Носорог для Папы Римского 11 страница

И настало завтра. Монахи толпились в ограде монастыря, разбивались на кучки, кто-то переходил от одной кучки к другой. Некоторые оборачивались на Сальвестро, но и только — он не вызывал интереса. Монахи перешептывались — голова к голове, руки на плечах собеседника. Все были напряжены, возбуждены. Мимо него прошмыгнул один из послушников, Вульф, за ним бежал Вольф, и Сальвестро успел схватить его за рукав:

— Что происходит?

— Настоятель, — ответил побледневший Вольф.

— Он умирает, — добавил замыкавший шествие Вильф; глаза его были красными.

Троица поспешила прочь. Послышались крики, и все повернули головы в ту сторону. С другого конца двора, сопровождаемый Ханно — лицо у того раскраснелось от ярости, — спешил Герхард. Их мгновенно окружили другие монахи, но — нет, нет, пока еще нет! — отмахивался Герхард, жесты которого были вполне понятны. Сальвестро повернулся и ушел назад, в кладовку.

Миновал полдень. Даже Бернардо почувствовал, что происходит нечто странное, и собрался пойти на разведку. «А откуда они знают?» — спросил он, когда Сальвестро объяснил ему, что настоятель при смерти. Сальвестро не знал, что ответить, и, вспомнив Прато, сказал, что и ему самому лучше умереть здесь, на острове, где он родился, чем на овечьем рынке, превращенном в бойню. И тогда Бернардо осведомился: а какая разница? Он был мастером задавать такие вопросы. Какая разница? Мертвый — это мертвый. И все тут. Прошел еще час, и Сальвестро начал думать, что вряд ли сегодня удастся вернуть лодку, как вдруг в дверь просунул голову один из молодых монахов, имени которого он не знал. Монах сообщил, что братья Герхард, Ханно и Георг уже ждут и ему лучше поторопиться.

— Готовы?

— Нет.

— Подождите…

— Раз, два…

— Ннннн… Нет!

— Вот так?

— Опускай.

— О-о-ох.

— У-у-ух.

— …Три!

Сидя в лодке, Сальвестро смотрел на удаляющиеся спины монахов. Над ним тихо раскачивалась мачта. Он взялся за весла и начал выводить лодку в открытое море. Вскоре он был уже в пятидесяти ярдах от берега; лодку качало сильнее, чем когда-либо, насколько он помнил. Отсюда монастырь казался грудой цемента и серых камней, а церковь представлялась черной раной в ее середине. Орудуя одним веслом, он пытался повернуть на северо-запад, но лодка упиралась, не слушалась.

До него донесся вопль:

— Ты это куда?

Крик повторился вновь, в нем звучала все та же растерянность. Голос Бернардо. Он налег на весла: раз-два, раз-два… Когда лодку стащили к воде, Герхард похлопал Сальвестро по спине, но Ханно и Георг на него даже не смотрели — они вообще избегали его взгляда.

«Куда…» Раз-два, раз-два…

Но постепенно и крики, и земля остались позади, он оказался один в лодке, один в море, и, кроме ударов весел о воду, кроме всплесков, кроме скрипа уключин, кроме его собственного тяжелого дыхания, никаких других звуков не было. Стояла тишина. Не было и птиц в небе, а воздух расступался перед ним холодными колоннами. Смазанная линия берега слева от лодки медленно сдвигалась. Огромное плоское облако уходило к горизонту, на котором прорезалась тонкая красная полоска. Вскоре она стала розовой, а потом прорвалось солнце, темно-оранжевое, и облака сразу посинели. Скоро должно было стемнеть. Он приналег на весла.

Оловянная кружка и хлеб. Экскременты, размазанные по простыням. Вот так мы и умираем, подумал Ханс-Юрген.

Дважды Флориан доставал из дарохранительницы причастие. Дважды он пытался просунуть его настоятелю в глотку, и дважды настоятель его срыгивал. Дважды Флориан сам съедал выплюнутое тело Христово.

Перед рассветом в дверь постучались Герхард со своими людьми. Их натиск сдержали суровыми предостережениями и молитвами, однако Ханно проорал, что они еще вернутся.

Когда несколькими часами позже солнце окончательно поднялось, осветив келью недолговечными лучами, настоятель зашевелился — совсем как слепой червь, когда переворачивают камень, под которым он таится. Свет, казалось, отогнал реявшую в воздухе смерть. Флориан молился. Сам он пребывал в ожидании неведомо чего — то ли смерти старика, то ли ощущения, что свет отгоняет смерть. Йорг молчал, пока снова не заявились люди Герхарда.

— Займитесь своими делами, брат, — мягко сказал Йорг, преграждая путь Герхарду, позади которого, в проходе, толпились Георг, Ханно и все остальные.

На секунду Хансу-Юргену показалось, что они способны ворваться, просто оттолкнув приора; он даже увидел, как напрягся Йорг, словно бы прочтя это намерение в глазах Герхарда. Такое вполне могло произойти. И снова Ханно вопил, орал, рычал как безумный — они убивают настоятеля! — но Герхард повернулся на каблуках и пошел прочь. Этот шум и враждебность братьев, теперь неприкрытая, лишали Ханса-Юргена сил. Он уронил голову на руки. Когда же он последний раз спал?

Настоятель успокоился. Он то засыпал на несколько минут, то просыпался, и тогда его рвало, после чего он в изнеможении откидывался на подушки. Флориан снова попытался причастить его, теперь размочив облатку в вине, но настоятель не принял и этого.

— Если он не сможет проглотить, достаточно, чтобы он увидел тело Христово, — сказал Йорг: казалось, вторжение Герхарда не произвело на него никакого впечатления. — Герцогу Альберту вложили его в открытую рану, и та затянулась, после чего он умер. Я об этом читал.

Флориан кивнул.

— Тело Христово — самое замечательное из наших таинств, — продолжал отец Йорг. — Слетающиеся ангелы, защита от смерти… Я верю в это, хотя сам процесс более сложный.

Ханс-Юрген раздраженно взглянул на него — его терпение натянулось до предела и лопнуло.

— Вы должны встретиться с ними, — сказал он. — Вы должны им показаться. В следующий раз они ворвутся сюда…

— Это не святой Эгидий отпустил Карлу Великому грех инцеста, а гостия. Тело Христово отпустило ему грехи. Когда я был еще послушником, мне казалось, что я видел дитя, новорожденное дитя. Оно плакало, хотя я не слышал плача. Я увидел дитя в облатке, как раз перед тем, как ее преломили. А потом оно исчезло.

— Да вы хоть слышите меня, отец? Времени нет. — Ханс-Юрген схватил Йорга за плечо. — Вы должны действовать.

— А где наши гости? — спросил Йорг, недоуменно глядя на Ханса-Юргена, словно пораженный этой мыслью.

Вопрос застал Ханса-Юргена врасплох, как и Флориана, который отвернулся от одра, озадаченный и растерянный.

— Гости? Язычники? Не знаю. Наверное, у себя в кладовке. Но почему…

— Найдите их, брат, а когда найдете, отведите в мою келью. Спрячьте их там. Скорее, Ханс-Юрген. Пусть они будут в безопасности, если вдруг…

— Если вдруг что?

— Ничего. Просто они мне нужны.

После духоты и вони настоятельской кельи свежий прохладный воздух ошеломил Ханса-Юргена. Сквозь облака пробивался дразнящий свет. Он почувствовал себя невесомым, на сердце стало легко. Когда он вошел во двор монастыря, его обступила толпа монахов. Все лица были одинаково красными и огромными, изо ртов, украшенных желтыми зубами, вываливались вопросы, вопросы и еще вопросы. Он прошел сквозь них, словно слепой, миновал дортуар, вышел во двор, где и увидел Бернардо, сидевшего на большом плоском камне.

— Где твой друг? — строго спросил он.

Великан пребывал в мрачном беспокойстве. Не глядя на монаха, он указал на море.

— В Брюггемановой лодке? — спросил Ханс-Юрген.

— Он оставил меня одного, — с тоской произнес Бернардо. — Опять.

— Идем со мной, — приказал Ханс-Юрген, и великан послушно встал. Ханс-Юрген не рассчитывал на то, что Сальвестро выберет именно этот день. Хотя нет, он же об этом знал: Сальвестро сам ему говорил.

— Идем со мной, — повторил он.

Сальвестро что-то значил в игре, затеянной Герхардом и Йоргом, но что именно, он не постигал.

— Куда? — помолчав, спросил Бернардо.

Куда? — переспросил себя Ханс-Юрген и вспомнил островитян, которых видел во время своих прогулок. Вот они направляются к нему, подняв руку в приветствии, останавливаются, будто спотыкаются обо что-то, поворачивают назад. Отт и двое других. Ну конечно, это Герхард, это к Герхарду были обращены их приветствия, это навстречу ему они спешили. Как же он устал! Солнце садится. И тут ему вспомнилось то, что они говорили ему тогда, поймав в здании капитула: «Наш приор не был с вами до конца откровенен, Ханс-Юрген»; «Островитяне знают больше, чем говорят, о том, что ростом поменьше…»

Тот, что ростом поменьше, — это Сальвестро. «Я разговаривал с жителями острова». Ну конечно, разговаривал! Ханс-Юрген представил, как зимой Герхард обходил остров, от дома к дому, от лачуги к лачуге. Ради чего? «И они знают, как следует поступить, хотя сами мы так поступать не можем». Как следует поступить… Ему нужна еда, нужно подкрепиться, хотя бы воды выпить. Но вряд ли островитяне знали, «как следует поступить», пока им не объяснили. А объяснил им сам Герхард. Значит, сейчас все это и происходит, и ключ к происходящему — в словах Йорга: «Они мне нужны». А Герхард обо всем догадался, вычислил… Но во что они складываются, эти два кусочка головоломки? Какова суть этого танцевального дуэта, столь тщательно поставленного, отрежиссированного?

— Подожди, — скомандовал он Бернардо, а сам со все возрастающей уверенностью поспешил назад в монастырь, пытаясь вспомнить: видел ли он лицо Герхарда среди злобных физиономий обступивших его монахов?

Он вошел во двор. Ханно? Здесь. Георг? Тоже на месте. Но Герхарда не было. Он развернулся и вышел — на этот раз братья не обратили на него внимания. И снова Бернардо — сидит на своем камне, мрачный, растерянный, негодующий. Значит, Герхард спелся с островитянами и подталкивает их к… Теперь Ханс-Юрген понял окончательно и похолодел. Он понял, как следует поступить. Как следует поступить…

— Что? — Голос Бернардо ворвался в его размышления. — Как следует поступить?

Неужели он думал вслух? До чего же он устал, просто до смерти. На обращенном к нему лице великана читалось легкое любопытство.

— Они собираются его убить, — сказал Ханс-Юрген.

Его старый друг пил очень странно. Эвальд налил ему и себе пива — слабого, теплого, почти выдохшегося, но после всех трудов вкус казался просто изумительным. После более чем двухчасового плавания он увидел на берегу Эвальда, который размахивал руками. Он связал шнурки башмаков, повесил их на шею, и они вдвоем втянули плавучее чудовище на берег. Вода бурлила у самых бедер, они кричали друг другу — туда, нет, сюда тащи! — под конец оба пропотели насквозь, очень хотелось пить. Они с жадностью напились из бочки с дождевой водой, поплескали на лицо, на шею, а потом вошли в дом выпить пива. Ни Матильды, ни детей не было. Мокрые рейтузы повесили сушиться у огня.

Сальвестро поднял кружку, отпил, поставил, подождал, когда Эвальд снова так сделает. И через несколько секунд Эвальд начал. Он глянул в кружку Сальвестро, потом в свою, поднял ее обеими руками и осушил одним глотком — как и прежде, по бороде на шею побежала тоненькая струйка. Пока Сальвестро цедил первую кружку, тот выпил уже три. При этом он все оборачивался и смотрел за спину, будто там кто-то был.

— Ну что, обалдел, когда мы с Бернардо у тебя появились, а, Эвальд?

Эвальд немного помолчал, потом ответил:

— Ну, столько лет прошло…

— Я так понимаю, ты думал, что я тогда умер.

— Да, мне так сказали. Мне уже потом рассказали, — Эвальд помедлил. — Я же тогда совсем ребенком был. Какой смысл сейчас ворошить старое?

— Нет-нет, я и не собирался. Я просто подумал о том, почему ты нас так встретил, вот и все.

Он снова отпил, а Эвальд снова выхлебал всю кружку. Пиво было слабым, но Сальвестро всю зиму не пил ничего, кроме ледяной воды, и в голове немного зашумело. Он попросил еще. Эвальд опять выпил залпом и налил им обоим из бочонка, нетвердо держась на своих голых белых ногах. Комната слегка кружилась.

Они продолжали пить. Сальвестро принялся рассказывать о своем пребывании в Отряде вольных христиан, Эвальд молча кивал — когда чувствовал, что надо бы кивнуть, — и по-прежнему все озирался на дверь. Три раза он даже вставал и выглядывал на улицу. Там уже совсем стемнело.

— Что-нибудь не так, а, Эвальд? — наконец спросил Сальвестро. Но тот покачал головой. Сальвестро продолжил свой рассказ. Он дошел до того места, как они с Бернардо переплывали через Ахтервассер.

— И что же ты подумал, когда открыл дверь, а там мы стоим? — настойчиво вопрошал Сальвестро.

— Ну, я был… удивлен, — ответил Эвальд.

— Еще бы! — прорычал Сальвестро. Отличное пиво! Он сделал еще глоток. — А теперь скажи-ка мне, — он наклонился вперед, — а зачем, как ты думаешь, я вернулся?

До чего ж приятно заставлять Эвальда ерзать от смущения! Словно с младшим братишкой играть — щекотать, пока не описается. Или, например, запустить ему в кроватку угря… Но что-то в этом вопросе по-настоящему его тревожило. И что-то тревожило его в белом лице Эвальда, маячившем за крепким плечом жены. Ему хотелось, чтобы Эвальд сказал ему, что он на самом деле тогда подумал. Это же так просто.

— Ну хватит, Нико… — начал Эвальд.

Сальвестро прервал его — он стал слегка агрессивным:

— Меня так никто больше не называет… Давно не называл. — Он откинулся на спинку кресла. — Ну так зачем? Зачем я вернулся?

— Сам знаешь зачем, — ответил Эвальд, стараясь не встречаться с Сальвестро взглядом.

— Я-то знаю! — задорно ответил он, пытаясь поймать взгляд Эвальда, но тот упорно пялился то на стены, то на потолочные балки. — А вот мне интересно, что ты об этом думаешь?

— Ничего. — И Эвальд осушил очередную кружку.

Огонь, потрескивая, догорал. Сальвестро вытащил из сложенных у очага дров чурбачок и сунул в угли. Вспыхнуло яркое желтое пламя. Его рейтузы уже высохли, ну или достаточно высохли. Он поднялся на ноги и понял, что опьянел сильнее, чем ему казалось. Вспомнилось, как он стаскивал одежду с кустов — он развешивал ее там, когда учил своего друга плавать. Один из его секретов. Очень давних. Теперь и Эвальд принялся натягивать свои рейтузы, но запутался, сунул обе ноги в одну штанину и упал. Сальвестро поднял его, потом сам шлепнулся на пол, обхватив друга рукой. Эвальд тщетно вырывался… Они снова были мальчишками, теми, которые плавали, бегали, боролись под деревьями. Он потянул Эвальда за волосы, потом прижался губами к его уху:

— Я вернулся за тобой, Эвальд.

Но вместо того чтобы раздраженно крикнуть: «Отстань!» — как он делал это мальчишкой, Эвальд молчал.

— И теперь я намерен перерезать тебе горло…

И Сальвестро взглянул своему врагу в лицо. Оно было серого цвета. Взглянул в глаза — они выкатились от страха. Сальвестро вскочил на ноги:

— Эвальд! Да это же шутка!

Эвальд тоже поднялся, неуклюже повернулся и направился в заднюю часть комнаты, что-то бормоча себе под нос. Порылся в вещах, потом обернулся. У него в руках был большой железный крюк.

— Да успокойся ты, Эвальд, — сказал он, но тот, казалось, не слышал.

— Стало быть, ты собрался глотку мне перерезать, ты, мерзкий дикарь?! — выкрикнул он. — Так я сам тебя убью!

Он размахивал крюком перед собой, стараясь держать Сальвестро в поле зрения, но взгляд его все время убегал в сторону. Вся кровь отхлынула у него от лица, и Сальвестро понял, что Эвальд в ужасе, что он в панике, что этими угрозами он пытается самого себя подбодрить.

— Прекрати, Эвальд. Это была глупая шутка. Зачем мне тебя убивать? Не дури…

Эвальд шагнул вперед и размахнулся. Его качнуло, и крюк, просвистев над головой у Сальвестро, не причинил ему никакого вреда.

— Зря они не утопили тебя на самом деле! Так же, как утопили твою мать! Вот что мы с тобой сделаем! Утопим или подвесим на этом вот крюке! И сожжем!

Эвальд начал огибать стоявший на его пути стол.

— Ты должен был вернуться, не так ли? Да, и я тебя поджидал. А теперь ты у меня в руках. — Он снова размахнулся, Сальвестро отскочил назад, теперь уже не размышляя, а только напряженно следя за перемещениями противника и перенося вес с одной ноги на другую. — «Как ты думаешь, зачем я вернулся?» — передразнил его Эвальд. — Я знаю, зачем ты вернулся. Мы все знаем…

Сальвестро резко прыгнул вперед и одной рукой схватил Эвальда за горло, а кулаком другой сильно саданул ему под ребра. Эвальд согнулся, кашляя и задыхаясь. Крюк со звоном упал на пол. Вслед за ним свалился и Эвальд. Сальвестро посмотрел на него, потом уселся ему на грудь и коленями прижал плечи своего противника к земляному полу. Он подобрал крюк. Отличное оружие — тяжелое, острое.

— Пожалуйста…

Эвальд хватал ртом воздух, но Сальвестро, казалось, не слышал его и размахивал крюком, пробуя его на вес. Он устал, в животе у него булькало пиво. Если загнать крюк Эвальду в глаз, можно будет тащить тело, как бревно. На таком крюке только бревна и перетаскивать. Именно для этого он и предназначен.

— Я вернулся, — Сальвестро смотрел на него сверху, — потому что… Я не для того вернулся, чтобы убивать тебя, Эвальд.

— Врешь, — просипел Эвальд.

— Если я вру, почему же я до сих пор не всадил этот крюк тебе в глаз? — Он встал, швырнул крюк на стол. — Ты всегда был трусом.

Воцарилось молчание. Потом раздалось несколько чихов. Эвальдовых. Эвальд медленно приходил в себя.

— Тебе надо убираться отсюда, — сказал он. — С острова. Сейчас. Сегодня ночью.

— Сегодня ночью?

Вряд ли то был рокот моря, этот новый звук. Он становился громче, ближе, ветер нес его сквозь чахлый кустарник, голые ветви деревьев. Потом все стихло, только в очаге потрескивал огонь. И уже через мгновение звук раздался вновь, теперь уже совсем рядом с домом, теперь он слышал, что это голоса множества человек, но кричали все они одно-единственное слово:

— ЯЗЫЧНИК!

ЯЗЫЧНИК!

Голоса становились ближе. Ханс-Юрген остановился, прислушался, потом снова двинулся вперед.

— Что мы делаем? — в двадцатый раз спросил Бернардо.

— Иди в ту сторону, — махнул рукой Ханс-Юрген.

Великан — монаху даже трудно было в это поверить — двигался легко и бесшумно, пробирался сквозь подлесок, будто принюхиваясь к низко нависавшим ветвям. А когда они свернули с тропы, ему удавалось находить в густых зарослях ежевики самые безопасные и удобные проходы. Луна, сегодня невзрачная, висела низко, и ее время от времени закрывали слои невидимых облаков. Сейчас облака ушли, и луна бессмысленно взирала вниз сквозь пропитанный влагой воздух. Подъем сперва был пологим, потом сделался круче. Узор из веток покрывал тускло освещенное небо. Перед Хансом-Юргеном раскачивались широкие плечи Бернардо: тот был похож на громадное терпеливое животное, пробирающееся сквозь норовящие стегнуть по лицу ветви. С бровки берега они глянули вниз. В воздухе пахло солью и дымом костров. В хижине Брюггемана было темно. Монах пребывал в лихорадочном возбуждении, которое тонкой пленкой прикрывало глубочайшую усталость. Бернардо сбежал вниз, к берегу, и резко остановился. Ханс-Юрген последовал за ним, ощущая под слоем дерна мертвенность грубого песка. Море билось в берег шагах в пятидесяти от них. Дверь дома была полуоткрыта, и изнутри доносились негромкие скребущиеся звуки.

Огонь в очаге почти погас. В дальнем конце комнаты на полу грузно сидел Эвальд. Когда Ханс-Юрген и Бернардо направились к нему, он попытался приподняться. Один глаз у него не открывался; другой безучастно наблюдал за ними, пока над Эвальдом не навис Бернардо. Засохшая и засыхающая кровь смешались на лице Эвальда. Он дернул головой вправо — раз, другой. Волосы слиплись у него на голове. Стоя над ним, монах с гигантом слышали, как свистят и хрипят его бронхи. Эвальд снова заерзал, сморщился. Рот его был сплошным бесформенным месивом. На этот раз он призвал на помощь руку, опять указывая куда-то вправо. Ханс-Юрген заметил, что у хозяина дома переломаны все пальцы.

Оставив Эвальда, они, забирая вправо, пошли вдоль берега, где полосы гальки перемежались участками мелкого песка, так что минуту-другую они ступали совершенно беззвучно, а потом шаги снова начинали сопровождаться скрежетом. Потом они повернули в сторону от воды. После захода к Брюггеману Бернардо не произнес ни слова. Поспевая за ним, Ханс-Юрген дышал все тяжелее — песок, казалось, забирал у него из ног последние силы. Он начал было отставать, как вдруг увидел процессию, впереди которой колыхалось жарко-красное пламя факелов. И в тот же миг монах различил силуэт человека, шагавшего между светом и всеми остальными, — тот был облачен в рясу и клобук, как и он сам. Бернардо пошел быстрее, и Хансу-Юргену стало не по силам держаться с ним рядом. Великана поглотила тьма, и Ханс-Юрген остался совсем один.

Остановившись, он согнулся, уперев руки в колени. Ему хотелось улечься на холодный песок и уснуть. Да, уснуть — вот чего ему хотелось больше всего на свете. Скопление факелов вдали вдруг представилось ему огненным глазом, поворачивающимся, чтобы растаять во тьме ночи. Глаз перемещался вниз по берегу, в сторону моря. Пересилив себя, Ханс-Юрген снова побрел. Время от времени на фоне бесформенного сияния виднелись людские фигуры. Фигура в центре, согнутая пополам, — это, должно быть, Сальвестро. Они вели его к воде. Нет, еще не слишком поздно. Когда Ханс-Юрген приблизился, Сальвестро упал от ударов дубинкой по ногам и голове, затем поднялся, и дубинка заработала снова. Теперь уже слышны были их крики, которые не отдавались эхом на этом плоском, как блин, берегу. А потом появилась фигура значительно больших размеров, чем можно было ожидать, и факелы, сгрудившись вокруг нее, стали подрагивать и гаснуть. Собравшись, Ханс-Юрген бросился вперед со всей мочи, ударяясь пальцами ног о невидимые валуны и чувствуя, как горит горло. Факелы теперь метались и вихрились не более чем в сотне шагов, а крики сразу стали громче, то переходя в вопли боли, то вообще обрываясь. Он бежал все быстрее и быстрее; быстрее, быстрее и быстрее, уже неспособный ни держать голову прямо, ни даже вообще смотреть перед собой, он совершенно ничего не видел, когда из ночи вынырнул какой-то темный столб, то ли выросший из песка, то ли свалившийся с гранитного неба, чтобы встать у него на пути и повалить наземь единым ударом, который, казалось, лишь легонько его огладил, потому что он ничего не чувствовал, но успел подумать, что это призрак его подозрения обрел плоть и кровь, ибо то оказался не кто иной, как Герхард, — именно на него Ханс-Юрген налетел с беззвучным лязгом. После этого началось его падение, которое все длилось и длилось и, казалось, никогда не окончится.

— Он что, мертв?

— Нет.

В черном песке роились и скользили огромные крабы, огненно-красные, как факелы: они собирались в кучки и разбегались, переходили друг в друга и растекались снова. В небе висели две луны с лицами, подобными лицам тех, кто над ним склонился. Оказывается, когда он упал, то чувств лишился не до конца.

— Он мертв.

— Заткнись, Бернардо.

— И что нам теперь с ним делать?

— Уволочь с этого чертова берега. И самим уволочься.

В себя он пришел в уже иной темноте, темноте леса, свисая с плеча Бернардо, точно куль с рыбой. В виске, по которому пришелся удар, непрерывно стреляло. Несколько раз двое «разбойников» останавливались и пригибались, не говоря ни слова, пока источник их тревоги, кем бы он ни был, не проходил мимо. Восточную губу неба облизнул язык света; слюна, его покрывавшая, заголубела. Ханс-Юрген попросил опустить его на землю. Лицо у Сальвестро сильно распухло, и он приволакивал левую ногу, но в остальном, однако, выглядел целым и невредимым. Когда они достигли монастыря, занимался рассвет. Флориан дожидался их у ворот.

— Где вы были? — спросил он, как только троица приблизилась.

Ханс-Юрген пропустил это мимо ушей.

— Что с настоятелем?

Флориан отвел взгляд.

— Час назад. Под конец было что-то страшное.

Оказывается, Флориану пришлось выступить и в роли духовника.

Ханс-Юрген благодарно коснулся его руки, и тот содрогнулся.

— Герхард уже объявил себя настоятелем. Сейчас они все во дворе.

— И отец Йорг?

— Нет. Он в келье настоятеля, молится.

Когда они вошли, столпившиеся во дворе монахи оборвали все разговоры. Герхард смотрел на четверых вошедших, лицо его ничего не выражало. Ханс-Юрген подал остальным знак оставаться на месте и прошел через двор в одиночку: толпа монахов расступалась, пропуская его, и снова смыкалась. Он чувствовал, как взгляды буравят ему спину, ощущал их ледяной холод. Чего удалось лишить их Герхарду? Он поднялся по лестнице.

Йорг стоял на коленях у изголовья настоятеля. Когда Ханс-Юрген вошел, он перекрестился и поднялся.

— Как наши гости, целы?

— Да, отец.

— Хорошо. А у вас синяк на лице. — Приор преобразился: видно было, что он достиг того момента, когда стало возможно донести свои намерения до других. — Герхард собирается занять мое место, знаете?

Ханс-Юрген кивнул, после чего ненадолго воцарилось молчание.

— Ему не удастся, — резко сказал отец Йорг. — Соберите всех в здании капитула. Я поговорю с ними там.

Ханс-Юрген вышел. Когда он снова оказался во дворе, лучи солнца прокалывали облака, словно кинжалы. Глаза уставившихся на него монахов казались холоднее рыбьих, а слова его словно падали в мокрый песок — настолько безмолвно братья их восприняли. Зато Герхард расцвел улыбкой — для него тоже настал момент истины. Когда он приглашал своих сторонников пройти в двери, на лице у каждого монаха, поравнявшегося с Хансом-Юргеном, явственно читалось презрение. Прихвостень приора! Ему хотелось крикнуть, что это не так, что он стоит на столь же неустойчивой почве, как и все остальные.

Ханс-Юрген проскользнул в здание капитула последним и занял свое место на ступенях амфитеатра. Люди Герхарда от него отворачивались, а сам Герхард сновал среди рядов, что-то втолковывая вполголоса своим сторонникам, настойчиво и убедительно. Молодые братья беспокойно ерзали; те, что постарше, смотрели во все глаза. Они осознавсе шумнее. Головорезы, сидевшие за дверью, были так же непостижимы, как островитяне и как невнятицы приора, оглашавшиеся им в этом самом зале. Как обрушение церкви. Братья жаждали понимания. Скорее, мысленно призывал приора Ханс-Юрген. Георг взглянул на него с плохо скрытым презрением. Да, сомнений не оставалось: он запятнан, заражен, засорен безумием невразумительных мечтаний приора. В партии благоразумных, возглавляемой Герхардом, для него нет места. Приспешник приора… как это он им стал? О чем он думал, собирая слухи по всему острову? Он опустил голову, и шепотки сразу же сделались громче, язвительные языки заработали бойчее. А потом, совершенно неожиданно, наступила тишина. В дверном проеме стоял отец Йорг.

— Словами царя Кира говорю вам: «Пусть строится дом на том месте, где приносятся жертвы, и пусть будут положены прочные основания для него». Возразит мне кто-нибудь из собравшихся здесь?

Тишина. Все монахи следили за Йоргом, когда он проходил между рядами. Потом он снова повернулся к ним лицом.

— Словами Господа, обращенными к Иакову, говорю вам: «…Иерусалиму… и городам Иудиным: „вы будете построены, и развалины его Я восстановлю“», «Который говорит о Кире: пастырь мой, и он исполнит всю волю Мою и скажет Иерусалиму: „ты будешь построен!“ и храму: „ты будешь основан!“».

Он опять сделал паузу, оглядывая их всех, и на этот раз лицо его явственно выражало вопрос. Никто ничего не сказал.

— Когда-то на этом месте стоял Генрих Лев. Стоял на этом месте, говорю я вам, и видел церковь. И он построил ту церковь, что ему виделась, дабы она несла стражу у языческого города. Эту самую церковь, братья мои. Нашу церковь, в которой мы вместе молились и трудились. На израильтян, истинных слуг Божиих, возложено было тяжкое бремя — и замес раствора, и укладка кирпича, и разного рода полевые работы: я чувствую вашу усталость, братья мои. Мы озирали леса и болота, мы ступали по берегам и полям, мы ходили среди людей, и бельма спали с наших глаз. Мы размотали ткань мира, мы распростерли ее поверх этих стен и были поражены видами, которые с той поры нам открывались, иногда ослепляя нас: я поддерживаю вас в вашей слепоте, братья мои. Поддержите ли вы теперь меня в моей собственной слепоте?

Взгляд его снова принялся блуждать по обращенным к немулицам. Ханс-Юрген почувствовал, что вспыхивает, когда глаза приора скользнули по его лицу. Георг сидел позади Герхарда и что-то нашептывал ему на ухо; тот, полуобернувшись, чуть приметно кивал. Остальные монахи то и дело поглядывали на него и тут же отворачивались.

— В слепоте своей я вижу город, вижу его церкви и высокие колокольни над ними, — вещал отец Йорг. — Я вижу нас на улицах, пролегающих между этими церквами. Мы возвращаемся домой, ибо город сей далек и достигнуть его трудно. Да, нам предстоит тяжкое странствие, но на сердце у нас легко. Ибо церковь наша будет восстановлена. Церковь наша будет отстроена каменщиками, воздвигнется на новом основании. Правитель этого города отправил нас на служение, которое требует помощников. Эти помощники — его дар нам и в то же время — наше прошение к нему. Только его и следует нам искать. В слепоте моей мы его отыскали. Мы оглядываемся на этот день и смеемся сами над собой, над своими сомнениями в том, что нам это удастся. Мы прощаем тех, кто сомневался более других, и воздаем хвалу тем, кто сомневался менее других. Я разделяю ваши сомнения, братья мои, но эта церковь разрушена и восстановлена быть не может. Нам нельзя здесь оставаться. Ступайте за мной в слепоте моей, братья.

Приор прервался. Теперь он держался по-другому: слова его начинали обретать вес в последовавшем за ними молчании. Молчание нарушил Герхард. Он встал, и все монахи повернулись к нему, приготовившись его слушать.

Дата добавления: 2015-08-29