— За свинячью задницу, — сказал Томас Хадсон.
— В чем дело? Моя латынь хромает?
— Не мне судить, Игнасио.
— Но вы всегда блистали латынью. Я знаю это от ваших школьных товарищей.
— Моя латынь совсем никуда, — сказал Томас Хадсон. — Так же как и мой греческий, и мой английский, и моя голова, и мое сердце. Я сейчас могу говорить только на замороженном дайкири. Tu hablas frozen daiquiri tu?42
— По-моему, Тому следует оказать немножко больше уважения.
— Том и сам был завзятый шутник.
— Это верно. У него было прекрасное, тончайшее чувство юмора. И он был один из самых красивых юношей, каких я знал, и с прекрасными манерами. А какой спортсмен! Высшего класса!
— Да, правильно. Диск он метал на сто сорок два фута. Играл и защитника и левого нападающего. Был прекрасным теннисистом, отлично стрелял влет, ловил форель.
— Он был великолепным спортсменом и прекрасным атлетом. Один из самых лучших спортсменов, каких я только знал.
— В одном ему только не повезло.
— В чем?
— В том, что он погиб.
— Не расстраивайтесь, Томми. Вспоминайте, какой он был. Солнечная натура, веселый, столько всего сулил впереди. Какой смысл расстраиваться?
— Смысла никакого, — сказал Томас Хадсон. — И расстраиваться больше не будем.
— Значит, вы со мной согласны? Вот и хорошо. Так приятно было поговорить о нем. И так тяжело услышать эту весть. Но вы, конечно, справитесь со своим горем, и я тоже справлюсь, хотя вам, отцу, в тысячу раз тяжелее. На чем он летал?
— На «спитфайре».
— На «спитти». Буду представлять себе мысленно, как он ведет «спитти».
— Стоит ли вам беспокоиться.
— А что? Я их в кино видал. У меня есть книги об английском воздушном флоте, и мы получаем сводки Британского информационного бюро. Там есть прекрасные материалы. Я отлично представляю себе, как Том выглядел. Наверно, с парашютом, в летной форме и спасательном жилете, в огромных, тяжеленных башмаках. Просто вижу его. А теперь мне пора домой — обедать. Поедемте со мной? Лютесия будет вам очень рада.
— Нет, мне надо встретиться тут кое с кем. Большое спасибо.
— Всего вам хорошего, старик, — сказал Игнасио Натера Ревельо. — Я уверен, вы это преодолеете.
— Спасибо за помощь. Вы были очень добры.
— Да при чем тут доброта? Я любил Тома. Как и вы. Как все мы его любили.
— Спасибо за угощение.
— Я как-нибудь все у вас отыграю.
Он вышел. Рядом с Томасом Хадсоном появился вдруг один из его людей. Смуглый малый, курчавые, темные волосы коротко подстрижены, веко на левом глазу чуть опущено, глаз искусственный, но это не было заметно, так как правительство преподнесло ему четыре разноцветных глаза — налитый кровью, чуть красноватый, слегка замутненный и совсем чистый. Сейчас в глазнице у него сидел второй — чуть красноватый, и он уже был навеселе.
— Здорово, Том. Когда ты приехал в город?
— Вчера, — ответил Томас Хадсон и добавил медленно, почти не шевеля губами: — Спокойно, бродяга. Не устраивай тут цирк.
— Ничего я не устраиваю. Просто выпил немножко. Если меня взрежут, то какую надпись увидят на моей печенке? Конспирация. Я король конспирации. И ты сам это знаешь. Подожди, Том. Я стоял рядом с этим типом, который работает под англичанина, и не мог не слышать вашего разговора. Томми погиб?
— Да.
— Ах, мать твою! — сказал матрос. — Ах, мать твою!
— Я не хочу говорить об этом.
— Понимаю, Том. Но когда ты узнал?
— Перед нашим последним выходом.
— Мать твою!
— Что ты делаешь сегодня?
— Я обещал встретиться кое с кем в «Баскском баре», перекусим там и поедем к девкам.
— А где будешь завтра обедать?
— В «Баскском баре».
— Скажи Пако, чтобы он позвонил мне, когда вы туда придете. Ладно?
— Ладно. Домой чтобы позвонил?
— Да. Ко мне домой.
— Поедем с нами к девкам? Мы собираемся к Генри, в его «Дом греха».
— Может, и поеду.
— Генри охотится сейчас за девками. С самого завтрака рыщет. Разка два уже переспал. Он все старается раззадорить тех двух сучек, которых мы подцепили в курзале. Правда, на свету они обе оказались такие хари, хуже некуда. Но больше ни фига не нашли. Черт его знает, что стало с этим городом. Сучек Генри держит у себя в «Доме греха», на всякий случай, а сам ездит туда-сюда вместе с Умницей Лил. Они на машине.
— Ну и как, получается что-нибудь?
— По-моему, нет. Генри приспичило, подавай ему ту маленькую. Которую он каждый день видит во «Фронтоне». Умница Лил не берется ее уговорить, потому что она побаивается — уж очень он здоровенный. Умница Лил говорит, с тобой она пойдет, а с Генри ни за что, боится, что он такой большой и тяжелый, и вообще она всего о нем наслышалась. Но Генри только ее и хочет, потому что эти две сучки его совсем доконали. Давай ему ту маленькую, он, видите ли, в нее влюбился. Влюбился, и все тут. Но сейчас, наверно, она у него из головы выскочила, потому что он опять упражняется с теми сучками. А все-таки поесть-то ему надо, и мы сговорились встретиться в «Баскском баре».
— Да, покормите его как следует, — сказал Томас Хадсон.
— Не захочет — не заставишь. Это только тебе удается. А мне нет. Но я буду просить его: ешь, Генри, ешь. Умолять его буду. И сам покажу ему пример.
— Пусть Пако его покормит.
— Идея! Пако это в самый раз.
— Думаешь, он не проголодается после таких подвигов?
— А ты как думаешь?
И тут в бар вошел самый рослый человек, какого Томас Хадсон знал когда-либо, и самый широкоплечий, и самый веселый, и самый благовоспитанный — вошел, улыбаясь во все лицо, даже в этот прохладный день покрытое крупными бисеринами пота. Его большая рука была протянута для приветствия. Он весь был такой большой, что с его появлением все в баре словно уменьшились в росте, а улыбка у него была ясная и открытая. На нем были старые синие штаны, рубаха, какие носят крестьяне-кубинцы, и сандалии на веревочной подошве.
— Том, — сказал он. — Ты здесь, бродяга. А мы вот все носимся, ищем девиц.
В помещении, куда ветер не проникал, его большое красивое лицо вспотело еще сильнее.
— Мне тоже дайкири, Педрико. Двойную порцию. Даже больше, если это возможно. Вот здорово, что мы встретились, Том. Да, совсем позабыл. Ведь со мной Умница Лил. Иди сюда, моя прелесть.
Умница Лил вошла в боковую дверь. Она выигрывала, когда сидела у стойки в дальнем конце, пряча за ее полированным деревом тучность расплывшегося тела, так что только красивое смуглое лицо было на виду. Но сейчас, по дороге от двери, прятаться было некуда, и она вперевалочку пронесла себя к стойке так быстро, как только можно было без видимой торопливости, и влезла на табурет, с которого только что поднялся Томас Хадсон. Ему теперь оставалось только сесть на соседний табурет и тем прикрыть ее с фланга.
— Здравствуй, Том, — сказала она и поцеловала Томаса Хадсона. — Генри просто несносен.
— Вовсе я не несносен, моя прелесть, — сказал ей Генри.
— Несносен, несносен, — сказала она. — И с каждым разом становишься все несноснее. Томас, хоть бы ты меня защитил от него.
— Чем же это он так несносен?
— Влюбился в одну девчушку, совсем малявочку, и вот подай ему только ее. А малявочка с ним сегодня идти не может, да если бы и могла, не пошла бы, она его боится, потому что он такой большой и в нем двести тридцати фунтов весу.
Генри Вуд покраснел, совсем взмок от смущения и разом сглотнул половину своего дайкири.
— Двести двадцать пять, — сказал он.
— Что я тебе говорил? — сказал смуглый матрос. — Разве я именно это не говорил?
— А с какой стати ты тут вообще что-то кому-то говоришь? — спросил Генри.
— Две суки. Две потаскухи. Две паршивые портовые дешевки. Две шлюхи, у которых на уме только одно: деньги. Мы их пробуем. Потом меняемся и пробуем опять. Они обе еще остыть не успели. А когда я сказал одно дружеское душевное слово, так я, видите ли, грубиян.
— Да, в общем-то они были не первый сорт, — сказал Генри и снова покраснел.
— Первый сорт? Облить их бензином да поджечь — вот что с ними надо было сделать.
— Какой ужас, — сказала Умница Лил.
— А я самый ужасный человек, мадам, — сказал смуглый. — Так себе и заметьте.
— Вилли, — сказал Генри. — Хочешь, я тебе дам ключ от «Дома греха», и ты сходишь посмотришь, все ли там в порядке.
— Не хочу, — сказал Вилли. — Ключ у меня свой есть, ты об этом, видно, забыл, а ходить туда и смотреть, все ли там в порядке, я не хочу. Вышвырнуть оттуда этих двух потаскух, тогда все и будет в порядке.
— Ну а если мы ничего лучше не достанем?
— Должны достать. Лилиан, ты бы слезла с табурета и пошла вызвонила кого-нибудь по телефону. И черт с ней, с этой карлицей. Выкинь эту гномиху из головы, слышишь, Генри? Будешь забивать себе такой чушью голову, станешь психом. Я-то знаю. Я сам психом был.
— Ты и теперь псих, — сказал ему Томас Хадсон.
— Может, и так, Том. Тебе виднее. Но гномихи мне не требуются (он выговаривал «гыномихи»). Если Генри хочет спать с гыномихой, его дело. Но только это блажь, все равно как если б он хотел спать с однорукой или с одноногой. Так что пусть он забудет про свою гыномиху, и пусть Лилиан отправляется к телефону.
— Я на любую приличную девушку согласен, какая найдется. Ты, надеюсь, не возражаешь, Вилли?
— Приличные девушки нам ни к чему, — сказал Вилли. — С ними только свяжись, так и вовсе психом станешь. Верно я говорю, Томми? Приличные девушки — да это же всего на свете опасней. Сразу тебе припаяют соучастие в преступных действиях, или изнасилование, или покушение на изнасилование. Нет, к матери приличных девушек. Нам нужны шлюхи. Хорошие, чистые, миленькие, занятные, недорогие шлюхи. Которые знают свое дело. Лилиан, почему не идешь к телефону?
— Хотя бы потому, что он занят, — сказала Умница Лил. — И вон какой-то тип у табачного прилавка уже ожидает, когда он освободится. Дурной ты человек, Вилли.
— Я ужасный человек, — сказал Вилли. — Другого такого скверного человека тебе не встретить. Но я все-таки хотел бы, чтоб наши дела были получше налажены, чем теперь.
— Ладно, пропустим еще по стаканчику, — сказал Генри. — А там, я уверен, Лилиан нам подыщет кого-нибудь из своих знакомых. Ведь подыщешь, моя прелесть?
— Будь покоен, — сказала Умница Лил по-испански. — Неужели же не подыщу? Но только звонить я буду из уличного автомата. Не отсюда. Звонить отсюда — это и неудобно и неприлично.
— Опять отсрочка, — сказал Вилли. — Ладно. Не стану спорить. Пусть будет еще одна отсрочка. Но только тогда уж давайте пить.
— А чем ты до сих пор занимался, интересно? — спросил Томас Хадсон.
— Люблю я тебя, Томми, — сказал Вилли. — Чем ты сам до сих пор занимался?
— Пил с Игнасио Натерой Ревельо.
— Звучит похоже на итальянский крейсер, — сказал Вилли. — Не было итальянского крейсера с таким названием?
— Кажется, нет.
— А похоже.
— Ну-ка, дай мне взглянуть на чеки, — сказал Генри. — Сколько вы с ним выпили, Том?
— Чеки у Игнасио. Он мне проиграл выпивку, он и платил.
— А все-таки сколько? — спросил Генри.
— По четыре порции, что ли.
— А до того что ты пил?
— По дороге сюда — одного «Тома Коллинза».
— А дома?
— Ну, дома много чего.
— Ты же просто горький пьяница, — сказал Вилли, — Педрико, еще три двойных замороженных дайкири, а даме, что она пожелает.
— Un highbolito con agua mineral43, — сказала Умница Лил. — Томми, давай пересядем к тому концу стойки. Они тут не любят, когда я сижу у этого конца.
— А ну их к чертям, — сказал Томас Хадсон. — В кои-то веки сошлись вместе старые друзья, так нельзя спокойно выпить по стаканчику где хочется. Ну их к чертям.
— Сиди где сидишь, моя прелесть, и никого не слушай, — сказал Генри. Но тут он заметил в глубине бара двух знакомых плантаторов и пошел к их столику, не дожидаясь заказанного.
— Ну, все, — сказал Вилли. — Теперь он и про гыномиху забудет.
— Очень он рассеянный, — сказала Умница Лил. — Уж такой рассеянный.
— Это от той жизни, которую мы ведем, — сказал Вилли. — Все ищем развлечений просто так, чтобы развлекаться. Искать развлечений нужно с толком.
— А вот Том не рассеянный, — сказала Умница Лил. — Том грустный.
— Слушай, кончай эту хреновину, — сказал Вилли. — Моча тебе в голову ударила, что ли? Этот ей рассеянный. Тот ей грустный. А еще раньше я был ужасный. Дальше что? Всякая шлюха тут будет критику наводить на людей. Ты что, не знаешь, что твое дело веселиться и других веселить?
Умница Лил заплакала настоящими слезами, крупными и блестящими, как в кино. У нее всегда были наготове настоящие слезы, как только захочется, или понадобится, или обидит кто-нибудь.
— Эта шлюха умеет лить такие слезы, каких мать надо мной не проливала, — сказал Вилли.
— Зачем ты меня так обзываешь, Вилли?
— Брось, Вилли, слышишь? — сказал Томас Хадсон.
— Вилли, ты злой и жестокий человек, и я тебя знать не хочу, — сказала Умница Лил. — Не знаю, почему такие люди, как Томас Хадсон и Генри, с тобой водятся. Ты просто пакостник, вот ты кто.
— Что ж ты, дама, а такие слова говоришь, — сказал ей Вилли. — Пакостник — некрасивое слово. Все равно что плевок на конце сигары.
Томас Хадсон опустил руку ему на плечо.
— Пей, Вилли. Не у тебя одного невесело на душе.
— У Генри весело. Сказать бы ему то, что ты мне сказал, он сразу заскучал бы.
— Я тебе ответил на твой вопрос.
— Да не в том дело. Какого черта ты давишься своим горем и молчишь? Почему не поделился ни с кем за две недели?
— Горе поделить нельзя.
— Скряга ты, вот ты кто, — сказал Вилли. — Копишь горе, как скряга копит золото в сундуке. Никак я этого от тебя не ожидал.
— Перестань, Вилли, не надо, — сказал Томас Хадсон. — Спасибо тебе, но не надо. Я и сам справлюсь.
— Копи, копи, скряга. Но не думай, что так будет легче. Ни хрена не легче, я знаю, ученый.
— Я тоже ученый, — сказал Томас Хадсон. — Так что давай без дураков.
— Ну как хочешь. Может, для каждого лучше своя система. Но я ведь вижу, как тебя за это время подвело.
— Просто я много пью, и устал, и еще не успел отойти хоть немного.
— От той письма были?
— Да. Целых три.
— Ну и как?
— Хуже некуда.
— Н-да, — сказал Вилли. — Тоже радости мало. Ну, копи хоть это, все-таки кое-что.
— Кое-что у меня есть.
— Да, как же. Кот Бойз со своей любовью. Знаем. Слыхали. Как он, кстати, поживает, этот сукин кот?
— Все такой же, как был.
— Этот кот из меня душу выматывает, — сказал Вилли. — Ей-богу, выматывает.
— Он, конечно, истосковался.
— Верно ведь? Если б мне столько приходилось тосковать, сколько этому коту, я бы давно уже спятил. Чего еще будешь, Томми?
— Повторю опять.
Вилли обхватил рукой внушительную талию Умницы Лил.
— Ладно, Лилли, — сказал он. — Ты славная девушка. Я тебя обидеть не хотел. Виноват. Меня чувства одолели.
— Больше не будешь так говорить?
— Нет. Пока снова не одолеют чувства.
— Ну, выпьем, — сказал ему Томас Хадсон. — Твое здоровье, бродяга.
— Вот это другой разговор, — сказал Вилли. — Вот теперь ты на человека похож. Жаль, твоего кота Бойза нет с нами. Он бы гордился тобой. Понял, значит, что я имел в виду, когда говорил насчет того, чтобы поделиться?
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Понял.
— Ну и ладно, — сказал Вилли. — Ну и хватит об этом. Мусор весь из дома вон, едет мусорный фургон. Нет, ты посмотри на этого поганца Генри. Такой прохладный день, а он весь мокрый от пота. С чего бы это он так взмок?
— Из-за девочек, — сказала Умница Лил. — Он на девочках совсем помешался.
— Верно, что помешался, — сказал Вилли. — Пробуравь ему голову в любом месте, так из дырки сразу девки полезут. Помешался. Слово какое-то хлипкое, неужели лучше не нашла?
— По-испански это довольно крепкое слово.
— Помешался? Да ну, ерунда. Вот выдастся сегодня свободное время, подберу тебе словечко похлеще.
— Том, давай пересядем к тому концу стойки, там я не буду как на иголках и можно будет поговорить спокойно. Только не угостишь ли меня сандвичем? А то я с самого утра поесть не успела. Ношусь с Генри.
— Я пошел в «Баскский бар», — сказал Вилли. — Приводи его туда, Лил.
— Ладно, — сказала Умница Лил. — А может быть, я его отправлю, а сама здесь останусь.
Она величаво прошествовала мимо мужчин, сидевших у стойки, одним улыбаясь, с другими заговаривая на ходу. И все отвечали ей уважительно и ласково. Почти каждый из тех, с кем она обменивалась приветствиями, когда-нибудь да любил ее за двадцать пять лет. Наконец она дошла до конца стойки, села и улыбнулась издали Томасу Хадсону, и он тотчас пошел за ней, захватив с собой все свои чеки на выпитое. У нее была милая улыбка, и чудесные темные глаза, и красивые черные волосы. Как только вокруг лба и вдоль пробора начинала вылезать седина, Умница Лил просила у Томаса Хадсона денег на парикмахерскую, и когда она выходила оттуда, волосы опять были черные и блестящие, как у молодой девушки, и даже не выглядели крашеными. Ее гладкая кожа походила на оливковую слоновую кость — если бы слоновая кость когда-нибудь бывала оливковой — с легким дымчато-розовым оттенком. Томасу Хадсону цвет ее кожи напоминал выдержанную древесину mahagua в месте распила, когда она только что отшлифована чистым песком и слегка навощена. Нигде больше не встречал он этот дымчатый тон, чуть даже ударяющий в прозелень. Правда, розового налета у mahagua не было. Розовый налет получался от румян, которыми Умница Лил подцвечивала свои щеки, гладкие, как у молодой китаяночки. Красивое ее лицо улыбалось ему, когда он шел к ней вдоль стойки, и чем ближе, тем оно становилось красивее. Но вот он сел, и рядом с ним оказалось большое грузное тело, и заметен стал слой румян на лице, и от тайны этого лица ничего не осталось, но все-таки и вблизи оно было красивым.
— А ты все еще хороша, Умница, — сказал он ей.
— Ох, Том, я стала такая толстая. Мне даже стыдно.
Он положил руку на ее мощное бедро и сказал:
— Ты симпатичная толстушка.
— Мне стыдно, когда я прохожу через бар.
— У тебя это получается красиво. Плывешь, точно корабль.
— Как наш дружок?
— Отлично.
— А когда я увижу его?
— Когда пожелаешь. Хоть сейчас.
— Нет, сейчас не нужно. Том, о чем это Вилли тут говорил? Я что-то не все поняла.
— Да так, психовал просто.
— Нет, он не психовал. Про тебя, про какие-то твои огорчения. Это насчет твоей сеньоры?
— Нет. Ну ее к матери, мою сеньору.
— Что толку ругать ее, когда ее здесь нет.
— Да. Это тоже верно.
— Так что же это за огорчения у тебя?
— Ничего. Огорчения, и все тут.
— Расскажи мне, Том. Прошу тебя.
— Нечего и рассказывать.
— Мне можно рассказать, ты же знаешь. Генри мне всегда по ночам рассказывает про свои огорчения и плачет. Вилли мне рассказывает ужасные вещи. Не про огорчения, а кое-что пострашней огорчений. Все мне все рассказывают. Только ты вот не хочешь.
— Мне не станет легче, если я расскажу. Мне от этого всегда только хуже становится.
— Том, зачем Вилли говорит мне всякие гадости? Он же знает, что для меня это прямо как ножом по сердцу — слушать такие слова. Он же знает, что я сама никогда никаких таких слов не говорю и ничего не делаю свинского и противного природе.
— Оттого-то мы и зовем тебя Умницей Лил.
— Если бы мне сказали: будешь делать такое, разбогатеешь, а не будешь, останешься навсегда в бедности, — я бы предпочла остаться в бедности.
— Знаю. Ты, кажется, хотела съесть сандвич?
— Это когда я проголодаюсь. Сейчас я еще не проголодалась.
— Тогда, может, выпьешь еще со мной?
— Охотно. Слушай, Том, что я тебя еще хочу спросить. Вилли сказал, у тебя есть кот, который в тебя влюблен. Неужели правда?
— Правда.
— Какой ужас!
— Что же тут ужасного? Я и сам влюблен в этого кота.
— Фу, даже слышать не хочу. Ты меня нарочно дразнишь, Том, не надо меня дразнить. Вилли вот дразнил меня и довел до слез.
— Я этого кота очень люблю, — сказал Томас Хадсон.
— Перестань, довольно об этом. Скажи мне лучше, когда ты меня поведешь в бар, куда ходят психи из сумасшедшего дома?
— Как-нибудь на днях.
— Неужели психи в самом деле ходят туда так же, как мы, — выпить, людей повидать?
— Совершенно так же. Вся разница в том, что на них штаны и рубахи из мешковины.
— А это правда, что ты играл в бейсбольной команде сумасшедшего дома, когда там был матч с колонией прокаженных?
— Еще бы! У них никогда не было лучшего подающего.
— А как ты вообще к ним попал?
— Ехал раз мимо, возвращаясь с ранчо Бойерос, и мне приглянулось место.
— Ты правда сводишь меня в этот бар?
— Конечно, свожу. Если тебе не страшно.
— Страшно. Но с тобой мне будет не так страшно. Мне для того и хочется сходить туда. Чтоб было страшно.
— Среди этих психов есть замечательные люди. Тебе понравятся.
— Мой первый муж был псих. Но он был тяжелый псих.
— А как тебе кажется, Вилли не псих?
— Ну что ты. Просто у него трудный характер.
— Он очень много тяжелого перенес.
— А кто нет? Но Вилли слишком любит козырять этим.
— Вряд ли. Я знаю. Можешь мне поверить.
— Тогда поговорим о чем-нибудь другом. Видишь, вон стоит человек, разговаривает с Генри?
— Вижу.
— Он в постели ничего, кроме свинских штук, не признает.
— Бедный.
— Он вовсе не бедный. Он богатый. Но ему нравится только porquerias44.
— А тебе никогда не нравилось porquerias?
— Никогда. Спроси кого хочешь. И с женщинами я тоже никогда в жизни не баловалась.
— Умница Лил.
— А что, разве ты хотел бы, чтобы я была другая? Тебе ведь porquerias ни к чему. Тебе нужно простой любви и радости и потом спокойно заснуть. Я тебя знаю.
— Todo el mundo me conoce45.
— Нет, все не знают. Все о тебе воображают невесть что. А я тебя знаю.
Томас Хадсон снова пил замороженное дайкири без сахара, и сейчас, приподняв тяжелый с заиндевевшими краями стакан, он смотрел на его содержимое, зеленовато-прозрачное под шапкой пены, и оно напоминало ему море. Взбитая сверху пена походила на след за кормой, а прозрачная жидкость внизу была как морская волна, когда катер взрезает ее на мелководье над глинистым дном. Почти точно такой же цвет.
— Жаль, нет напитков цвета морской воды на глубине восьмисот саженей, когда стоит мертвый штиль, и солнце палит почти отвесно, и море кишит планктоном.
— Что? — спросила Умница Лил.
— Ничего. Давай пить эту мелководную жижу.
— Том, что с тобой такое? Что-нибудь не ладится?
— Нет.
— Ты сегодня ужасно грустный и как будто чуть-чуть постарел.
— Это от северного ветра.
— Но ты всегда говорил, что северный ветер бодрит тебя и придает тебе силы. Как мы часто любились с тобой оттого, что дул северный ветер.
— Очень часто.
— Ты всегда хвалил северный ветер, и ты купил мне вот это пальто носить, когда он задует.
— Что ж, пальто красивое.
— Я бы его уже десять раз могла продать, — сказала Умница Лил. — Ты даже не представляешь, сколько на него было охотниц.
— Сегодня подходящая для него погода.
— Развеселись, Том. Ты же всегда такой веселый, когда выпьешь. Допей свой стакан и закажи еще.
— Это нельзя пить быстро, лоб заболит.
— Ну, тяни медленно, глоток за глотком. А я, пожалуй, выпью еще один highbolito.
Она сама приготовила себе хайболл, взяв бутылку, заранее поставленную перед ней Серафином, и Томас Хадсон посмотрел и сказал:
— Ну что это за питье — одна пресная вода. И цвет такой, как у воды в реке Файрход до слияния с Гиббоном, от которого образуется Мэдисон. Долей еще виски, тогда хоть получится цвет той речушки, что впадает в Медвежью реку у кедровой рощи за Ваб-Ми-Ми.
— Какое смешное название «Ваб-Ми-Ми», — сказала она. — А что оно означает?
— Не знаю, — ответил он. — Просто так называется индейский поселок. Я, наверно, когда-то знал, как перевести, да забыл. Это на языке оджибвеев.
— Расскажи мне про индейцев, — попросила Умница Лил. — Про индейцев даже интереснее, чем про психов.
— Здесь, на побережье, индейцев немало. Только эти индейцы — поморяне, они больше рыбаки и угольщики.
— Про кубинских индейцев ты мне не рассказывай. Они все mulatos46.
— Нет, это неверно. Среди них есть и чистокровные индейцы. Их предков привезли сюда, наверно, пленниками с Юкатана.
— Не люблю yucatecos47.
— А я люблю. Даже очень.
— Расскажи лучше про Ваб-Ми-Ми. Это на Дальнем Западе?
— Нет, это на Севере. Недалеко от Канады.
— В Канаде я была. Ездила раз в Монреаль на экскурсионном пароходе. Но шел дождь, и ничего не было видно, и мы в тот же вечер уехали поездом обратно в Нью-Йорк.
— И все время, что вы плыли, шел дождь?
— Не переставая. А пока мы еще не вошли в устье реки, был туман и временами шел снег. Нет уж, бог с ней, с Канадой. Расскажи про Ваб-Ми-Ми.
— Это был небольшой городок с лесопилкой на берегу реки. Прямо через городок проходила железная дорога, и у самого полотна громоздились кучи опилок. На реке была устроена запань, и речное русло было на несколько миль запружено бревнами. Как-то раз я там ловил рыбу, вздумал перейти с удочкой на другой берег и ползком стал перебираться с бревна на бревно. Вдруг одно бревно подо мной повернулось, и я очутился в воде. А когда я хотел выкарабкаться, оказалось, что надо мной сплошной бревенчатый свод. Сколько я ни шарил руками в темноте в поисках щели или просвета, мои пальцы встречали только древесную кору. Нигде не было такого места, чтобы можно было раздвинуть два бревна и пролезть между ними.
— Что же ты стал делать?
— Утонул.
— Ой, не шути так, — сказала она. — Скорей расскажи, что ты сделал.
— Я сразу же понял, что медлить нельзя. Стал пядь за пядью ощупывать ближайшее бревно, пока не нащупал то место, где оно прижималось к соседнему. Тогда я уперся обеими руками и до тех пор подталкивал его кверху, пока бревна чуть-чуть не разошлись. Я быстро просунул в просвет кисти рук, потом предплечья и локти и, уже работая локтями, развел бревна настолько, что смог высунуть голову и выпростать руки до самых плеч. Долго я лежал между двумя бревнами, обняв их руками и чувствуя, как нежно я их люблю. От бревен вода в реке казалась коричневой. А в речушке, впадающей неподалеку, она была такого цвета, как то, что ты сейчас пьешь.
— Мне бы ни за что не раздвинуть этих бревен.
— Я и сам не надеялся, что смогу их раздвинуть.
— Сколько времени ты пробыл под водой?
— Не знаю. Знаю только, что я очень долго лежал между бревнами, отдыхая, прежде чем решился действовать дальше.
— Этот рассказ мне нравится. Но после него меня будут мучить кошмары. Расскажи мне что-нибудь веселое, Том.
— Хорошо, — сказал он. — Дай подумать.
— Нет. Рассказывай сразу, не задумывайся.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Когда Том-младший был еще совсем маленький…
— Que muchacho mas guapo!48 — перебила его Умница Лил. — Que noticias tienes de el?49
— Muy buenas50.
— Me alegro51, — сказала Умница Лил, и при мысли о Томе-младшем, о летчике, глаза у нее наполнились слезами. — Sierapre tengo su fotografia en uniforme con el sagrado corazon de Jesus arriba de la fotografia y al lado la virgen del Cobre.52
— Ты свято веришь в богоматерь дель Кобре?
— Верю. Слепо верю.
— Вот и продолжай верить.
— Она денно и нощно заботится о Томе.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. — Серафин, еще одну двойную порцию, пожалуйста. Ну, так хочешь слушать веселую историю?
— Да, пожалуйста, — сказала Умница Лил. — Прошу тебя, расскажи что-нибудь веселое. А то мне опять стало грустно.
— Это веселая история, — сказал Томас Хадсон. — Когда мы в первый раз поехали с Томом в Европу, ему исполнилось всего три месяца, а пароходишко был древний, маленький, тихоходный, и море большей частью было бурное. На пароходе пахло трюмной водой и машинным маслом, и медью иллюминаторов, покрытых смазкой, и lavabos53, и дезинфекцией — большими розовыми лепешками, которые клали в писсуары…
— Pues54, что-то не очень весело.
— Si, mujer55. Ни черта ты не понимаешь. Это веселая история, очень веселая. Так, продолжаю. Кроме того, на нашем пароходе пахло ванными, и ты должен был мыться в определенные часы, а не помоешься, тогда стюард при ванной будет презирать тебя; пахло горячей соленой водой, льющейся из медных кранов в кабине, и мокрой деревянной решеткой на полу, и накрахмаленной курткой стюарда. Кроме того, там пахло дешевой английской стряпней, что способна испортить человеку настроение, и потухшими окурками сигарет «Вудбайнз», «Плейерс» и «Голд флейкс» в курительной комнате и всюду, где их ни бросят. Там не было ни одного приятного запаха, а ты ведь знаешь, что от англичан — и от мужчин и от женщин — идет специфический дух, они сами его чувствуют, как негры чувствуют наш запах, и поэтому им надо очень часто мыться. От коровы, когда она дыхнет на тебя, пахнет сладко, а вот от англичан — нет. И курение им не помогает, трубка может только добавить кое-что к их запаху. Правда, твид у них пахнет хорошо, и кожаная обувь, и седельное снаряжение тоже хорошо пахнет. Но на пароходе седельного снаряжения не бывает, а твид пропитан вонью потухшей трубки. Единственный приятный запах на этом пароходе можно было почувствовать, уткнувшись носом в высокий стакан с сухим искристым девонским сидром. Сидр пах замечательно, и я утыкался в него носом по мере своих возможностей. Иногда даже превышая их.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |