Хочу обратить ваше внимание на то, что социальный протест против частной собственности большевиков был всего лишь следствием отрицания имущественного сознания. Это ещё раз доказывает, что сознание, как и мышление, подчинено сословно-кастовым различиям. Экономическое сознание пролетариев с порога отторгло частную собственность. А как же обстояли дела с классовым союзником пролетариев - крестьянством? Внушить землепашцу идею отторжения собственности трудно. Трудно еще и потому, что именно собственность многие века была единственным отличительным признаком смерда от холопа, то есть от раба. Стерев этот признак, государство фактически воскрешало рабство. А ущемление гражданских прав агрария (отсутствие паспорта, невозможность смены места жительства и др.), характерное для сталинского социализма, безоговорочно низводило смерда в рабы.
Мой отец, вятич по происхождению, живший в далеком сибирском селе Кулунда, вырвался из холопского плена только благодаря войне. Демобилизовавшись, он поступил в Московский университет, направив свою жизнь в иное русло.
Ставка большевиков была сделана на беднейшее, то есть, по сути, нетрудоохотное крестьянство. Ему действительно нечего оказалось терять, ибо оно ничего не могло и приобрести. Ограбив крестьянство продразверсткой, уничтожив его производительный костяк, большевики вполне обоснованно принялись за насильственное сколачивание крестьянской общины - за коллективизацию. Теперь деревенскому неумехе и лодырю предстояло работать не только за самого себя, но и за уничтоженного производителя. И это при том, что по социальному статусу крестьянин становился рабом. Таковой по сути оказалась большевистская реформа в деревне.
Отторжение имущественного сознания пролетария проявилось в реализме деревенского хозяйствования уродливо и неказисто. Идеологи социал-большевизма почему-то проглядели очевидную истину: тот, кто способен накормить себя досыта, накормит и других. И снова частная собственность могла бы результировать это утверждение.
Почему же пролетарий столь непримирим с имущественным тяглом? Всему есть логическое обоснование. Он стремится к имущественной независимости от самого себя, ведь пролетарий - это состояние нищенства, это "необладание", отсутствие опоры на материальные инстинкты собственника. В роли собственника должно выступать некое «всеобщее наше» и только. Уже сталинский социализм, формально принимая эту идею, фактически от нее отказался. Как отказался и от идеи мировой революции, ибо советский пролетарий-бессребреник вовсе не сочетался с пролетарием-производителем Запада. Последний всячески тяготел к главному мерилу достоинства западной демократии — денежному мешку, и никак не хотел отравляться коммунистической идеей. Понадобилась Вторая мировая война, чтобы навесить эту идею насильно ряду государств, оказавшихся в политической колоде Сталина. К идее безоговорочного всеобщего нищенства относились уже настороженно, а западный социализм Венгрии и Югославии вовсю заигрывал с легализированной частной собственностью. Полное исключение составляла юго-восточная Азия, где фактически повторился весь путь, пройденный Россией с 17-го года: гражданские войны, репрессии, всеобщее нищенство, а период экономического подъема сомкнулся с рыночными реформами.
Если бы социал-большевизм провозгласил иные сакральные ценности, кроме нищенства, у него оказался бы куда больший запас исторической прочности. И хотя частная собственность — далеко не единственный рычаг управления социальной стабильностью, недооценивать ее значения нельзя.
Отношение милитария к частной собственности — одно из условий его социального схождения со своим сословием. Однако, помимо этого, кмет является гарантом социальной справедливости в обществе, что не может обойти стороной тривиальный вопрос о социальных правах на частную собственность. Может ли быть имущественное неравенство оправдано самим местом человека в обществе? Должен обратить ваше внимание на то, что «прощупывать» данный вопрос мы начали еще с анализа самой сути такого явления как пролетарий. Повторюсь, данное понятие принципиально не подходит к рабочему, или производителю вообще, ибо указывает не столько на вид его социальной занятости, сколько на ориентацию к нищете.
Рабочему совершенно необязательно быть нищим. Откажитесь от идеи одухотворенного нищенствования и сама собой отпадет острота общественного преткновения вокруг проблемы достатка. Таким же образом и буржуазия — это не антагонизм производителя, как внушалось марксистами, а показатель социальной обеспеченности, в том числе и тех производителей, кто сделал рывок к достатку.
Демагогические утверждения, что рабочий не имеет шансов к изменению своего имущественного потенциала, обречены самой исторической правдой. Предприимчивость и работоспособность есть залог имущественных изменений. Даже при объективных трудностях нынешнего соперничества смерда с купцом, предприимчивый производитель — это уже не тот пролетарий, которому судьба уготовила только роль пассивного наблюдателя своей «нищеты». Частная собственность здесь играет роль физического баланса между группой имущих и группой неимущих. Нет таких сословий. Есть производители, торговцы, науковеды, воины... Безусловно существует имущественное сознание и имущественные интересы, но они никогда не объединят интеллигента-науковеда с разбогатевшим купчишкой. Исходя же от обратного — насильственное осаждение частной собственности — ярчайшая форма социальной несправедливости. Если же очевидно различие в доступности подходов к имущественному самоутверждению для разных членов общества — это проблема несовершенства законодательства, а никак не ущербности самой частной собственности.
Исторически воин всегда регулировал накопление. Сбор дани есть не что иное, как социальное подчинение посредством фискальной пошлины, то есть пошлины в государственную казну. Однако изъятие избытка следовало подчинять нормам социальной справедливости, иначе неизбежно следовала социальная конфронтация, последствия которой могли причинить больший ущерб, чем то, что удалось бы выгадать. Другими словами, в отношении производителя воин вел протекционную политику, продавая производителю социальные гарантии. Социальные гарантии против частной собственности. Следует провести четкую грань между гарантиями социальными и правовыми, иначе это обернется обычной коррупцией. Человек, отдающий государству часть своих материальных ценностей, может рассчитывать на выгодный для себя оборот этих ценностей в иной эквивалент, например, гарантию многообещающего торгового партнерства. Нельзя покупать права, разделяющие граждан в глазах закона, но покупать условия социальной самореализации и самоприменения оправданно с точки зрения трехсторонней выгоды: производителя, гаранта как носителя распределения социальных прав и самого государства, получающего динамичную структуру социальной мотивации.
Механизмы социального (а не экономического) регулирования опосредовали аксиому, что трудиться выгодно. Выгодно потому, что труд рассматривается в эквиваленте собственности, то есть в категории жизненного пространства и социального стимулирования. Однако для того, чтобы моральная выгода труда превратилась в экономическую, следует совершить что-то вроде переворота через голову. Одно из самых глобальных усилий человечества заключалось в том, чтобы превратить экономику в гарантированную сферу деятельности. В ней слишком много факторов объективной нестабильности: природные условия, чрезвычайные происшествия или спланированные подрывные акции, износ людского ресурса и профессиональное самопроявление. Даже идеологическая обстановка в мире способна влиять на экономику отдельных государств, принимая во внимание динамику международной торговли.
Но вот что совершенно необходимо исключить из числа объективных условий развития экономики, так это идеологический курс государства. Идеология только мешает экономической выгоде. Считается, например, что основоположники марксизма были великими экономистами. Вероятно, это так и есть. Однако их ставка на неимущего, как исторический тип производителя, может свидетельствовать о том, что эти глобалы-политэкономы просто повредились в уме. Где же было их научное предвидение того факта, что инновация производства со временем вообще сожрет пролетария как социальный тип человеческой истории. Автоматизированные производства, а теперь еще и Компьютеризация просто уничтожат рабочего-пролетария, превратив его в производителя Инженерно-интеллектуального уровня. Пролетарий оказался исторически нежизнестоек. Он проиллюстрировал только фрагмент мировой истории, связанный с созданием и ростом производств, но никак не с их техническим совершенством. Вот поэтому не пролетарий является здесь символом сословия, а производитель. Производитель вечен как понятие. Точно так же, как вечен кмет-милитарий, независимо от того, стреляет ли он из лука или из автомата.
Обращаемость экономики вокруг одних и тех же явлений человеческого бытия Позволяет подчинять ее обоснованному расчету и планированию, в СССР, например, государственный экономический план имел статус закона. Однако, закон - вещь необращаемая, имеющая лишь односторонний ракурс на истину. А вот экономика как нельзя лучше показывает, что любая система должна иметь не только вход, но и выход. Такую гибкую модель может представлять Государственная экономическая программа, вовлекающая в себя далеко не все производства, а только имеющие статус государственно-программных. Причем это должны быть и частные производства, достаточно рентабельные и конкурентоустойчивые. Участие в Программе сможет давать производителю определенные государственные гарантии и льготы, например, в вопросе налогообложения. Между предприятиями временного использования в Государственной экономической программе целесообразно конкурирование за право вхождения в экономическую зону Программы. Отсюда и бросовые предприятия государственного сектора могут быть выкуплены еще одним субъектом экономики - данной Программой, перепрофилированы и пущены в амортизацию производства. Безусловно это только контур. Я намеренно не берусь вписывать его в существующую экономическую ситуацию, поскольку вне реального сближения с ней это будет слишком абстрагировано. Однако без Государственной программы, имеющий приоритетно-правовой статус, наша экономическая система остается сподобленной рысканью по сусекам.
Государственная экономическая программа России (ГЭПээР) для милитариев - вопрос стратегического характера. Воин сможет быть вхож в экономическое управление страной только как Государственный заказчик ГЭПээРа и примсубъект Государства.
ГЭПээР - гибкий механизм функционирования, способный к оперативно-тактической переорганизации в рамках стратегии гарантированной экономики. Перестроить Программу легче, чем перестраивать всю экономическую систему. Однако, было бы наивным полагать, что для стабилизации системы хозяйствования не хватает только этого. Экономика неразрывна с функционирующей законодательной базой. В стране с кризисной законодательной и законоисполнительной властью не может быть экономического прорыва. Это все равно, что пытаться бежать со связанными ногами.
Обратите внимание на тот факт, что в современной России закон, власть, идеология и экономика находятся в разных руках. Социально стабильного правящего класса еще нет. Сделаны первые шаги на пути его формирования, например, само собой определилось, что демократия есть идеология "новых" русских, то есть этого поднимающегося сословия. Появилось зерно идеологической рациональности русской финансовой олигархии. Однако промышленники и демократы хотя и трутся бок о бок друг с другом, еще не слились в абсолютное целое. "Новые" русские еще долго будут постреливать друг друга по темным заулкам ночных дворов и подъездов, прежде чем соединятся единым кагалом сословия. Их разводит все та же пресловутая частная собственность, ибо инстинкт насыщения у "новых" русских настолько агрессивен, что поглощает любые потуги к сближению.
С полной определенностью можно сказать, что воинское сословие опоздает в своем социальном самостроении, пропустив вперед "новых"
А. К. Белов |
|
НАЧАЛО ВСЕХ НАЧАЛ
Истина - явление многоплановое, и постичь ее можно только изучая с разных сторон. Воин и Государство. Соединение этих понятий посредством воздвижения новой государственной формации не может обойти вниманием всю полноту вопросов государственного строительства. Воин и экономика Государства - это, пожалуй, важнейшее сочетание в структуре нового государственного управления. Не существует ни одной конструктивной идеи без опоры на экономику.
При начертании экономических постулатов следует учитывать некоторые базовые позиции, без которых экономическое моделирование не даст ожидаемого результата. Например, коллективность. Коллективность - решающий фактор азиатского менталитета. Россия, в какой бы территориальной зависимости ни была от Азии, есть геополитическое пространство арийского толка. То есть, сугубо европейских ценностных Мотиваций. Потому в ней всегда шло столкновение индивидуалистических тенденций и коллективистского пафоса. Геоменталитет арийства неотступен от свойств самопогруженности и отчужденности от коллективного "Я". Коллективное рассматривается им только с точки зрения унитарной воплощенности в понятие ядра, боевой дружины, всеобщей состыкованности и идейного единства. В этом отношении евроформист-арий монотипичен. Его личностное самостроительство подстегнуто действием центростремительных тенденции. Общественным критерием для него становится не сам народ, а община. Русские всегда тяготели к социально-общинным формам самоопределения, а опыт, например, интернационализма привел к разрушению нации. Потому такое громадное географическое пространство как Россия деформировало масштабы геоментального самоопределения русских. Понятие "малой родины" для нас стало являться ядром Родины вообще.
Для русского человека именно община является тем необходимым ареалом, через который происходит его социальное слияние с общенародным бытием. Первично, в качестве такой общины, человек использует круг друзей и знакомых. Всеобщее равенство здесь - главный фактор существования и взаимодействия.
Подобные общинные построения позволяют человеку с одной стороны сохранять свой индивидуализм, а с другой - соотноситься с глобальным коллективным социумом, называемым "народом". Это нельзя не учитывать при расчете внутренней экономической стратегии.
При социализме, например, культ производства был подменен культом работы. То есть трудовой деятельности вообще. Всем миром, всем скопом. Главное, что при деле. Повышалась идейная роль не результата, а только самого процесса, унаследованная от идеологических примитивов типа "кто не работает - тот не ест!". Глобализм демагогических понятий поглощал реальную роль экономической общины - то есть коллектива, замкнутого производственным процессом от сырья до самого конечного продукта. Производительность труда становится ничего не решающим фактором при полном упадке конкурентоспособности товара. Оттого отечественные производства были лишены исторической перспективы. Исключение составляло, безусловно, военно-промышленное производство. Таким образом, советский народ привык довольствоваться тем, от чего уже отказалась европейская цивилизация. Глубоко неверной оказалась идеологическая установка, что при отрицании атлантизма следует отвергать с порога и технический уровень достижений Запада. Идеология разлагала экономику.
Помимо умения что-либо делать, важно и Наличие желания делать это. То есть, речь идет о работоспособности экономики. Смысл ее состоит в преобразовании критического хозяйствования в гарантированное. Главный фактор этой проблемы - работоспособность населения. Никакие капиталовложения в производство, никакая интенсивность труда, никакие новейшие технологии не восполнят ее отсутствия. Производственник как социальное явление у нас не работает даже на самого себя. Увы, особенность нашего народа состоит в высокой степени созерцательности и социальной пассивности, которые преодолеваются с боем, под натиском крайних всенародных потрясений. Тому есть множество причин. Например, социальные гарантии при социализме никак не покрывались степенью трудовой активности населения. При социализме работать невыгодно. Потому такой упор и делался на идеологию труженничества. Человеку нельзя гарантировать социальные блага уже только потому, что он является гражданином государства. Приобретение права социального равенства - важнейшее условие свободного и осознанного выбора гражданина. Таким образом, правоспособность - величина дискретная, с одной стороны стимулирующая социальную активность личности, повышая ее правовой статус, а с другой стороны показывающая моральную цену права. Реального всеобщего равенства в правах никогда не было и нет. Однако декларирование такого равенства дает эффект социальной успокоенности и притупление инстинкта борьбы за соответствие общественным потребностям и интересам.
Еще большую отчужденность от реального мира и созерцательный антирационализм несет русскому обществу православие, внушающее поиск истинных ценностей в делах сугубо духовных. Даже если не придавать обсуждению эту систему духовного ориентирования, все равно очевидно, что государство - это личность плюс мирская суета, а не минус, как того требует церковь. Истинное христианство не может сочетаться с государственной идеей. Это всегда компромисс слова и действия. Народ привыкает к такому компромиссу, адаптируется и уже не замечает демагогии. До тех пор, пока власть в обществе не отходит к новой социальной демагогии. Так несостоятельность и недобросовестность реформирования, взбудораженного какой-нибудь агрессивной социальной утопией, еще более склоняет человека к ирреальному, угнетает общественный традиционализм, способный сложить хоть какой-то производственный порядок и толкает страну не только к государственному, но и к общенародному кризису.
Регулирование экономики - один из главных факторов социального насилия. Трудовая деятельность не только не соотносится в чистом виде с комплексом собственных интересов индивидуума, но часто и противоречит им. Однако в том случае, если производитель сочетает в себе редкий сплав труда и интереса к труду (материального, профессионального и иного), все равно потребительская направленность деятельности определяется общественной потребностью и потому экономика - рычаг социального насилия общества над личностью.
Самая жесткая форма этого насилия - принуждение к труду. Касаясь этой проблемы, следует констатировать, что система принуждения к труду себя не оправдала. В условиях российской действительности эта форма была результативна только в сталинский период истории, когда она сложилась на балансе идейной убежденности и палочной дисциплины. Ни того, ни другого рычага в обозримом будущем применить не удастся, поскольку для этого нужно было бы иметь за плечами силовую победу в переделе общества, способную не только обратить в прах оппозицию, но и показать пример невозможности существования оппозиции в принципе. Террористические методы сейчас ничем не обусловлены. У них уже нет опоры на опыт широкомасштабного подавления народа, и нет опоры на готовую к таким задачам многочисленную, всеохватную структуру. Для того, чтобы все это иметь, нужно было бы развязать гражданскую войну и одержать в ней полную победу. Впрочем, опыт истории показывает, что, по существу, гражданские войны не выигрываются никем. Отсюда вывод - следует не столько принуждать, сколько регулировать мотивацию к труду. Однако это понятие у многих созвучно только с материальным стимулированием. Но материальное стимулирование создает такую деформацию идеи общественно-полезного труда, что способно вообще увести производителя к самому беспринципному и бесчестному стяжательству, попирающему любой общественный интерес. Другое дело - приобретение некоего социального статуса. Это не только материальный доход, но и власть, социальное лидерство в своей производственной общине, право обсуждения и решения различных проблем и т.п. То есть, это - социальная значимость. А поскольку община, как я говорил выше, это вовсе не абстрактная, а достаточно приближенная к человеку группа, то значимость в ней - вещь вполне притягательная. Давно известно, что деньги, власть и слава - неоспоримые лидеры человеческой мотивации. Все это вместе способна дать такая система социального регулирования, при которой четко отработаны обратные связи, то есть принцип односторонности "общество от человека", или "человек от общества" заменит уже известная третура: один за всех, сам за себя, все за одного.
Экономика никогда не будет работать при атрофированном низовом звене - работоспособности производственника. Эту работоспособность, как мы выяснили, подстегивает мотивация. Один из важнейших аспектов работоспособности - интенсивность производства. Интенсивность - проблема только комплексного разрешения, поскольку и существующее налогообложение и проблемы изменения ценовой политики и др. делают интенсивность производства невыгодной для производителя. И вот тут в экономику вмешивается элемент политического лавирования. Срабатывает парадокс: трудиться невыгодно! Понятно, что подобные метаморфозы нужны для выживания производства. Однако смерд должен работать, такова его социальная роль. Подключение самого производителя к экономической политике делает экономику уязвимой. Производителю нужен гарант, обеспечивающий срабатывание всего социального звена производителя. Смерд должен быть обеспечен трудом, обеспечен результатами своего труда во всей полноте видов - от заработной платы до социального стимулирования, обеспечен, наконец, условиями высокоинтенсивного труда, и тогда он будет работать. Таким образом, сводя воедино стимулирование трудовой деятельности и ее гарантирование, мы выходим на некий регулятор процесса, который сам не вовлечен в производство, но является его поручителем. Поручитель этот выражен как силовая структура, способная не только декларировать законность того или иного элемента процесса, но и разрешать ситуацию всей полнотой оперативных и потенциальных возможностей. Таким регулятором должен выступить производственно-инспекторский аппарат воинского сословия.
Регулирующая функция милитария в экономике определяется тем, что он - единственный гарант всеобщей социальной и экономической стабильности государства. Никто, кроме него, не справится с этим как с политической задачей своею предназначения. Существует понятие экономической политики, опорное для некоторых политических движении, существует понятие политической экономии, однако и то, и другое делает экономику придатком политологии, политической стратегии и морали. Но экономика не может иметь иной политической основы кроме желания и возможности накормить людей. Милитарий в обществе есть единственный гарант убережения экономики государства от ее использования как инструмента чьей-то политической игры. Вместе с тем экономика есть стратегическое понятие. Не случайно и миро-рой политикой управляют только два рычага: военный и экономический. А практика Международных отношений показывает, что приоритеты здесь в значительной степени на стороне экономики. Таким образом, охрана внешних границ государства, охрана правопорядка и обеспечение законодейственности в стране, равно как и обеспечение экономической стабильности - три основные задачи воинского сословия.
Нет экономики без отношения к частной собственности. Однако это отношение и есть стержень политики. Частная собственность - тот имущественный балласт, который осаждает сословия по их социально значимым местам в обществе. Соответственно и идеологическое первостояние опосредует раздел имущества. Лишним будет доказывать, что имущество не только социальный символ, но и жизненное пространство человека. Ущемление этого пространства делает человека в известной мере физически неполноценным.
Пролетарии были последовательны, когда провозгласили всеобщую коммуну неимущих, ибо пролетариями в древнем Риме как раз нищих и называли. Ставка на нищету не могла не отразиться и на социальной психологии пролетариев XX века. В этом отношении вполне очевидна их срощенность с другими нищими - "нищими духом". Христианское духоблудие, отрицающее земные ценности, дало особые всходы в русской провинции на Народном простодушии и доверчивости. Впрочем, преодоление нищенства как человеческого порока, разлагало и христианские ортодоксы в сознании людей, превращая веру в национальную традицию и не более. Не случайно, что православие какого-нибудь богом потертого иконника-богомаза и православие "нового русского" - совершенно разные вещи.
Нищенское существование в коммунальном быту и идеология исключительно духовного (идейного) богатства как-то не состыковывались со стремлением к национальному благосостоянию. Правящая система сделала традиционный шаг, подключив жизненное пространство индивидуума в виде его частой собственности на себя. Такая норма была характерна для духовных общин и орденов, для социально-цехового обустройства средневековых европейских городов и даже для военных дружин древности. Однако отторжение от индивидуума частной собственности не могло не создать критического противоречия между гражданином и государством. Система не учла, что в обществе с так называемыми равными правами, в обществе с зачехленными социальными различиями имущественный символ стал способом отличительности людей друг от друга. Даже его предшественник - символ партийной принадлежности, не только не конфликтовал с имущественным показателем, но уже шел с ним рука об руку.
Вообще не существует никаких парадоксов типа плахи 1938 года, обагрившей, главным образом, большевистский костяк. Существуют просто никем не учтенные исторические ритмы социологии. Оттого так называемая ленинская гвардия времен гражданской войны не могла бы вместиться в молодой советский менталитет. Динамика развития государства наложила свой кровавый отпечаток и на динамику развития социальных отношений. Если бы не было индустриальной штурмовщины, лихого построенчества "государства нового типа", коммунариев первого эшелона и не тронули бы. Им бы дали спокойно дожить свой век. Вот потому торопители нынешних реформ совершенно недооценивают, какая угроза нависла именно над ними. Даже не над коммунистами. Коммунисты - это экзотический архаизм, подобный кактусу на подоконнике нижегородской избенки. А вот сами построители реформ неизбежно попадут под маховик своего же детища. Может быть, это будет не совсем так же, как было в 38-ом, который разрядил старый менталитет социал-большевизма, освобождая место сталинской гвардии, вполне сочетавшей партийность и частную собственность. Нельзя обвинять сталинскую гвардию в попирании ленинских принципов. Рост индустриализации страны, развитие товарно-денежных отношений проломили стандарт всеобщего социального нищенства. Достаток сталинского бытия даже сейчас превосходит воображение. Смена государственного менталитета 30-х годов устраняла отдельные догмы социальной утопии большевизма. Этот период вообще явился эталоном развития социал-большевизма. Дальше неизбежно должен был начаться спад, но его предварила война.
Хочу обратить ваше внимание на то, что социальный протест против частной собственности большевиков был всего лишь следствием отрицания имущественного сознания. Это ещё раз доказывает, что сознание, как и мышление, подчинено сословно-кастовым различиям. Экономическое сознание пролетариев с порога отторгло частную собственность. А как же обстояли дела с классовым союзником пролетариев - крестьянством? Внушить землепашцу идею отторжения собственности трудно. Трудно еще и потому, что именно собственность многие века была единственным отличительным признаком смерда от холопа, то есть от раба. Стерев этот признак, государство фактически воскрешало рабство. А ущемление гражданских прав агрария (отсутствие паспорта, невозможность смены места жительства и др.), характерное для сталинского социализма, безоговорочно низводило смерда в рабы.
Мой отец, вятич по происхождению, живший в далеком сибирском селе Кулунда, вырвался из холопского плена только благодаря войне. Демобилизовавшись, он поступил в Московский университет, направив свою жизнь в иное русло.
Ставка большевиков была сделана на беднейшее, то есть, по сути, нетрудоохотное крестьянство. Ему действительно нечего оказалось терять, ибо оно ничего не могло и приобрести. Ограбив крестьянство продразверсткой, уничтожив его производительный костяк, большевики вполне обоснованно принялись за насильственное сколачивание крестьянской общины - за коллективизацию. Теперь деревенскому неумехе и лодырю предстояло работать не только за самого себя, но и за уничтоженного производителя. И это при том, что по социальному статусу крестьянин становился рабом. Таковой по сути оказалась большевистская реформа в деревне.
Отторжение имущественного сознания пролетария проявилось в реализме деревенского хозяйствования уродливо и неказисто. Идеологи социал-большевизма почему-то проглядели очевидную истину: тот, кто способен накормить себя досыта, накормит и других. И снова частная собственность могла бы результировать это утверждение.
Почему же пролетарий столь непримирим с имущественным тяглом? Всему есть логическое обоснование. Он стремится к имущественной независимости от самого себя, ведь пролетарий - это состояние нищенства, это "необладание", отсутствие опоры на материальные инстинкты собственника. В роли собственника должно выступать некое «всеобщее наше» и только. Уже сталинский социализм, формально принимая эту идею, фактически от нее отказался. Как отказался и от идеи мировой революции, ибо советский пролетарий-бессребреник вовсе не сочетался с пролетарием-производителем Запада. Последний всячески тяготел к главному мерилу достоинства западной демократии — денежному мешку, и никак не хотел отравляться коммунистической идеей. Понадобилась Вторая мировая война, чтобы навесить эту идею насильно ряду государств, оказавшихся в политической колоде Сталина. К идее безоговорочного всеобщего нищенства относились уже настороженно, а западный социализм Венгрии и Югославии вовсю заигрывал с легализированной частной собственностью. Полное исключение составляла юго-восточная Азия, где фактически повторился весь путь, пройденный Россией с 17-го года: гражданские войны, репрессии, всеобщее нищенство, а период экономического подъема сомкнулся с рыночными реформами.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |