколота потертая металлическая брошь - букетик цветов.

Ира сидит на срубе, вытянув ноги. Она исподлобья смотрит на маму и курит.

- Что ты молчишь? - подскакивает к ней мама. - Сейчас я тебе задам!

Она тянет к Ире тонкую руку, но та только отмахивается.

- Мама, кончай бузить. Нет водки, сказала же. И вина нет. Ты вчера все выпила.

- Не ври мне, дочь! - маму передергивает нервной судорогой. – Я, может, мало чему тебя научила, но одному точно: всегда говорить правду! – она внезапно сникает, опускается на траву возле Иры. – Ну Ирочка, налей рюмочку…

- Доброе утро, - тихо произношу я.

Ира оборачивается.

- Привет! Чай будешь?

- Да нет, я пойду уже. Дома позавтракаю.

Мама втыкает в меня недобрый взгляд.

- Кто ты? – спрашивает она, потом глядит на Иру. – Кто это, я спрашиваю?

- Моя подружка, - отвечает Ира.

- Подружка?! У тебя не должно быть никаких подружек, кроме меня, ты же знаешь! Опять начинается?! - она быстро подходит ко мне, хватает за руку. – Уходи! И чтобы близко не приближалась к моей дочери!

Ира вскакивает со сруба, подлетает к нам.

- Э-э-э, мама! Не трогай ее, слышь? – Ира отрывает маму от меня, отталкивает в сторону.

- Ты… что себе позволяешь?! – кричит мама и встает в боевую стойку.

Сейчас, когда они обе разъярены и стоят друг напротив друга, я отчетливо вижу, насколько они похожи. Только Ира намного крупнее.

- Если ты не отойдешь, я сломаю тебе нос! – кричит Ира.

- Испугала! – кричит в ответ мама. – Он у меня давно сломан! - и снова обращается ко мне. - Ты еще тут? Уходи немедленно!

- Не смей ее прогонять! - Ира пытается толкнуть маму, но та ловко уворачивается, бежит ко мне и начинает быстро говорить. В ее глазах я вижу неподдельную серьезность и даже - страх.

- Девочка. Уходи, прошу тебя, это плохо кончится. Ире нельзя ни с кем общаться, правда. Если она… - мама не успевает закончить, потому что Ира подлетает к ней сзади и пинает ногой в спину.

Мама летит в кучу навоза, сваленную у стены дома. Она вскакивает, отплевывается и таранит Иру. Обе летят на землю, начинают кататься по ней.

- Ты больная! Больная! - кричит Ира. - Я ненавижу тебя, ненавижу!

Ира хлещет маму по лицу тяжелыми ладонями.

Я беспомощно прыгаю вокруг них. Две Иры внутри моей головы пытаются уложиться в одну. Первая - мудрая и талантливая, добрая Ира из концертного зала, вторая - измазанная навозом и с перекосившимся от злости лицом. Сейчас я вижу только вторую. И мне страшно.

А Ира тем временем оседлала маму и остервенело продолжает бить ее по лицу.

- Девочка, помоги мне! - обращается мама ко мне.

Но тут из-под Ириного кулака начинает сочиться кровь, она багровыми каплями окропляет траву. Мама вскрикивает и замолкает.

Я невольно начинаю пятиться:

- Ира, перестань...

- Ненавижу! - она не слышит меня, только продолжает месить мамино лицо, которое уже вряд ли когда-нибудь будет таким же красивым, как раньше.

Внутри начинает биться безмолвная истерика. Меня трясет и колотит.

- А я предупреждал. Говорил – не ходи сюда, - слышу над ухом мужской голос.

Это дядя Винтик. Чуть поодаль от него стоят бабушка Лёля и её сын. Бабушка что-то неслышно причитает.

ъДядя Винтик отрывает беснующуюся Иру от мамы, срывает с деревянных стоек веревку для белья и связывает девочку. Потом наклоняется к маме, щупает горло, запястья.

- Так, бабка, уводи внучку домой, дай ей валерьянки какой, - серьезно произносит дядя Винтик, потом обращается к бабушкиному сыну. - Виталик, а ты дуй в областную. Врачей вызывай, - он смотрит на застывшую маму. - И ментов - тоже.

Бабушка берет меня за плечи, ведет к выходу. Я оборачиваюсь. Связанная Ира сидит у дома и тихонько раскачивается из стороны в сторону. Над ней виднеется кончик гирлянды - сейчас он кажется бесцветным и некрасивым, похожим на мертвую змею...

Несколько дней я лежу на кровати и читаю учебник по русскому языку. На меня напало чудовищное безразличие. А с ним почему-то пришла тяга к учению. Безликие и бесчувственные правила и нормы сейчас кажутся лучшими друзьями. И совершенно не хочется на улицу, и больше не тянет заводить знакомства, и радостный смех соседских ребят заставляет вздрагивать.

«В условном наклонении глагольные формы обозначают действия, которые могут произойти только при определенных условиях или являются желательными для говорящего», - читаю я и думаю о том, что это написано обо мне. Ведь из многих девочек, живущих в деревне, я выбрала именно Иру, приняла ее условия, и до последнего момента мне всё нравилось. И то, что она курит, и ее грубоватость, и вино, и шастанье по ночному лесу, и… Я осекаюсь, вспоминая окровавленное лицо мамы. Нет. Наверное, все-таки, желательность условности не бесконечна. Хотя…

Я поворачиваюсь на живот, утыкаюсь носом в подушку и плачу. Ведь на самом деле, я постоянно вспоминаю Иру. Вспоминаю ту девочку на сцене, красивую, с микрофоном в руке, прекрасную. И этот образ затмевает всё, всё, всё! Так не должно быть, но так происходит, и я ничего не могу с собой поделать. Условность слишком безусловна. Я снова смотрю в учебник: «Глаголы в условном наклонении изменяются по числам и по родам в единственном числе: зашел бы, зашла бы, зашли бы…» И продолжаю в голове: не ушла бы, не бросила бы, не забыла бы…

Тут я слышу с улицы голоса бабушки Лёли и дяди Винтика. Я встаю, подхожу на цыпочках к раскрытому окну.

- Короче, мамаша в областном лазарете, живая, - говорит дядя Винтик. - Ребра у нее переломаны, лицо изуродовано. Ирка в следственном изоляторе, но девка опасная, я Танюху, на вашем месте, отправил бы в город. От греха подальше.

- Да как я ее отправлю – родители уехали куда-то за границу. Будут через месяц, а то - и два. Да она теперь из дому-то не выходит. Занимается всё, - бабушка вздыхает. – Не ест только, исхудала девка.

- Ладно, решайте сами, но я предупредил.

Я сажусь на кровать. «Девка опасная...» - отдаются эхом слова. Но я им не верю. Мне нужно найти Иру, до ломоты, нужно, несмотря ни на что. Чтобы понять - почему всё так произошло. Это было какое-то затмение. Я чувствую, что сейчас Ире плохо, ведь на самом деле - она очень любит свою маму.

Достаю из рюкзачка все каникулярные деньги, которые у меня остались. Сую их в карман шортов. В другой карман кладу горсть конфет.

Когда я нарочито бодро выхожу из дома, бабушка удивлена и напугана.

- Ты куда? – спрашивает она.

- Прогуляться решила.

- Ты вокруг дома прогуляйся, а? - осторожно произносит бабушка. - Малина поспела...

- Я на дорогу схожу, ненадолго. Мне же потом заниматься надо, - вру я и быстро покидаю двор.

На дороге Серёня и Олежка строят песочный город. Дядя Винтик, в глубине своего огорода, с кем-то ругается. Я опускаюсь на землю и подползаю к близнецам.

За конфеты они клянутся покрывать меня до вечера. Мы репетируем.

- Давайте еще раз – что вы скажете, если бабушка Лёля будет меня искать?

- Скажем, что Таня пошла в перелесок нарвать цветов для этого… - один из них морщит лоб, - ну этого… Как его? – он смотрит на брата, тот недоуменно пожимает плечами.

- Гер-ба-рия, - подсказываю я.

- Мы не запомним такое слово, - говорят они.

- Хорошо, скажите, что просто школьное задание. Это запомните?

Близнецы кивают и просят еще конфет – для лучшего запоминания.

Я скатываюсь с дороги в канаву, проползаю по ней до поворота, там выбираюсь на песчаную тропку и бегу через поле к шоссе. Сейчас я поймаю попутку, за оставшиеся деньги доеду до областного центра и найду следственный изолятор. Я приду к следователю, расскажу про Иру, про то, как нелегко ей живется с постоянно пьяной мамой, расскажу про концерт и про то – как хорошо Ира знает английский язык. Они должны поверить мне, поверить - что Ира ни в чем не виновата, выпустить ее.

Когда я пробегаю мимо зеленого дома, замечаю, что во дворе кто-то есть. Я резко останавливаюсь, подхожу к забору и с удивлением вижу, что на крыльце сидит Ира. Она в костюме Пинк.

- Чего застыла? – кричит Ира. – Заходи. Я ждала тебя - знала, что придешь.

Я медленно прохожу во двор, приближаюсь к ней.

- А я знала, что тебя отпустят, что ты ни в чем не виновата, - я опускаюсь на сруб напротив крыльца.

- Как это - «ни в чем не виновата»? Я же маму чуть не убила. Не, я очень сильно виновата... - она делает паузу. - Но всё равно - сбежала.

За эти дни ее лицо сильно изменилось. Щеки ввалились, кожа стала бледной, почти в тон волосам. И еще – изменились глаза. Голубой стал темно-синим, а карий – почти черным.

- Но тебя же поймают…

- Если поймают, в психушке закроют, теперь уже надолго. Так-то я обычно по паре месяцев лежу.

- В психушке? - мой голос напряженно зависает в воздухе. - А что с тобой?

Она видит мое растерянное лицо, грустно усмехается.

- Да зачем тебе эти страшные диагнозы? Больной я человек, на всю голову. С рождения.

Ира встает со ступеней, закуривает.

- Но в психушку больше не лягу.

Я молча сижу на срубе, ровно сложив на коленях ладошки, как будто слушаю серьезный урок.

- Помнишь, я обещала рассказать тебе про мечту? – говорит Ира. - Так вот. Я всю жизнь мечтала, что у меня появится подруга. И полюбит такой, какая я есть, не заметит моей болезни… И… Ведь это ты, правда? Я нашла тебя, да?

- Да, - киваю я, и по всему миру отдается эхом: да, да, да. Ветер подхватывает это «да» и несет куда-то далеко, в сторону неба. Внутри распускается и лопается бутон.

- Можно тогда я подержу тебя за руку? - спрашивает Ира.

Я впервые вижу в ее глазах слезы. А ее пальцы хватаются за меня, как будто она боится упасть в бездну, хочет хоть как-то задержаться на месте.

- А что дальше? – тихо произношу я.

- Что дальше... Ехать некуда. Денег нет. Мама, - она сглатывает, - из больницы вряд ли выйдет. Плохо там всё... Дядька бы помог, но он в рейсе, как назло. Надолго. Кстати, он мне тут оставил кое-что, пока меня не было, - она лезет под крыльцо, достает оттуда маленькую деревянную фигурку - бобра на веревочке, вешает его мне на шею.

- Ну вот, теперь ты с талисманом, - улыбается она.

- Ира, но есть же выход! Давай, ты спрячешься в лесу! Я натаскаю теплой одежды и буду носить тебе еду. А потом... Потом приедут мои родители, я им всё объясню. И они возьмут тебя в город.

- А потом? - у нее дрожат губы.

Я пожимаю плечами.

- Не место мне среди вас… - глухо отзывается она. - Пойми... И ничего изменить в жизни у меня не получится, - она наклоняется вперед. – Потому что я жизнь эту по-настоящему боюсь. Потому что я, - она переходит на шепот, - не знаю. Не знаю – кто я такая. Меня нет. Понимаешь?

- Ира! - я бросаюсь к ней, обвиваю ее шею руками, сильно-сильно прижимаю к себе. Захлебываюсь в вырвавшейся наружу истерике. - У меня тоже никогда не было подруги! Такой, чтобы тоже... Ничего не замечала. Чтобы принимала... Ведь я дурочка! Я в школе для отсталых учусь. И все равно – учусь хуже всех! А ты есть! Ты очень даже есть! И я всегда буду помнить твой концерт! Слышишь? Ты самая прекрасная, самая…

Мы долго стоим обнявшись. Как будто жизнь пролетает мимо, а нам все равно, нам никуда не надо спешить.

- Ты тоже моя мечта, - шепчу я.

Но тут она резко отходит от меня. Вытирает слезы.

- Таня, запомни: Я. Не. Твоя. Мечта, - ровным голосом говорит она. - Твоя мечта еще впереди. Ты еще сама не знаешь, кто она или что. Хорошо?

- Хорошо, - отвечаю я, всхлипывая.

- А теперь иди. Всё, свиданка затянулась.

Я стою на месте, не в силах шелохнуться.

Она хмурится и топает ногой:

- Иди давай! Иди отсюда! - и тихо добавляет. – Ну вали уже, прошу…

Дома всё спокойно. Бабушка возится в огороде.

Я прокрадываюсь в свой угол, ложусь в кровать, закрываюсь с головой одеялом и мгновенно засыпаю.

Ночью будят крики с улицы. Высовываюсь в окно. Ничего не разглядеть. Слышатся голоса дяди Винтика и бабушкиного сына. Я выбегаю во двор. Вижу бабушку. Она причитает, охает.

- Что случилось? – спрашиваю.

- Да кто-то дом Иркин поджег. Горит, вон, пылает. Мужики пожарных вызвали. Ой батюшки, что творится… Господи, - бабушка мелко крестится.

Я выхожу на дорогу и вижу, что за полем тянется к небу оранжево-красный бутон. Он озаряет всю округу, как те огни, которые освещали Иру, когда она была на сцене. Наконец, он распускается и лопается. И яркие капли заполняют все небо.

Ира ошиблась в том, что когда найдешь мечту, не нужно жить. Потому что это не так. Всё как раз наоборот. Но она поймет это, обязательно. И придет за мной.

Я смотрю на горящий дом и почти уже ничего не вижу из-за слез. Она не сделала бы ничего плохого себе, потому что теперь есть я. Не сделала бы...

«В условном наклонении глагольные формы обозначают действия, которые могут произойти только при определенных условиях или являются желательными для говорящего».

Осенью я пересдам русский и начну учить английский. И запишусь в хор. Мне нужно научиться петь. Хотя бы немного. Одну единственную песню. Нашу песню. Нашу - навсегда.

Дата добавления: 2015-08-29