– Ну если в таком, как говорится, смысле, тогда устраивает…
– Пишите свой текст…
– Значит, я думаю, так можно будет сформулировать, – Пшенкин достал ручку. – «Передаю полковнику Костенко Владиславу Романовичу тексты, полученные мной из литературной консультации для оказания помощи ветерану войны, их автору…» Устроит?
– Вполне… Только дату поставьте…
– Как раз дату я ставить-то и не хочу.
– Почему?
– А так… Спокойнее… Вы уж не взыщите… Небось знаете, как запуганы люди… Страх в крови…
– Пугать себя не разрешайте – вот и не будет страха… Давайте без даты…
Пшенкин поставил ветвистую роспись, подвинул лист полковнику; тот кивнул:
– Спасибо… Позвольте мне еще раз посмотреть ваши заготовки, нас интересует любая страничка из манускрипта…
– Пожалуйста… Жаль, что сигаретки у вас нет, перенервничал…
Полковник опустился на колени, открыл створки шкафа, вытащил все папки, пролистал их стремительно, но в то же время высокопрофессионально, убедился, что Пшенкин был прав, архив невелик, снова глянул на часы и пошел к двери, словно бы почувствовав, что именно сейчас постучат.
Так и случилось.
Он прильнул к глазку; боевики работали точно секунда в секунду, молодцы; Пшенкин сейчас исчезнет один из самых последних свидетелей, в общем-то, ключевой – прикасался к работе Большого Босса; записочка на имя товарища Костенко останется на столе, красивая комбинация, ай да молодец Большой Босс…
И полковник открыл дверь, но в ту же секунду из противоположной квартиры вывалило четверо парней, сшибли боевиков, бросились на него и, повалив, заломали руки под наручники, повторяя негромко:
– Тихо, Никодимов, только тихо, кричать не надо, никто не поможет…
… Когда Никодимова и боевиков затащили на кухню к обмершему Пшенкину – вся операция продолжалась менее минуты, – в квартиру вошел Костенко.
– Здравствуйте, – сказал он литератору. – Костенко – это я… Человека, который должен был вас убить, зовут иначе, он никакой не полковник, бандюга по фамилии Никодимов… Разговор его с вами мы слышали, он записан на пленку, какая-никакая, все же техника у нас есть… Сейчас сюда придут эксперты, рукопись и записочку изымут, вам действительно ничего не грозит, это Никодимов правду говорил, он Уголовный кодекс знает, готовился загодя. Я уезжаю, поэтому хочу поинтересоваться лишь одним…
– Я п-п-при нем отвечать не стану, – Пшенкин кивнул на Никодимова, лежавшего на полу лицом вниз, руки за спиной в наручниках, неподвижен.
– Почему? Он теперь на пятнадцать лет – в лучшем для него случае – загремит, так что не бойтесь, он более не опасен…
Пшенкин покачал головой:
– Не буду…
– В комнату можно вас пригласить?
– Удостоверение предъявите…
Костенко достал свою пенсионную книжку; Пшенкин долго елозил вытаращенными глазами по строчкам, потом покачал головой:
– Так вы ж отставник…
Костенко обернулся к одному из строиловских сыщиков:
– Покажи-ка ему свое удостоверение, сынок…
Только после этого Пшенкин вышел из кухни; Костенко присел на подоконник и, закурив искрошившуюся сигарету, жадно затянулся:
– Послушайте, ваш знакомец Эмиль Валерьевич наладился в бега… И это для вас опасно… Он узнает, что Никодимов взят и поэтому вы остались живы… Если хотите, чтобы мы помогли вам не погибнуть – а это вполне реально, – постарайтесь вспомнить: как, при каких обстоятельствах и через кого вы познакомились с «ветераном войны и героем-разведчиком»?
– А при чем здесь «ушел в бега» и как я с ним познакомился?
– При том, что нам его надо найти… Только вы знаете, что было в его подлинных записях и что он просил вас из них сделать. Вы можете, таким образом, претендовать на соавторство, а он заключил контракт на сто тысяч долларов… Ясно? Поэтому вы ему опасны… А нам, чтобы его взять – за другие дела, кстати, – нужно знать его знакомых, те места, где он бывал, машины, на которых ездил, любимые выражения, манеру есть и пить…
– Кто-то из наших литераторов нас познакомил… Кто – убейте, не припоминаю…
– Где?
– На Герцена, в кафе, что напротив ТАССа…
– Когда?
– Два года назад… Что-то около этого…
– Вы там с ним часто виделись?
– Раза три… Он больше любил дома встречаться…
– Здесь? Или у него?
– Здесь.
– У него бывали?
– Один раз.
– Когда?
– В день знакомства…
– Адрес?
– Где-то в переулочке… Дом старинный, красивый…
– Адрес? – повторил Костенко.
– Не помню… В центре…
– Он вас к себе привез, оттого что пьяным напились?
– Несколько…
– Когда отправил домой? Утром?
– Нет, той же ночью… Он мне всего пару часов дал отдохнуть… Потом договор заключили, он меня сразу в машину и посадил… А те, кто был в машине, меня куда-то в Мытищи отвезли, до утра поили, я и рухнул…
– Что за договор подписали?
– О сотрудничестве… Я уж и не помню…
– Если повозить вас по Москве, вспомните дом, где были?
– Не знаю…
– Какая у него квартира?
– Большая… Комнаты три, не меньше…
Или врет, подумал Костенко, или Сорокин возил его на явку… У него один большой зал, никаких там трех комнат нет…
– Из окон-то что было видно?
Пшенкин задумчиво переспросил:
– Из окон? Что-то было видно… Погодите, вроде бы Белорусский вокзал…
Костенко сразу же вспомнил Нинель Дмитриевну, двоюродную сестру Сорокина, спрыгнул с подоконника, рассеянно похлопал себя по карманам:
– Слушайте-ка, у вас сигаретки случаем нет? Тьфу, забыл, – он усмехнулся, – тот Костенко вам курить не рекомендовал… Едем со мной, будем искать дом возле Белорусского, это вам нужно больше, чем мне, едем!
… Точно, Сорокин будет уходить по железной дороге, понял Костенко; он нас запутал своим авиабилетом; ну, гадина, неужели свалил, а?!
Попросил ребят связаться с Комитетом, пусть подключают пограничные станции; бросился к машине; Пшенкин семенил за ним, неестественно часто крутя шеей, словно бы ему жал воротник рубашки…
… Костенко сидел закаменев, не спуская глаз с Пшенкина; тот обалдело таращился на дома вокруг Белорусского вокзала, то и дело отвлекаясь – прислушивался к телефонным разговорам, что полковник вел из машины; он чувствовал, как ему передается нервозность этого седого человека, хотя внешне тот был совершенно спокоен; вспомнить ничего не мог, все здания казались ему одинаковыми.
Костенко помог ему:
– Вы как туда добирались?
– На машине…
– Очень были пьяны?
– Сейчас это не наказывается…
– Чем он вас угощал?
– Коньяком.
– Сам пил?
– Очень мало… «Мадеру»…
– Закусывали?
– Да… Он мне шашлык взял, а сам икру ел… Сначала стюдень спросил, а как ответили, что нет, так порций пять икры заказал…
– Вам-то икорки предложил?
– Я ее не ем…
– Почему?
– Из-за сострадания к народу…
– А шашлык – можно? Без сострадания?
– Погодите, – Пшенкин прилип к окну, – а вот не этот ли?
– Остановиться?
– Да… Ей-богу, этот! И подъезд вроде бы тот, четвертый этаж, я ступени считал, лифта нет…
Костенко сразу же посмотрел на дом, что стоял напротив; отселили под ремонт, много пустых квартир, окна открыты; осведомился по рации, где ЖЭК, и попросил шофера гнать туда – с сиреной.
Начальника ЖЭКа на месте, конечно же, не было; главный инженер, как объяснила секретарша, отъехал на совещание, заместитель на участках.
– Кто может подъехать со мною к Белорусскому? – спросил секретаршу.
– А вы кто такой?
– Из МУРа.
– Обратитесь завтра, скоро работа кончается…
– Завтра? А если вас сегодня бандюга ограбит?
– У меня брать нечего.
Несчастная страна, в который уже раз подумал Костенко; никого ничего не волнует, ждут манны небесной… А что они могут в этом затхлом ЖЭКе, возразил себе Костенко. Если бы им позволили действовать, подвалы осваивать, чердаки и первые этажи… Так нет же! Они ничего не могут без приказа сверху, разрешения десяти инстанций… На Западе то, что у нас называют ЖЭКом, – богатейшее учреждение, с компьютерами, своим баром, прекрасной мебелью, люди отвечают за жилье, что может быть престижнее! А у нас? Все просрем, если даже сейчас, когда хоть что-то можно, все равно никому ничего нельзя…
– Послушайте, барышня, – настроившись на лениво-равнодушный темпоритм секретарши, продолжал Костенко, – вы…
– Я вам не «барышня»! В общественном месте небось находитесь!
– Как прикажете к вам обращаться?
– Как все нормальные! «Женщина»! С Луны свалились, что ль?! Все нормальные люди обращаются – «женщина», вы что – исключение?!
Костенко тяжело обсматривал ее, чувствуя, как изнутри поднимается отчаянная ярость, но потом заметил ее разношенные туфли, заштопанную юбку, подпоясанную драным пуховым платком, спортивную кофту, уродовавшую и без того ужасную фигуру, и сердце его защемило тоскливой, пронизывающей болью…
Похлопав себя по карманам, он нашел грязную таблетку валидола, бросил ее под язык и тихо вышел из затхлого полуподвала…
… В отделении милиции взял двух сотрудников; и оперативник угрозыска и обэхаэсовец были, слава богу, в штатском; по дороге объяснил суть дела; вороток нашелся у шофера, бинокль лежал в чемоданчике Строилова, у него там и фотоаппарат был, и блокнот, и маленький диктофончик; несчастный парень, как он там?
– Борис Михайлович, а кто в той квартире еще был? – спросил Пшенкина.
– Не помню… Вроде бы никого… Духами пахло…
– Мужскими?
– А разве такие есть?
– Есть… Картины, фотографии были на стенах?
– Были… Много…
– Какие-нибудь запомнились?
– Вроде бы… Погодите… Картины были старинные, не русские, с купидончиками… А фото… Там много танцоров… И танцовщиц… Длинноногие все, срамно одеты, не по-нашему…
Костенко обернулся к оперативнику угрозыска:
– Какие тут балерины живут?
– Сейчас запросим, – ответил тот, – если дадите трубочку… Вроде бы тут несколько артистов жили, мы присматривали, были сигналы, что на них наводки клеили, но потом вроде как отрезало, мы еще дивились – в чем дело?
– Не живет ли здесь некая Ирина Васильевна, в девичестве Лазуркина? Была солисткой балета в ансамбле метрополитена?
Опер усмехнулся:
– Иностранка? Когда не на даче – живет, я ее знаю…
… Они высадили Пшенкина возле метро, вскрыли черное парадное, оперативник остался на стреме – наверняка какой энтузиаст прибежит или, того хуже, постовой, начнут скандал, бумагу потребуют, у нас миром говорить не умеют, как что – в истерику, гражданская война, а не разговор; поднялись на пыльный чердак; Костенко вжался в окуляры бинокля, рассматривая квартиры, начиная с цоколя, – литератор от страха прибабашен, четвертый этаж ему мог померещиться.
Окна цоколя были закрыты шторами; на втором с обшарпанного потолка свисала засиженная мухами лампочка; было что-то безнадежное в этих старинных проводах, витых, как косы, – такие девушки плели, пока новый фасон не окоротил мир; теперь только певцы с косами ходят; борьба полов – что там классовая! Мебель в комнатах была старая, разностильная, стол без скатерти, пожжен утюгом, не портниха ли живет? Нищета, трущобы! В соседней квартире комнаты были заставлены мягкими креслами, маленькая женщина в длинном халате, отороченном мехом, сидела против огромного экрана диковинного телевизора; на одной лестничной клетке две судьбы; разбитое общество! На третьем этаже в правой от пролета квартире шел ремонт; трое маляров устроились на перевернутых ведрах, дымили цигарками и выпивали по маленькой; на полу, застеленном газетами, стояла бутылка, лежал батон хлеба, три огурца и несколько плавленых сырков; женщина в робе смывала старые обои; мы стали обществом, где работают только женщины, подумал Костенко, пока еще работают; скоро, видно, и они отучатся; «Красный молот, красный серп – это наш любимый герб, хочешь жни, а хочешь куй, все одно получишь х…»; сколь за этот стишок давали Сорокины? Кажется, восемь лет каторги; что ж, за правду надо платить…
На четвертом этаже только в двух окнах горел свет; была видна богатая люстра, краешек рояля и стол. Во второй комнате просматривался угол тахты; на ней – ноги мужчины; на туфлях золотая пряжечка; такие же замшевые туфли были на Хренкове в тот день, когда он подошел к Костенко у библиотеки.
На паркете стояла бутылка боржоми и гофрированная тарелочка со студнем из кулинарии; ай да Либачев-младший, что за память, а?! Мой пациент обожал студень, ай да лапочка…
– Смотрите за ним, – Костенко передал бинокль обэхаэсовцу и достал из кармана фотографию Сорокина. – На тахте лежит этот человек. Я сейчас вернусь…
Он не сразу поднялся; достав сигарету, сунул ее в рот, но не стал прикуривать; огонек зажигалки вечером подобен далекому выстрелу: слышать – не слышно, но опытный глаз сразу же снимет слежку.
Я потребую от него свидетелей, которые бы доказали, что он был с ними в день
убийства Мишани и Людки, думал Костенко, чувствуя, как все чаще молотит сердце;
наверняка у него уже есть такие свидетели, ответы заранее срепетированы, мастер
писать сценарии, школа… И я отвалю, потому что не будет
улик… А палец Варенова на Людкином пояске? Отмажется: «Я с ней спал, раздевал
ее, поясок снимал, в ночь убийства гулял с ней в ресторане, отвез домой, больше
не видел, не клейте мокруху, я не по этому делу». Что дальше? Убийство
Строилова? Еще неизвестно, что покажет вскрытие… Потом, Рыжий из кафе «Отдых»
напрямую не был связан ни с Никодимовым, ни с Вареновым, там длинная цепочка…
Нападение на Пшенкина? Как такового факта не было… Попытка? Доказывайте,
мусора, разбивайся в лепешку, Костенко! Хорошо, а показания Дэйвида? Ну и что в
них криминального? Сорокин писал книгу о Зое? Писал, не отрицаю, я ж был ее
следователем, сейчас понял, что служил нелюдю, решил искупить свой грех,
рассказать миру правду… Кто ее убил? Ищите… Я-то здесь при чем? Не надо
применять недозволенные методы ведения следствия, осуждено историей… А Управление? Группа экспертов? А он спросит: «Где улики? Записанный разговор? Так он склеен из отдельных слов, лажа… Докажите! Факты на стол, письменные документы. Да и потом, запись разговора – не доказательство… И кино ваше – дерьмо, этому веры нет, у нас демократия». За ними стоят могучие люди из Системы, будут выгораживать, незримо давить, влиять, советовать, напоминать о спасительном для них тридцать седьмом годе, восстанавливать против следствия толпу: «Снова милиция начинает злодейство»… А мало ли у нас таких, которые бы мечтали вернуться к злодейству, спросил он себя, чтобы раскрывать дела и получать за это внеочередные звезды?! Только разреши – всё мигом пораскрывают, выбьют любые показания, лишь кости будут трещать! «Нет ничего страшнее русского бунта, кровавого и бессмысленного…» А следствия? Сталинского следствия, которое стало привычным? «К бунту только те зовут, кому своя шейка – копейка, а чужая головушка – полушка…» А в следствии? Про Сорокина уже многие узнали… Кладем перед ним, если изымем, манускрипт о мафии…
А он лепит: «Речь идет об американцах, здесь же нет имен, инициалы… Докажите, что это Россия…» Хорошо, а разные паспорта? И Витман, и Айзенберг, и Хренков. А где же Сорокин? А он: «Взял фамилию жены, разве это преступление!» Нет, это не преступление, отнюдь. Но отчего Хренков и Витман? А у него заготовлено: «Мы – страна, не умеющая прощать. Со статьей, по которой взяли Сорокина, ему бы не жить в Москве, изгой… Построим правовое государство – вернусь к самому себе, Сорокину…» Конечно, года два за нарушение паспортного режима можно потянуть, но теперь паспорта налаживаются отменять, выскочит…
Если его отпустят за недостаточностью улик – а их действительно мало, – каково будет строиловским ребятам? Они же до конца изверятся в том, что в этой стране есть справедливость… Несправедливый закон – что может быть страшнее?! Значит, возразил он себе, ты волен присвоить себе функцию справедливого законодателя? Ты не вправе делать это, Костенко. Дорога в ад вымощена благими намерениями…
Он заставил себя увидеть лицо генерала Строилова – бескровное, когда его свалили на пол. Ты и это можешь простить Сорокину, спросил он себя. Если ты можешь и это простить, тогда садись к себе на кухню и не высовывай рожу на улицу, чтобы не встречаться с людскими взглядами… Верно написано: не бойтесь врагов, они могут только убить вас, не бойтесь друзей, они могут только предать; бойтесь равнодушных, с их молчаливого согласия совершается и предательство и убийство…
Костенко спустился во двор, кивнул оперативнку, мол, шухари, и вышел на привокзальную площадь.
Двушек в кармане не было: протянул киоскеру «Союзпечати» двадцатикопеечную монету:
– Будьте любезны, разменяйте.
– Я вам не разменный пункт!
– Очень прошу, товарищ…
– Сказал – нет! По-русски не понимаешь?!
Костенко оглянулся; бабулька в платочке торговала цветами, осталось три букетика всего.
– Матушка, двадцать копеек не разменяете?
– Какая я те «матушка»?! Сам дед!
– Не сподобился пока… Вы мне за двадцать копеек хоть пару двушек дайте…
– С этого б и начинал. – Старуха взяла у него монету и протянула двушки. – Всяк человек за каждое движение свой резон должен получить…
Костенко подошел к автомату, снял трубку, долго держал ее в руке, а потом
медленно опустил монету; снова полез за сигаретами; сунул крошево в рот, повертел в спекшихся губах, потом чиркнул спичкой, прикурил, затянулся пару раз так глубоко, что, казалось, проглотил дым, и лишь после этого набрал номер.
Ответил сухой мужской голос.
– Товарища Шинкина, пожалуйста, – сказал Костенко, покашливая.
– Кто просит?
– Я только что из Краснодара… Он ждет моего звонка…
Шинкин взял вторую трубку:
– Слушаю…
– Осип Михайлович?
– Да. Кто это?
– Вы знаете, что Сорокин сегодня уезжает в Берлин?
– Какой Сорокин?
– Возьмите ручку и запишите его адрес… Готовы?
– Я ничего не понимаю…
– Диктую. – Костенко дважды назвал адрес Иностранки и дал телефон квартиры, установленный оперативником еще из машины. – Успели? Вы обнаружите у Сорокина две пленки – это копия его рукописи: «Управление. Связи. Люди. Методы». Если в течение часа его не возьмут ваши люди, я не отвечаю за последствия… В квартире есть черный ход. До свидания…
… Вернувшись на чердак, Костенко спросил спутника:
– Не двигался?
– Поднялся, взял сигареты и снова лег…
– Он? – Костенко кивнул на фотографию Сорокина.
– Похож, но только он не седой, а черный, и с усиками…
– Значит, он… Ладно… Теперь отваливайте на площадь, там меня ждите… Если какой шухер начнется – услышите… Сразу сюда – и в дело… Оружие с собой?
– Откуда? Нет, конечно… Нам же так просто не дают…
– Жарьте в отделение и берите… Одна нога здесь, другая там…
Как только Сорокина – без галстука, встрепанного по-клоунски,
пепельно-бледного (это было заметно даже при тусклом свете уличного фонаря) –
трое верзил сунули в машину, Костенко кубарем свалился по лестнице, задыхаясь бросился на площадь, прыгнул в машину и прохрипел:
– К трем вокзалам, по осевой, с фарами!
Выскочив из машины у Ярославского, повторил:
– Через два часа езжайте к Строилову, понятно? Не раньше! Если Строилов не откроет, орите в дверь, что я в Кратове, пасу!
… В Кратове шел мелкий осенний дождик; пахло сосной; ветер – незримой ладонью – ласково гладил кроны громадных деревьев, и они, словно волосы податливо-ласковой женщины, шуршаще качались из стороны в сторону.
Костенко шел к даче Шинкина неспешно, то и дело сплевывая под ноги; во рту пересохло, язык был медный, и рот все время наполнялся пузырчатой, горькой слюной, противно.
Во многих дачах еще горел свет; жалостливо, как ушедшая молодость, светились низкие абажуры, сейчас такие не делают; луна была зыбкой из-за того, что на нее то и дело нагоняло тучи, которые становились серебристыми, чтобы снова стать непроглядно-черными, когда их сносило в засыпающее небо.
Машина, на которой вывезли Сорокина, стояла возле ворот; потом – одна за
другой – подъехали еще три; прохаживались высокие люди в кожанках; давайте,
ребята, кончайте ваш разбор с палачом, времени у вас в обрез, смотрите не опоздайте, я дал вам сто двадцать минут, но и за это должны сказать мне спасибо…
Костенко опустился на землю, откинулся на столб и закрыл глаза; в висках молотило, то и дело накатывали приступы горькой тошноты; он сидел напрягшись, уцепив пальцами мокрую траву, и мучительно ждал, когда же на даче Шинкина прозвучит выстрел.
See more books in http://www.e-reading.link
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |