Уокер широко развел руки в стороны:
— Эви, вы просто чудо.
— В данном случае, это Хабиб… — попыталась возразить я.
— Конечно, чудо, — подхватил Мартин. — Когда мы познакомились, она изучала астрономию.
— Вообще-то, — заметила я, — мы познакомились в немецкой пекарне. Я стояла за прилавком и…
— А вот и нет. — Мартин налил в бокал Уокера вина.
— А вот и да. Ты захаживал туда за ржаным хлебом.
Он налил вина мне.
— Мы познакомились в кампусе. — Он наполнил свой бокал и подмигнул Уокеру — мол, малышка все путает.
Я почувствовала, как от злости краснеет шея.
— Не могу поверить, что ты не помнишь. — Я действительноне могла в это поверить. Как можно было забыть пекарню Линца? Он наверняка сознательно делал вид, что не помнит ее, но почему?
Мартин продолжал, будто я ничего и не говорила.
— Она изучала астрономию… Слышали бы вы, как она рассказывает про созвездия и галактики. — Он погладил меня по руке: — У нас была космическая любовь.
Отдернув руку, я слушала идеализированную версию нашего знакомства, в которой представала довоенной девушкой-вундеркиндом, покорившей Мартина и совершенно не похожей на нынешнюю хлопотунью-домохозяйку, растерявшую всю память. Но мы в самом делепознакомились в булочной Линца. Я чувствовала, как напряглось мое лицо, и понимала, что выгляжу, наверно, в точном соответствии со своими ощущениями — растерянной.
— Рад, что вы встретились, — сказал Уокер, — где бы это ни произошло, ибо иначе я бы не наслаждался сейчас этим чудесным ужином. — Он нагрузил себе в тарелку овощного карри Хабиба и подлил немного райты. Затем, поразмыслив, подцепил с подноса кусок мяса, но совершенно проигнорировал мятное желе. Уплетая за обе щеки карри, Уокер с благодарным мурлыканьем кивал головой.
— У вас восхитительная масала. Кудос, Эви.
Мы с Мартином переглянулись.
— Признаться, — сказала я, — карри готовил наш повар.
— А, так у вас есть повар… Просто я видел вас в кухне и решил… ну разумеется, у вас есть повар, и очень хороший. Попросите его как-нибудь приготовить для вас алу аур гоби ка салан. [23]Изумительное местное блюдо.
— Обязательно. — Я заметила, что гость даже не притронулся к баранине, и с ужасом подумала, что за двадцать проведенных в Индии лет он вполне мог стать вегетарианцем. Мне следовало бы спросить его об этом раньше.
— Значит, — промолвила я, разрезая отбивную на части, — вы не женаты?
— Нет, и никогда не был, — ответил он с набитым карри ртом. — Правда, когда вижу таких карапузов, как Билли, я был солгал, сказав, что не испытываю сожаления. Но, полагаю, всего в жизни и не получишь.
— Это правда. — Я отпила вина, подумав о том, как Мартин не разрешил мне съездить в Симлу. — Вот только не помню, чтобы я слышала такое от мужчины.
Мартин красноречиво хмыкнул, словно говоря: «Ты — жена и мать, ты хотела сюда поехать, и ты свое получила. Теперь у тебя прекрасный дом и несколько слуг. То есть — все».
— Простите. — Я встала. — Кажется, забыла выключить горелку.
Я быстро вышла в кухню, чтобы оказаться подальше от Мартина. Смирение. Я насыпала на поднос английских тоффи, одна из ирисок упала, я успела подхватить ее и сунула в рот. С минуту я стояла неподвижно, глубоко дыша, пока сердце не вернулось к привычному ритму.
Когда я вошла в столовую, Мартин рассказывал об университете.
— Знаю, они не поднимут в воздух истребитель, чтобы спасти мою семью, но не думаю, что они посмеют оставить нас в зоне боевых действий.
Уокер слушал его молча, водя языком по небу и постукивая пальцем по столу. Заскучал. Я поставила на стол поднос с ирисками, и Уокер тотчас же схватил одну и с хрустом разгрыз. Он выглядел довольным, и я подумала, что хотя бы с десертом не ошиблась.
— А вы пробовали индийские десерты? Все эти изумительные штуки с фруктами и специями.
Я тяжело вздохнула.
— Вы, Джеймс, достойный представитель своего народа. Не то что некоторые из проживающих здесь ваших соотечественников.
Он слегка уливленно глянул на меня:
— Так Лидия и Эдвард показались вам заносчивыми?
Я кивнула: мол, вы сами это сказали.
— Они не такие уж и плохие. — Уокер откинулся на спинку стула. — И должен предупредить вас, когда американец начинает с важным видом рассуждать о равноправии, ни один англичанин не удержится, чтобы не напомнить ему о неграх или индейцах. — Он шевельнул кустистыми бровями, и в его взгляде я прочла неприкрытый вызов. — Так что не будем об этом, хорошо? — Лицо его разгладилось и снова стало дружелюбным. — По большей части, живущие здесь англичане совершенно безобидны. Более того, мы сделали много хорошего — понастроили здесь школ, дорог и больниц. Живи и не мешай жить другим — вот наш девиз.
— Верно. — Мартин залпом допил вино и вылил себе в бокал остатки из бутылки. «Ради всего святого, Мартин, — подумала я, — смирись и прими».
— В Африке мы тоже оставили после себя много хорошего, — продолжал Уокер. — А когда я служил в Бирме…
— Вы служили в Бирме? — Мартин замер, точно испуганный олень.
Уокер кивнул:
— В конце войны. Сперва здесь, в Индии. В Дарамсале у нас был лагерь для итальянских военнопленных, но особо мы себя там не утруждали: кругом горы и джунгли, словом, деваться им было некуда. Нам оставалось лишь пересчитывать их каждый вечер, только и всего. Когда кто-то из них напивался арака и засыпал на чьей-либо веранде, мы сажали его под замок на недельку. Какой в этом был смысл? Когда началась война, я подумал, что могу принести куда больше пользы как зарубежный корреспондент. Вызвался добровольцем в Бирму.
— Я служил в Европе.
Уокер вдруг как-то обмяк, как будто сильно устал.
— Дерьмовое дело, — пробормотал он.
— Так вот. — Мартин одним махом осушил свой бокал, и я вздрогнула. — Я был там в самом конце. Помогал освобождать один из лагерей.
Я уставилась на него:
— Ты — что?..
Он никогда не говорил мне об этом.
Уокер крутил в пальцах ириску.
— Какой именно?
— А есть разница? — резко спросил Мартин.
— Да нет, наверно. Но я много чего слышал об этих освобождениях. Не самого хорошего.
— Вы и представления не имеете…
— Бирма тоже была не прогулкой в парке.
Между ними словно проскочила искра враждебности, и мне это не понравилось. С Мартином нельзя разговаривать про войну.
— Перестаньте, — сказала я. — Война позади, и это не лучшая тема для беседы за столом.
— Простите, Эви. Старые солдаты, сами понимаете. — Уокер еще раз посмотрел на Мартина, задержав взгляд несколько дольше, чем следовало. — Значит, вы у нас герой. Освобождали лагерь.
— Я этого не говорил.
Я выбила из пачки сигарету и чиркнула зажигалкой. Что происходит?
— О, не скромничайте. Все эти умиравшие от голода, замученные бедняги. Для них вы были настоящим героем.
— Просто делал свою работу.
— Я слышал, они были вне себя от радости, когда пришли союзники.
Мартин вдруг вскочил:
— Что, черт возьми… — Отойдя к буфету, Мартин налил себе скотча. — Да, Уокер. Да. Они были едва живыми. Паршивое зрелище. Дерьмовее некуда. Мы освободили их от фрицев, и за это они были нам признательны. Что еще вы хотите услышать?
— Мартин, что происходит? — Вечер явно свернул не туда, мне вдруг захотелось убрать со стола и начать мыть тарелки.
— Оставь, Эви.
— Оставить что? — Сигарета дрожала между пальцами. Они оба что-то знали про эти лагеря и, похоже, не собирались этим со мной делиться.
Уокер покрутил в руке пустой бокал.
— Вы, янки, с фрицами в этих лагерях не церемонились, не так ли? Особенно в Дахау. Я много чего слышал про Дахау.
— Вы даже не представляете, о чем говорите.
— Так просветите.
Мартин еще крепче сжал бокал, на шее у него напряглась жила.
Я встала.
— Довольно. Не знаю, что тут к чему, но война, слава богу, закончилась. Зачем, черт возьми, мы вообще говорим об этих концентрационных лагерях. Это просто неприлично.
Они молча уставились друг на друга. Наконец Уокер сказал:
— Простите нас, дорогуша. Конечно, вы правы.
Уокер вроде бы успокоился, зато Мартин, казалось, в любой миг был готов броситься в драку. Стакан в его руке подрагивал.
— Давайте перейдем в гостиную и выпьем кофе, — сказала я.
Чувствуя себя рефери в некой непонятной игре, я усадила их в противоположные углы гостиной и поставила пластинку — Дебюсси, музыку невесомую, как танцовщицы Дега. Когда Уокер уйдет, нужно будет обязательно расспросить Мартина об этом лагере. Я разгладила передник, подумав, что теперь-то уж точно вылитая мемсаиб, но мне было наплевать. И как только женщинам удается блюсти хорошие манеры, когда вокруг лишь зыбкость и агрессия?
— Кофе или чаю? — спросила я.
— Как насчет скотча? — предложил Мартин.
Уокер кивнул:
— И правда, может быть, скотча?
Я прошла в кухню приготовить себе чаю и, пока нагревался чайник, думала о том, много ли женщин в этом доме подавали раздраженным мужчинам виски. Уж и не знаю, что произошло в мое отсутствие, но когда я вернулась в гостиную с чашкой чая, они мирно беседовали об индийской политике. Я опустилась на стул.
— Вы правильно сделали, что остались в Масурле, Джеймс. Маниш рассказал мне, что теща его едет сюда из Калькутты, бежит от беспорядков. Мы рады, что не сорвались. — Я бросила на Мартина беглый выразительный взгляд. — Здесь так спокойно.
Уокер покачал виски в стакане.
— Ну, в местных кварталах — не думаю, что вам захочется там побывать, — были кое-какие волнения, столкновения между кули, да и на Карт-роуд тоже, так что немного осторожности не помешает.
Теперь уже Мартин одарил меня невыносимо самодовольным взглядом.
— Но это едва ли можно назвать мятежом. Да и чем были вызваны эти беспорядки, не совсем понятно.
— Разумеется. Но в этой стране штиль сменяется бурей в мгновение ока.
Понимая, что Мартин наверняка злорадствует, я приготовилась к тому, что после ухода гостя мне достанется очередное нравоучение.
— В Пенджабе дела обстоят хуже некуда, — продолжал Уокер. — На прошлой неделе целая индусская деревня совершила ритуальное самоубийство, дабы их не выслали или не обратили в другую веру. Когда в Лахор хлынут беженцы-мусульмане, беспорядков станет больше.
— Я намерен побеседовать с беженцами в Лахоре, — сказал Мартин.
— Я бы не советовал. — Уокер пригубил виски. — Слишком рискованно.
— Не для белых.
Уокер рассмеялся:
— Простите, старина, но на белого вы не очень-то сейчас похожи. Если начнутся волнения, думаете, кто-то спросит у вас паспорт?
Мартин осторожно поставил стакан на стол.
— Не надо меня учить…
— Ладно. — Я снова натянула на себя личину радушной мемсаиб. — Думаю, для одного вечера страшных разговоров вполне достаточно. Джеймс, похоже, вы хорошо разбираетесь в индийской кухне. Никак не можем к ней привыкнуть. Не могли бы вы что-нибудь посоветовать?
Пока Уокер сравнивал жареный кебаб Северной Индии с обжигающими язык виндалу [24]юга, я неспешно попивала чай. Мартин развалился на диване и потягивал скотч.
Когда мы услышали муэдзина, призывающего к вечерней молитве, Уокер посмотрел на часы, допил виски и тяжело выбрался из кресла:
— Спасибо за чудесный ужин, Эви. Превосходный карри.
— Да, спасибо, что пришли, — пробурчал Мартин и даже не встал, так что я сама проводила Уокера до двери, собираясь извиниться за Мартина, но решила, что рассеянная улыбка будет уместнее.
Заперев за гостем дверь, я прислонилась к ней, чувствуя облегчение от того, что вечер закончился.
Мартин смотрел на меня из гостиной. Вид у него был тошнотворно самодовольный, глаза мутные.
— Могу я сказать, что все это ты от меня уже слышала? — произнес он.
— Нет, не можешь. — Смириться и принять?Я попыталась добавить немного мягкости: — Он не сказал, что мне не следует ездить в город.
— Ну да, и уж точно не сказал, что следует. Но ведь именно для этого ты и завела весь разговор. Чтобы выставить меня в неприглядном свете.
— У тебя и без того это отлично получилось. Ты пьян и продолжаешь меня унижать. Да, и что там насчет концентрационных лагерей?
— Не меняй тему.
— Я хочу знать. — Во мне уже все кипело от гнева, и смирение обратилось в абстракцию. Если мы и дальше будем так продолжать, то вскоре перейдем на крик и разбудим Билли. — Не утруждайся, — бросила я отрывисто. — Ты пьян. Поговорим завтра.
Я прошла в столовую и начала убирать со стола. Мартин последовал за мной.
— Перестань. Ну, хватил чуток лишнего. Что с того?
Я собрала в стопку тарелки и понесла на кухню; Мартин не отставал. Язык у него заплетался, и ярость моя от этого лишь усилилась. Хотелось заорать: «Ктоты?» Стиснув зубы, я опустила тарелки в раковину.
— Завтра, — повторила я.
Открыв воду, я засыпала в раковину мыльный порошок. Мартин вдруг качнулся в мою сторону и поцеловал в шею. Я окаменела.
— Ну ладно тебе, — пробормотал он. — Не будь такой.
— Прекрати. — Я оттолкнула его.
— Да ладно же. У нас так давно не было… — Он схватил меня за запястье, и тогда я развернулась и влепила ему пощечину.
Голова его дернулась, очки едва не слетели с переносицы. Он дотронулся до щеки, где моя намыленная рука оставила красное пятно. Мы смотрели друг на друга. Впервые в жизни я ударила его.
— Мартин…
— Я иду спать. — Он отступил. — Ты права. Я выпил лишнего.
— Мартин…
Он поднял руки, словно предостерегая меня, и вышел из кухни.
Я закрыла глаза, но картина точно отпечаталась где-то под веками. Я снова увидела, как он покачнулся… красное пятно на щеке… съехавшие очки, изумление в глазах. Я принялась ходить по кухне, обхватив себя за плечи руками. Вернулась в гостиную, закуталась в шаль, попробовала представить одинокую жизнь никем не любимой разведенки, расплакалась, да так и уснула — вся в слезах.
Глава 23
Проснулась я от того, что Мартин тронул меня за плечо.
— Эви? — прошептал он. — Прости.
Я лежала лицом к спинке дивана и проснулась толчком, от его прикосновения.
— Я напился, но это не может служить оправданием моего поведения.
Нахлынули воспоминаниями о прошлом вечере.
— Мы оба вели себя ужасно, — пробормотала я, поворачиваясь к нему. — Почему ты никогда не рассказывал, что освобождал концентрационный лагерь?
Мартин отнял руку.
— Не хочу говорить об этом. Но за вчерашний вечер прошу прощения.
Он вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Я закрыла глаза, вспоминая сон, в котором пыталась надеть опаловые серьги. Во сне я с силой прижимала серьги к мочкам, но они соскальзывали, снова и снова.
После завтрака я занялась уборкой — перемыла посуду, протерла столы, отдраила полы — и протирала нефритового Ганешу на каминной полке, когда Билли легонько потянул меня за рукав:
— Мама?
— Да?
— Вы с папой снова ругаетесь?
— Нет, Бо-Бо. Все хорошо.
— У тебя вид сердитый.
— Нет, Персик. Все хорошо, правда.
Прихватив Спайка, Билли выскользнул на веранду.
Там он забрался в плетеное кресло, и я услышала, как он буркнул:
— Врет.
Он раскачивался в кресле, устремив взгляд на горы, — вылитый маленький старичок, — и мне захотелось подбежать к нему и крепко-крепко прижать к груди. Хотелось извиниться за то, что я привезла его в такое уединенное место, за наш разваливающийся брак, за то, что у его отца проблемы с психикой, за то, что я дурная мать. Но ему ведь всего пять. Я вышла на веранду и усадила сына к себе на колени. Так мы и сидели — молча, уставившись на сандаловое дерево.
Через заднюю дверь на веранду выскользнула Рашми — в ноздре поблескивает колечко, из-под сари выпирает спрятанный кокос.
— Пойдем, бета?
Я поцеловала Билли и передала его Рашми, а сама села на велосипед и поехала вниз, к деревне. Я снова рисовала на доске привычные розовые картинки, но так сильно нажимала на мел, что он только крошился. Дети все так же коверкали слова, и это мне действовало на нервы, хотя прежде казалось милым. Урок я закончила раньше обычного, но нетерпение свое постаралась скрыть. Фотоаппарат в тот день я не взяла и задерживаться в деревне не собиралась.
Масурла выглядела какой-то выцветшей, воздух пах дымом: где-то горел мусор. Коровы раздражали своей неухоженностью, вездесущие обезьяны — крикливостью. Я понеслась назад на предельной скорости, припав к рулю, задыхаясь от усилий. Попадавшихся пешеходов и рикш я разгоняла, отчаянно колотя по звонку на руле.
Как только Рашми ушла, забрав мусор, в дверь постучал посыльный — босой, с обнаженным торсом паренек в тюрбане, зубы у него были красные от бетеля. Сложив ладони, он поклонился и протянул свернутую в трубочку бумагу. Индийцы пишут на длинных шероховатых листах, которые сворачивают потом в свиток. Я дала ему пару монет, поклонилась в ответ и, не дожидаясь, когда мальчик спустится с крыльца, развернула бумагу. На листе, примерно шести дюймов в длину, было короткое послание на английском, написанное строгим, аккуратным почерком.
Дорогая Эви,
Я обнаружил в наших записях упоминание о ваших английских дамах. Можете застать меня в храме сегодня в три часа дня.
Ваш искренний друг
Любопытство мое немедленно ожило, подняло голову, требуя внимания. Я свернула лист. Не терпелось повидать Гарри. В Индии мне было чертовски одиноко. Но конечно же, поехать в Симлу с Билли я уже не могла. На часах почти половина третьего, около четырех Хабиб придет готовить обед, но в записке сказано: «Сегодня в три часа дня».Уж не уезжает ли Гарри? Что, если его пребывание в ашраме завершается? Я представила, как он ждет, то и дело поглядывая на дверь, возможно даже выходя на улицу, чтобы посмотреть, не иду ли я. Мне нужна няня.
Европейские женщины Масурлы большую часть времени безвылазно сидят дома, и ближе всех к нам, в Морнингсайде, жила Верна Дрейк — с ее лошадиной улыбкой и незадавшимися сконами. [25]Детей у Верны не было, но ко мне она всегда относилась дружелюбно. Каждый раз, когда я натыкалась на нее в магазине, она одаривала меня ослепительной улыбкой и приглашала на очередное заседание клуба.
Я сунула в сумочку письмо Фелисити, усадила Билли в коляску и направилась в Морнингсайд. Когда мы поднимались по ступеням террасы, Билли спросил:
— Это ведь здесь живет та леди с зубищами?
— Да. — Я невольно улыбнулась. — Вот только при ней такого говорить не следует. Это может ее обидеть.
Билли посмотрел на Спайка, словно я оскорбила их обоих.
— Мы знаем, мама.
— Так, вы со Спайком ведите себя хорошо у миссис Дрейк, ладно? А я съезжу на встречу.
— Почему мы не можем с тобой?
— Потому что это встреча для взрослых.
— Черт!
В этот миг дверь распахнулась, Верна изумленно уставилась на нас, но быстро, взяв себя в руки, радушно улыбнулась:
— Вот так сюрприз, Эви Митчелл! Заходите же!
Говорила она отрывисто и повелительно — манера, выработанная за многие годы общения со слугами и мелкими чиновниками. Слова вылетали из нее, словно она их выплевывала, надкусив. А с лица не сходила улыбка, и таких больших зубов я ни у кого еще не видела.
— Мы так и не увидели вас с Мартином в клубе. И где же вы прячетесь?
— Просто заняты. Вы же понимаете. — Я кивнула в сторону Билли, словно сам факт его существования исключал возможность какой-либо отдельной от него жизни. Я рассчитывала на то, что бездетная Верна примет мои слова на веру.
Билли забрался со Спайком на обитое старинным чинцем кресло, а я присела на краешек парчового и явно антикварного диванчика, с трудом удержавшись, чтобы не открыть ящичек придиванного столика. Куда же подевалась вся мебель из дома Фелисити?
— У вас чудесная мебель, Верна. Викторианская?
— Кое-что, наверное. Хотите чаю? Я распоряжусь, чтобы подали.
— Нет-нет, спасибо. Я пришла попросить об услуге. — Я поймала себя на том, что пальцы мои судорожно вцепились в сумочку. Соврать Верне оказалось сложнее, чем соврать мужу, к тому же, по многим причинам, это казалось мне неправильным. — Нужно отнести кое-что Мартину. — Я похлопала по сумочке. — Он забыл утром. А ему это очень нужно.
Верна поерзала в кресле:
— А со слугой разве послать нельзя?
— Это важно. Мне в самом деле надо отнести это самой. — Я снова похлопала по сумочке.
— Что ж, будьте осторожны.
— Конечно. Но не могу ли я оставить у вас Билли?
— Билли? — Верна разгладила складки на цветастой юбке и уставилась на Билли так, словно тот был пучеглазым марсианином, высадившимся в ее гостиной из космического аппарата. — Что ж… полагаю…
— Спасибо, Верна. Я долго не задержусь. Туда и обратно. Обещаю.
Верна снова оглядела Билли, и улыбка ее угасла.
— Что ж, если так нужно…
— Буду вам весьма признательна. Весьма.
Крепко обняв Билли, я заметила на низеньком мраморном столике, что стоял рядом с креслом, черный бакелитовый телефон.
— У вас есть телефон?
Верна уже стояла у парадной двери, нетерпеливо теребя жемчужное ожерелье, — наверно, думала, что чем скорее я уйду, тем быстрее вернусь.
— Да. В некоторых из этих бунгало есть телефоны.
— И он работает?
Верна пожала плечами:
— Как и все здесь — когда ему вздумается, и то не очень хорошо. Да и на многое ли здесь можно рассчитывать?
Я присоединилась к ней у двери.
— Потому-то я и не хочу тащить с собой Билли. Этот хаос, вы же понимаете.
— Вы абсолютно правы, дорогая.
Совершенно нечаянно я взяла верную ноту — представителям западной цивилизации должно держаться вместе против неуправляемых азиатских орд. Верна резко кивнула, словно приняв в тот момент твердое решение умереть за правое дело.
— Вы молодец, что не доверяете ребенка какой-нибудь служанке-индианке. А ведь некоторые, знаете ли, доверяют. — Она неодобрительно вздернула бровь, точно мы обитали среди охотников за скальпами, имеющими привычку ковырять в зубах человеческими косточками.
Я посмотрела на Билли, такого крошечного в громадном кресле, его ножки едва доставали до края сиденья. Поручить его Верне — с ее резкими манерами, такимотношением и зубищами — в ту секунду показалось мне чуть ли не верхом жестокости. Билли перехватил мой взгляд, но истолковал его неверно.
— Ты иди, мама. Мы будем хо-ро-шо себя вести.
Он так и произнес, по слогам — «хо-ро-шо», и к горлу подкатил комок. Надев солнцезащитные очки, я еще раз поблагодарила Верну и, чтобы не передумать, быстро вышла за дверь.
Глава 24
В деревню — скопище низеньких, крытых сланцем лачуг — я ступила, готовая уловить малейший признак беспорядков: напряженные лица, враждебные взгляды, ворчание за спиной… Но все было так спокойно, так тихо, что я даже услышала, как где-то за домом мочится корова. Я улыбнулась женщине в красном сари, и та ответила приветливым кивком. Я окликнула рикшу и по дороге к буддийскому храму убедила себя, что то происшествие с избиением — единичный случай насилия. Такое могло произойти где угодно.
У дверей храма я скинула сандалии и вошла внутрь. Гарри был там, медитировал. В дрожащем свете свечи сцена выглядела нереальной, галлюцинацией — как отражение в неровном янтарном стекле. Я сняла очки и застыла у входа, не желая его потревожить. Он сидел скрестив ноги, положив ступни на бедра, руки на коленях, открытыми ладонями кверху, — поза «лотос». Спина прямая, плечи расправлены — идеальная буква «Т», но вид при этом у него был расслабленный. Он не двигался, я даже не могла понять, дышит ли он. Взгляд полуприкрытых глаз фокусировался, казалось, на невидимой точке над его коленями.
Должно быть, Гарри услышал, как я вошла, или почувствовал мой взгляд. Он расплел ноги и поднялся — одним движением, столь плавным, словно бросал вызов гравитации, — и сложил ладони в приветственном жесте:
— Намасте.
— Намасте, Гарри. Простите, что помешала вам.
— Вовсе нет. Мое внутреннее «я» столь же скучно, что и прежде.
— Вы сидели так неподвижно, что я даже не поняла, дышите вы или нет.
Он пожал плечами:
— Вопрос практики, только и всего. — Лицо его просветлело, и он рассмеялся. — Та к они это и называют — практика.
— Да? — Я улыбнулась, хотя и не уловила смысл его последних слов. — Вот письмо, о котором я вам говорила. — Я вытащила письмо Фелисити. — Судя по всему, когда Фелисити была ребенком, у них работала айя, из местных, которая добавляла им в пищу пепел умерших. Интересно, что это было — простое чувство обиды или некий неизвестный мне обычай?
Гарри прочел письмо и возвратил его мне.
— Забавные все-таки существа — люди, не так ли? — сказал он, а я вспомнила замечание преподобного Локка насчет необъяснимых странностей человеческого рода. — Даже не представляю, ради чего айя этим занималась, но ничто не будоражит воображение сильнее, чем смерть. Вам доводилось встречать агори? — Он картинно поежился. — Помешанные на смерти садху [26]живут на кладбищах и обмазывают себя пеплом умерших.
— Какая мерзость.
— Люди бывают очень изобретательны в поисках вечной жизни. Мокша, нирвана, царство небесное — этому есть множество названий, и все этого жаждут, никто не хочет умирать. — Он улыбнулся, уголки бровей чуть опустились.
— А если нет никакой вечной жизни? — спросила я.
Гарри задумался.
— Не уверен, что это так уж важно. Мне кажется, если что и делает эту жизнь сносной, то лишь то прекрасное, что мы создаем из хаоса, — музыка, искусство, поэзия, но прежде всего — возможность прожить жизнь красиво, какой бы кто смысл в это ни вкладывал.
— Не так-то и просто прожить жизнь красиво. Не все ведь зависит от тебя — другие могут и помешать.
Его улыбка сделалась шире:
— Мы можем лишь следить за тем, как проходят наши жизни. Думаю, это как симфония. Каждый музыкант играет свою часть, и если все играют хорошо, получают гармонию. Но каждый из нас может сыграть лишь свою скромную партию. Если мы перерождаемся, то в конечном счете сыграем все партии, но — постепенно, по одной за жизнь.
Я решила, что он говорит о Фелисити, не обо мне.
— То есть, если айя Фелисити верила в реинкарнацию, она думала, что может диктовать сахибам, какую партию кто из них должен играть в следующем оркестре. Сделать так, чтобы при перерождении уже они были слугами.
— Ну, не думаю, что все обстоит именно так, но… — Гарри снова помедлил, на его высоком лбу пролегли морщины. — Индусы верят, что, развеяв пепел над Гангом, они гарантируют покойному новую жизнь, а буддисты считают, что вращение молитвенного барабана влияет на цикл перерождения. Лично я не верю, что существуют какие-то магические предписания, но кто знает, о чем там думала эта айя? Некоторым людям бывает тяжело устоять перед желанием вмешаться в чужую жизнь.
— Да. Вот только интересно, зачем мы это делаем.
Он немного помолчал.
— Мы все еще говорим об айе?
— Похоже, мы немного отклонились от темы, — заметила я.
— Ничего страшного. Приятно встретить того, кто тебя слушает. Как говорят индусы, умный говорит, а мудрый слушает.
— Чудесное изречение. — Тут я вспомнила, зачем пришла. — Вы что-то обнаружили в хранящихся в ашраме записях?
— Да. В них говорится о двух молодых англичанках, которые приехали в Симлу и жили одни за городом. По всей видимости, им были совершенно чужды условности, вследствие чего разразился скандал.
— Фелисити забеременела от индийца.
— А, так вы уже знаете! — Он покачал головой. — Похоже, я не очень-то вам и помог.
— Узнала буквально на днях. Но говорится ли там, что сталось с ними или с ребенком?
— Нет, хотя, боюсь, в те годы дети слишком часто умирали сразу после рождения. Как и матери. Но мне встретилось довольно-таки необычное упоминание об Аделе Уинфилд.
— Вот как?
— Ее имя фигурирует в нескольких отрывках, написанных на урду. Здесь, в Индии, у нас много языков и бесчисленное множество диалектов. Монахи пишут на том языке, который им наиболее близок. Боюсь, сам я не очень хорошо знаю урду, но могу попросить, чтобы мне перевели эти записи.
— Интересно, почему там написано про Аделу, но ничего о Фелисити и ее ребенке.
— Даже не представляю. Но возможно, мы сумеем это выяснить, когда у меня будет перевод.
От этого его великодушия, столь контрастирующего с холодом, что разделял теперь нас с Мартином, мне снова захотелось расплакаться. Нервно сглотнув, я спросила:
— Как мне отблагодарить вас?
— В этом нет необходимости. — Гарри склонил голову и улыбнулся. — Просто проявите доброту к кому-либо.
Он словно знал. Я теперь редко бывала доброй.
— Конечно.
Я вышла из храма и недолго побродила по базару, вдыхая дымный воздух, слушая гулкие удары круглых барабанчиков, бессвязные причитания флейт. Я рассматривала каменные статуэтки Ганеши, наблюдала, как водоворотом вихрятся и растворяются в толпе яркие сари. Я была словно зачарованная, и мне нравилось это ощущение.
Пожилая женщина, утонувшая в складках бананово-желтого сари, прошаркала по тропинке, шлепая резиновыми сандалиями по утрамбованной земле. Я перехватила ее взгляд, и она, сложив ладони, одарила меня широкой, беззубой ухмылкой. Я улыбнулась в ответ, и мы поняли друг друга, потому что все улыбаются на одном и том же языке. Пусть Мартин и Верна живут в своем параноидальном мире без меня. Я чувствовала, как пробуждается нечто свободное и полное надежды, как оно мерцает в солнечном свете. Это место былотаким спокойным — как озерная гладь.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |